На палубе в разных углах шли тихие предсонные беседы. В одной группе белобрысый матросик Федька Рыбаков рассказывал тихим тенором нараспев давно всем известную сказку об Иване-царевиче, сером волке и Царь-девице. И бородатые матросы слушали, не спуская глаз с рассказчика, и жадно ловили каждое слово. В другой группе делились воспоминаниями о деревне, об оставленных женах и детях. Старший боцман в назидание молодежи рассказывал, как прежде драли во флоте.
— Куда теперь! Теперь, братцы мои, не порка, а банька! — говорил он.
В другой группе шли разговоры о разных чудесных случаях — о встречах с лешим, домовым… рассказчики божились, что не врут, — либо от родной бабки слышали, либо от тетки.
Господа офицеры лениво болтали на шканцах, попыхивая папиросами. И беседа их не была так разнообразна и колоритна, как беседа матросов. Оживленно говорил только князь Чибисов, выпущенный наконец из-под ареста. Он сидел в кругу своих друзей и вслух мечтал о том, как организовать с ними охоту на жирафов во время остановки у мыса Доброй Надежды. Илья говорил с Ишумовым о морозах и льдах Камчатки, и для всех, изнемогавших от жары, этот разговор был приятен, как порция хорошего мороженого.
Спиридоний шмыгал от группы к группе. Здесь постоит, послушает, там постоит, — всем интересуется. Иногда слово, другое для поощрения сам вставит… Иногда по пути остановится — созерцанию предается, Ломоносова вспомнит, продекламирует с чувством:
Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне — дна!
Вздохнет из недр умиленной души и потом сейчас ж предастся своему суетному любопытству — слушать других побежит… Наткнулся в потемках на Дуньку-обезьянку, на хвост ей наступил… Завизжала, уцепилась за подрясник, здорово самого Спиридония перепугала, — за черта ее принял! Он только что звезды считал, о божием величии размышлял — и вдруг эта чертова образина — под ноги! Обозлился монах да каблуком ее в бок! Избалованная обезьяна совсем на это разобиделась и стала рвать ему подрясник, да и сорвала сзади полподрясника. Хорошо еще, что темно было. Обеими руками прикрыл Спиридоний наготу свою и торопливо шмыгнул в каюту.
На «Диане» неспокойно
Мыс Доброй Надежды
В Индийском океане
Мельбурн
— Куда теперь! Теперь, братцы мои, не порка, а банька! — говорил он.
В другой группе шли разговоры о разных чудесных случаях — о встречах с лешим, домовым… рассказчики божились, что не врут, — либо от родной бабки слышали, либо от тетки.
Господа офицеры лениво болтали на шканцах, попыхивая папиросами. И беседа их не была так разнообразна и колоритна, как беседа матросов. Оживленно говорил только князь Чибисов, выпущенный наконец из-под ареста. Он сидел в кругу своих друзей и вслух мечтал о том, как организовать с ними охоту на жирафов во время остановки у мыса Доброй Надежды. Илья говорил с Ишумовым о морозах и льдах Камчатки, и для всех, изнемогавших от жары, этот разговор был приятен, как порция хорошего мороженого.
Спиридоний шмыгал от группы к группе. Здесь постоит, послушает, там постоит, — всем интересуется. Иногда слово, другое для поощрения сам вставит… Иногда по пути остановится — созерцанию предается, Ломоносова вспомнит, продекламирует с чувством:
Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне — дна!
Вздохнет из недр умиленной души и потом сейчас ж предастся своему суетному любопытству — слушать других побежит… Наткнулся в потемках на Дуньку-обезьянку, на хвост ей наступил… Завизжала, уцепилась за подрясник, здорово самого Спиридония перепугала, — за черта ее принял! Он только что звезды считал, о божием величии размышлял — и вдруг эта чертова образина — под ноги! Обозлился монах да каблуком ее в бок! Избалованная обезьяна совсем на это разобиделась и стала рвать ему подрясник, да и сорвала сзади полподрясника. Хорошо еще, что темно было. Обеими руками прикрыл Спиридоний наготу свою и торопливо шмыгнул в каюту.
На «Диане» неспокойно
А жара не унималась. Мало того — стал стихать ветер. Наступил штиль — катастрофа для парусного судна. Шли по узлу, по полтора, иногда и вовсе останавливались. И тогда паруса беспомощно обвисали на реях.
Проходил день, другой… прошла неделя — фрегат лениво покачивался на месте. Около трех недель проболтались таким образом. А солнце пекло все так же неумолимо, и море сверкало все так же нестерпимо для глаз. Питьевая вода испортилась. От жары стали дохнуть куры, утки… Отправился на тот свет боровок Кузька, несмотря на все старания доктора и фельдшера спасти общего любимца. В бочках стала загнивать и без того неважная солонина. Все изнывали от жары.
И вот замолкло пианино в кают-компании. Замерли залихватские цыганские песни. Уже не распевались трогательные романсы и оперные арии. Охрипли от жары тенора и баритоны. Перестали даже мадеру пить. Аппетит пропал… Эх, мороженого бы, да льду нет!..
Нервы у всех напрягались с каждым днем все более и более. Начались взаимные придирки, даже резкости… Как-то все вдруг надоели друг другу.
Матросы бездельничали и хмурые слонялись по палубе, лениво и неохотно отдавая честь.
Командир нервничал, обрывал офицеров и «подтягивал» раскисшую от жары дисциплину. Его возмущало, что матрссы, спасаясь от жары, старались снимать с себя все, чуть ли не до штанов включительно. Бездельные, полураздетые, томясь от жажды и голода, отказывались есть солонину… — потеряли всякий вид, выправку, выдержку…
Участились порки на баке. Вместе с этим с каждым днем росло общее недовольство среди нижних чинов. Назревал бунт.
Боцмана, конечно, первые почувствовали близость надвигающейся грозы и сообщили свои опасения старшему офицеру, который на это ответил свое: «Бамбуковое, черт возьми, положение!» — и не смог решиться сказать командиру, с которым у него отношения в это время тоже несколько испортились. Степан Степаныч только приказал боцманам наблюдать за матросами и докладывать ему.
