И это в 18 лет! (В те годы романтический период у мальчиков кончался раньше, но Лермонтов романтиком умрет.) Вот так он, мятежный, будет «искать бури», «как будто в бурях есть покой». Научится он и сухому горькому экзистенциализму, исключающему романтизм (но в загадочной славянской душе всему хватит места): «Увы, он счастия не ищет, и не от счастия бежит!» Счастья нет, и не надо – вот что знает этот юноша. Мишель катастрофически не умел быть счастливым. А вот дар быть несчастным у него был. Дар быть несчастным талантливо. Мощный гений Пушкина, сила его ума, его ранняя пророческая мудрость не мешали ему «ловить кайф» от женских ножек, балета, трюфелей, не смогли помешать жениться на прекрасной Натали, обзавестись четырьмя детьми, любить свою семью, вечно доставать деньги, влезать в долги, радоваться, если удавалось что-то где-то перехватить, принимать царские синекуры, кутить, танцевать. У гения, понимавшего все, был хороший запас легкомыслия. Он умел забывать, он легко шел на контакт с властью, мог сгоряча признаться царю в любви. А вот Лермонтов с младых ногтей ни к чему легко не мог относиться. Увлечения же женщинами (Сушковой, Ивановой, Лопухиной) порождали лишь стихи, и то не самые лучшие, но не стремление жениться и видеть предмет своей страсти каждый день. Здесь Печорин – авторитет. Волочиться за Мэри, не любя ее, из чисто спортивного интереса; соскучиться с Бэлой за две недели; любить Веру и не желать брака, ибо рутина, повторение – это всегда скука и принуждение, а Печорин (и его создатель) свободой своей поступаться не хочет. Это уже чистый Байрон в «Дон Жуане» и вне его: увлечения, даже страсти, но всю жизнь торчать у одной юбки – скука. А что до романа с властью, то Пушкин успел до 1825 года вырасти и окрепнуть. А жизнь Лермонтова столбы виселиц осенили слишком рано, ему было 11 лет. Вся родня, знакомства, родня родни оказались в родстве с повешенными и сосланными. И мальчишки в пансионе – тоже. Кстати, из тех, кто был в родстве с теми или на стороне тех, кто судил и вешал, не вышло ни поэтов, ни прозаиков. Разве что жандармы или другие «силовики». А в пансионе мальчишки списывали запрещенные стихи, даже Рылеева. Один сплошной самиздат, литературное общество, и в качестве преподавателя наш старинный знакомый – С. Раич. Мишелю в 14 или 15 лет уже снились тираны, кинжалы, эшафоты. Да еще этот клинок, по Лермонтову, должен был быть покрыт «ржавчиной презренья». Для юной души это хуже, чем кровь. Из красивого Мишеля вырабатывался не вольнодумец, резвый и шаловливый, а мрачный, желчный диссидент, мятежник с пеленок. Николаю доносили, что в пансионе «неприлично», воспитывают карбонариев. Николай явился проверить и нашел, что образ мыслей и впрямь неприличный: слишком много свободы, никакой субординации, преподаватели мальчиков не «цукают», а любят. И он приказал переделать пансион в обычную гимназию. Самодержцу всея Руси и впрямь делать было нечего: он вмешивался во все и всюду втыкал свою «вертикаль». Мишель спасается в Московский университет, на нравственно-политическое отделение. Но черное пламя реакции движется за ним, накрывая поколение смогом, засыпая его пеплом, как Везувий. От Мишеля не отстанут и в университете. Профессора Малова, бездарность и невежду, Лермонтов и его товарищи просто выгонят из аудитории. А профессора Гастев и Победоносцев обнаружат, что юный Лермонтов отвечает им не по их конспектам и вообще знает больше, чем они. Юный нахал это им и подтвердит открытым текстом. Придется перебираться в Петербургский университет. Но здесь откажутся зачесть московские два курса. Мишелю не хочется оставаться студентом еще 4 года. Хочется во взрослую жизнь. Хотя он уже понял главное, что успел выразить в поэме «Испанцы», понял в 16 лет. Ему суждено будет воевать с авторитетами и нарушать все табу, в том числе и церковные. Пушкин мило пошутил в «Гавриилиаде», и то сколько было неприятностей, а у его Балды из-за попа и поныне продолжаются неприятности в провинциальных театрах. Пушкин был вольнодумец, а Лермонтов – еретик. В «Испанцах» он поносит папу и инквизицию, а в герои избирает еврея Фернандо (помните у Пушкина: отравитель «жид Соломон», «ко мне постучался презренный еврей»? Так вот! Лермонтов здесь догоняет ХХ век и его толерантность), и Фернандо смелей и благородней любого дона. Его устами Лермонтов выскажет великую истину: «Я здесь один, весь мир против меня; весь мир против меня: как я велик!» Вот он, русский экзистенциализм, прародитель Кьеркегора, Сартра и Камю! И впрямь, Мишель красив, умен, талантлив, очень богат, но ему некуда податься уже в 16 лет, российский барак строгого режима, николаевская казарменная Россия отвергает его. А в «Демоне» он и Бога приложит, значит, и на небеса не стоит рассчитывать. С государством еще хуже. Идет 1830 год, французы изгоняют Карла X, и Лермонтов доходит почти что до республиканства. «Есть суд земной и для царей, провозгласил он твой конец, с дрожащей головы своей ты в бегстве уронил венец»… Герои Лермонтова – это действительно «карбонарии»: сожженный еретик Фернандо, поднявший меч против Рюрика Вадим, Люцифер и его команда, купец Калашников, убивающий «голубого силовика» – опричника, «злые чеченцы», кабардинцы, весь мятежный Кавказ. Это было совершенно роковое решение: с таким взглядом на мир, с таким нонконформизмом идти в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Конечно, красные доломаны, голубые ментики, золотые эполеты, аксельбанты, усы, «полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам», но казарма – не для Лермонтова, и любого хама или гуляку он воспринимает как «дедушку». За два года Мишель едва руки на себя не наложил.
