Страница:
Ну-к… ладно. Все одно спешить Хваку некуда, а оберег – штука в хозяйстве полезная: у них в деревне у тиуна оберег был, так тот над ним трясся больше чем над детьми…
– Вот он, родименький! Ты, Хвакушка, не смотри, что неказист, а пользы он много тебе принесет. Сейчас я его прощупаю, да чуток подколдую, чтобы в полной силе надолго был… Я быстро, моргнуть не успеешь!
Старуха, перед тем как над серым камешком колдовать, достала воды из колодца, наполнила кувшин, да и похлебала из кувшина, жажду утолила… Хвак – делать нечего – оглядывается, на утреннее небо смотрит, пузо почесывает, задницу… Тоже пить захотелось, он без спросу кувшинчик взял, что перед самым носом у него на камешке стоял – ишь, аж запотел весь от студеной воды колодезной… Хлюп, хлюп – опустел кувшинчик.
– Ой, спаситель ты мой!.. Прям и не знаю: как взмолиться, как упросить тебя, сударя моего!..
– Чего тебе?
– Не вели казнить дурную бабку, но дозволь мне отвлечься на единый миг, бедняге Косматому помощь оказать! Ведь – тоже ведь живая душа, я с ним столько лет бок о бок… Ведь это я виновата, не он!
– Ну и чего?
– Да – чего – над ребрышками его похлопочу, целебным наговором помогу, да мазью натру… А там как раз и оберег настоится, в силу войдет. Дозволь, Хвакушка, так-то мне горестно в душе: ведь через меня хорошие люди пострадали, что ты, что Косматый!..
Смотрит Хвак на разбойную харю Косматого и с большим трудом ему верится, что этакая – хорошему человеку принадлежит… А тот по-прежнему без памяти валяется, дышит, но уж не храпит, а хрипит. И правда ведь насчет Косматого: не он главный, пострадал через свою хозяйку, Хаврошу, но она собственной вины не отвергает, наоборот, через себя – другого выгораживает, пусть и такого… Косматого…
– Ну, ладно. Только быстро, а то я уже взмок весь на солнцепеке сиднем сидеть. Да и в дорогу пора.
– Быстро, я очень скоренько, моргнуть не успеешь, Хвак ты мой дорогой! И верно ведь говорят: мир не без добрых людей! А уж я искуплю… замолю…
Зацепил Хвак сенца пучок посвежее, лошадке протянул – та губами и потянулась. Смотрит на Хвака благодарным взором, но не нагличает, добавки не просит, только вздыхает… День хорош занялся, облака не густы, дождя не копят, воздух теплый, но свежий и душистый… Хвак постоял, постоял, послушал нудное бабкино бубнение, да и присел на край телеги… да и опять сунул широченное свое седалище поглубже в солому, чтобы мягче было… «бу-бу-бу», «бу-бу-бу», ой, что-то разморило его с колодезной воды, прямо на голодный желудок… У… у… ууу-ха-хаа… потягушеньки…
Очнулся Хвак в темноте. Повел плечами – стеснены, глаза – ничего не видят, ноги – тяжесть в ногах и тоже стянуты чем-то… Боги милосердные – да он в цепях! И во рту знакомая горечь! Хвак попытался крикнуть – изо рта одно только мычание, так и есть: смоляными тряпками рот набит. И снова, как в тот, в первый раз, огонек загорелся… Это свечка у Косматого в руках… Стало быть, вылечила Хавроша Косматого.
– Никак, очухался, гаденыш? – А это Хавроша прокрякала, Хвак тотчас признал хриплый и визгливый Хаврошин голос. Только почему-то нет в нем доброты, ни материнской, ни какой иной.
– И как это ему, борову, удается? Заклятие, вроде, крепко посажено…
Силится Хвак голову повернуть, но Хавроша сама показалась из-за края зрения, наклонилась к Хваку да как начнет его хлестать по щекам! Тетка Хавроша на тело оплывшая, в молодости, видать, дородная была, руки же у нее худые и костлявые – больно бьет!