И вот боцман Гогуля однажды отвел Спиридония в сторону и конфиденциально шепнул ему:
— Батя, ты бы… того… посматривал бы за матросиками… Что-то в кучках шушукаются… Послушай при случае, о чем калякают. Дело, батя, серьезное.
Для Спиридония такое поручение было и лестно и интересно. Подслушивать и сплетничать — это была его стихия. Любопытство его не знало границ. Только обезьяна Дунька не уступала ему в этом отношении… И вот однажды ночью, приютясь за ящиком с мусором, он услыхал голос Павлушки Стахеева, одного из самых задорных матросов.
— И ничего не будет, — говорил Стахеев, — ей-богу! На «Смелом» в 1803 году то же было. Рот заткнули тряпкой, руки назад и — в море. А вахтенного офицера пристращали так, что тот ни гу-гу! Так и сказали: слово пикнешь — жив не будешь! Ну и доложили, упал, мол, за борт ночью. Вытащить, мол, не успели. Чисто было сделано.
— А ревизора Требушкина как же? Ведь это он гнилым мясом кормит. Его бы тоже, — раздался из кучки матросов, окружавших Павлушку, чей-то неуверенный голос.
— Палача сбудем вперед, потом и его в оборот возьмем во как! Он без палача у нас шелковый будет.
— Ну, как, ребята, по рукам?
— Может, подождать? — робко заметил кто-то.
— Чего еще ждать? Тюря!.. И то шкура на плечах еле держится — вся в лохмотьях.
— Са порт! Чего разговаривать? Собаке — собачья смерть! — сказал чухонец, вестовой барона.
В это время Спиридоний, сидя за ящиком, вдруг чихнул. Заговорщики всполошились, кинулись к нему и вытащили.
— Подслушивать?!. Подглядывать?!. — зашипели все окружившие его матросы. И с перепугу Спиридонию показалось, что у всех у них глаза загорелись, как у голодных волков в зимнюю ночь.
Монах был ни жив ни мертв. Он разевал рот, хотел что-нибудь солгать в свое оправдание, но только лязгал зубами — ни одного слова сказать не мог! Еще момент — и «равноапостольный» полетел за борт. Тут только во время полета разверзлись уста его, и он огласил Атлантический океан душераздирающим воплем.
— Человек за бортом! — закричал вахтенный, стоявший на мостике.
Началась суматоха на фрегате: бросали круги тонувшему, опустили фонари к самой воде, спустили шлюпку и наконец выудили Спиридония.
Вытащили утопленика, рассмотрели его… И все стали хохотать; даже те хохотали, кто его кидал за борт, — уж очень он был смешон после ночного купания в океане!
— Что это вы, отец Спиридоний, купаться вздумали по ночам? И акул не боитесь? — спросил его вахтенный офицер. Спиридоний почувствовал, как кто-то из матросов дал ему тумака в бок.
— Купался!.. купался!.. Ей-богу, купался! — Забарабанил монах, отряхиваясь, как пудель. — Уж очень жарко, ваше благородие.
— Верно рому перехватил с Паисием! — решил вахтенный.
Так это мнение и установилось: напился де батька до чертиков, да за борт и сиганул. Спиридоний этого не отрицал: «Грешен, грешен» — говорил он. После купания Спиридония бунтарское настроение на фрегате вдруг улеглось. Мысль бросить в море командира как-то сама собой замерла.
А тут вдруг потянул ветерок, сперва легкий, потом посвежее. Опять надулись паруса, и «Диана» всей своей белоснежной грудью понеслась к югу, и чем ближе подходила она к мысу Доброй Надежды, к южной оконечности Африки, тем становилось все свежее. После нестерпимой жары тропиков показалось даже как-будто и холодновато. Как-то все подтянулись.
Командир заметно присмирел и больше сидел в своей каюте, причем старательно запирал ее на ключ. Ревизор Требушкин торжественно вывалил в море всю гнилую солонину и перевел матросов на кашу с маслом.
Продвинулись еще дальше на юг, и скоро все стали чувствовать себя, как в Финском заливе: серое небо, моросящий дождь…
Стояла ранняя весна, и потому погода была неустойчивая, как на севере.
Проходил день, другой… прошла неделя — фрегат лениво покачивался на месте. Около трех недель проболтались таким образом. А солнце пекло все так же неумолимо, и море сверкало все так же нестерпимо для глаз. Питьевая вода испортилась. От жары стали дохнуть куры, утки… Отправился на тот свет боровок Кузька, несмотря на все старания доктора и фельдшера спасти общего любимца. В бочках стала загнивать и без того неважная солонина. Все изнывали от жары.
И вот замолкло пианино в кают-компании. Замерли залихватские цыганские песни. Уже не распевались трогательные романсы и оперные арии. Охрипли от жары тенора и баритоны. Перестали даже мадеру пить. Аппетит пропал… Эх, мороженого бы, да льду нет!..
Нервы у всех напрягались с каждым днем все более и более. Начались взаимные придирки, даже резкости… Как-то все вдруг надоели друг другу.
Матросы бездельничали и хмурые слонялись по палубе, лениво и неохотно отдавая честь.
Командир нервничал, обрывал офицеров и «подтягивал» раскисшую от жары дисциплину. Его возмущало, что матрссы, спасаясь от жары, старались снимать с себя все, чуть ли не до штанов включительно. Бездельные, полураздетые, томясь от жажды и голода, отказывались есть солонину… — потеряли всякий вид, выправку, выдержку…
Участились порки на баке. Вместе с этим с каждым днем росло общее недовольство среди нижних чинов. Назревал бунт.
Боцмана, конечно, первые почувствовали близость надвигающейся грозы и сообщили свои опасения старшему офицеру, который на это ответил свое: «Бамбуковое, черт возьми, положение!» — и не смог решиться сказать командиру, с которым у него отношения в это время тоже несколько испортились. Степан Степаныч только приказал боцманам наблюдать за матросами и докладывать ему.
И вот боцман Гогуля однажды отвел Спиридония в сторону и конфиденциально шепнул ему:
— Батя, ты бы… того… посматривал бы за матросиками… Что-то в кучках шушукаются… Послушай при случае, о чем калякают. Дело, батя, серьезное.
