Джулиан сел за стол.
— Коктейль? Чистое виски? Виски с содовой? Что ты будешь пить, Джулиан? — спросил Уит Хофман.
— Пожалуй, коктейль.
— Вот здесь мартини, — сказал Хофман.
— Отлично, — ответил Джулиан.
— Игнорируешь меня? — продолжал Бобби. — Решил не обращать внимания? Будто меня нет? Что ж, ладно. Пожалуйста. Не замечай меня. Не обращай внимания. Мне наплевать. Но вот что ты обязан сделать, Инглиш: ты обязан пойти в зал и заплатить еще за один танец.
— Что? — переспросил Джулиан.
— Ты слышал, что я сказал. Из-за тебя сегодня здесь отсутствует один человек, а клубу нужны деньги, поэтому не забудь про лишние пять долларов, когда будешь платить за музыку.
— Кто этот тип? — обратился Джулиан к Уиту. Уит улыбнулся. — Кто его привел с собой?
— Со мной все в порядке, — отозвался Бобби. — Обо мне можешь не беспокоиться.
— Думаю, что даже во время депрессии приемная комиссия клуба не должна быть столь либеральной, — продолжал Джулиан. — Ладно уж, против евреев и негров я ничего не имею, а то и нескольких прокаженных можно принять. У них есть душа, такая же, как у нас с вами. Но вступая в клуб, все-таки надеешься, что будешь общаться с человекообразными существами, а не с пресмыкающимися. Или с насекомыми. Ну-ка повернись, Херман, я посмотрю, крылышки-то у тебя есть?
— Чего ты ко мне привязался? Я в полном порядке.
— То-то и оно, — заметил Джулиан. — Надо бы, чтобы у входа в клуб дежурили полицейские и не пускали таких, как ты.
— Хорошо, что полицейских здесь не было вчера. Правда, удивительно, как это их не вызвали. Их, или отряд морской пехоты, или…
— Опять эти разговоры о войне, — упрекнул его Джулиан. Никак не можешь слезть с этой темы, вот в чем твоя беда. Ведь Уит или, например, Фрогги, они же никогда…
— Совершенно верно, — воскликнул Бобби. — Когда началась война, я пошел на фронт. Я не из тех хлюпиков, что отсиживались в это время в колледжах, во всяких там Лафайетах или Лихайях, а по субботам гоняли чаи в клубах или приятно проводили время на занятиях по системе вневойсковой подготовки. Да, сэр, когда я понадобился дядюшке Сэму, я услышал его зов и отправился защищать демократию, а когда война окончилась, я перестал воевать. И мне не по душе люди, которые надели форму лишь в тысяча девятьсот семнадцатом году, а через тринадцать — четырнадцать лет после окончания войны, в тысяча девятьсот тридцатом году, воюют, швыряясь стаканами в клубе в присутствии именитых людей. Вот что делают отдельные личности. Ветераны тысяча девятьсот тридцатого года. Участники битвы в курительной Лантененго-клуба. Прием психической атаки.
Присутствующие хохотали, и Джулиан понял, что побежден. Он допил свой коктейль и поднялся.
— Неужто ты покидаешь клуб из-за нас? — спросил Бобби.
Джулиан, намеренно игнорируя Бобби, обратился к Уиту:
— Что случилось с сортиром? Чувствуешь запах?
Уит рассеянно улыбнулся.
— Идешь в зал? — спросил он.
— Пусть идет, — сказал Бобби. — А то знаешь каким он становится, когда у него в руках виски? Конечно, если в стакане коктейль, то это менее опасно. В коктейле нет кусочков льда, от которых получаются синяки…
— Ну, пока, — сказал Джулиан и вышел из раздевалки. Уже за дверью он услышал, как Бобби нарочито громко, чтобы Джулиан мог слышать, заявил:
— Знаешь, Уит, мне сказали, что Гарри Райли подумывает о новом «линкольне». Тот «кадиллак», что он приобрел прошлым летом, ему не по душе.
Раздевалка встретила эту шутку одобрительным хохотом.
Джулиан прошел через курительную и банкетный зал, где в нишах тоже размещались столики, в зал для танцев, а оттуда в холл, у подножья лестницы. В этом месте полагалось ждать свою даму. Джулиан опять обменялся приветствиями со множеством людей и особенно весело помахал Милдред Эммерман, которая и давала сегодняшний ужин. Это была высокая зубастая девица, капитан женской команды по игре в гольф. Ее отец, пьяница и повеса, обладал порядочным капиталом в недвижимости, а номинально считался фабрикантом сигар. Он являлся в клуб только в тех случаях, когда они с женой приглашали на ужин своих друзей или приятелей дочери. Милдред, возвышаясь над управляющим клуба Лошем, изящным для таких габаритов жестом указывала, на какое место за столом положить очередную карточку из пачки, которую держала в левой руке. Она, по-видимому, была единственной женщиной, которая не слышала о том, что произошло накануне. В Гиббсвилле знали, что ей можно рассказать все что угодно, не сомневаясь, что сплетня дальше не пойдет, потому что мысли Милл всегда были заняты, по-видимому, тем, как быстрее пройти в гольфе через деревья ко второй полосе. От ее улыбки Джулиану стало легче. Впрочем, ему всегда нравилась Милл. На мгновенье он испытал радость при мысли о том, как хорошо, что Милл не живет в Нью-Йорке, где ей сразу бы приписали слабость к женскому полу. В Гиббсвилле же она просто считалась любительницей спорта. Милая Милл!
— О чем ты задумался? — спросила внезапно появившаяся рядом Кэролайн.
— Мне нравится Милл, — ответил он.
— Мне тоже, — сказала Кэролайн. — А что, она что-нибудь сделала или сказала?
— Нет. Просто правится, и все, — ответил он. — А я тем временем учусь, как реагировать на последствия.
— Какие?
— Мистер Роберт Херман сегодня в форме и крепко прошелся по мне насчет вчерашнего…
— О господи, где? В раздевалке? Там было много народу?
— Да. Уит с Фрогги и все прочие. Бобби потребовал, чтобы я заплатил музыкантам пять долларов и за Гарри. А потом принялся дразнить меня по поводу того, что война уже давно окончена или что-то вроде этого, а я, мол, ждал до тысяча девятьсот тридцатого года, чтобы принять участие в сражении, и что надо было вызвать полицию.
— Мда. Пожалуй, нам следовало ожидать чего-нибудь в этом роде.
— Почему? Тебе тоже что-нибудь сказали?
— Нет, не то чтобы сказали, Китти Хофман вошла в уборную, когда я…
— Господи, вы, женщины, даже в уборную и то ходите вместе. Почему всегда…
— Ты хочешь услышать, что было? Или собираешься снова устраивать сцену?
— Извини меня.
— Так вот, Китти — ты ведь ее знаешь — сразу выкладывает все, что думает. Она спросила, правда ли, что у Гарри подбит глаз, и я сказала: да, это так. Тогда она заявила, что Уит обеспокоен. Он тебе что-нибудь сказал?
— Нет. Он и не мог, потому что Бобби не закрывал рта. С Уитом у меня не было разговора.
