— Эге, — скажет и носом шмыгнет (привычка такая уж у него была), — эге, гвоздь-то на заборе скривился… А вчера ровно стоял (все, черт старый, помнил). — Ммм, — мычит, — а это что? — и тащит с гвоздя кусок нанковой материи приличного цвета. Ясно, от мужских панталон модного рисунка!
   — Чьи бы это штаны? — Думает, думает, припоминает, припоминает и вспомнит: — Володькины! Ей-богу, Володьки Свистоплясова!.. Гм… А почему Володька Свистоплясов через забор лазил? — И пойдет, и пойдет… Тьфу!.. даже самому, под конец, тяжко сделается. А с Володьки за починку штанов сдерет.
   …Вот к этому Кузьмичу и обратилась Марфа Петровна за помощью. К себе его пригласила, графинчик водочки воздвигла со всеми принадлежностями: селедочку там с гарниром, редисочки в сметанке, груздочков поставила. Ну, одно слово все, как следует, и чай с крендельками.
   Пришел Кузьмич, взором все окинул, носом шмыгнул этак многозначительно, а сам думает: «Дело сурьезное. Целкачом пахнет». Однако виду не показал. Видит — Илья с Еленой являются.
   — Здравствуйте, — говорит Илья, и обе руки Кузьмичу протянул.
   Кузьмич, конечно, руки ему пожал и говорит:
   — Здрасьте, гордость наша гаванская, краса гаванских палестин! Скоро плавать вокруг света отправитесь? Слышал я, что вы уж на ходу, так сказать?
   — Скоро, скоро! — ответил Илья, улыбаясь.
   — Милости прошу, Петр Кузьмич, к столу. Закусите, чем бог послал.
   Марфа Петровна так ласково приглашала, что Кузьмич стал изумляться все больше и больше: к почету он приучен не был.
   «Чего она меня так обхаживает? — думает. — В чем дело? — в догадках путается. — Этак по милости господней, пожалуй, и трешницу с них сорву», — думает.
   Закусил, чаю выпил. Ждет, в чем дело. Приготовился, табаку нюхнул. Носом шмыгнул. Все, как следует.
   — Вот в чем дело, — тянет Марфа Петровна. — Совет ваш нужен и помощь. Дело выходит казусное.
   — Внимаю, — говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: — Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?
   — Ничего, — говорит Марфа Петровна, — все свои!
   «Нну, — думает Кузьмич, — коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую».
   И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится.
   Перекрестился Кузьмич, — знал он Павла Ефимыча прекрасно.
   — Ну, и слава богу, что жив, — говорит. — Где же он?
   — Вот мы и думаем, — говорит Марфа Петровна, — что тот, кто сундук прислал, должен это знать… В Америке, говорят, а где в точности — не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились…
   — Это что же? — говорит Кузьмич, — мне что ли в Америку ехать — супруга вашего искать? — Увольте, — говорит, — ни за какие коврижки не поеду!..
   — Об этом мы вас и не просим, — говорит Марфа Петровна, — а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.
   Посмотрел на нее Кузьмич и говорит:
   — За это дело возьмусь. Но, — говорит, — предваряю: должен все знать, как на духу… Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? — спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.
   Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась.
   — А коли не хотите сказать, — говорит Кузьмич, а сам встает, — так я за это дело и браться не могу. — За шапку взялся. — За хлеб, за соль благодарствую, а помогать, — говорит, — извините, не берусь. До свиданья вам.
   Повертелась, повертелась Марфа Петровна, однако все рассказала. Тут и Илья с Еленой в первый раз узнали, что Марфа Петровна два раза по тысяче рублей получала от неизвестных.
   Задумался Кузьмич, а потом и говорит:
   — А покажите-ка мне все записки и конверты, что у вас сохранились… Сохранили, чай?
   Оказывается, все сохранила Марфа Петровна. Похвалил ее Кузьмич.