Для Спиридония такое поручение было и лестно и интересно. Подслушивать и сплетничать — это была его стихия. Любопытство его не знало границ. Только обезьяна Дунька не уступала ему в этом отношении… И вот однажды ночью, приютясь за ящиком с мусором, он услыхал голос Павлушки Стахеева, одного из самых задорных матросов.
— И ничего не будет, — говорил Стахеев, — ей-богу! На «Смелом» в 1803 году то же было. Рот заткнули тряпкой, руки назад и — в море. А вахтенного офицера пристращали так, что тот ни гу-гу! Так и сказали: слово пикнешь — жив не будешь! Ну и доложили, упал, мол, за борт ночью. Вытащить, мол, не успели. Чисто было сделано.
— А ревизора Требушкина как же? Ведь это он гнилым мясом кормит. Его бы тоже, — раздался из кучки матросов, окружавших Павлушку, чей-то неуверенный голос.
— Палача сбудем вперед, потом и его в оборот возьмем во как! Он без палача у нас шелковый будет.
— Ну, как, ребята, по рукам?
— Может, подождать? — робко заметил кто-то.
— Чего еще ждать? Тюря!.. И то шкура на плечах еле держится — вся в лохмотьях.
— Са порт! Чего разговаривать? Собаке — собачья смерть! — сказал чухонец, вестовой барона.
В это время Спиридоний, сидя за ящиком, вдруг чихнул. Заговорщики всполошились, кинулись к нему и вытащили.
— Подслушивать?!. Подглядывать?!. — зашипели все окружившие его матросы. И с перепугу Спиридонию показалось, что у всех у них глаза загорелись, как у голодных волков в зимнюю ночь.
Монах был ни жив ни мертв. Он разевал рот, хотел что-нибудь солгать в свое оправдание, но только лязгал зубами — ни одного слова сказать не мог! Еще момент — и «равноапостольный» полетел за борт. Тут только во время полета разверзлись уста его, и он огласил Атлантический океан душераздирающим воплем.
— Человек за бортом! — закричал вахтенный, стоявший на мостике.
Началась суматоха на фрегате: бросали круги тонувшему, опустили фонари к самой воде, спустили шлюпку и наконец выудили Спиридония.
Вытащили утопленика, рассмотрели его… И все стали хохотать; даже те хохотали, кто его кидал за борт, — уж очень он был смешон после ночного купания в океане!
— Что это вы, отец Спиридоний, купаться вздумали по ночам? И акул не боитесь? — спросил его вахтенный офицер. Спиридоний почувствовал, как кто-то из матросов дал ему тумака в бок.
— Купался!.. купался!.. Ей-богу, купался! — Забарабанил монах, отряхиваясь, как пудель. — Уж очень жарко, ваше благородие.
— Верно рому перехватил с Паисием! — решил вахтенный.
Так это мнение и установилось: напился де батька до чертиков, да за борт и сиганул. Спиридоний этого не отрицал: «Грешен, грешен» — говорил он. После купания Спиридония бунтарское настроение на фрегате вдруг улеглось. Мысль бросить в море командира как-то сама собой замерла.
А тут вдруг потянул ветерок, сперва легкий, потом посвежее. Опять надулись паруса, и «Диана» всей своей белоснежной грудью понеслась к югу, и чем ближе подходила она к мысу Доброй Надежды, к южной оконечности Африки, тем становилось все свежее. После нестерпимой жары тропиков показалось даже как-будто и холодновато. Как-то все подтянулись.
Командир заметно присмирел и больше сидел в своей каюте, причем старательно запирал ее на ключ. Ревизор Требушкин торжественно вывалил в море всю гнилую солонину и перевел матросов на кашу с маслом.
Продвинулись еще дальше на юг, и скоро все стали чувствовать себя, как в Финском заливе: серое небо, моросящий дождь…
Стояла ранняя весна, и потому погода была неустойчивая, как на севере.
Мыс Доброй Надежды
«Диана» бросила якорь в Фельсбейском заливе, в Саймонской бухте. Отсюда было 36 верст до Капштадта. Так как предстояла длительная остановка, то начались поездки в Капштадт. Уступая просьбе Ильи, командир отпустил под его ответственность на берег и Вадима. Когда Вадим ступил на твердую почву, его лицо даже просветлело… С октября по март — пять месяцев — все время просидел он на фрегате. Теперь даже отучился ходить по твердой почве — качало!..
Он был так счастлив, что сказал Илье:
— Знаешь… если бы я не был отпущен за твоею ответственностью, я, кажется, сбежал бы! Тут бы и остался. До чего мне надоела наша «Диана»!
Илья нанял коляску и с Вадимом покатил в Капштадт. Дорога сначала шла по берегу у самого подножия черных отвесных утесов, мимо рыбачьих поселков. Затем утесы стали вырастать и вместе с тем отходить мили на три от берега… Пейзаж принял более мягкий характер: потянулись фруктовые сады, домики фермеров, виллы, одна красивее другой… Дорога оживилась — стали мелькать красивые коляски, кабриолеты, фуры с товарами… По мере приближения к Капштадту все отчетливее и яснее стали выступать вдали три горные громады: массивы, венчающие собой южную оконечность Африки, три горы — Столовая, Львиная и Чертов пик — все очень странной фантастической формы.
Между тем погода разгулялась. Серые тучи сгрудились около гор. Небеса очистились, и ласковое солнце заливало все своим светом. Даже мрачные горы как будто посветлели и оживились: на их черных склонах засверкали отдельные куски малахитовой зелени. Издали эти пятна казались какой-то плесенью, на самом же деле это были могучие вековые леса.
Илья с Вадимом пообедали в голландской гостинице, осмотрели ботанический сад и долго бродили по Капштадту.
Погода опять стала хмуриться, и с гор поползли вниз засевшие там тучи, поползли, как куски ваты. Пришлось отказаться от поездки на Львиную гору и вернуться на фрегат.
С мыса Доброй Надежды отправлялись последние письма на родину. Следующая отправка должна была быть уже только в Охотске. Поэтому все уселись за писание писем. Даже Спиридоний сочинил некую «эпистолию» «умилительную», как он сам говорил, хитро подмигивая офицерам. Он заключил ее в розовый конверт и сам лично свез на почту, так никто и не узнал, кому была адресована «эпистолия».