И вот наконец выпуск. Звание корнета, лейб-гвардии Гусарский полк. Идет 1835 год, Лермонтову 21 год. Кажется, все наладилось. Деньги у него есть, впереди – блестящая военная карьера, светские развлечения, литературная слава. Но наступает 1837 год, и Лермонтов выходит на свою Сенатскую площадь. Гибнет Пушкин, пишется отчаянное стихотворение «На смерть поэта». Монарха оно не затрагивает, но общее впечатление о жизни «в верхах» – ужасное. «Надменные потомки известны подлостью прославленных отцов», «вы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи», да еще под конец «наперсники разврата». У Николая был просто приступ бешенства: он в таком окружении выглядел очень невыигрышно. К «неприличному образу мыслей» прибавилось дело о «непозволительных стихах», хорошо дополняющих «непозволительную прозу», отчет маркиза де Кюстина о николаевской России.
Впрочем, Лермонтов в России любит обычный диссидентский набор природных красот, которые одни только и остаются у изгоя, спорящего с веком: молчание полей, «разливы рек ее, подобные морям», «желтеющую ниву», «свежий лес», «серебристый ландыш», «студеный ключ» да «малиновую сливу». За стихотворение арестовывают поэта! Ну чем не тоталитаризм? Николай щадил Пушкина, мирволил ему, подкидывал халтуру. А Лермонтова сжил со свету. У Мишеля были деньги, он ни в чем не нуждался, смотрел на престол свысока, не шел навстречу хотя бы для виду. Он порвал с ними со всеми и искал только «свободы и покоя».
Бабушка похлопотала, и его отправили в Нижегородский драгунский полк на Кавказ прапорщиком. Вот здесь начались настоящие приключения: Тамань, Кизляр, Шуша. Здесь он найдет целую бригаду ссыльных декабристов (С.И. Кривцова, В.М. Голицына, В.Н. Лихарева, М.А. Назимова, А.И. Одоевского). Николай очень многих декабристов отправил покорять Кавказ, и одни инсургенты громили других на радость царю, вере и Отечеству. Но бабушка опять хлопочет, и Мишеньку переводят в тихое место, в Гродненский гусарский полк (под Новгородом), а затем снова в лейб-гвардии Гусарский, в Царское Село. 1838 год. Еще три года жизни.
Здесь его примут и обласкают друзья Пушкина, его настоящая семья: Жуковский, Карамзин, Вяземский, Соллогуб. К 1840 году юный Лермонтов скопит 400 стихотворений и 30 поэм. Не минует он и «Современника» и к 1839 году попадет в наши неизменные «Отечественные записки» – пристанище талантов и разбитых сердец российских литераторов, которые бежали от жизни под гостеприимный кров русской словесности. Лермонтову нужно одно: чтобы государь и его генералы от него отвязались и дали бы уйти в отставку и писать. Но нет! Черт догадал его не только родиться в России с умом и талантом, да еще и в российскую армию попасть. Золотые аксельбанты затянулись петлей на шее. А тут еще этот Барант, опять сын посланника, прямо как у Пушкина, но не голландского посланника, а французского, и не приемный сын, а родной. Предлог был – княгиня Щербатова, которой Лермонтов нравился больше. Но суть одна: хотелось Мишелю, ох как хотелось «смутить веселость их и бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью». Стрелялись и помирились, но под военный суд попал опять несчастный поэт! И здесь он загремит уже основательно, в Тенгинский пехотный полк, и побьет на Кавказе, в действующей армии, все рекорды храбрости. Даже ветераны удивятся, а разгадка так проста: этот мальчик 25 лет от роду жизнью не дорожит. Ему полагаются отпуск и награда, но награды Николай I раздает как-то очень по-советски: за строптивость орденом можно и обойти. Ни ордена, ни отставки, ни даже отсрочки Лермонтов не получит и в апреле 1841 года последний раз вернется на Кавказ. Как мало он успеет в жизни, и как много – в литературе! Он не успеет из Мишеньки стать Михаилом Юрьевичем, он не успеет жениться и увидеть своего сына, он не успеет «вовремя созреть и постепенно вытерпеть с годами холод жизни», по пушкинской схеме. Он умрет молодым, ни в чем не раскаиваясь и ни от чего не отрекаясь, не примирившись ни с небом, ни с землей. Он уйдет в 26 лет. «И на челе его высоком не отразится ничего». Нет, он, конечно, не Байрон. Лорд Байрон был свободен, много путешествовал, хотел воевать с турками за Элладу и умер в Миссолонги. Он прославлял ирландские восстания и презирал вслух ирландцев, примирившихся с британской короной, однако никто не гнал его из палаты лордов. Он искал смерти на чужбине, ему и в голову не могло прийти, что Михаил Лермонтов найдет ее на родной земле.