   Взял конверты, старые с последним стал сравнивать. Мычит… носом шмыгает… Понюхал даже… Записки прочел.
   — Почерк, — говорит, — меняли. Только узнать возможно… Та же рука… женская. По записке, видать, женщина хорошая, в вас участие принимает. И сундук, должно, от них же.
   Расспросил Марфу Петровну насчет того, как тот господин из себя выглядел, который письма привозил и сундучок.
   — Письма все седой привозил, а сундучок рыжий привез, — говорит Марфа Петровна. — Румяный такой… а росту одинакового.
   — Ну, в парике, значит, и подкрасившись, — ответил Кузьмич. — Дело известное. Не надуешь.
   Посидел, подумал, на Марфу Петровну посмотрел и говорит:
   — Ну, что ж? За дело ваше возьмусь. Только дело ваше казусное… Сколько же с вас за хлопоты взять? — Сказал и смотрит. Ждет.
   А Марфа Петровна опять растерялась.
   — Да уж, право, я и не знаю.
   — Катеньку, — меньше нельзя, — бабахнул Кузьмич и сам словно струхнул: уж очень сумму значительную ахнул.
   Марфа Петровна руками всплеснула:
   — Да, что ты, — говорит, — побойся бога!
   — Меньше, — говорит, — нельзя. Потому дело ваше тысячное и хлопот с ним немало будет. Может, недели две сплошь повозиться придется. Да-с.
   Марфа Петровна, конечно, думала, что дешевле будет стоить. Думала, на красненькой отъехать. На Илью смотрит, что тот скажет.
   — Хорошо… Согласны, — говорит Илья, — действуй!
   — Вы-то согласны, — говорит Кузьмич, — а вон хозяйка-то помалкивает. Как она?
   — Да уж согласна, — говорит Марфа Петровна и рукой только махнула, известно, жаль ей сотни-то.
   — Ну, коли и вы согласны, так значит все в порядке, — сказал Кузьмич. — Можно и за дело приниматься. Что в сундучке-то? Чай, смотрели?
   — Да пустяковина разная, — ответила Марфа Петровна, — барахло всякое.
   — Ну, ладно, — говорит Кузьмич. — Оставим сундук до завтра. На солнечном свету надо смотреть, а то при коптилке как тут разберешь? Да и работать на свежую голову лучше, а я три рюмочки пропустил. Завтра утром зайду.
   — А вот насчет кареты… что скажете? Собственная?
   — Наемная.
   — Ну, а номер какой?
   — Да не к чему было. Не посмотрели.
   — Эх, вы! Ну, а лошади?
   — Разноцветные. Одна белая, другая вороная.
   — Гм… Ну, а карета какого цвета?
   — Да синеватая такая, побитая.
   — Ну, а извозчик?
   — Да обыкновенный, борода рыжая…
   Кузьмич помолчал.
   — Ну, а кто еще, окромя вас, карету видал?
   — Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы.
   — А-а! вот это хорошо!.. Ну-с, покедова, досвиданьица. До завтрева, значит.
   Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул.
   Будочник у будки сидел и смеялся так, что слезы у старого по мохнатым щекам текли. Алебарду свою ржавую наземь кинул. Сам сидит, а между ног у него головенка Петькина торчит, — зажал Петьку коленками и заскорузлыми пальцами своими нюхательный табак Петьке в нос сует. Петька благим матом орет, ногами дрыгает, головенкой вертит!.. А Евстигней только крепче его коленками тискает:
   — Вре… сукин сын… Не уйдешь, — хрипит.
   — Дяденька, пусти! — орет Петька благим матом.
   — Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал! Попался озорник! Нна!.. Нюхай, паршивец!
   Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак, — все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.
   Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:
   — Эх, ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?.. А еще будочник!.. Страж благочиния!.. Для порядка поставлен.
   Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.
   — Вот это правильно, — одобрил Кузьмич. — Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать — это безобразие.
   Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.
   — Спичка в нос! — флегматично пожелал ему Евстигней. Петька издали показал будочнику грязный кукиш.
   Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.
   — Карету, вчерась к обеду приезжала, видал, чай? — спросил Кузьмич.
   — Ну, видал, — ответил, не торопясь, Евстигней.
   — Номер помнишь? — спросил Кузьмич.
   — Не к чему было — не смотрел, — ответил тот.
   — Ээх, ты! Тетерка ты, а не будочник! — сказал Кузьмич и сплюнул.
   — Сам ты — тетерка, — отвечал Евстигней спокойно.
   Помолчали.
   — Какая из себя карета была?
   — Старая… Зеленая.
   — Може, синяя? — спросил Кузьмич.
   — А, може, и синяя. Что синяя, что зеленая — это все одно. Разницы нет! — протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.
   — Эх, ты — тюря! — с презрением сказал Кузьмич. — Тысяча цветов синего есть, да тысяча зеленого.
   — Разговаривай, тожа… тысяча! — Евстигней даже усмехнулся. — Тысяча!
   — Куда карета поехала? — спросил Кузьмич.
   — Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал!
   Кузьмич искренне обрадовался.
   — А, Ванька! Вот это хорошо, — говорит, — Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, — обратился Кузьмич к Евстигнею, — тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!
   — Поговори еще, — равнодушно ответил Евстигней. — Я те дам!
   Кузьмич отправился искать Ваньку.
   Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.
   Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать — молчит, быком смотрит.
   Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец, добился своего — все, что мог, вымотал у мальца.
   Ну, да. Ванька висел «прицепимшись»… Номера не посмотрел, — не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был, так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил — всю краску соскреб.
   — Молодчага! — обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал.
   — …А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.
   Утром пришел Кузьмич «на работу» к Марфе Петровне.
   На всякий случай у ворот постоял — на следы кареты посмотрел. Видит, правая лошадь с одной ноги подкову потеряла. Стоит Кузьмич, на землю смотрит. Нагнулся, в травке пошарил, нет ли, мол, там чего. И что бы вы думали?.. Публика собираться стала. Чиновница Авдотья Петровна Лысухина остановилась. Инвалид Сидорыч приковылял, тоже стал смотреть.
   — Ты это что, Кузьмич? аль деньги оборонил? — спрашивают.
   — Тьфу! ну и народ в Гавани! — Кузьмич даже обозлился.
   — Пуговица от брюк отскочила, — говорит. — Ищу вот!
   Еще кое-кто подполз, тоже стали смотреть. Инвалид даже в крапиву залез, шарит, — не верит, что пуговица.
   Ушел Кузьмич во двор к Марфе Петровне. А там его уж ждали. Стал орудовать. Командует: «Стол тащите! Вот сюда его… на солнышко!» Притащили стол. Сундучок вытащили. Что в сундуке было, все на стол высыпали…
   Начал с сундука. Вертел, вертел… Наконец, обратил внимание на то, что в одном углу нацарапана цифра 1, в другом — 8, в третьем — 1, в четвертом — 9. На крышке сундучка нашел еще рисунок: какой-то домик, будто на горке, и крест около.
   В подкладке жилета нашел трубочку из бумаги. И на бумажке опять 1819. А в морских книгах буквы некоторые подчеркнуты словно.
   Взял Кузьмич трубочку бумажную и две книги, домой их понес. Велел сундучок припрятать и все, что в нем, — тоже.
   …Дня через два приходит Кузьмич, туча тучей.
   — Ну, что? — спрашивает Илья.
   — Ерунда вышла. Бился, бился, все подчеркнутые буквы выписал, под них цифру 1819 подставил так и эдак. И навыворот ставил: 9181. Чепуха выходит! Тарабарщина какая-то. И Кузьмич протянул Илье бумажку.