В ожидании бурь Индийского океана старушку «Диану» стали тщательно готовить к этим новым испытаниям: опять закрепляли мачты, подтягивали реи, опять подправляли обшивку, заново проконопатили некоторые места корпуса. Наконец вскрыли таинственные ящики, погруженные в Портсмуте, — оказались три пушки какой-то новой невиданной конструкции. Их длинные дула говорили о том, что они, по-видимому, обладают особой дальнобойностью. Пушки установили на палубе так, чтобы в поле их обстрела попадало по возможности больше пространства.
Незадолго до отплытия «Дианы» вернулась компания сиятельных охотников. Нарочно на берегу не побрились, не почистились, чтобы показать всем, насколько они одичали в джунглях Африки. Обросшие, загорелые и ободранные, они принесли с собой массу впечатлений и кучу охотничьих рассказов. С кем только они не схватывались за эти две недели: и со львами-то, и с тиграми-то, и с удавами, и на слонов охотились, и на бегемотов! Были у них даже кровавые схватки с черными людоедами, — чуть было на зубы к ним не попали! Особенно увлекательно врал князь Чибисов.
На всех парусах вышла «Диана» из залива и направилась теперь на запад, в новый океан — Индийский.
Старик штурман озабоченно бегал к барометру и только покручивал седой головой. Матрос Агафонов, побывавший уже в этом океане, пугал новичков своими рассказами. Все как-то подтянулись и озабоченно смотрели вперед.
Между тем ветер крепчал. «Диана» неслась на марселях в четыре рифа. Консул с консульшей на всякий случай заперлись в каюте. Спиридоний, перепуганный общими ожиданиями чего-то ужасного, запасся «вервием» и уселся около грот-мачты, чтобы быть готовым здесь встретить бурю, и даже ведерко около поставил. «Вот сюда, вот к этому крюку, в случае чего», — просил он матросов, тыкая пальцем в излюбленный крюк.
Он был так счастлив, что сказал Илье:
— Знаешь… если бы я не был отпущен за твоею ответственностью, я, кажется, сбежал бы! Тут бы и остался. До чего мне надоела наша «Диана»!
Илья нанял коляску и с Вадимом покатил в Капштадт. Дорога сначала шла по берегу у самого подножия черных отвесных утесов, мимо рыбачьих поселков. Затем утесы стали вырастать и вместе с тем отходить мили на три от берега… Пейзаж принял более мягкий характер: потянулись фруктовые сады, домики фермеров, виллы, одна красивее другой… Дорога оживилась — стали мелькать красивые коляски, кабриолеты, фуры с товарами… По мере приближения к Капштадту все отчетливее и яснее стали выступать вдали три горные громады: массивы, венчающие собой южную оконечность Африки, три горы — Столовая, Львиная и Чертов пик — все очень странной фантастической формы.
Между тем погода разгулялась. Серые тучи сгрудились около гор. Небеса очистились, и ласковое солнце заливало все своим светом. Даже мрачные горы как будто посветлели и оживились: на их черных склонах засверкали отдельные куски малахитовой зелени. Издали эти пятна казались какой-то плесенью, на самом же деле это были могучие вековые леса.
Илья с Вадимом пообедали в голландской гостинице, осмотрели ботанический сад и долго бродили по Капштадту.
Погода опять стала хмуриться, и с гор поползли вниз засевшие там тучи, поползли, как куски ваты. Пришлось отказаться от поездки на Львиную гору и вернуться на фрегат.
С мыса Доброй Надежды отправлялись последние письма на родину. Следующая отправка должна была быть уже только в Охотске. Поэтому все уселись за писание писем. Даже Спиридоний сочинил некую «эпистолию» «умилительную», как он сам говорил, хитро подмигивая офицерам. Он заключил ее в розовый конверт и сам лично свез на почту, так никто и не узнал, кому была адресована «эпистолия».
В ожидании бурь Индийского океана старушку «Диану» стали тщательно готовить к этим новым испытаниям: опять закрепляли мачты, подтягивали реи, опять подправляли обшивку, заново проконопатили некоторые места корпуса. Наконец вскрыли таинственные ящики, погруженные в Портсмуте, — оказались три пушки какой-то новой невиданной конструкции. Их длинные дула говорили о том, что они, по-видимому, обладают особой дальнобойностью. Пушки установили на палубе так, чтобы в поле их обстрела попадало по возможности больше пространства.
Незадолго до отплытия «Дианы» вернулась компания сиятельных охотников. Нарочно на берегу не побрились, не почистились, чтобы показать всем, насколько они одичали в джунглях Африки. Обросшие, загорелые и ободранные, они принесли с собой массу впечатлений и кучу охотничьих рассказов. С кем только они не схватывались за эти две недели: и со львами-то, и с тиграми-то, и с удавами, и на слонов охотились, и на бегемотов! Были у них даже кровавые схватки с черными людоедами, — чуть было на зубы к ним не попали! Особенно увлекательно врал князь Чибисов.
На всех парусах вышла «Диана» из залива и направилась теперь на запад, в новый океан — Индийский.
Старик штурман озабоченно бегал к барометру и только покручивал седой головой. Матрос Агафонов, побывавший уже в этом океане, пугал новичков своими рассказами. Все как-то подтянулись и озабоченно смотрели вперед.
Между тем ветер крепчал. «Диана» неслась на марселях в четыре рифа. Консул с консульшей на всякий случай заперлись в каюте. Спиридоний, перепуганный общими ожиданиями чего-то ужасного, запасся «вервием» и уселся около грот-мачты, чтобы быть готовым здесь встретить бурю, и даже ведерко около поставил. «Вот сюда, вот к этому крюку, в случае чего», — просил он матросов, тыкая пальцем в излюбленный крюк.
В Индийском океане
Прибежал штурман и без всякого этикета, увидя командира, закричал:
— Ураган идет! Через полчаса! Барометр падает!
— Все наверх! — скомандовал командир.
— Все наверх! — крикнул старший офицер.
Застрекотали боцманские гудки, и по вантам, по реям суетливо забегали белые рубашки матросов.
— Спустить брам-стеньги! — орал старший офицер. Закрепить марселя! Поставить штормовые триселя, штормовую бизань!