Лермонтов создал вовсе не романтическую, а очень острую и глубокую прозу, «Героя нашего времени». Здесь такой взгляд со стороны, такой беспощадный анализ и русских, и чеченцев, и вояк, и штатских, и барышень, и мамаш, такое раздевание и саморазоблачение! И небогатый ветеран Максим Максимович, и пижон и дешевый позер Грушницкий, которого Лермонтов оторвал от себя, изжил, перерос. Конечно, он был Печориным, за вычетом творчества, скептиком и обличителем на пепелище затхлой и душной Николаевской эпохи, без лучика, без молекул свежего ветра. Он научился писать алмазной кистью на сапфировой доске горного неба, увенчанного жемчугами снежных вершин. Никто не заметил, а ведь он, сражаясь за Империю, выбрал не ее. Дикая воля, храбрость, чистота помыслов, свобода от стяжательства – этим чеченцы и кабардинцы покорили его. «Велик, богат аул Джемат, он никому не платит дани; его стена – ручной булат, его мечеть – на поле брани. Его свободные сыны в огнях войны закалены; дела их громки по Кавказу, в народах дальних и чужих, и сердца русского ни разу не миновала пуля их!» Да это же гимн, это скрижали, это памятник горской вольности! И пусть Гарун не бежит с поля брани, а хранит свою честь и бьется до последнего, хотя если все горцы, начитавшись Лермонтова, их летописца и художника, их идеолога (ведь никто лучше, чем он, сформулировать это не смог: он оформил горские страсти в чеканные бессмертные стихи), пошли бы до конца, то не удержать бы России Кавказа. Но Лермонтов – поэт больше, чем офицер. И кстати, горская интеллигенция всегда им восхищалась, ибо нашла в его стихах уважение, а обмен пулями – это для них естественно, это удел мужчин, на это не обижаются. Хотя в прозе острозубый Мишель отмечает и бедность, и дикость горцев, и воровские повадки их (украсть коня), и неуважение к женщине, которую могут сменять на жеребца арабской крови, и убогий, скудный быт, и невежество. Но есть еще горы, настоящая горская гостиная. «И у ворот ее стоят на страже черные граниты, плащами снежными покрыты, и на груди их вместо лат льды вековечные горят». А еще есть Каспий. «И старик во блеске власти встал, могучий, как гроза, и оделись влагой страсти темно-синие глаза». И есть Терек: «И Терек, прыгая, как львица с косматой гривой на хребте, ревел – и горный зверь, и птица, кружась в лазурной высоте, глаголу вод его внимали; и золотые облака из южных стран, издалека его на север провожали; и скалы тесною толпой, таинственной дремоты полны, над ним склонялись головой, следя мелькающие волны». Какая роскошь! Вот вам и мебель, и столовое серебро, и библиотека горских племен. И чеченские пули не тронут того, кто переведет в слова эти дикие красоты. В Пятигорске злоязычный Лермонтов нарвется на майора Мартынова, своего Грушницкого. Это только в романах Грушницкого можно убить, в жизни пошляки и завистники бессмертны. На этой последней дуэли Лермонтов показал, чем он отличается от Печорина: выстрелить в человека он не смог. А Мартынов убил богача, гордеца и «знайку» с удовольствием. Заработал только три месяца тюрьмы и церковное покаяние. Николай будет краток: «Туда ему и дорога». Туда… В Аргонат, где гигантская тень Лермонтова будет указывать путь всем поэтам, для кого мир станет ристалищем. Поэты – наши настоящие короли, царям уготована скромная Петропавловка. А Лермонтов обрел свободу, о которой столько мечтал. «Мчись же быстрее, летучее время! Душно под новой бронею мне стало. Смерть, как приедем, поддержит мне стремя; слезу и сдерну с лица я забрало» («Пленный рыцарь»).