– Мало того, что меня в убыток едва не ввел, так еще и Косматому ребра сокрушил! Не будь у меня запаса целебного – месяц бы Косматому валяться, – и что тогда? Куда мне без него? И Косматый мой тоже хорош: уж если ты пьянь – с древности известна мудрость сия – обязательно влипнешь в дерьмо обеими ногами по самое рыло!.. Но с ним я позже поговорю. А ты, жирный… Болван! Дубина! Раб! Скот! Вот тебе еще! На тебе! Кабы не купцы – я бы тебе самолично губы с ушами пообрывала! Ишь, сбежать он наладился! И ведь едва не ушел! Как бы я сейчас людям в глаза смотрела??? Н-на тебе за это! Не-ет, мил-дружок, от Хавроши не убежишь, я вас таких тысячами считала! Вон вас сколько лежит – вся дюжина, все до единого на месте, никто не убёг.
Выпрямилась Хавроша, подбоченилась – и уже Косматому:
– А ты чего встал, мычало запойное? Ночи ныне коротки, думать некогда! Зови Шныря с Горулей сюда, в подпол, да выволакивайте наверх всю дюжину, грузите товар, везите к пристани. Да чтобы тихо!
Захотелось Хваку заплакать, но слез уж не было. И снова никак ему в голову не вместить:
– Да что же это такое? Она ведь совсем не такая, как односельчане, он ведь ей… Она ведь плакала! Не вместе ли с Хаврошей простили они друг друга, взаимные обиды позабыв? Ему ничего от нее не надо было, она ведь сама денег ему дала, догнала и прямо за пазуху кошель сунула! И оберег сулила! И обманула! За что же она его обманула? Разве он ей плохого желал? Да как же такое может быть-то? Он ведь через то и деревню покинул, чтобы жизнь заново начать, чтобы с иными людьми знаться и дружить, а здесь и прежнего хуже!
А Косматый с помощниками тем временем не зевал: сначала какие-то длинные свертки унесли – других плененных, судя по всему, потом поднатужились и – трое одного, спотыкаясь, мешая один другому – Хвака поволокли из подпола, сгрузили на телегу, самым крайним, сверху соломой притрусили, как давеча, еще в первое пленение, Хавроша и обещала, на солому – жердей охапку, якобы жерди везут. Силится Хвак замычать, да столько тряпок во рту напихано, что иная муха громче жужжит…
Слышит Хвак – опять бу-бу-бу, на несколько голосов, из них один женский, Хаврошин… Смеется старуха.
Голоса приблизились – и вот уже выковырнули Хвака из телеги, опутанного поставили в ряд, среди таких же, как он, пленников. Все бодрствуют, все глазами лупают – веревками и наговорами опутаны, рты заткнуты. А купцы разбойные вдоль ряда ходят, факелы да светильники вплотную суют, едва не до ожога, изъяны высматривают. Ну точно, как на скотном дворе!
– Нет, этого брать – себе убыток. Сама посуди, почтенная Хавроша – он ведь один более тургуна с цуцырем нажрет: экое брюхо!
– Что значит – нажрет? Сколько дадите, тем и сыт будет! Даже и слушать не желаю. Берите – вот и весь сказ.
– Ну и не слушай, а только по такой цене такую прожорливую тушу – нет.
– Э-э, вот и видно, что не зря тебя Сапогом кличут: одна кожа, а души и нет внутри, только вонь. Морда твоя бесстыжая, вот что я тебе скажу! Да ты хоть знаешь, какими трудами товар нынче добывается? Да ты хоть головой когда думал в своем ремесле???
– Тихо ты, старая крыса! Зачем сразу орать-то? Ты еще в рожок погуди, стражей примани! Я-то как раз думаю, я всю жизнь тружусь и всю жизнь думаю, не менее твоего, а подумав – говорю…
Хавроша умерила голос, но продолжила гнуть свое, понимая, что только напором и наглостью можно сломить чужую наглость.
– Ты на брюхо евонное не гляди, умник, ты на руку его глянь, на одну и на другую… Нет, ты глянь, рот не вороти! Видел? У весельных рабов на галерах таких мозолей не бывает! Бери, да еще приплати за него половину от обычного – мы и тогда только-только квит на квит сочтемся, совершенно для меня без прибыли!..
Рядились и спорили торговцы рабами жарко, однако шустро, ибо собственная шкура – она еще подороже денег, а ремесло у них тяжелое: смерть всегда рядышком бродит, да премучительная!.. Сторговались, наконец.