   Илья прочел:
   «Шестьдесят пять двенадцать девять сто пятьдесят сорок пять Юноа никханат норд крест сюд три».
   — Счет какой-то, что ли цыганский? — говорит Кузьмич.
   Ничего не сказал ему Илья, задумался над бумажкой. Потом вдруг вскочил, по лбу себя треснул. Побежал домой, карту Северной Америки притащил и по ней пальцем стал тыкать, долготу и широту искать.
   — Или здесь, — говорит, а сам на других смотрит, — или здесь, или 45, или 40 и 5. Как читать?
   Никто ничего не понимает. Во все глаза смотрят, куда палец Ильи уперт. А там, на карте, — место пустое: ни горы, ни города нет! Пусто, белая бумага! Вот оказия!
   Кузьмич и говорит:
   — Ну, верно, на энтом месте и найдете либо Павла Ефимыча, либо клад какой! Поезжайте, авось, что и найдете. Ну, а я насчет каретки отправлюсь.
   Неделю пропадал Кузьмич. Явился наконец, даже с лица спал. Однако ухмыляется и радостно носом шмыгает.
   — Узнал! Все кареты питерские пересмотрел, со всеми извозчиками знакомство свел. Потрудился, одно слово!.. Те, что деньги вам посылают и сундучок, живут на Сергиевской, в доме № 19, кв. 4, а по фамилии Неведомские… Сам-то был морской капитан в отставке…
   — Капитан Неведомский! — воскликнула Марфа Петровна. — Да ведь это — командир моего мужа! «Тюленем» командовал.
   — Может, и он, — сказал Кузьмич, — только он померши… недели две, как померши… А осталась супруга его и сын. Взрослый… служит уже… Ее звать Валентина Иванов на, а сына — Владимир Анатольевич.
   — Ну да! так и есть! капитана-то звали Анатолием, кажись, Павловичем, что ли?
   Наступило молчание. Первая заговорила Марфа Петровна:
   — Ну, что ж теперь делать?
   — А вот, что делать, — сказал Кузьмич. — По справкам, люди они душевные. Коли хотите спокойно свои деньги получить, сколько там вам назначено, сидите спокойно, молчком, будто ничего не знаете. А коли узнать что хотите (может, они и знают), то ехать надо для разговоров обязательно. Хотите, и я с вами поеду? …От меня не отвертятся! Потому я сам крючковат. Так прямо в лоб им и вдарить. Авось, что и узнаем. А вообче ехать вам одной не годится, потому здесь как хотите, а, — Кузьмич понизил голос, — у г о л о в щ и н о й пахнет. Носом чую, — добавил он и так при этом носом дернул, что Марфа Петровна даже вздрогнула.
   …В ближайшее же воскресенье Марфа Петровна и Кузьмич стояли у дверей, на которых сверкала медная дощечка с надписью: «А н а т о л и й П а в л о в и ч Н е в е д о м с к и й».
   Кузьмич решительно дернул ручку звонка. Камердинер раскрыл дверь.
   — Валентину Ивановну Неведомскую надобно видеть, — сказал важно Кузьмич. Он на этот торжественный случай даже у Петра Петровича его новый виц-мундир выпросил, в бане помылся, побрился, словом, вид имел авантажный.
   — По какому делу? — сухо спросил камердинер. — Ежели по бедности…
   — По делу личному и не терпящему отлагательства, — продолжал свою линию Кузьмич.
   — Как доложить? — спросил камердинер.
   — Доложите Аким Кузьмич Дерунов… с сродственницей. Так и скажите: Дерунов, мол.
   Камердинер не ввел их в переднюю. Дверь перед носом захлопнул.
   — Он? — спросил Кузьмич.