— По-видимому, Уит знает, что Гарри вложил в гараж деньги.
— Конечно, знает. Это не секрет. По правде говоря, я сам сказал об этом Уиту. Да, сказал. Должен был сказать, потому что, когда прошлым летом Уит это узнал, он спросил, почему я не обратился к нему, и я ответил, что к нему и так все обращаются. Разве я не рассказывал тебе?
— Нет. Так вот, Китти сказала, что Уит обеспокоен, потому что в Гарри плохо иметь врага. Я тебе это говорила.
— Я помню. Ладно, хватит тут стоять. Вон Джин и Фрогги. Давай подойдем к ним.
Они подошли к Джин и Фрогги. Джин была лучшей приятельницей Кэролайн, а Фрогги принадлежал к числу лучших друзей Джулиана. После окончания колледжа возле Джулиана не было такого человека, которого можно было бы считать его самым близким другом. А тот, кто именовался так в колледже, сейчас жил в Китае, работал там в «Стэндард Ойл» и давал о себе знать приблизительно раз в год. В компании лучших друзей Джулиан чувствовал себя легко и надежно. Тридцатичетырехлетний Фрогги потерял на войне руку, и, может, поэтому Джулиан был с ним менее близок, чем с другими сверстниками Фрогги, которые тоже побывали во Франции. Джулиан, будучи моложе их лет на пять, во время войны учился в колледже, проходил военное обучение по системе вневойсковой подготовки и до сих пор терзался угрызениями по поводу того, что следовало бы бросить колледж и пойти в армию. С годами угрызения эти слабели, он считал, что они больше его не беспокоят, а оказалось, беспокоят. И всегда беспокоили при виде Фрогги, который в свое время был превосходным пловцом и теннисистом. С Джин Джулиану было легко. Они испытали Друг к другу все чувства, которые можно было испытать. Как-то летом, много лет назад, Джин и Джулиан были безумно влюблены друг в друга. По окончании итого полугреховного романа, когда он действительно завершился, они питали друг к другу чувство гораздо более чистое, чем испытывают дети, и были готовы полюбить по-настоящему кого-нибудь другого. Джулиан знал — ему рассказала сама Джин — что с Фрогги она «перешла границу дозволенного» во время первого свидания, и честно верил, что рад за нее.
Они посплетничали о людях, которые гостят у таких-то, поспорили, придут ли на танцы из Рединга, обсудили, как выглядят местные дамы, поинтересовались, не спустила ли у Джулиана шина, — они видели, что его машина по дороге в клуб встала, — как здорово, не правда ли, что дороги так быстро очистили от снега; какой чудесный корсаж, возьми «Кэмел», какая разница; отец Милл выглядит хуже, чем когда-либо; про Эммерманов можно сказать одно: они уж не скупятся, когда устраивают вечер. Тем временем Милл, ее мать и отец в ожидании гостей заняли свои места у входа в танцевальный зал (когда мебель не убирали, это была гостиная). Не прошло и трех минут, как в холле вытянулась очередь жаждавших немного церемонно поздороваться с мистером и миссис Эммерман и обменяться дружеским приветствием с Милл. Оркестр «Королевских канадцев» из Гаррисберга под управлением Бена Рискина уселся на место и двумя ударами по басовому барабану заиграл «Дай мне что-нибудь на память». «Прошу тебя, не пей много», — сказала Кэролайн и пошла искать свою карточку за праздничным столом.
II
— Коктейль? Чистое виски? Виски с содовой? Что ты будешь пить, Джулиан? — спросил Уит Хофман.
— Пожалуй, коктейль.
— Вот здесь мартини, — сказал Хофман.
— Отлично, — ответил Джулиан.
— Игнорируешь меня? — продолжал Бобби. — Решил не обращать внимания? Будто меня нет? Что ж, ладно. Пожалуйста. Не замечай меня. Не обращай внимания. Мне наплевать. Но вот что ты обязан сделать, Инглиш: ты обязан пойти в зал и заплатить еще за один танец.
— Что? — переспросил Джулиан.
— Ты слышал, что я сказал. Из-за тебя сегодня здесь отсутствует один человек, а клубу нужны деньги, поэтому не забудь про лишние пять долларов, когда будешь платить за музыку.
— Кто этот тип? — обратился Джулиан к Уиту. Уит улыбнулся. — Кто его привел с собой?
— Со мной все в порядке, — отозвался Бобби. — Обо мне можешь не беспокоиться.
— Думаю, что даже во время депрессии приемная комиссия клуба не должна быть столь либеральной, — продолжал Джулиан. — Ладно уж, против евреев и негров я ничего не имею, а то и нескольких прокаженных можно принять. У них есть душа, такая же, как у нас с вами. Но вступая в клуб, все-таки надеешься, что будешь общаться с человекообразными существами, а не с пресмыкающимися. Или с насекомыми. Ну-ка повернись, Херман, я посмотрю, крылышки-то у тебя есть?
— Чего ты ко мне привязался? Я в полном порядке.
— То-то и оно, — заметил Джулиан. — Надо бы, чтобы у входа в клуб дежурили полицейские и не пускали таких, как ты.
— Хорошо, что полицейских здесь не было вчера. Правда, удивительно, как это их не вызвали. Их, или отряд морской пехоты, или…
— Опять эти разговоры о войне, — упрекнул его Джулиан. Никак не можешь слезть с этой темы, вот в чем твоя беда. Ведь Уит или, например, Фрогги, они же никогда…
— Совершенно верно, — воскликнул Бобби. — Когда началась война, я пошел на фронт. Я не из тех хлюпиков, что отсиживались в это время в колледжах, во всяких там Лафайетах или Лихайях, а по субботам гоняли чаи в клубах или приятно проводили время на занятиях по системе вневойсковой подготовки. Да, сэр, когда я понадобился дядюшке Сэму, я услышал его зов и отправился защищать демократию, а когда война окончилась, я перестал воевать. И мне не по душе люди, которые надели форму лишь в тысяча девятьсот семнадцатом году, а через тринадцать — четырнадцать лет после окончания войны, в тысяча девятьсот тридцатом году, воюют, швыряясь стаканами в клубе в присутствии именитых людей. Вот что делают отдельные личности. Ветераны тысяча девятьсот тридцатого года. Участники битвы в курительной Лантененго-клуба. Прием психической атаки.
Присутствующие хохотали, и Джулиан понял, что побежден. Он допил свой коктейль и поднялся.
— Неужто ты покидаешь клуб из-за нас? — спросил Бобби.
Джулиан, намеренно игнорируя Бобби, обратился к Уиту:
— Что случилось с сортиром? Чувствуешь запах?
Уит рассеянно улыбнулся.
— Идешь в зал? — спросил он.
— Пусть идет, — сказал Бобби. — А то знаешь каким он становится, когда у него в руках виски? Конечно, если в стакане коктейль, то это менее опасно. В коктейле нет кусочков льда, от которых получаются синяки…
— Ну, пока, — сказал Джулиан и вышел из раздевалки. Уже за дверью он услышал, как Бобби нарочито громко, чтобы Джулиан мог слышать, заявил:
— Знаешь, Уит, мне сказали, что Гарри Райли подумывает о новом «линкольне». Тот «кадиллак», что он приобрел прошлым летом, ему не по душе.