А вся торговля шла на самом краю речной воды, в тайном месте, на мыске, на заброшенной пристани в приморском устье реки Балуф, каковую пристань торговцы и покупатели заранее наметили, задолго до этого уговорились, чтобы в условленную ночь прибыть туда с двух сторон, дело сделать ко взаимной выгоде – и разбежаться по надежным укрывищам, подальше от имперских властей. Ветерок с севера, морем пахнет вовсю, вода не сказать чтобы очень соленая, но уже и не пресная: даже звери подводные морские не отстали от ладьи, а рядом кружатся, плещутся где-то внизу, местную рыбную мелочь подъедают, в ожидании подачек от человеков. Звери – они хоть и не люди, но тоже по-своему умные, что морские, что горные, что гхоры, что акулы с горулями: где человек скопился – там непременно легкая пожива объявляется, главное – не прозевать… Ладья легкая, парусов много, палуба вровень с пристанью, почти впритирку стоит, одним прыжком переместиться можно с палубы на пристань, или обратно, однако трап над водою подстелен широкий, дабы не было при погрузке случайностей и потерь. Как только Хавроша деньги за очередную голову пересчитала – так сразу Косматый, по ее знаку, слуге покупателя конец веревки передает, а тот купленного раба на ладью переводит. Потом возвращается – и опять то же самое, и так должно быть до конца сделки. Дошла и до Хвака очередь – последним стоял – только вместо веревки за цепь Косматый держится, прежние вервия для Хвака непрочными оказались.
Взмолился Хвак, замычал безнадежно:
– Добрая госпожа Хавроша, пощади! Матушка Хавроша, не продавай!.. – Да только Хавроша уже монеты пересчитывает, за него полученные, в кошель пересыпает…
И Хвак совсем уже взором поник, но тут – мельк перед факелом – птер на столбике усаживается, чайка морская. Уселась, смотрит на Хвака, а глаза у нее синевой светятся сквозь ночную тьму. И чуется Хваку, что чайка точнехонько на него смотрит, и вроде бы недовольна! Сердитый такой взгляд! Как у той гхорыни…
И ровно в этот миг передал Косматый конец толстой цепи, которою Хвак был обмотан, в чужие руки. Дернулась цепь, натянулась: «пошли!» – дескать…
Хвак просеменил два шага – нет!!! Уперся толстыми пятками в деревянный настил – и ни с места. Человек, который из купцов заморских, сильнее за цепь потянул, но тут уж Хвак не на шутку встрепенулся, взора от чайки не отводя: растопырил ноги, насколько путы позволили, навалился задницей в обратную сторону, а сам опять, как прошлой ночью в сарае, надулся изо всех сил, живот и плечи напряг – аж стон из ноздрей!..
Дзын-нг! – Лопнула цепь! До последнего мига не верилось Хваку, что он и с кованым железом совладает голыми руками – ан получилось! И словно неведомые крылья подхватили Хвакову душу: у-у-уох! – в небеса! И-и-иэх! – обратно, в зыбкую тьму, где эти… которые пленить его хотели… в рабство забрать!
Освобожденною десницей выковырнул Хвак изо рта смоляную тряпку – выбросил подальше во тьму, а другою остаток цепи с шеи снял… и тоже размахнулся, чтобы выбросить… А в обрывке том локтя три с половиною…
Если и была на Хваке сонная одурь, заклятиями вызванная, то вся соскочила и улетучилась от яростного восторга: у разбойника, что собирался его уводить, полголовы как не бывало, даже вскрикнуть не успел – хороша цепь, тяжела в ударе! Ах, и ты еще!?.. Н-на! Главное, сударыню чайку не зацепить…
Но чайка уже исчезла с пристани, оставив Хвака одного посреди опешивших врагов…
И все-таки, разбойники были привычны к неожиданностям – что морские, что сухопутные – повыхватывали кистени и кинжалы, надеясь вшестером против одного справиться! Было их изначально девять на пристани: от продавцов Хавроша с Косматым и трое подручных, а от покупателей помощник кормчего Сапог с тремя подручными: все честно и вровень, чтобы никому не искушаться численным перевесом. Понятное дело, что на борту ладьи еще люди таились, вполне возможно, что и у Хавроши там, во тьме, подмога ждет, но в миг торговли – все по издревле заведенному порядку: долгими годами проверено, многими сделками испытано…
Двоих разбойников Хвак сходу насмерть поверг, Хавроша бойцом не считалась, а оставшиеся шестеро хоть и струсили от неожиданного кровопролития, но умеренно, ибо увидели, что нет здесь засады ни с чьей стороны, а только непредвиденные осложнения. Один разбойник, из морских покупателей, даже меч из-за спины выхватил, да только не помог ему меч – так и вылетели мозги из разбитой башки, прямо в темные воды Балуфа, а за мозгами и труп туда свалился, на радость вечно голодным приживалам, что через все воды моряков сопровождают. Рычит Хвак, выкрикивает невнятное, душа звенит, голова кругом, а глаза уже сами выцеливают Хаврошу – вон она, за спинами прячется!