Игорь Свинаренко
ИДУТ ПО ЗЕМЛЕ ПИЛИГРИМЫ
И вот наконец выпуск. Звание корнета, лейб-гвардии Гусарский полк. Идет 1835 год, Лермонтову 21 год. Кажется, все наладилось. Деньги у него есть, впереди – блестящая военная карьера, светские развлечения, литературная слава. Но наступает 1837 год, и Лермонтов выходит на свою Сенатскую площадь. Гибнет Пушкин, пишется отчаянное стихотворение «На смерть поэта». Монарха оно не затрагивает, но общее впечатление о жизни «в верхах» – ужасное. «Надменные потомки известны подлостью прославленных отцов», «вы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи», да еще под конец «наперсники разврата». У Николая был просто приступ бешенства: он в таком окружении выглядел очень невыигрышно. К «неприличному образу мыслей» прибавилось дело о «непозволительных стихах», хорошо дополняющих «непозволительную прозу», отчет маркиза де Кюстина о николаевской России.
Впрочем, Лермонтов в России любит обычный диссидентский набор природных красот, которые одни только и остаются у изгоя, спорящего с веком: молчание полей, «разливы рек ее, подобные морям», «желтеющую ниву», «свежий лес», «серебристый ландыш», «студеный ключ» да «малиновую сливу». За стихотворение арестовывают поэта! Ну чем не тоталитаризм? Николай щадил Пушкина, мирволил ему, подкидывал халтуру. А Лермонтова сжил со свету. У Мишеля были деньги, он ни в чем не нуждался, смотрел на престол свысока, не шел навстречу хотя бы для виду. Он порвал с ними со всеми и искал только «свободы и покоя».
Бабушка похлопотала, и его отправили в Нижегородский драгунский полк на Кавказ прапорщиком. Вот здесь начались настоящие приключения: Тамань, Кизляр, Шуша. Здесь он найдет целую бригаду ссыльных декабристов (С.И. Кривцова, В.М. Голицына, В.Н. Лихарева, М.А. Назимова, А.И. Одоевского). Николай очень многих декабристов отправил покорять Кавказ, и одни инсургенты громили других на радость царю, вере и Отечеству. Но бабушка опять хлопочет, и Мишеньку переводят в тихое место, в Гродненский гусарский полк (под Новгородом), а затем снова в лейб-гвардии Гусарский, в Царское Село. 1838 год. Еще три года жизни.
Здесь его примут и обласкают друзья Пушкина, его настоящая семья: Жуковский, Карамзин, Вяземский, Соллогуб. К 1840 году юный Лермонтов скопит 400 стихотворений и 30 поэм. Не минует он и «Современника» и к 1839 году попадет в наши неизменные «Отечественные записки» – пристанище талантов и разбитых сердец российских литераторов, которые бежали от жизни под гостеприимный кров русской словесности. Лермонтову нужно одно: чтобы государь и его генералы от него отвязались и дали бы уйти в отставку и писать. Но нет! Черт догадал его не только родиться в России с умом и талантом, да еще и в российскую армию попасть. Золотые аксельбанты затянулись петлей на шее. А тут еще этот Барант, опять сын посланника, прямо как у Пушкина, но не голландского посланника, а французского, и не приемный сын, а родной. Предлог был – княгиня Щербатова, которой Лермонтов нравился больше. Но суть одна: хотелось Мишелю, ох как хотелось «смутить веселость их и бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью». Стрелялись и помирились, но под военный суд попал опять несчастный поэт! И здесь он загремит уже основательно, в Тенгинский пехотный полк, и побьет на Кавказе, в действующей армии, все рекорды храбрости. Даже ветераны удивятся, а разгадка так проста: этот мальчик 25 лет от роду жизнью не дорожит. Ему полагаются отпуск и награда, но награды Николай I раздает как-то очень по-советски: за строптивость орденом можно и обойти. Ни ордена, ни отставки, ни даже отсрочки Лермонтов не получит и в апреле 1841 года последний раз вернется на Кавказ. Как мало он успеет в жизни, и как много – в литературе! Он не успеет из Мишеньки стать Михаилом Юрьевичем, он не успеет жениться и увидеть своего сына, он не успеет «вовремя созреть и постепенно вытерпеть с годами холод жизни», по пушкинской схеме. Он умрет молодым, ни в чем не раскаиваясь и ни от чего не отрекаясь, не примирившись ни с небом, ни с землей. Он уйдет в 26 лет. «И на челе его высоком не отразится ничего». Нет, он, конечно, не Байрон. Лорд Байрон был свободен, много путешествовал, хотел воевать с турками за Элладу и умер в Миссолонги. Он прославлял ирландские восстания и презирал вслух ирландцев, примирившихся с британской короной, однако никто не гнал его из палаты лордов. Он искал смерти на чужбине, ему и в голову не могло прийти, что Михаил Лермонтов найдет ее на родной земле.