Раздевалка встретила эту шутку одобрительным хохотом.
Джулиан прошел через курительную и банкетный зал, где в нишах тоже размещались столики, в зал для танцев, а оттуда в холл, у подножья лестницы. В этом месте полагалось ждать свою даму. Джулиан опять обменялся приветствиями со множеством людей и особенно весело помахал Милдред Эммерман, которая и давала сегодняшний ужин. Это была высокая зубастая девица, капитан женской команды по игре в гольф. Ее отец, пьяница и повеса, обладал порядочным капиталом в недвижимости, а номинально считался фабрикантом сигар. Он являлся в клуб только в тех случаях, когда они с женой приглашали на ужин своих друзей или приятелей дочери. Милдред, возвышаясь над управляющим клуба Лошем, изящным для таких габаритов жестом указывала, на какое место за столом положить очередную карточку из пачки, которую держала в левой руке. Она, по-видимому, была единственной женщиной, которая не слышала о том, что произошло накануне. В Гиббсвилле знали, что ей можно рассказать все что угодно, не сомневаясь, что сплетня дальше не пойдет, потому что мысли Милл всегда были заняты, по-видимому, тем, как быстрее пройти в гольфе через деревья ко второй полосе. От ее улыбки Джулиану стало легче. Впрочем, ему всегда нравилась Милл. На мгновенье он испытал радость при мысли о том, как хорошо, что Милл не живет в Нью-Йорке, где ей сразу бы приписали слабость к женскому полу. В Гиббсвилле же она просто считалась любительницей спорта. Милая Милл!
— О чем ты задумался? — спросила внезапно появившаяся рядом Кэролайн.
— Мне нравится Милл, — ответил он.
— Мне тоже, — сказала Кэролайн. — А что, она что-нибудь сделала или сказала?
— Нет. Просто правится, и все, — ответил он. — А я тем временем учусь, как реагировать на последствия.
— Какие?
— Мистер Роберт Херман сегодня в форме и крепко прошелся по мне насчет вчерашнего…
— О господи, где? В раздевалке? Там было много народу?
— Да. Уит с Фрогги и все прочие. Бобби потребовал, чтобы я заплатил музыкантам пять долларов и за Гарри. А потом принялся дразнить меня по поводу того, что война уже давно окончена или что-то вроде этого, а я, мол, ждал до тысяча девятьсот тридцатого года, чтобы принять участие в сражении, и что надо было вызвать полицию.
— Мда. Пожалуй, нам следовало ожидать чего-нибудь в этом роде.
— Почему? Тебе тоже что-нибудь сказали?
— Нет, не то чтобы сказали, Китти Хофман вошла в уборную, когда я…
— Господи, вы, женщины, даже в уборную и то ходите вместе. Почему всегда…
— Ты хочешь услышать, что было? Или собираешься снова устраивать сцену?
— Извини меня.
— Так вот, Китти — ты ведь ее знаешь — сразу выкладывает все, что думает. Она спросила, правда ли, что у Гарри подбит глаз, и я сказала: да, это так. Тогда она заявила, что Уит обеспокоен. Он тебе что-нибудь сказал?
— Нет. Он и не мог, потому что Бобби не закрывал рта. С Уитом у меня не было разговора.
— По-видимому, Уит знает, что Гарри вложил в гараж деньги.
— Конечно, знает. Это не секрет. По правде говоря, я сам сказал об этом Уиту. Да, сказал. Должен был сказать, потому что, когда прошлым летом Уит это узнал, он спросил, почему я не обратился к нему, и я ответил, что к нему и так все обращаются. Разве я не рассказывал тебе?
— Нет. Так вот, Китти сказала, что Уит обеспокоен, потому что в Гарри плохо иметь врага. Я тебе это говорила.
— Я помню. Ладно, хватит тут стоять. Вон Джин и Фрогги. Давай подойдем к ним.
Они подошли к Джин и Фрогги. Джин была лучшей приятельницей Кэролайн, а Фрогги принадлежал к числу лучших друзей Джулиана. После окончания колледжа возле Джулиана не было такого человека, которого можно было бы считать его самым близким другом. А тот, кто именовался так в колледже, сейчас жил в Китае, работал там в «Стэндард Ойл» и давал о себе знать приблизительно раз в год. В компании лучших друзей Джулиан чувствовал себя легко и надежно. Тридцатичетырехлетний Фрогги потерял на войне руку, и, может, поэтому Джулиан был с ним менее близок, чем с другими сверстниками Фрогги, которые тоже побывали во Франции. Джулиан, будучи моложе их лет на пять, во время войны учился в колледже, проходил военное обучение по системе вневойсковой подготовки и до сих пор терзался угрызениями по поводу того, что следовало бы бросить колледж и пойти в армию. С годами угрызения эти слабели, он считал, что они больше его не беспокоят, а оказалось, беспокоят. И всегда беспокоили при виде Фрогги, который в свое время был превосходным пловцом и теннисистом. С Джин Джулиану было легко. Они испытали Друг к другу все чувства, которые можно было испытать. Как-то летом, много лет назад, Джин и Джулиан были безумно влюблены друг в друга. По окончании итого полугреховного романа, когда он действительно завершился, они питали друг к другу чувство гораздо более чистое, чем испытывают дети, и были готовы полюбить по-настоящему кого-нибудь другого. Джулиан знал — ему рассказала сама Джин — что с Фрогги она «перешла границу дозволенного» во время первого свидания, и честно верил, что рад за нее.
Они посплетничали о людях, которые гостят у таких-то, поспорили, придут ли на танцы из Рединга, обсудили, как выглядят местные дамы, поинтересовались, не спустила ли у Джулиана шина, — они видели, что его машина по дороге в клуб встала, — как здорово, не правда ли, что дороги так быстро очистили от снега; какой чудесный корсаж, возьми «Кэмел», какая разница; отец Милл выглядит хуже, чем когда-либо; про Эммерманов можно сказать одно: они уж не скупятся, когда устраивают вечер. Тем временем Милл, ее мать и отец в ожидании гостей заняли свои места у входа в танцевальный зал (когда мебель не убирали, это была гостиная). Не прошло и трех минут, как в холле вытянулась очередь жаждавших немного церемонно поздороваться с мистером и миссис Эммерман и обменяться дружеским приветствием с Милл. Оркестр «Королевских канадцев» из Гаррисберга под управлением Бена Рискина уселся на место и двумя ударами по басовому барабану заиграл «Дай мне что-нибудь на память». «Прошу тебя, не пей много», — сказала Кэролайн и пошла искать свою карточку за праздничным столом.
II
Праздничный стол стонал под поданным на десерт тортом. Ужин Эммерманов подходил к концу. До часа ночи мужчины, и молодые и старые, будут зорко следить за тем, чтобы Милл не оставалась без кавалера; после же часа те приглашения, что выпадут на ее долю, будут адресованы ей лично, а не ей как хозяйке вечера. Завтрашние газеты напечатают список гостей, а затем про ужин забудут. И на следующий год уже кто-нибудь другой будет давать ужин во время рождественских танцев в клубе. Теперь на целый год, по меньшей мере, Милл Эммерман была избавлена от обязанности устраивать большой прием.