У Хавроши тоже ум в смятении – только что ведь так все хорошо было… Нет, нет, ох, нет! Боги милосердные! За что же вы так!.. Первая из всех почуяла Хавроша, что рухнула бесповоротно торговая ночь, не справиться им с этим болваном стоеросовым!.. Некому справляться… Косматый!!!
Косматого разъяренный Хвак не просто наземь сшиб, а еще топтать принялся, успевая при этом от оставшихся двоих намотанной на левую руку цепью отмахиваться! Только сейчас Хаврошу по-настоящему ужас прошиб, и она, уже не вполне понимая, что делает, ринулась по трапу туда, на ладью…
– Измена! Тревога! Бежим!
На такие слова разбойники привыкли немедля отзываться, тем более, что за ними очевидная правда.
– Трап втянуть, весла мочи! Ходу!
Пока Хвак Косматого дотаптывал, да двоих оставшихся добивал, торговая ладья локтей на двадцать от пристани отойти успела: кто отстал, тот не допрыгнет!
А только некому на пристани догонять, да впрыгивать, кроме Хвака, ибо разбойников никого в живых не осталось, ни с той, ни с другой торговой стороны, стражей в ту ночь тоже поблизости не случилось… Кормчий на ладье был хладнокровен, отсутствие засады со стороны стражей имперских отметил, взором и разумом, стало быть, следует оглядеться и подумать.
– Весла суши!
Тишина вернулась в этот кусочек пространства. Разумеется, это была живая тишина, не из тех, что обитают на дне морском или в склепах: мачты поскрипывают, воды плещут, птеры во тьме перекрикиваются, бродяга с цепью там, на пристани, чего-то там хрипит и цепью грозится, на крови поскальзываясь… А в остальном – ночь, спокойствие… Самое время понять будущее после неудавшейся сделки… А почему, собственно говоря, – неудавшейся???
Быстрая мыслями Хавроша все поняла еще быстрее разбойничьего кормчего.
Вот она – грозная, хитрая, умная, всеми уважаемая Хавроша – стоит на борту чужой полупиратской ладьи, одна, без помощников и слуг… Без Косматого… У купцов убыток: четыре человека погибли, да один раб вырвался, остальные одиннадцать в трюмах. То есть, не полный убыток. У нее, у Хавроши, тоже четверо погибли, да этот ублюдок сбежал – вон он, цуцырем на досках скачет, ей грозится!.. Деньги за всю дюжину сполна получены – деньги при ней. Это хорошо…
Ледяной мрак проник в Хаврошино сердце почти сразу, вслед за быстрыми думами: деньги-то при ней, да сама-то она – при купцах. Как только они почуют сие положение вещей, так и… Убытки-то им нужно восполнять? Скорее всего, даже в рабыни ее не возьмут, кому она такая старая нужна? Разве только смилостивятся над нею, в счет старой дружбы и с надеждою на дальнейшее… Нет, конечно, такие глупости нет смысла даже и обдумывать… Сама бы она – колебалась бы на их месте? Дала бы себя обдурить пустыми обещаниями? То-то же. Вон уже – шепчутся… Тяжела мошна, без малого – мешок, а не кошель, если как следует шнур на руку намотать, авось и не развяжется сразу?
– Эй! Хвак! Хвак! Слышишь меня? Это я, Хавроша!
– А, гадина! Вон ты где! Что, взяла??? А ну, иди сюда! Оберег, да??? Я тебе этот оберег…
– Хвак, а Хвак! Послушай меня! – голос Хавроши чудесным образом преобразился из хриплого крякания в певучий зов, молодой, звонкий и сильный, таким заколдованные статуи в храмах созывают со всей округи прихожан на моления… Хавроша, видимо, решилась использовать напоследок все свои тайные умения, уже не стесняясь тем, что громкий зов ее может привлечь там, на суше, чье-то нежелательное внимание. А куда его дальше беречь, кого теперь бояться?