Минуты через четыре-пять все мачты «Дианы» оголились. Только несколько малых штормовых парусов тревожно полоскались на снастях. Все невольно обратили взоры вперед. Навстречу «Диане» ползла какая-то зловещая мгла.
— Вот оно! Вот! — говорили старые матросы. У всех сжались сердца. Ждали…
— Привяжите меня, братцы! — вопил Спиридоний, протягивая направо и налево свое «вервие». Спиридония привязали уже без шуток и смеха.
Мгла приближалась. «Диана» еле двигалась вперед. Прошло пять минут… шесть… десять… Целая вечность! И вдруг как-то сразу мгла покрыла собой «Диану», словно шапкой всех накрыла. Среди белого света вдруг наступила кромешная тьма. С ужасным ревом налетел ветер, стал рвать с голов фуражки, злобно трепал все, что было плохо привязано. «Диана» задрожала всем своим корпусом, жалобно заскрипела и вдруг легла почти на бок. Крик ужаса вырвался из многих грудей. Слишком внезапен был этот налет. Океан сразу закипел вокруг. Во тьме слабо видна была одна пена, она крутилась вокруг «Дианы», крутилась на палубе.
Сразу сорвало две шлюпки. Холодящий ужас, ужас перед лицом неизбежной смерти спустился на всех. И в эту жуткую минуту прозвучал в рупор по всему фрегату, покрыв рев урагана, спокойный голос командира:
— Держись крепче, ребята!.. Не робей, молодцы!..
И сразу у многих ужас сменился каким-то величавым спокойствием. Только Спиридоний орал, как недорезанный подсвинок.
Боцман Гогуля загнул крепкое слово, и без рупора оно разнеслось по фрегату, и это тоже подействовало успокаивающе: боцман ругается — ну, значит, живы еще!
С час времени крутило «Диану»… Вдруг фок-мачта стала наклоняться, и стали лопаться снасти. Потом мачта с грохотом легла на борт.
— Фок рубить!.. снасти рубить! — раздалась команда, и матросы, хватаясь за что попало, поползли к упавшей мачте с топорами. Ее с трудом сбросили в море за борт, а с нею вместе и матроса Петренку, который запутался в веревках. Зазевался парень! Только и успел крикнуть: «Прощай, братцы».
Ураган крепчал. «Диана» перестала слушаться руля. Ее повернуло бортом к волне… Теперь волны свободно перекатывались по палубе, ломали в щепки и уносили все, что не могло противостоять их ярости.
Бледный, как смерть, стоял на мостике командир, с ним старший офицер, штурман и вахтенный. Стояли, вцепившись обеими руками за поручни.
— Ребята! — крикнул вдруг старик унтер-офицер Молов, — ребята! вниз! рубахи одеть чистые!.. перед смертью!.. «Матросскую правилу исполнить!» Матросы дрогнули, и часть их оторвалась от леера.
— Ни с места! — крикнул командир в рупор. — Держись, ребята!
— Господи! Микола милостивый! Вот страсти! — воскликнул в ужасе новичок матросик Иванцов, попавший на «Диану», можно сказать, прямо от сохи.
Вдруг налетел вал, оторвал его руки от леера и понес его с собой… С тоской смотрели ему вслед глаза товарищей-матросов. Нет!.. Уцелел!.. Ухватился обеими руками за пушку, застыл на ней… Врос в нее… Уцелел…
«Диана» опять легла на борт и долго не могла встать — ураган не позволял ей подняться! Несколько секунд… может быть минут, может часов лежала на борту… Никто сосчитать времени не мог. Конец? Нет!.. Выпрямилась и сейчас же легла на другой борт.
Но вот ураган стал стихать. Слышно было, как рев его удалялся куда-то дальше, и мгла стала рассеиваться, редеть. Быстро просветлело небо, и сквозь темные низкие тучи прорвался луч солнца.
Море ревело по-прежнему. «Диану» все так же бросало из стороны в сторону. И волны по-прежнему перекатывались по палубе, унося все, что еще не было унесено. И смерть все так же угрожала всем. Но теперь над головой уже сияло небо, а проклятая мгла темным облаком висела где-то далеко над горизонтом. Черные, как сажа, волны, теперь озаренные, пронизанные солнечными лучами, вдруг сделались прозрачными и нежно-голубыми. Над их серебряными коронами заиграли многочисленные радуги. Радуги бегали, скакали над пеной, словно гонялись одна за другой… И на душе у всех сделалось радостно и светло.
…На всех парусах с ровным ветром неслась «Диана» на запад. Но взбешенный ураганом океан долго не мог успокоиться — высокие, с пятиэтажный дом, волны гуляли по его безбрежному простору. «Диана» тяжко, медленно кряхтя, как старуха, взбиралась на эти прозрачные синие горы, задерживалась ненадолго на шипящих пеной гребнях, бросалась стремглав куда-то вниз, а потом упорно взбиралась опять вверх. Ее трюм был полон воды, — воду выкачивали днем и ночью. Грот-мачта держалась только на вантах.
Отслужили панихиду по утонувшему матросу. Вспоминали его. Славный был матросик! Как жена-то в Кронштадте ревела!.. Чуяла, сердешная!.. И ребятенок остался!.. Эх!..
Потом стали вспоминать пережитую тревогу. И то, что было несколько дней назад ужасным, теперь стало казаться только смешным… Вспоминали, какая у кого была физиономия. Хохотали над Чириковым, который умудрился во время бури потерять штаны, и алчный океан унес их. Ему все пригодится.
За несколько дней до прибытия к берегам Австралии, консул с консульшей уже уложились. Надоело им плавание невообразимо. Все приставали к штурману: «Скоро ли приедем в Мельбурн?».
Наконец на горизонте голубым туманом обрисовались берега Австралии.
— Ураган идет! Через полчаса! Барометр падает!
— Все наверх! — скомандовал командир.
— Все наверх! — крикнул старший офицер.
Застрекотали боцманские гудки, и по вантам, по реям суетливо забегали белые рубашки матросов.
— Спустить брам-стеньги! — орал старший офицер. Закрепить марселя! Поставить штормовые триселя, штормовую бизань!