За сегодняшний ужин, как сумели определить с первого взгляда почти все гости, клуб брал по два пятьдесят с человека. В клубе был назначен вечер танцев, поэтому приглашение на ужин получили все члены клуба. На ужин, подобный тому, какой давали Эммерманы, хозяйка могла договориться с управляющим подать гостям либо жареную курицу за доллар пятьдесят, либо жареную индейку за два доллара, либо филе миньон за два пятьдесят, и нынче подавали филе миньон. Денег у Эммерманов хватало, а положение их в Гиббсвилле было столь непрочным, что они были вынуждены угощать лучшим из меню. Сообразно с обычаем, Эммерманы не покупали вина и не платили за музыку. Подразумевалось, что мужчина, которому посылалось приглашение, явится на ужин с дамой. Холостяк, если он не был помолвлен, подтверждал получение приглашения своей визитной карточкой и тут же звонил хозяйке и спрашивал, чьим кавалером ему следует быть. Все было расписано в деталях заранее, причем хитроумнее, чем можно было бы ожидать. Среди девиц были «клуши», которых полагалось приглашать на многие приемы, и хозяйка знала, кого из мужчин ей надо просить сопровождать этих «клуш». Но в то же время каждая хозяйка понимала, что пользующемуся успехом привлекательному молодому человеку следует поручать эскортировать только пользующихся успехом привлекательных молодых девиц. Была и еще одна группа девиц — к ним принадлежала и сама Милл Эммерман — которые являлись на танцы обычно либо с супружеской четой, своими приятелями, либо с компанией из четырех — шести человек. Милл и подобные ей девицы могли сказать с точностью почти до фута, какое расстояние они пройдут в танце, и если это расстояние оказывалось длиннее предполагаемого, то они сами спрашивали себя, в чем дело. Ответ же обычно состоял в том, что какой-нибудь молодой муж, разозлившись на свою жену, хотел поведать об этом Милл, потому что она была «хороший товарищ». Все понимала. И не обижалась, когда ее бросали на полпути. Порой, конечно, на долю Милл и таких, как она, выпадали и настоящие неприятности, например, от кавалера, который выпил больше, чем следовало. Но какой бы косной ни казалась эта система, следует упомянуть несколько обстоятельств, говоривших в ее пользу: во-первых, к тому времени, когда девице исполнялось двадцать пять лет, она обычно была уже подготовлена, знала точно, что можно ждать от каждого танцевального вечера, на который шла. Лишь очень немногие из девиц, подобных Милл, отправлялись на вечер с глупой надеждой на то, что эти танцы будут чем-то отличаться от всех прежних. А среди кавалеров существовал один неписаный, молчаливый уговор: если гиббсвиллской девице из числа тех, что не пользовались успехом, удавалось заманить в клуб на танцы человека заезжего, то гиббсвиллские мужчины из кожи вон лезли, стараясь показать, что она у них нарасхват. В такой вечер каждый кавалер приглашал ее не раз, а по два раза, и в результате все «клуши», кроме уж самых неудачливых, выходили замуж за приезжих. А как только такая девица выходила замуж, те печальные времена, когда она считалась гадким утенком, разумеется, забывались и компенсировались тем, что в обществе она занимала место точно такое же, как и самые популярные из девиц. Но для этого нужен был брак, а не просто помолвка, и мужчина мог быть мерзавец из мерзавцев, глупым, дурно одетым, каким угодно, только не евреем. Да ни одна из гиббсвиллских девиц, принадлежавших к загородному клубу и Лантененго-стрит, и не могла бы выйти за еврея. Она бы не осмелилась.
К тому времени, когда молодой человек становился студентом колледжа, он четко знал, какое положение займет в клубной иерархии. Джулиан, например, уже много лет назад мог предсказать нынешний вечер: он будет сидеть за столом между хорошенькой девицей и «клушей». Привлекательным мужчинам или, по крайней мере, тем, кого в Гиббсвилле считали привлекательными, в обязанность вменялось ухаживать за «клушей», а в награду они получали возможность поухаживать за хорошенькой девицей. Хорошенькие девицы числом намного превосходили «клуш». Справа от Джулиана сидела Джин Огден, а слева — Констанс Уокер, которая танцевала всегда так, будто танец и есть вершина сексуального наслаждения, и состояла в дальнем родстве с Кэролайн.
В течение всего ужина мысли Джулиана то и дело возвращались к Кэролайн. Констанс, следуя уже давно переставшей быть забавной традиции, всегда называла Джулиана «кузен Джулиан» или просто «кузен». В перерыве между блюдами он пригласил Констанс на танец и в который уж раз подивился их с Кэролайн физическому сходству. Они были одного роста и одной комплекции, и приходилось согласиться, что у Констанс превосходная фигура. По его мнению, у нее было даже некоторое преимущество перед Кэролайн: он хуже знал ее, что ли. При ярком свете видно, вспомнил он, что у Кэролайн зад чуть висит. На левом бедре у нее оспинка, а вот есть ли след от прививки на бедре у Констанс, он не помнит, хоть и неоднократно видел ее в купальном костюме. Об этом он и думал, танцуя с Констанс, и вознамерился было уже спросить, делали ли ей прививку, как вдруг сообразил, что чересчур прижимает ее к себе и что она тоже чересчур и неспроста прижимается к нему. Ему стало стыдно и жаль Констанс. Мерзко так возбуждать девочку. И глупо самому так возбуждаться. Он медленно отстранился.
Но процесс сравнивания женщины, с которой он танцевал, рядом с которой сидел за столом, с женщиной, на которой он был женат и которая приходилась первой какой-то родственницей, доставил ему тайное удовольствие. На любом вечере, если только он не пил слишком много, ему обязательно требовалась какая-то игра или решение задачи, пока он, как казалось, лишь наблюдает соседей. Кэролайн исполнился уже тридцать один год, а Констанс еще училась в колледже и была, по-видимому, лет на десять моложе. Обе они были весьма типичны для своих колледжей: Кэролайн училась в Брин-Море, Констанс — в колледже Смита. Совсем простушка, она поступила в Смит и рискнула соперничать со способными еврейками за честь вступить в сообщество лучших студентов. Хорошенькие девушки, поступая в Смит, обычно занимались только перепиской со студентами из Йельского университета. Кэролайн была типичной девицей из маленького провинциального городка, получившей образование в Брин-Море: из частной школы в родном городке она перешла в хорошую подготовительную школу, а потом в Брин-Мор, сразу усвоив тамошний дух, а именно: склонность быстро взрослеть и легко восторгаться. Констанс знала все, а Кэролайн до сих пор пребывала в процессе узнавания: какой город столица Южной Дакоты, кто такой Майк Пингаторе[1], где находится Далхузи, в чем гандикап при игре в поло, из чего составляется коктейль под названием «Дилижанс». Почему его так заинтересовало образование этих двух молодых женщин, подумал он и вдруг нашел ответ: Кэролайн считалась образованной женщиной, ее образование было уже завершено и стало фундаментом ее личности, в то время как Констанс и другие вроде нее… О господи, какая разница? Констанс ему абсолютно безразлична. Но он был доволен, что сумел так точно охарактеризовать Кэролайн и ее образование. Ему захотелось рассказать ей об этом, увидеть ее реакцию, убедиться, что она согласна с ним. Он знал, что она скажет. Она скажет — и это, между прочим, правда — что она все годы твердила ему то же самое.