Лермонтов создал вовсе не романтическую, а очень острую и глубокую прозу, «Героя нашего времени». Здесь такой взгляд со стороны, такой беспощадный анализ и русских, и чеченцев, и вояк, и штатских, и барышень, и мамаш, такое раздевание и саморазоблачение! И небогатый ветеран Максим Максимович, и пижон и дешевый позер Грушницкий, которого Лермонтов оторвал от себя, изжил, перерос. Конечно, он был Печориным, за вычетом творчества, скептиком и обличителем на пепелище затхлой и душной Николаевской эпохи, без лучика, без молекул свежего ветра. Он научился писать алмазной кистью на сапфировой доске горного неба, увенчанного жемчугами снежных вершин. Никто не заметил, а ведь он, сражаясь за Империю, выбрал не ее. Дикая воля, храбрость, чистота помыслов, свобода от стяжательства – этим чеченцы и кабардинцы покорили его. «Велик, богат аул Джемат, он никому не платит дани; его стена – ручной булат, его мечеть – на поле брани. Его свободные сыны в огнях войны закалены; дела их громки по Кавказу, в народах дальних и чужих, и сердца русского ни разу не миновала пуля их!» Да это же гимн, это скрижали, это памятник горской вольности! И пусть Гарун не бежит с поля брани, а хранит свою честь и бьется до последнего, хотя если все горцы, начитавшись Лермонтова, их летописца и художника, их идеолога (ведь никто лучше, чем он, сформулировать это не смог: он оформил горские страсти в чеканные бессмертные стихи), пошли бы до конца, то не удержать бы России Кавказа. Но Лермонтов – поэт больше, чем офицер. И кстати, горская интеллигенция всегда им восхищалась, ибо нашла в его стихах уважение, а обмен пулями – это для них естественно, это удел мужчин, на это не обижаются. Хотя в прозе острозубый Мишель отмечает и бедность, и дикость горцев, и воровские повадки их (украсть коня), и неуважение к женщине, которую могут сменять на жеребца арабской крови, и убогий, скудный быт, и невежество. Но есть еще горы, настоящая горская гостиная. «И у ворот ее стоят на страже черные граниты, плащами снежными покрыты, и на груди их вместо лат льды вековечные горят». А еще есть Каспий. «И старик во блеске власти встал, могучий, как гроза, и оделись влагой страсти темно-синие глаза». И есть Терек: «И Терек, прыгая, как львица с косматой гривой на хребте, ревел – и горный зверь, и птица, кружась в лазурной высоте, глаголу вод его внимали; и золотые облака из южных стран, издалека его на север провожали; и скалы тесною толпой, таинственной дремоты полны, над ним склонялись головой, следя мелькающие волны». Какая роскошь! Вот вам и мебель, и столовое серебро, и библиотека горских племен. И чеченские пули не тронут того, кто переведет в слова эти дикие красоты. В Пятигорске злоязычный Лермонтов нарвется на майора Мартынова, своего Грушницкого. Это только в романах Грушницкого можно убить, в жизни пошляки и завистники бессмертны. На этой последней дуэли Лермонтов показал, чем он отличается от Печорина: выстрелить в человека он не смог. А Мартынов убил богача, гордеца и «знайку» с удовольствием. Заработал только три месяца тюрьмы и церковное покаяние. Николай будет краток: «Туда ему и дорога». Туда… В Аргонат, где гигантская тень Лермонтова будет указывать путь всем поэтам, для кого мир станет ристалищем. Поэты – наши настоящие короли, царям уготована скромная Петропавловка. А Лермонтов обрел свободу, о которой столько мечтал. «Мчись же быстрее, летучее время! Душно под новой бронею мне стало. Смерть, как приедем, поддержит мне стремя; слезу и сдерну с лица я забрало» («Пленный рыцарь»).
Игорь Свинаренко
ДИКАРИ И ОФИЦЕРЫ
Один русский офицер поехал воевать в Чечню. Там ему было скучно. Особенно не хватало женского общества: так получилось, что русских дам в том месте не было. Однажды во время своих поездок по мятежной республике этот офицер засмотрелся на несовершеннолетнюю местную девицу, которой было 15 лет. Офицер вошел в преступный сговор с одним «кадыровцем», которого и федералы, и боевики держали за своего. Схема преступной сделки была такая. «Кадыровец» похищает девицу (считавшуюся вроде его родственницей, хотя кто их там разберет, они все, типа, родственники) и передает ее офицеру. Тот в уплату отдает вору транспортное средство, незаконно изъятое у другого чеченца, который, с одной стороны, вроде за федералов, а с другой стороны, по оперативным данным, совершает нападения на блокпосты.
Сделка состоялась. Офицер привез похищенную несовершеннолетнюю девицу в расположение части. Было известно, что ее отец принялся искать дочь и предъявлять федералам претензии, но вскоре погиб при подозрительных обстоятельствах. Его убийство наши военные свалили на того чеченца, у которого конфисковали транспортное средство. Но в целом властям на это было наплевать. Никаких следственных действий предпринято не было. Кого волнует судьба простых чеченцев?
Офицер наш тем временем открыто сожительствовал с похищенной сиротой на глазах всего личного состава. Включая старших офицеров, между прочим. Те радовались, что их молодой товарищ хоть как-то развлекся. Они, может, и завидовали, но виду не подавали, боевое братство все же.