Минуты через четыре-пять все мачты «Дианы» оголились. Только несколько малых штормовых парусов тревожно полоскались на снастях. Все невольно обратили взоры вперед. Навстречу «Диане» ползла какая-то зловещая мгла.
— Вот оно! Вот! — говорили старые матросы. У всех сжались сердца. Ждали…
— Привяжите меня, братцы! — вопил Спиридоний, протягивая направо и налево свое «вервие». Спиридония привязали уже без шуток и смеха.
Мгла приближалась. «Диана» еле двигалась вперед. Прошло пять минут… шесть… десять… Целая вечность! И вдруг как-то сразу мгла покрыла собой «Диану», словно шапкой всех накрыла. Среди белого света вдруг наступила кромешная тьма. С ужасным ревом налетел ветер, стал рвать с голов фуражки, злобно трепал все, что было плохо привязано. «Диана» задрожала всем своим корпусом, жалобно заскрипела и вдруг легла почти на бок. Крик ужаса вырвался из многих грудей. Слишком внезапен был этот налет. Океан сразу закипел вокруг. Во тьме слабо видна была одна пена, она крутилась вокруг «Дианы», крутилась на палубе.
Сразу сорвало две шлюпки. Холодящий ужас, ужас перед лицом неизбежной смерти спустился на всех. И в эту жуткую минуту прозвучал в рупор по всему фрегату, покрыв рев урагана, спокойный голос командира:
— Держись крепче, ребята!.. Не робей, молодцы!..
И сразу у многих ужас сменился каким-то величавым спокойствием. Только Спиридоний орал, как недорезанный подсвинок.
Боцман Гогуля загнул крепкое слово, и без рупора оно разнеслось по фрегату, и это тоже подействовало успокаивающе: боцман ругается — ну, значит, живы еще!
С час времени крутило «Диану»… Вдруг фок-мачта стала наклоняться, и стали лопаться снасти. Потом мачта с грохотом легла на борт.
— Фок рубить!.. снасти рубить! — раздалась команда, и матросы, хватаясь за что попало, поползли к упавшей мачте с топорами. Ее с трудом сбросили в море за борт, а с нею вместе и матроса Петренку, который запутался в веревках. Зазевался парень! Только и успел крикнуть: «Прощай, братцы».
Ураган крепчал. «Диана» перестала слушаться руля. Ее повернуло бортом к волне… Теперь волны свободно перекатывались по палубе, ломали в щепки и уносили все, что не могло противостоять их ярости.
Бледный, как смерть, стоял на мостике командир, с ним старший офицер, штурман и вахтенный. Стояли, вцепившись обеими руками за поручни.
— Ребята! — крикнул вдруг старик унтер-офицер Молов, — ребята! вниз! рубахи одеть чистые!.. перед смертью!.. «Матросскую правилу исполнить!» Матросы дрогнули, и часть их оторвалась от леера.
— Ни с места! — крикнул командир в рупор. — Держись, ребята!
— Господи! Микола милостивый! Вот страсти! — воскликнул в ужасе новичок матросик Иванцов, попавший на «Диану», можно сказать, прямо от сохи.
Вдруг налетел вал, оторвал его руки от леера и понес его с собой… С тоской смотрели ему вслед глаза товарищей-матросов. Нет!.. Уцелел!.. Ухватился обеими руками за пушку, застыл на ней… Врос в нее… Уцелел…
«Диана» опять легла на борт и долго не могла встать — ураган не позволял ей подняться! Несколько секунд… может быть минут, может часов лежала на борту… Никто сосчитать времени не мог. Конец? Нет!.. Выпрямилась и сейчас же легла на другой борт.
Но вот ураган стал стихать. Слышно было, как рев его удалялся куда-то дальше, и мгла стала рассеиваться, редеть. Быстро просветлело небо, и сквозь темные низкие тучи прорвался луч солнца.
Море ревело по-прежнему. «Диану» все так же бросало из стороны в сторону. И волны по-прежнему перекатывались по палубе, унося все, что еще не было унесено. И смерть все так же угрожала всем. Но теперь над головой уже сияло небо, а проклятая мгла темным облаком висела где-то далеко над горизонтом. Черные, как сажа, волны, теперь озаренные, пронизанные солнечными лучами, вдруг сделались прозрачными и нежно-голубыми. Над их серебряными коронами заиграли многочисленные радуги. Радуги бегали, скакали над пеной, словно гонялись одна за другой… И на душе у всех сделалось радостно и светло.
…На всех парусах с ровным ветром неслась «Диана» на запад. Но взбешенный ураганом океан долго не мог успокоиться — высокие, с пятиэтажный дом, волны гуляли по его безбрежному простору. «Диана» тяжко, медленно кряхтя, как старуха, взбиралась на эти прозрачные синие горы, задерживалась ненадолго на шипящих пеной гребнях, бросалась стремглав куда-то вниз, а потом упорно взбиралась опять вверх. Ее трюм был полон воды, — воду выкачивали днем и ночью. Грот-мачта держалась только на вантах.
Отслужили панихиду по утонувшему матросу. Вспоминали его. Славный был матросик! Как жена-то в Кронштадте ревела!.. Чуяла, сердешная!.. И ребятенок остался!.. Эх!..
Потом стали вспоминать пережитую тревогу. И то, что было несколько дней назад ужасным, теперь стало казаться только смешным… Вспоминали, какая у кого была физиономия. Хохотали над Чириковым, который умудрился во время бури потерять штаны, и алчный океан унес их. Ему все пригодится.
За несколько дней до прибытия к берегам Австралии, консул с консульшей уже уложились. Надоело им плавание невообразимо. Все приставали к штурману: «Скоро ли приедем в Мельбурн?».
Наконец на горизонте голубым туманом обрисовались берега Австралии.
Мельбурн
Все оживились, вооружились подзорными трубами и стали всматриваться в далекий берег, медленно выраставший из воды и темневший по мере приближения к нему.
Только что бросили якорь в гавани Мельбурна, только что командир отвалил на своем вельботе делать визиты, — сейчас же отвалили от борта «Дианы» и консул с консульшей.