Гости поднялись из-за стола, и он пошел искать Кэролайн. Она стояла слишком далеко, он решил, что не стоит добираться до нее. Вот тут-то, как оказалось, он и допустил просчет.
Когда гости Эммерманов встали из-за стола, это отнюдь не означало, что все, кто ужинал в ресторане, тоже поднялись. Стол Эммерманов был самым большим и поэтому самым важным, однако в зале сидело еще много компаний, различных по составу и значимости. За одним столом ужинала тесная компания во главе с миссис Горман, сестрой Гарри Райли. Их было восемь человек: она сама, два доктора — оба ирландцы и католики — с супругами, монсеньор Кридон, пастырь церкви святых Петра и Павла, и специалист по уголовному праву Дж.Фрэнк Киркпатрик с женой из Филадельфии. У них тоже был ужин по два пятьдесят на человека, а шампанское они держали в ведре под столом, бросая более-менее открытый вызов параграфу 7 правила XI Устава Лантененго-клуба. Миссис Горман всегда присутствовала на больших танцевальных вечерах в клубе, приглашая, как и нынче, на ужин небольшую компанию. Ее гости после первых минут принужденной учтивости переставали обращать внимание друг на друга, ели молча, а за кофе, который подавался к столу, мужчины, откинувшись на спинку кресла, закуривали сигары и вместе с дамами совершенно откровенно наблюдали за гостями, веселившимися за большим столом. Наблюдая, они умудрялись все же не глазеть, и только монсеньор Кридон сидел сложив руки как-то по церковному на столе перед собой и то разглаживал фольгу от сигары, то рассказывал какую-нибудь историю тихим мелодичным голосом, произнося слова с выразительным ирландским акцентом. Он знал всех в Гиббсвилле и был членом клуба, но клуб интересовал его только как место для игры в гольф, а в ресторане он ни с кем не разговаривал, разве только если обращались непосредственно к нему. Его важность была напускной, но производила известное впечатление как на его знакомых, не принадлежавших к католической церкви, так и на собственных прихожан. Он постарел и приобрел философский подход к жизни раньше времени, потому что церковные политиканы обделили его самого саном епископа, а его приход, как и Гиббсвилл, епархией, которую город давно старался получить. Говорили, что кардинал ненавидит его за смелость и отчаянно противится тому, чтобы сделать церковь святых Петра и Павла собором, а отца Кридона епископом. Вместо этого ему дали сан монсеньора и сделали его благочинным и бессменным настоятелем церкви святых Петра и Павла, тем самым безмолвно дав понять, что ему следует прекратить всю деятельность, направленную на превращение церкви в собор. Это был удар как для него и зажиточных мирян его прихода, которые любили Кридона, так и для членов более влиятельного в угольной компании масонского братства, уважавших этого человека, несмотря на то что не могли его понять. «Хоть мы и принадлежим к пресвитерианской церкви, — говорили они, — но позвольте заверить вас, что в нашем присутствии никто не осмелится безнаказанно сказать что-либо дурное об отце Кридоне, будь то католик или некатолик».
Среди его прихожан были и такие, кто втайне возмущался участием монсеньора Кридона в общественной деятельности некатолических комитетов, но недовольство такого рода обычно разжигали «Рыцари Колумба», которые, поскольку угольной компанией заправляли масоны, восхищавшиеся монсеньором Кридоном и презиравшие «Рыцарей Колумба», считали, что их пастырю следовало бы почаще использовать свое влияние для протекции «Рыцарям». Он никогда этого не делал. Он пользовался своим влиянием, чтобы добиться от администрации улучшения жилищных условий шахтеров, чтобы получить денежную помощь для приходов более бедных, чем его собственный. А профсоюзники и служащие ненавидели монсеньора Кридона за то, что он был слишком близок к начальству.
Порой он пользовался своим влиянием, чтобы оказать помощь и протестантам. Он брал их на поруки, помогал найти работу. Он купил «кадиллак» у Джулиана, а не «линкольн» у представителя фирмы «Форд», хотя тот был католик. Но искупая оказанное конторе Джулиана предпочтение, он приобрел три «форда» для своих помощников. Три года назад он подъехал на своем «бьюике» к гаражу Джулиана, вошел к нему в кабинет и сказал: «Доброе утро, сын мой. У вас найдется нынче какой-нибудь славный черный „кадиллак“?» Он купил ту машину, что стояла в демонстрационном зале, заплатив за нее наличными. Машины его помощников ремонтировались и обслуживались фирмой «Форд», он же покупал шины и прочие детали в гараже Джулиана.
После того как гости встали из-за стола, Джулиану понадобилось в туалет, и по дороге он как раз прошел мимо компании миссис Горман. Он взглянул на миссис Горман, но она не заговорила с ним, в чем, впрочем, не было ничего необычного. Однако от сидевших за столом мужчин повеяло холодом. Киркпатрик вежливо наклонил голову, оскалив зубы, но врачи явно отвернулись, а монсеньор Кридон, на круглой синеватой физиономии которого над высоким воротником, украшенным чем-то лиловым, всегда при встрече с Джулианом появлялась грустная улыбка, на этот раз лишь кивнул и не улыбнулся. Джулиан понял это не сразу, ибо в своих делах с католиками часто забывал встать на их точку зрения. Однако к тому времени, когда он очутился в туалете один, до него дошло, что они все считали его оскорбительный поступок по отношению к Гарри Райли оскорблением себе. С какой стати он плеснул виски в лицо Райли? Только из желания оскорбить ирландца-католика. Они, разумеется, ошибаются, но он понял одно: если католики объявят ему войну, ему несдобровать. Во время избирательной кампании, когда соперничали Смит и Гувер, два человека, ювелир и торговец строительными материалами, громогласно заявили, что они члены ку-клукс-клана и выступают против Смита, ибо он католик. Из деловых кругов Гиббсвилла лишь эти двое высказались откровенно. И оба разорились.
Вытирая руки, Джулиан пришел к мысли, что хорошо бы поговорить с монсеньором Кридоном, и принялся ждать священника в раздевалке. Нажав кнопку, он велел Уильяму, официанту, который обслуживал раздевалку, достать из его шкафчика бутылку виски и поставить ее вместе с двумя стаканами, льдом и бутылкой сельтерской на столик возле шкафчика. Он налил себе виски, разбавил сельтерской и закурил сигарету.