Потом чеченка офицеру, как и следовало ожидать, надоела. Ее бы вроде и домой отправить, да некуда: отца, как мы знаем, убили, про мать ничего не известно, может, где в лагере сгинула, брат исчез – предположительно ушел в банду. Офицер начал куда-то пропадать и оставлял свою бывшую пассию без присмотра. Легко предположить, что в такой ситуации сирота могла стать объектом сексуального преследования со стороны рядовых. Очень скоро чеченка была найдена вне расположения части со смертельным ножевым ранением. Ее доставили в медсанбат и вроде оказали медицинскую помощь, но такую, что через 2 дня несчастная умерла. Военврач вообще с самого начала был уверен и говорил об этом вслух, что та и дня не протянет, – ну а чего тогда возиться зря?
Обстоятельства транспортировки похищенной из расположения части за ее пределы и нанесения ей ранения очень подозрительны. Но командование приняло рыхлую версию, сформированную на туманной основе показаний офицера-похитителя и его сообщников. Типа, чеченка сама сбежала из части (ага, попробуй покинь часть в военное время, пройди все посты!), а там, за воротами, ее якобы сразу же похитил некий боевик. Федералы, которые как раз возвращались с охоты (неплохо устроились – развлекаются на деньги налогоплательщиков с казенным оружием и снаряжением), погнались за ним и стреляли вдогонку. Но он все равно ушел от погони, а чеченку бросил, предварительно зарезав. Та перед смертью рассказывала всем про свою любовь к похитителю, ну да что тут сказать – типичный Стокгольмский синдром.
Легко догадаться, что, несмотря на целый букет статей УК РФ:
– ст. 127, ч. 3 – незаконное лишение свободы, от 4 до 8 лет;
– ст. 132, ч. 2 – насильственные действия сексуального характера, от 4 до 10;
– ст. 293, ч. 2 – халатность, до 5;
– ст. 162, ч. 3 – разбой, от 8 до 15 с конфискацией;
– ст. 105, ч. 2 – убийство, от 8 до 20 либо пожизненное, – никто из членов преступной офицерской шайки не понес наказания. Да и расследования не было никакого. Командование отнеслось к этому происшествию с удивительным равнодушием. Ну украли, ну зарезали, – и что теперь? Ладно б то были русские, а то ж дикари. Шума никто не поднимал: чеченцы оттого, что понимали бессмысленность протестов, а наши военные – из горячего сочувствия к своим. Но на всякий случай, чтоб совсем замять дело, главного фигуранта – офицера-похитителя – перевели в другую часть.
Эта история получила огласку благодаря другому офицеру, служившему в Чечне, о котором известно, что перед отправкой на Кавказ у него были проблемы с правоохранительными органами. Фамилия его была Лермонтов.
Сделка состоялась. Офицер привез похищенную несовершеннолетнюю девицу в расположение части. Было известно, что ее отец принялся искать дочь и предъявлять федералам претензии, но вскоре погиб при подозрительных обстоятельствах. Его убийство наши военные свалили на того чеченца, у которого конфисковали транспортное средство. Но в целом властям на это было наплевать. Никаких следственных действий предпринято не было. Кого волнует судьба простых чеченцев?
Офицер наш тем временем открыто сожительствовал с похищенной сиротой на глазах всего личного состава. Включая старших офицеров, между прочим. Те радовались, что их молодой товарищ хоть как-то развлекся. Они, может, и завидовали, но виду не подавали, боевое братство все же.
Потом чеченка офицеру, как и следовало ожидать, надоела. Ее бы вроде и домой отправить, да некуда: отца, как мы знаем, убили, про мать ничего не известно, может, где в лагере сгинула, брат исчез – предположительно ушел в банду. Офицер начал куда-то пропадать и оставлял свою бывшую пассию без присмотра. Легко предположить, что в такой ситуации сирота могла стать объектом сексуального преследования со стороны рядовых. Очень скоро чеченка была найдена вне расположения части со смертельным ножевым ранением. Ее доставили в медсанбат и вроде оказали медицинскую помощь, но такую, что через 2 дня несчастная умерла. Военврач вообще с самого начала был уверен и говорил об этом вслух, что та и дня не протянет, – ну а чего тогда возиться зря?
Обстоятельства транспортировки похищенной из расположения части за ее пределы и нанесения ей ранения очень подозрительны. Но командование приняло рыхлую версию, сформированную на туманной основе показаний офицера-похитителя и его сообщников. Типа, чеченка сама сбежала из части (ага, попробуй покинь часть в военное время, пройди все посты!), а там, за воротами, ее якобы сразу же похитил некий боевик. Федералы, которые как раз возвращались с охоты (неплохо устроились – развлекаются на деньги налогоплательщиков с казенным оружием и снаряжением), погнались за ним и стреляли вдогонку. Но он все равно ушел от погони, а чеченку бросил, предварительно зарезав. Та перед смертью рассказывала всем про свою любовь к похитителю, ну да что тут сказать – типичный Стокгольмский синдром.