   — Он самый, — заговорила Марфа Петровна. — И рост, и баки, и голос…
   Камердинер открыл двери и ввел молча Марфу Петровну и Кузьмича в переднюю. Хотел Марфе Петровне помочь салоп снять, да она законфузилась, — не далась — сама из салопа вылезла, сама и на вешалку повесила… Вошли в гостиную. Не очень чтоб большая комната была, однако убрана великолепно. Мебель мягкая. Ковры на полу… На стенах картины. Вазы в углах наставлены китайские.
   Сидит Марфа Петровна еле жива, на самом кончике кресла. А Кузьмич даже развалился этак вальяжно. Храбрость напускает.
   Вошла седая дама, вся в черном, бледная; грустно так на вошедших посмотрела и спрашивает:
   — Что угодно? Я — Валентина Ивановна Неведомская.
   Кузьмич подскочил и рекомендуется:
   — Дерунов Аким Кузьмич, а это — сродственница моя, — г о с п о ж а М и ш у р и н а. Вашего покойного супруга штурмана, без вести пропавшего, супруга, — говорит, а сам глазами хозяйку ест.
   Как только дама фамилию Мишуриной услыхала, сразу в лице переменилась и даже обе руки вперед протянула, будто для самозащиты. Потом собой овладела, лицо приветливое сделала и даже улыбнулась будто.
   — Чем могу вам служить? — спрашивает.
   — Ну, Марфа Петровна, расскажите, в чем наше дело, — говорит Кузьмич.
   — Дело наше в том, — говорит Марфа Петровна, — что я от вас, сударыня, недавно сундучок получила моего мужа.
   Хозяйка опять смутилась и даже перебила Марфу Петровну:
   — Позвольте!.. при чем же здесь я? Никакого сундучка я не посылала.
   Растерялась Марфа Петровна, на Кузьмича смотрит — не знает, что дальше говорить.
   Кузьмич видит, дело плохо, сам вмешался, говорит:
   — Сударыня, мы доподлинно знаем, что и деньги, две тысячи, и сундук посланы вами. Да вы не беспокойтесь… Мы люди смирные, очень вам за все благодарны, а главное пришли узнать о судьбе мужа Марфы Петровны. В ваших письмах неоднократно вы утверждали, что он де жив. Теперь вещи его в ваших руках оказались. Ясно, что вы о супруге Марфы Петровны знаете больше, чем она сама… Сударыня, мы знаем, что вы потеряли супруга своего недели две назад. Войдите же в положение женщины — она перед вами, — Кузьмич показал на Марфу Петровну, — которая ч е т ы р е г о д а не знает ничего о муже! — И Кузьмич из кармана платок красный вытянул и к глазам приложил.
   Во время речи Кузьмича хозяйка медленно подымалась, крепко держась за кресла обеими руками, словно, упасть боялась. Пока Кузьмич глаза вытирал, она уже стояла, без кровинки в лице, без движения, как статуя мраморная, смотрела куда-то поверх Кузьмича и Марфы Петровны.
   Когда Кузьмич комедию с красным платком окончил и в карман его засунул, заговорила она, заговорила холодно, бесстрастно так:
   — Тут есть тайна, — сказала она, — тайна, которую я не могу вам открыть… потому, что я сама ничего не знаю. Мой покойный муж унес ее с собой в могилу… Одно могу сказать, эта тайна, по-видимому, очень мучила моего мужа… может быть, ускорила его смерть!.. Почему-то мой муж считал себя в долгу перед вами и вашей семьей, и по его желанию я посылала вам деньги. Он считал, что этот долг равняется 6000 рублям. Я вам выслала 2000 — остается вам дополучить 4000. Если желаете, я могу внести эти 4000 в течение ближайшей недели, и тогда денежные отношения наши будут закончены.
   Что касается до сундука, то он все время был у моего мужа. П о ч е м у, я этого не знаю. Перед смертью он распорядился о пересылке его к вам. Вот все, что я знаю.