И стар и млад — все, входя в раздевалку, отпускали шутки по поводу его одиночества. Вошел Бобби Херман, но не успел он открыть рот, как Джулиан велел ему заткнуться. На лицах двух молодых людей, когда они увидели второй пустой стакан и бутылку виски, явно отразилось подозрение, не объявлен ли Джулиану бойкот. Эта было ужасно смешно. Он видел, что они не хотят обижать его и не прочь выпить рюмку-другую, но желание не обижать его и желание выпить не могли пересилить страх перед общением с парией. Что такого, черт побери, я натворил? — думал он. — Плеснул виски в лицо человеку. Препротивному малому, которому, между прочим, давным-давно надо было плеснуть в морду. Разве Райли победитель конкурса на самого популярного мужчину? Да, если бы люди были откровенны, то большинство назвало бы Райли отвратительным человеком, выскочкой, нуворишем даже в Гиббсвилле, где пятьдесят тысяч долларов уже порядочное состояние. Джулиан припомнил некоторые отвратительные поступки, по-настоящему отвратительные, учиненные в клубе людьми, которых потом вовсе не заставили почувствовать, что они совершили святотатство. Один раз, например, не то Бобби Херман, не то Уит Хофман, не то Фрогги Огден — так и осталось неизвестным, кто именно, — захотел проверить, чистый ли спирт купил Уит. Кто-то из этой троицы (они все были вдрызг пьяны) поднес спичку к бутыли, и, прежде чем пожар погасили, огонь уничтожил стол, стулья, скамью и несколько шкафчиков. А в другой раз член заезжей команды гольфистов размахивал в раздевалке клюшкой, под которую угораздил Джо Шермерхорн. И остался со сломанной челюстью, без своих белоснежных зубов. Он, по-видимому, даже немного рехнулся, потому что, когда спустя два года его машина слетела вниз с моста через Линкольн-стрит, люди утверждали, что это самоубийство. Ставили ли это в вину заезжему гольфисту? Едва ли. Он продолжал появляться в клубе и пить вместе с другими. Был еще случай, когда Эд Клич, раздевшись догола, поднялся наверх в квартиру управляющего и, представ перед миссис Лош, предложил ей свои услуги. Это помнилось как отличная шутка. А сколько раз люди напивались до рвоты более или менее сильной? Была еще драка между Китти Хофман и Мэри Лу Дифендерфер: обе царапались и рвали друг у друга волосы. Китти услышала, как Мэри Лу сказала, что на Китти следует напустить полицию нравов. А один раз Элинор Холлоуэй — героиня многих интересных эпизодов в истории клуба — влезла на флагшток, в то время как пять молодых джентльменов, стоя у основания флагштока, проверяли подлинность слухов о том, что Элинор, которая родилась не в Гиббсвилле, от природы вовсе не блондинка. Был случай, когда наутро после небольшого неофициального вечера, устроенного в честь заезжей команды гольфисток, миссис Голдорф, миссис Смит, Тому Уилку, сыну преподобного мистера Уилка, и Сэму Кэмпбеллу, который обслуживал игроков в гольф, сделали промывание желудка. К тому же их нашли всех вместе не то на кровати, не то на полу в комнате Сэма над сараем, где хранился спортивный инвентарь. А в другой раз Уит Хофман и Картер Дейвис так разозлились на музыкантов нью-йоркского оркестра, которые потребовали слишком много денег за дополнительное время, что переломали все инструменты, а басовый барабан гнали вниз с холма, где расположен клуб, до шоссе. Кончилось все это кругленькой суммой судебного иска, известностью даже в Филадельфии и временным бойкотом клуба профсоюзом музыкантов. Часты были супружеские драки, а порой и не только супружеские. Картер Дейвис, например, подбил глаз Китти Хофман, когда она пнула его ногой в пах за то, что он сунул ее мордой в чашу с пуншем, потому что она обозвала его сукиным сыном за то, что он сказал ей, что она похожа на дохлую крысу. И так далее. Джулиан снова выпил и закурил очередную сигарету.
За сегодняшний ужин, как сумели определить с первого взгляда почти все гости, клуб брал по два пятьдесят с человека. В клубе был назначен вечер танцев, поэтому приглашение на ужин получили все члены клуба. На ужин, подобный тому, какой давали Эммерманы, хозяйка могла договориться с управляющим подать гостям либо жареную курицу за доллар пятьдесят, либо жареную индейку за два доллара, либо филе миньон за два пятьдесят, и нынче подавали филе миньон. Денег у Эммерманов хватало, а положение их в Гиббсвилле было столь непрочным, что они были вынуждены угощать лучшим из меню. Сообразно с обычаем, Эммерманы не покупали вина и не платили за музыку. Подразумевалось, что мужчина, которому посылалось приглашение, явится на ужин с дамой. Холостяк, если он не был помолвлен, подтверждал получение приглашения своей визитной карточкой и тут же звонил хозяйке и спрашивал, чьим кавалером ему следует быть. Все было расписано в деталях заранее, причем хитроумнее, чем можно было бы ожидать. Среди девиц были «клуши», которых полагалось приглашать на многие приемы, и хозяйка знала, кого из мужчин ей надо просить сопровождать этих «клуш». Но в то же время каждая хозяйка понимала, что пользующемуся успехом привлекательному молодому человеку следует поручать эскортировать только пользующихся успехом привлекательных молодых девиц. Была и еще одна группа девиц — к ним принадлежала и сама Милл Эммерман — которые являлись на танцы обычно либо с супружеской четой, своими приятелями, либо с компанией из четырех — шести человек. Милл и подобные ей девицы могли сказать с точностью почти до фута, какое расстояние они пройдут в танце, и если это расстояние оказывалось длиннее предполагаемого, то они сами спрашивали себя, в чем дело. Ответ же обычно состоял в том, что какой-нибудь молодой муж, разозлившись на свою жену, хотел поведать об этом Милл, потому что она была «хороший товарищ». Все понимала. И не обижалась, когда ее бросали на полпути. Порой, конечно, на долю Милл и таких, как она, выпадали и настоящие неприятности, например, от кавалера, который выпил больше, чем следовало. Но какой бы косной ни казалась эта система, следует упомянуть несколько обстоятельств, говоривших в ее пользу: во-первых, к тому времени, когда девице исполнялось двадцать пять лет, она обычно была уже подготовлена, знала точно, что можно ждать от каждого танцевального вечера, на который шла. Лишь очень немногие из девиц, подобных Милл, отправлялись на вечер с глупой надеждой на то, что эти танцы будут чем-то отличаться от всех прежних. А среди кавалеров существовал один неписаный, молчаливый уговор: если гиббсвиллской девице из числа тех, что не пользовались успехом, удавалось заманить в клуб на танцы человека заезжего, то гиббсвиллские мужчины из кожи вон лезли, стараясь показать, что она у них нарасхват. В такой вечер каждый кавалер приглашал ее не раз, а по два раза, и в результате все «клуши», кроме уж самых неудачливых, выходили замуж за приезжих. А как только такая девица выходила замуж, те печальные времена, когда она считалась гадким утенком, разумеется, забывались и компенсировались тем, что в обществе она занимала место точно такое же, как и самые популярные из девиц. Но для этого нужен был брак, а не просто помолвка, и мужчина мог быть мерзавец из мерзавцев, глупым, дурно одетым, каким угодно, только не евреем. Да ни одна из гиббсвиллских девиц, принадлежавших к загородному клубу и Лантененго-стрит, и не могла бы выйти за еврея. Она бы не осмелилась.