Легко догадаться, что, несмотря на целый букет статей УК РФ:
– ст. 127, ч. 3 – незаконное лишение свободы, от 4 до 8 лет;
– ст. 132, ч. 2 – насильственные действия сексуального характера, от 4 до 10;
– ст. 293, ч. 2 – халатность, до 5;
– ст. 162, ч. 3 – разбой, от 8 до 15 с конфискацией;
– ст. 105, ч. 2 – убийство, от 8 до 20 либо пожизненное, – никто из членов преступной офицерской шайки не понес наказания. Да и расследования не было никакого. Командование отнеслось к этому происшествию с удивительным равнодушием. Ну украли, ну зарезали, – и что теперь? Ладно б то были русские, а то ж дикари. Шума никто не поднимал: чеченцы оттого, что понимали бессмысленность протестов, а наши военные – из горячего сочувствия к своим. Но на всякий случай, чтоб совсем замять дело, главного фигуранта – офицера-похитителя – перевели в другую часть.
Эта история получила огласку благодаря другому офицеру, служившему в Чечне, о котором известно, что перед отправкой на Кавказ у него были проблемы с правоохранительными органами. Фамилия его была Лермонтов.
ИДУТ ПО ЗЕМЛЕ ПИЛИГРИМЫ
Обычно пилигримы странствуют целыми трудовыми коллективами. Ведь то, чем они занимаются, – не спорт и не туризм. Хорошо паломникам: дошли до святыни, приложились – и баста. А вот пилигримы ищут, часто всю жизнь. Святой Грааль, Истину, Третий Завет, Земное небо и Небесную землю. Хор пилигримов поет не только в рабочее время, он поет всегда, и ночью и днем. Пилигримы суровы и часто неприятны в обращении, ибо ни в ком не заискивают и никому не лгут. Пилигримы из «Тангейзера» – это пугающая мощь, роковая сила, смертельно-сладкая, томительная мелодия их шествия и хора. Пилигримы Бродского еще неудобнее для жизни и быта: «Уродливы они и горбаты, голодны и полуодеты, глаза их полны закатом, сердца их полны рассветом…»
А бывает, что пилигримов только двое, двое на целый век. Сквозь огонь и лед ХХ века они шли только вдвоем, но зато шли целых 52 года рука об руку, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь. Дмитрий Сергеевич Мережковский и Зинаида Николаевна Гиппиус, два эльфа, случайно оказавшиеся в мире людей. Они были непохожи на других и созданы друг для друга. И не перст ли Провидения, что они друг друга нашли? Да, конечно, они оба ели и пили, ходили в театры, держали салон, тусовались на художественно-философских журфиксах, а Зинаида Николаевна еще и умела одеться к лицу и следила за платьем Мережковского (он вообще от этих бытовых проблем абстрагировался). Но при этом они существовали в виртуальном пространстве высоких материй. Они задолго до срока создали свой Интернет, Паутину Разума, причем без всяких проводов, компов и модемов. Загадка этой четы, в жизни которой до 1917 года никаких приключений не было, именно в том, что они были продвинутыми user’ами этого космического Бытия, не слишком схожего с земной жизнью. При этом они проводили в Сети больше времени, чем снаружи. У них не было детей, и никому не приходило в голову этому удивиться. Могут ли размножаться ангелы? Кстати, их абсолютная, пугающая, отталкивающая робких друзей свобода идет оттуда же, из личного Рунета. Они не умели бояться, на них не действовали внешние раздражители: боль, страх, угроза, смерть. Их анализ был беспощаден: ни мифов, ни увлечений, ни комплексов. Двое зрячих в стране слепых и глухих… конечно, они остались одни. В жизни, в истории, в литературе, в потомстве. Их имена при советской власти было запрещено цитировать, они были в склепе 70 лет: стихи, проза, эссе, мемуары. Упоминать их было опасно: это означало отлучение от литературоведения, истории, журналистики. Они дожили до наших дней, как Тутанхамон и Нефертити: ужасная и пленительная загадка в золотом сиянии драгоценных гробов. Поступим, как Лара Крофт, расхитительница гробниц: нарушим покой пирамиды молчания и разбудим спящих.