   Марфа Петровна поднялась. Но Кузьмич удержал ее:
   — Конечно, сударыня, Валентина Ивановна! В таком случае, ежели тайна унесена вашим супругом, так сказать, в другой, горний мир, нам, прозябающим пока в земной юдоли, делать больше нечего. Но вот… позвольте вас задержать. Во-первых, конечно, нам желательно получить 4000, как вы изволили сказать, в течение ближайшей недели — это первое. А второе, не можете ли вы сказать, эта цифра в 6000 рублей какими документами установлена или так… на глаз… произвольно?
   Неведомская ответила сухо:
   — Деньги я пришлю вам в течение недели, а на ваш вопрос могу только сказать: ничего больше не знаю. Муж сказал — 6000 рублей, вот и все.

«Пиковые короли» за работой

   Вопрос о посылке эскадры в «сферах» запутался. Ловко с разных сторон насели на министра Мериносова — пришлось ему отказаться от «блестящей» мысли устроить мировую демонстрацию.
   Вместо эскадры решено было послать один фрегат. Выбирали, выбирали и выбрали самый старый — давно его из списка судов собирались вычеркнуть. Затянулось дело и с назначением командира. Мериносов предлагал своего любимца Накатова, другая партия проводила Налетова, третья — немецкая — Зиммеля. Волны интриг докатились до Зимнего дворца. Великие князья втянулись в эти вопросы, друг с другом поругались, лезли к императору. Надоели тому.
   …Вице-адмирал барон Отто фон Фрейшютц позвал своего сына, мичмана, в кабинет, закрыл тщательно двери и сказал по-немецки:
   — Карл! ты всегда был хорошим сыном. Я всегда был доволен тобой. До сих пор ты с честью нес высокое звание барона. Теперь на тебя возлагают поручение, которое может иметь большое значение для всей нашей фамилии и для всего нашего рода. Карл! ты знаешь, что наша фамилия бедна. Это великое ее несчастье. Чтобы поднять ее на должную высоту, надо иметь много денег. Я уже стар. Что можно было сделать для нашей фамилии, я все сделал в течение всей моей жизни. Теперь очередь за тобой. — Он помолчал. — Я должен открыть тебе одну тайну. Это тайна не только для твоих ближайших друзей, но и для твоей матери, для твоего брата и сестер… Существует общество в Америке… с е к р е т н о е… Носит оно странное название — «Коронка в пиках до валета». Члены его разделяются на четыре категории: т у з ы, к о р о л и, д а м ы и в а л е т ы. Члены рассеяны по всему миру, имеются и в С.-Петербурге. Между прочим… и я — член этого общества. Узнаем мы друг друга, показывая одну из фигурных карт пиковой коронки. Лозунг общества: «Коронка в пиках». Что касается цели общества и способов достижения этой цели — это тебя мало касается. Помни одно мудрое правило: цель оправдывает средства. Твоя цель — благополучие рода баронов фон Фрейшютц, а какими средствами оно будет достигнуто — это неважно. Ты вступаешь в наш союз в чине «валета». Вот тебе и соответствующая карта, — и барон вручил сыну игральную карту с изображением пикового валета. — Возьми ее и носи всегда с собой. В трудные случаи жизни она может тебе помочь… Исполняй все, что прикажут тебе пиковые тузы или короли. Дамы в нашей игре стоят в одном ранге с валетами, — старый барон засмеялся. — Но все же помни: пиковые дамы это — твои союзники в игре. В кругосветное плавание отправляется фрегат… Ты пойдешь на нем… т е б я п о с ы л а е т «К о р о н к а в п и к а х». Нам нужен на фрегате с в о й. Помни, что это авантюра с посылкой военного фрегата н а м невыгодна и, кроме того, нам опасен капитан Накатов. Надо все это скомпрометировать. Но разумеется… тонко! Карл! это не будет веселая прогулка. Предстоят опасности, может быть, и смертельные. Но я полагаю, что ты достаточно ловок и умен и потому сумеешь вовремя избегнуть их.