К тому времени, когда молодой человек становился студентом колледжа, он четко знал, какое положение займет в клубной иерархии. Джулиан, например, уже много лет назад мог предсказать нынешний вечер: он будет сидеть за столом между хорошенькой девицей и «клушей». Привлекательным мужчинам или, по крайней мере, тем, кого в Гиббсвилле считали привлекательными, в обязанность вменялось ухаживать за «клушей», а в награду они получали возможность поухаживать за хорошенькой девицей. Хорошенькие девицы числом намного превосходили «клуш». Справа от Джулиана сидела Джин Огден, а слева — Констанс Уокер, которая танцевала всегда так, будто танец и есть вершина сексуального наслаждения, и состояла в дальнем родстве с Кэролайн.
В течение всего ужина мысли Джулиана то и дело возвращались к Кэролайн. Констанс, следуя уже давно переставшей быть забавной традиции, всегда называла Джулиана «кузен Джулиан» или просто «кузен». В перерыве между блюдами он пригласил Констанс на танец и в который уж раз подивился их с Кэролайн физическому сходству. Они были одного роста и одной комплекции, и приходилось согласиться, что у Констанс превосходная фигура. По его мнению, у нее было даже некоторое преимущество перед Кэролайн: он хуже знал ее, что ли. При ярком свете видно, вспомнил он, что у Кэролайн зад чуть висит. На левом бедре у нее оспинка, а вот есть ли след от прививки на бедре у Констанс, он не помнит, хоть и неоднократно видел ее в купальном костюме. Об этом он и думал, танцуя с Констанс, и вознамерился было уже спросить, делали ли ей прививку, как вдруг сообразил, что чересчур прижимает ее к себе и что она тоже чересчур и неспроста прижимается к нему. Ему стало стыдно и жаль Констанс. Мерзко так возбуждать девочку. И глупо самому так возбуждаться. Он медленно отстранился.
Но процесс сравнивания женщины, с которой он танцевал, рядом с которой сидел за столом, с женщиной, на которой он был женат и которая приходилась первой какой-то родственницей, доставил ему тайное удовольствие. На любом вечере, если только он не пил слишком много, ему обязательно требовалась какая-то игра или решение задачи, пока он, как казалось, лишь наблюдает соседей. Кэролайн исполнился уже тридцать один год, а Констанс еще училась в колледже и была, по-видимому, лет на десять моложе. Обе они были весьма типичны для своих колледжей: Кэролайн училась в Брин-Море, Констанс — в колледже Смита. Совсем простушка, она поступила в Смит и рискнула соперничать со способными еврейками за честь вступить в сообщество лучших студентов. Хорошенькие девушки, поступая в Смит, обычно занимались только перепиской со студентами из Йельского университета. Кэролайн была типичной девицей из маленького провинциального городка, получившей образование в Брин-Море: из частной школы в родном городке она перешла в хорошую подготовительную школу, а потом в Брин-Мор, сразу усвоив тамошний дух, а именно: склонность быстро взрослеть и легко восторгаться. Констанс знала все, а Кэролайн до сих пор пребывала в процессе узнавания: какой город столица Южной Дакоты, кто такой Майк Пингаторе[1], где находится Далхузи, в чем гандикап при игре в поло, из чего составляется коктейль под названием «Дилижанс». Почему его так заинтересовало образование этих двух молодых женщин, подумал он и вдруг нашел ответ: Кэролайн считалась образованной женщиной, ее образование было уже завершено и стало фундаментом ее личности, в то время как Констанс и другие вроде нее… О господи, какая разница? Констанс ему абсолютно безразлична. Но он был доволен, что сумел так точно охарактеризовать Кэролайн и ее образование. Ему захотелось рассказать ей об этом, увидеть ее реакцию, убедиться, что она согласна с ним. Он знал, что она скажет. Она скажет — и это, между прочим, правда — что она все годы твердила ему то же самое.
Гости поднялись из-за стола, и он пошел искать Кэролайн. Она стояла слишком далеко, он решил, что не стоит добираться до нее. Вот тут-то, как оказалось, он и допустил просчет.
Когда гости Эммерманов встали из-за стола, это отнюдь не означало, что все, кто ужинал в ресторане, тоже поднялись. Стол Эммерманов был самым большим и поэтому самым важным, однако в зале сидело еще много компаний, различных по составу и значимости. За одним столом ужинала тесная компания во главе с миссис Горман, сестрой Гарри Райли. Их было восемь человек: она сама, два доктора — оба ирландцы и католики — с супругами, монсеньор Кридон, пастырь церкви святых Петра и Павла, и специалист по уголовному праву Дж.Фрэнк Киркпатрик с женой из Филадельфии. У них тоже был ужин по два пятьдесят на человека, а шампанское они держали в ведре под столом, бросая более-менее открытый вызов параграфу 7 правила XI Устава Лантененго-клуба. Миссис Горман всегда присутствовала на больших танцевальных вечерах в клубе, приглашая, как и нынче, на ужин небольшую компанию. Ее гости после первых минут принужденной учтивости переставали обращать внимание друг на друга, ели молча, а за кофе, который подавался к столу, мужчины, откинувшись на спинку кресла, закуривали сигары и вместе с дамами совершенно откровенно наблюдали за гостями, веселившимися за большим столом. Наблюдая, они умудрялись все же не глазеть, и только монсеньор Кридон сидел сложив руки как-то по церковному на столе перед собой и то разглаживал фольгу от сигары, то рассказывал какую-нибудь историю тихим мелодичным голосом, произнося слова с выразительным ирландским акцентом. Он знал всех в Гиббсвилле и был членом клуба, но клуб интересовал его только как место для игры в гольф, а в ресторане он ни с кем не разговаривал, разве только если обращались непосредственно к нему. Его важность была напускной, но производила известное впечатление как на его знакомых, не принадлежавших к католической церкви, так и на собственных прихожан. Он постарел и приобрел философский подход к жизни раньше времени, потому что церковные политиканы обделили его самого саном епископа, а его приход, как и Гиббсвилл, епархией, которую город давно старался получить. Говорили, что кардинал ненавидит его за смелость и отчаянно противится тому, чтобы сделать церковь святых Петра и Павла собором, а отца Кридона епископом. Вместо этого ему дали сан монсеньора и сделали его благочинным и бессменным настоятелем церкви святых Петра и Павла, тем самым безмолвно дав понять, что ему следует прекратить всю деятельность, направленную на превращение церкви в собор. Это был удар как для него и зажиточных мирян его прихода, которые любили Кридона, так и для членов более влиятельного в угольной компании масонского братства, уважавших этого человека, несмотря на то что не могли его понять. «Хоть мы и принадлежим к пресвитерианской церкви, — говорили они, — но позвольте заверить вас, что в нашем присутствии никто не осмелится безнаказанно сказать что-либо дурное об отце Кридоне, будь то католик или некатолик».