А бывает, что пилигримов только двое, двое на целый век. Сквозь огонь и лед ХХ века они шли только вдвоем, но зато шли целых 52 года рука об руку, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь. Дмитрий Сергеевич Мережковский и Зинаида Николаевна Гиппиус, два эльфа, случайно оказавшиеся в мире людей. Они были непохожи на других и созданы друг для друга. И не перст ли Провидения, что они друг друга нашли? Да, конечно, они оба ели и пили, ходили в театры, держали салон, тусовались на художественно-философских журфиксах, а Зинаида Николаевна еще и умела одеться к лицу и следила за платьем Мережковского (он вообще от этих бытовых проблем абстрагировался). Но при этом они существовали в виртуальном пространстве высоких материй. Они задолго до срока создали свой Интернет, Паутину Разума, причем без всяких проводов, компов и модемов. Загадка этой четы, в жизни которой до 1917 года никаких приключений не было, именно в том, что они были продвинутыми user’ами этого космического Бытия, не слишком схожего с земной жизнью. При этом они проводили в Сети больше времени, чем снаружи. У них не было детей, и никому не приходило в голову этому удивиться. Могут ли размножаться ангелы? Кстати, их абсолютная, пугающая, отталкивающая робких друзей свобода идет оттуда же, из личного Рунета. Они не умели бояться, на них не действовали внешние раздражители: боль, страх, угроза, смерть. Их анализ был беспощаден: ни мифов, ни увлечений, ни комплексов. Двое зрячих в стране слепых и глухих… конечно, они остались одни. В жизни, в истории, в литературе, в потомстве. Их имена при советской власти было запрещено цитировать, они были в склепе 70 лет: стихи, проза, эссе, мемуары. Упоминать их было опасно: это означало отлучение от литературоведения, истории, журналистики. Они дожили до наших дней, как Тутанхамон и Нефертити: ужасная и пленительная загадка в золотом сиянии драгоценных гробов. Поступим, как Лара Крофт, расхитительница гробниц: нарушим покой пирамиды молчания и разбудим спящих.
Мерлин ХХ века
Вы не думайте, Мерлин не безумный кудлатый старик, каким его изобразили плохие кинематографисты. Мерлин – молодой и строгий маг, вдохновенный экстрасенс с великой силой, соавтор Круглого стола, воспитатель благородного Артура, творец британской мечты о Святом Граале, хозяин мистического Авалона, опередивший свой VI век на 1400 лет. Аватара. Такой же, как Будда и (по Мережковскому) Христос. Нашим Мерлином был Дмитрий Мережковский. Говорят, что Мерлин был незаконным сыном мелкого кельтского короля (пол-Нормандии) и дочери короля Уэльса. У Мережковского тоже с происхождением все было в порядке: чуждый класс, дворянин. Родился он в 1866 году в холодном и великолепном Петербурге в семье чиновника Дворцового ведомства, тайного советника, кстати. Учился в классической гимназии. В семье было 10 детей, отец писателя, Сергей Иванович, считал гривенники, потому что жалованья не хватало. Он очень любил жену, но скандалами и попреками насчет лишних трат (а бедняжке было просто не извернуться на то, что приносил муж) довел ее до ранней могилы. Не было у Димы в детстве ни имения, ни речки, ни раков, ни Жучки, ни травки, ни своей лошадки. Поэтому он и ушел в свой личный Интернет… В 15 лет папа повел его к Достоевскому: показывать стихи сына. А Достоевскому не понравилось, он сказал, что слабо, что надо страдать, чтобы прилично писать. Стихи Дмитрия Сергеевича в анналы не войдут, они для него были чем-то вроде гамм. И страдать на каторгу по рецепту героев Достоевского: Сонечки Мармеладовой и юродивого Николки – он тоже не пойдет. Его страдания будут лежать в другой сфере и будут, как у того, кого он страстно искал, тоже «не от мира сего». Коротенькая, гладенькая биография русского интеллигента, известного каждому грамотному читателю журналов деятеля культуры. В 1884 году он поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. И предается науке: и Спенсер, и Вл. Соловьев, и Ницше – его интересует все. В 1888 году Мережковский мирно путешествует по Кавказу (уже ни злых чеченов, ни удалых кабардинцев, Кавказ «замирен»). Ему 23 года, и в Боржоми он находит ее, свое alter ego, «второе я», Зиночку. Юный философ не умеет разговаривать с барышнями, он опять-таки говорит с красавицей неполных 17 лет о философии и смысле бытия. И это как раз то, что надо, ключ к ее сердцу! Через год они поженятся. Это союз равных, это союз духовный до того, что на свадьбе не было ни цветов, ни венчального наряда, а после венчания они разошлись в разные стороны, муж – в гостиницу, жена – домой. Встретились назавтра за чаем у Зиночки, и старая гувернантка не поверила, что «Зиночка замуж вышла». И свадебное путешествие было не из обычных: по заснеженной Военно-Грузинской дороге. Семейная жизнь начнется в Петербурге. Мать Дмитрия Сергеевича купит им квартирку в Петербурге, на тихой улице, в доме Мурузи, 18. Этот брак был заключен на небесах. Мережковский с Гиппиус были одной командой. И ссорились не из-за мнимых измен, денег, светских знакомых, а по чисто философским поводам. Вот, скажем, идея романа о Леонардо да Винчи показалась Зиночке фальшивой. Она спорила и плакала, как не стала бы никогда спорить из-за тряпок и ревности. Правда, раздавались потом одинокие голоса, приписывавшие Зинаиде Николаевне роман с Д. Философовым, но их опровергли на месте, задолго до смерти этой безупречной четы. Когда небо и «под ногами», и «над головой», как у Леонардо, не до адюльтеров.Конец бесплатного ознакомительного фрагмента