В Мельбурне царила тревога: обыватели собирались группами на улицах, в кофейнях и рассуждали о чем-то с жаром, с жестикуляциями… Продавцы газет бегали и выкрикивали что-то. Газеты расхватывались, читались сейчас же вслух. Оказалось, что «Диана» подошла к Австралии как раз в тот момент, когда там восстала большая группа каторжан, работавших на разных фермах. Это восстание вызвало несколько туземных племен к вооруженному выступлению против белых. Каторжники соединились с черными, сорганизовали их и стали действовать заодно. И вот газеты вопили на разные лады, развивая одну тему: «Угроза европейской цивилизации! Угроза христианству!» — и звали всех идти в «крестовый поход» против «насильников и преступников». Дикари отказываются принимать дары высокой культуры, морали и религии. Дикари должны уступить более высокой культуре. Таков закон жизни — хищные животные исчезают там, где высокая культура пускает свои корни, и так далее.
Особенно волновались в Мельбурне те, у кого в глубине материка были золотые прииски, угольные копи, у кого в далеких джунглях, сидя за высокими заборами, сейчас отстреливались родичи и компаньоны, осажденные мятежниками. Да и уцелели ли они?.. Волновались и те, кто только что приехал в Австралию с надеждой обогатиться, набить карманы и скорее убраться прочь. Вот почему все мельбурнцы единогласно решили, что «во имя высокой культуры» надо переловить и перевешать каторжан и перебить побольше туземцев. Войсками австралийское правительство не было богато, и потому вся надежда была на волонтеров. Денег было сколько угодно: местные банки пришли на помощь, открыв щедро кредиты на подавление восстания. В церквях священники, в соборе сам епископ говорили пламенные речи о необходимости борьбы за спасение креста и его служителей.
Записавшиеся волонтеры расхаживали в походной форме, лихо покручивали усы и победоносно посматривали по сторонам. На днях назначено было выступление первого отряда.
Но не зевали и инсургенты — они по всем портовым городам разослали своих эмиссаров — вербовали беглых матросов и всяких авантюристов, скупали оружие. Полиция ловила этих эмиссаров, особенно гонялась за одним из самых ловких и увертливых. В газетах даже приметы его были напечатаны. Это был один из вождей и главных организаторов восстания, ирландец Джеральд Броун, осужденный за участие в восстании против Англии и сосланный в Австралию на каторжные работы. Он бежал с фермы, куда был послан в качестве работника, к туземцам, там прижился, женился и повел исподволь тайную пропаганду среди товарищей-каторжан и среди туземцев. Благодаря золоту, найденному туземцами в горах, он заблаговременно сделал хороший запас оружия, закупил военные припасы. И вот час настал. Восстание вспыхнуло и притом в таких размерах, которых никто не предвидел.
И дрогнули сердца банкиров, финансистов, держателей акций и облигаций. Вести о восстании долетали до Англии, до Америки. Катастрофически стали падать австралийские бумаги, стали лопаться предприятия. Вот почему вопили в газетах о том, что европейская культура и христианство в опасности. «Крестовый поход! Крестоносцы будут хорошо оплачены! Будут вооружены ружьями лучших систем, разрывными пулями!»
В такой серьезный момент «Диана» бросила свой якорь в гавани Мельбурна. Израненная ураганом, без фока, с расшатанным гротом, с переломанным такелажем, с трюмом, полным воды, вошла старушка «Диана» в порт в надежде отдохнуть и основательно починиться, оправиться, почиститься… Стоянка предстояла месяца на два, в зависимости от окончания ремонта. Надо было разоружиться, чтобы войти в док. На все это надо было время. И вот оказалось, что из-за восстания ремонт не налаживается.
Командир ходил злой и с хрустом ломал пальцы. Старший офицер чесал с остервенением затылок и повторял: «Бамбуковое положение, черт возьми!» Только молодые офицеры были довольны — решили взять отпуска по очереди недели на две: посмотреть Австралию… да еще в такой интересный момент! К тому же охота на кенгуру, на казуаров! Об этом особенно мечтали мичманы-аристократы, мечтали вслух, а, собравшись в каюте Чибисова, говорили о другом — о приятной возможности «поохотиться на людей», на «мятежную сволочь»!
Таких охотников во славу «культуры» и «креста» оказалось на фрегате человек шесть, и все они, воспользовавшись двухнедельным отпуском, примкнули к первому же карательному отряду, отправляемому вовнутрь страны.
Вадим жадно проглатывал газеты — он умел читать между строк и без труда понял, что газеты лгут, что вся австралийская история вызвана авантюрами капиталистов, их алчностью и бессердечием. Все симпатии Вадима были на стороне восставших. Вот почему всякий раз, когда Илья брал его с собою на берег, он обычно слонялся по кабачкам, тавернам, темным притонам и жадно прислушивался к тем толкам, которые будоражили людей социального «дна». В их речах чуялась ему настоящая правда. Для русского князя-романтика в этом подполье австралийского города нашлось много увлекательного. Он услышал здесь пламенные речи тайных эмиссаров, защитников свободы; он увидел здесь переодетых сыщиков, раза два сам попадал в полицейские облавы и засады. Однажды он еле унес ноги от перекрестного огня: стреляла полиция и стреляли в нее.
В этих кабачках Вадим несколько раз встречал высокого, чернобородого парня, который, казалось, более наблюдал, чем действовал. Но по некоторым признакам именно он и дирижировал всей подпольной работой.
Несколько раз Вадим ловил на себе его упорный взгляд, несколько раз и незнакомец вдруг оборачивался, чувствуя на себе взгляд Вадима.
Наконец познакомились и разговорились. Сразу завязалась дружба. Открытое честное лицо Вадима, его глаза, смотрящие прямо и выдерживающие стойко всякий испытующий взгляд, его явное сочувствие к восставшим, — все это располагало к доверию, и таинственный незнакомец как-то сообщил Вадиму, что он — один из руководителей восстания, что его ищет мельбурнская полиция. Он стал усиленно звать Вадима в ряды инсургентов. Вадим отказался, но, надо признаться, не без колебаний, скрепя сердце. Тогда незнакомец предложил ему поездку в глубь материка. Это предложение увлекло Вадима, и он принялся уговарить Илью поехать с ним.
Только что бросили якорь в гавани Мельбурна, только что командир отвалил на своем вельботе делать визиты, — сейчас же отвалили от борта «Дианы» и консул с консульшей.