Среди его прихожан были и такие, кто втайне возмущался участием монсеньора Кридона в общественной деятельности некатолических комитетов, но недовольство такого рода обычно разжигали «Рыцари Колумба», которые, поскольку угольной компанией заправляли масоны, восхищавшиеся монсеньором Кридоном и презиравшие «Рыцарей Колумба», считали, что их пастырю следовало бы почаще использовать свое влияние для протекции «Рыцарям». Он никогда этого не делал. Он пользовался своим влиянием, чтобы добиться от администрации улучшения жилищных условий шахтеров, чтобы получить денежную помощь для приходов более бедных, чем его собственный. А профсоюзники и служащие ненавидели монсеньора Кридона за то, что он был слишком близок к начальству.
Порой он пользовался своим влиянием, чтобы оказать помощь и протестантам. Он брал их на поруки, помогал найти работу. Он купил «кадиллак» у Джулиана, а не «линкольн» у представителя фирмы «Форд», хотя тот был католик. Но искупая оказанное конторе Джулиана предпочтение, он приобрел три «форда» для своих помощников. Три года назад он подъехал на своем «бьюике» к гаражу Джулиана, вошел к нему в кабинет и сказал: «Доброе утро, сын мой. У вас найдется нынче какой-нибудь славный черный „кадиллак“?» Он купил ту машину, что стояла в демонстрационном зале, заплатив за нее наличными. Машины его помощников ремонтировались и обслуживались фирмой «Форд», он же покупал шины и прочие детали в гараже Джулиана.
После того как гости встали из-за стола, Джулиану понадобилось в туалет, и по дороге он как раз прошел мимо компании миссис Горман. Он взглянул на миссис Горман, но она не заговорила с ним, в чем, впрочем, не было ничего необычного. Однако от сидевших за столом мужчин повеяло холодом. Киркпатрик вежливо наклонил голову, оскалив зубы, но врачи явно отвернулись, а монсеньор Кридон, на круглой синеватой физиономии которого над высоким воротником, украшенным чем-то лиловым, всегда при встрече с Джулианом появлялась грустная улыбка, на этот раз лишь кивнул и не улыбнулся. Джулиан понял это не сразу, ибо в своих делах с католиками часто забывал встать на их точку зрения. Однако к тому времени, когда он очутился в туалете один, до него дошло, что они все считали его оскорбительный поступок по отношению к Гарри Райли оскорблением себе. С какой стати он плеснул виски в лицо Райли? Только из желания оскорбить ирландца-католика. Они, разумеется, ошибаются, но он понял одно: если католики объявят ему войну, ему несдобровать. Во время избирательной кампании, когда соперничали Смит и Гувер, два человека, ювелир и торговец строительными материалами, громогласно заявили, что они члены ку-клукс-клана и выступают против Смита, ибо он католик. Из деловых кругов Гиббсвилла лишь эти двое высказались откровенно. И оба разорились.
Вытирая руки, Джулиан пришел к мысли, что хорошо бы поговорить с монсеньором Кридоном, и принялся ждать священника в раздевалке. Нажав кнопку, он велел Уильяму, официанту, который обслуживал раздевалку, достать из его шкафчика бутылку виски и поставить ее вместе с двумя стаканами, льдом и бутылкой сельтерской на столик возле шкафчика. Он налил себе виски, разбавил сельтерской и закурил сигарету.
И стар и млад — все, входя в раздевалку, отпускали шутки по поводу его одиночества. Вошел Бобби Херман, но не успел он открыть рот, как Джулиан велел ему заткнуться. На лицах двух молодых людей, когда они увидели второй пустой стакан и бутылку виски, явно отразилось подозрение, не объявлен ли Джулиану бойкот. Эта было ужасно смешно. Он видел, что они не хотят обижать его и не прочь выпить рюмку-другую, но желание не обижать его и желание выпить не могли пересилить страх перед общением с парией. Что такого, черт побери, я натворил? — думал он. — Плеснул виски в лицо человеку. Препротивному малому, которому, между прочим, давным-давно надо было плеснуть в морду. Разве Райли победитель конкурса на самого популярного мужчину? Да, если бы люди были откровенны, то большинство назвало бы Райли отвратительным человеком, выскочкой, нуворишем даже в Гиббсвилле, где пятьдесят тысяч долларов уже порядочное состояние. Джулиан припомнил некоторые отвратительные поступки, по-настоящему отвратительные, учиненные в клубе людьми, которых потом вовсе не заставили почувствовать, что они совершили святотатство. Один раз, например, не то Бобби Херман, не то Уит Хофман, не то Фрогги Огден — так и осталось неизвестным, кто именно, — захотел проверить, чистый ли спирт купил Уит. Кто-то из этой троицы (они все были вдрызг пьяны) поднес спичку к бутыли, и, прежде чем пожар погасили, огонь уничтожил стол, стулья, скамью и несколько шкафчиков. А в другой раз член заезжей команды гольфистов размахивал в раздевалке клюшкой, под которую угораздил Джо Шермерхорн. И остался со сломанной челюстью, без своих белоснежных зубов. Он, по-видимому, даже немного рехнулся, потому что, когда спустя два года его машина слетела вниз с моста через Линкольн-стрит, люди утверждали, что это самоубийство. Ставили ли это в вину заезжему гольфисту? Едва ли. Он продолжал появляться в клубе и пить вместе с другими. Был еще случай, когда Эд Клич, раздевшись догола, поднялся наверх в квартиру управляющего и, представ перед миссис Лош, предложил ей свои услуги. Это помнилось как отличная шутка. А сколько раз люди напивались до рвоты более или менее сильной? Была еще драка между Китти Хофман и Мэри Лу Дифендерфер: обе царапались и рвали друг у друга волосы. Китти услышала, как Мэри Лу сказала, что на Китти следует напустить полицию нравов. А один раз Элинор Холлоуэй — героиня многих интересных эпизодов в истории клуба — влезла на флагшток, в то время как пять молодых джентльменов, стоя у основания флагштока, проверяли подлинность слухов о том, что Элинор, которая родилась не в Гиббсвилле, от природы вовсе не блондинка. Был случай, когда наутро после небольшого неофициального вечера, устроенного в честь заезжей команды гольфисток, миссис Голдорф, миссис Смит, Тому Уилку, сыну преподобного мистера Уилка, и Сэму Кэмпбеллу, который обслуживал игроков в гольф, сделали промывание желудка. К тому же их нашли всех вместе не то на кровати, не то на полу в комнате Сэма над сараем, где хранился спортивный инвентарь. А в другой раз Уит Хофман и Картер Дейвис так разозлились на музыкантов нью-йоркского оркестра, которые потребовали слишком много денег за дополнительное время, что переломали все инструменты, а басовый барабан гнали вниз с холма, где расположен клуб, до шоссе. Кончилось все это кругленькой суммой судебного иска, известностью даже в Филадельфии и временным бойкотом клуба профсоюзом музыкантов. Часты были супружеские драки, а порой и не только супружеские. Картер Дейвис, например, подбил глаз Китти Хофман, когда она пнула его ногой в пах за то, что он сунул ее мордой в чашу с пуншем, потому что она обозвала его сукиным сыном за то, что он сказал ей, что она похожа на дохлую крысу. И так далее. Джулиан снова выпил и закурил очередную сигарету.