   Барон помолчал и потом спросил:
   — У тебя есть какие-нибудь вопросы… или сомнения?
   — Никаких, — ответил сын.
   И старый Отто фон Фрейшютц поцеловал в лоб Карла фон Фрейшютца, и разговор отца с сыном на этом кончился.
   — А, Орест Павлович! Здравствуйте! Садитесь. Закуривайте, — покровительственно, но с оттенком дружественности, говорил адмирал Суходольский, протягивая руку вошедшему в его кабинет капитану 1-го ранга Накатову. — Садитесь, садитесь! Рассказывайте, как дела. Вы что же, назначены командиром «Дианы»? Плывете в Берингово море?
   — Почти назначен, ваше превосходительство! Морской министр, по-видимому, этого хочет, — ответил Накатов, не скрывая своего удовольствия.
   Адмирал сидел за своим письменным столом. Перед ним на столе лежали четыре карты: пиковый туз, король, дама и валет. Адмирал как будто рассеянно слушал Накатова и постукивал углом указательного пальца по физиономии пикового короля.
   Молчал.
   Молчал и капитан Накатов. Стал чувствовать себя неловко… Наконец адмирал поднял на него свои усталые, бесцветные глаза, и легкая улыбка прозмеилась по его сжатым губам… Он опять заговорил:
   — Ну, и что же? вы были бы рады, если бы это назначение состоялось?
   — Конечно, ваше превосходительство! — воскликнул капитан Накатов.
   Ему почему-то показалось, что адмирал Суходольский, вообще к нему благоволивший, сейчас скажет: «Ну и отлично! я постараюсь это назначение вам устроить».
   Но адмирал сказал совсем другое:
   — Ну, а я вас с этим назначением не поздравляю!..
   Капитан Накатов сделал изумленное лицо.
   — Я бы на вашем месте, — продолжал адмирал, — отказался. Вы, голубчик, и так на виду… Вас ценят… Вы можете быть командиром царской яхты. Это можно было бы устроить, — и адмирал пытливо взглянул на гостя.
   Накатов смешался. Он понял, что у адмирала Суходольского имеется другой кандидат на место командира «Дианы». Что тут делать? Влетел!..
   — Опасная и бесполезная авантюра, — цедил сквозь зубы адмирал Суходольский, смотря куда-то в сторону. — Я говорю не о кругосветном плавании, — добавил он, — а об этом плавании к берегам Камчатки и Аляски. А особенно нелепы и опасны те специальные поручения, которые вам будут даны… Кстати, вы слышали последнюю новость? Эскадра не пойдет. Пойдет один ваш фрегат, и при том, — адмирал понизил голос, — самый дрянной из существующих. Невелика честь и радость командовать таким судном, которое от первой бури развалится.
   И адмирал Суходольский стал усиленно стучать пальцем по голове пикового короля.
   — Но… я уже дал согласие, — растерянно говорил Накатов. — Мне сейчас уже нет возможности отказаться… Вот если бы вы, ваше превосходительство, оказали давление на адмирала Мериносова, чтоб он сам…
   — Я с Мериносовым не имею отношений, — сухо прервал Накатова адмирал. — Да и вообще… скоро с ним никто не будет иметь отношений — он висит на волоске… Император очень недоволен его глупой затеей… с этой эскадрой.
   Накатов сидел как на иголках.
   Адмирал посмотрел на него, усмехнулся и сказал:
   — Впрочем, это ваше дело. Но я бы не взял этого поручения. Я отказался бы…
   — Почему вы, ваше превосходительство, раньше не сказали мне ни слова?! — простонал Накатов.
   Адмирал встал, пожал плечами и сказал:
   — Я сам недавно узнал!..
   Он протянул руку Накатову и сказал:
   — Привет вашей тетушке. Она ведь тоже, кажется, против вашего плавания? И супруге привет. Такая чудесная женщина, и бросать ее на три года! Удивляюсь вам! — он покачал головой.