В Мельбурне царила тревога: обыватели собирались группами на улицах, в кофейнях и рассуждали о чем-то с жаром, с жестикуляциями… Продавцы газет бегали и выкрикивали что-то. Газеты расхватывались, читались сейчас же вслух. Оказалось, что «Диана» подошла к Австралии как раз в тот момент, когда там восстала большая группа каторжан, работавших на разных фермах. Это восстание вызвало несколько туземных племен к вооруженному выступлению против белых. Каторжники соединились с черными, сорганизовали их и стали действовать заодно. И вот газеты вопили на разные лады, развивая одну тему: «Угроза европейской цивилизации! Угроза христианству!» — и звали всех идти в «крестовый поход» против «насильников и преступников». Дикари отказываются принимать дары высокой культуры, морали и религии. Дикари должны уступить более высокой культуре. Таков закон жизни — хищные животные исчезают там, где высокая культура пускает свои корни, и так далее.
Особенно волновались в Мельбурне те, у кого в глубине материка были золотые прииски, угольные копи, у кого в далеких джунглях, сидя за высокими заборами, сейчас отстреливались родичи и компаньоны, осажденные мятежниками. Да и уцелели ли они?.. Волновались и те, кто только что приехал в Австралию с надеждой обогатиться, набить карманы и скорее убраться прочь. Вот почему все мельбурнцы единогласно решили, что «во имя высокой культуры» надо переловить и перевешать каторжан и перебить побольше туземцев. Войсками австралийское правительство не было богато, и потому вся надежда была на волонтеров. Денег было сколько угодно: местные банки пришли на помощь, открыв щедро кредиты на подавление восстания. В церквях священники, в соборе сам епископ говорили пламенные речи о необходимости борьбы за спасение креста и его служителей.
Записавшиеся волонтеры расхаживали в походной форме, лихо покручивали усы и победоносно посматривали по сторонам. На днях назначено было выступление первого отряда.
Но не зевали и инсургенты — они по всем портовым городам разослали своих эмиссаров — вербовали беглых матросов и всяких авантюристов, скупали оружие. Полиция ловила этих эмиссаров, особенно гонялась за одним из самых ловких и увертливых. В газетах даже приметы его были напечатаны. Это был один из вождей и главных организаторов восстания, ирландец Джеральд Броун, осужденный за участие в восстании против Англии и сосланный в Австралию на каторжные работы. Он бежал с фермы, куда был послан в качестве работника, к туземцам, там прижился, женился и повел исподволь тайную пропаганду среди товарищей-каторжан и среди туземцев. Благодаря золоту, найденному туземцами в горах, он заблаговременно сделал хороший запас оружия, закупил военные припасы. И вот час настал. Восстание вспыхнуло и притом в таких размерах, которых никто не предвидел.
И дрогнули сердца банкиров, финансистов, держателей акций и облигаций. Вести о восстании долетали до Англии, до Америки. Катастрофически стали падать австралийские бумаги, стали лопаться предприятия. Вот почему вопили в газетах о том, что европейская культура и христианство в опасности. «Крестовый поход! Крестоносцы будут хорошо оплачены! Будут вооружены ружьями лучших систем, разрывными пулями!»
В такой серьезный момент «Диана» бросила свой якорь в гавани Мельбурна. Израненная ураганом, без фока, с расшатанным гротом, с переломанным такелажем, с трюмом, полным воды, вошла старушка «Диана» в порт в надежде отдохнуть и основательно починиться, оправиться, почиститься… Стоянка предстояла месяца на два, в зависимости от окончания ремонта. Надо было разоружиться, чтобы войти в док. На все это надо было время. И вот оказалось, что из-за восстания ремонт не налаживается.
Командир ходил злой и с хрустом ломал пальцы. Старший офицер чесал с остервенением затылок и повторял: «Бамбуковое положение, черт возьми!» Только молодые офицеры были довольны — решили взять отпуска по очереди недели на две: посмотреть Австралию… да еще в такой интересный момент! К тому же охота на кенгуру, на казуаров! Об этом особенно мечтали мичманы-аристократы, мечтали вслух, а, собравшись в каюте Чибисова, говорили о другом — о приятной возможности «поохотиться на людей», на «мятежную сволочь»!
Таких охотников во славу «культуры» и «креста» оказалось на фрегате человек шесть, и все они, воспользовавшись двухнедельным отпуском, примкнули к первому же карательному отряду, отправляемому вовнутрь страны.
Вадим жадно проглатывал газеты — он умел читать между строк и без труда понял, что газеты лгут, что вся австралийская история вызвана авантюрами капиталистов, их алчностью и бессердечием. Все симпатии Вадима были на стороне восставших. Вот почему всякий раз, когда Илья брал его с собою на берег, он обычно слонялся по кабачкам, тавернам, темным притонам и жадно прислушивался к тем толкам, которые будоражили людей социального «дна». В их речах чуялась ему настоящая правда. Для русского князя-романтика в этом подполье австралийского города нашлось много увлекательного. Он услышал здесь пламенные речи тайных эмиссаров, защитников свободы; он увидел здесь переодетых сыщиков, раза два сам попадал в полицейские облавы и засады. Однажды он еле унес ноги от перекрестного огня: стреляла полиция и стреляли в нее.
В этих кабачках Вадим несколько раз встречал высокого, чернобородого парня, который, казалось, более наблюдал, чем действовал. Но по некоторым признакам именно он и дирижировал всей подпольной работой.
Несколько раз Вадим ловил на себе его упорный взгляд, несколько раз и незнакомец вдруг оборачивался, чувствуя на себе взгляд Вадима.
Наконец познакомились и разговорились. Сразу завязалась дружба. Открытое честное лицо Вадима, его глаза, смотрящие прямо и выдерживающие стойко всякий испытующий взгляд, его явное сочувствие к восставшим, — все это располагало к доверию, и таинственный незнакомец как-то сообщил Вадиму, что он — один из руководителей восстания, что его ищет мельбурнская полиция. Он стал усиленно звать Вадима в ряды инсургентов. Вадим отказался, но, надо признаться, не без колебаний, скрепя сердце. Тогда незнакомец предложил ему поездку в глубь материка. Это предложение увлекло Вадима, и он принялся уговарить Илью поехать с ним.