Хвак услышал и примолк от неожиданности и удивления. Он подошел поближе к краю пристани, стараясь выбрать место посуше, чтобы ноги не скользили по крови и прочим остаткам растерзанной человеческой плоти.
– Это ты мне? Ну, чего?
– Слушай же, Хвак…
– Да, чего тебе? Опять обмануть захотела? Нет уж! Я теперь…
– Хвак! Это твое подлинное имя? – Хавроша запнулась, сбилась с голоса на миг и продолжила, не дожидаясь ответа на свой вопрос. – Да и вряд ли столь явный болван как ты способен схитрить. Это твое имя. Имя того, кто в одночасье разрушил всю жизнь мою, лишив любви, судьбы и счастья! И всей силою, во мне оставшейся, всей ненавистью, что рождена во мне, всеми мольбами своими, всей сущностью, всей душой проклинаю тебя смертным проклятием, сущность и душу без остатка отдавая богам взамен этого моего проклятья! Будь проклят!!!
Огромный кошель в ее руках был почти на треть заполнен, да сплошь золотыми монетами, которые куда как тяжелее и ценнее серебра, хищные руки Хавроши крупно дрожали, и не только от злобы и предсмертного ужаса: держать на весу этот кошель стоило больших усилий. Шнурок, плотно стянувший кожаные края, был намертво обмотан вокруг Хаврошиной десницы, а остаточная петля надета для верности на большой палец. Если не набирать воздуху в грудь, а просто прыгнуть, зажав покрепче юбку между колен, дабы не раздулась и не захватила воздуха, то можно будет захлебнуться, уйдя на дно раньше, чем эти зубастые твари сообразят в чем дело и дотянутся до нее… Всю свою жизнь, с самого детства, Хавроша боялась участи быть заживо съеденной – не важно кем – зверями или демонами, и вот надо же… Хавроша успела высчитать про себя, что старый негодяй Петлявый, кормчий на ладье, получив от нее деньги по доброй воле, мог бы оказать ей милость и просто зарезать, перед тем, как выбросить за борт, но тогда денежки достанутся ему… О, нет! А если деньги выбросить, а самой остаться… Тоже нет, эти люди ей хорошо знакомы, легче быть съеденной. И Хавроша решилась: проговорив до конца смертное проклятие, она подошла к борту, к заранее намеченной приступочке, и уже ни на кого не оглядываясь и ни на что не отвлекаясь, шагнула за борт, бормоча безнадежные молитвы богам, которым она и так отдала, только что, все, что в ней было заветного, уповая на тяжесть мешка и посмертное везение. Но внизу ее уже ждали…
Хаврошины крики долетели до Хвака и впились ему в уши, в глаза, в жирную грудь… Вроде бы она еще чего-то там кричала… или визжала… Ничего больше не слышно. Хвак захватил в себя дыхания побольше и замер, внимая… Хваку было слышно, как скрипят весла в уключинах, и хотя звуки эти были ему незнакомы, но он слышал, как стихают они, теряются среди плеска волн… Уплыли, стало быть. И гнева больше нет, разве что рот горит и в груди что-то ноет… И пониже, в брюхе… Вот чего Хвак отродясь не умел – так это колдовать, потому что все вокруг, односельчане его, во главе с женой Кыской, говорили, что не для его разума сие, что его заклятиям и наговорам учить – только время терять… Ну, что поделать, такова судьба ему выпала, ну и ладно, и получше Хвака люди безо всякого колдовства живут, подумаешь…Однако было в Хваке странное чутье: вот, например, он твердо понимал, что обидчицы Хавроши нет более в живых, стало быть и гневаться больше не на кого. А Косматый – вон кишки раздавлены, нет больше Косматого. Хвак подошел и пинками погнал окровавленную тушу к краю пристани – бульк! Ого! Там, в воде, оказывается, какие-то твари обитают, да огромные! Лучше здесь не поскальзываться… Хвак поспешно отбежал вглубь пристани… Надо бы и остальных в воду, все лучше, чем на досках сгниют… Шапку! Вот правильно люди говорят про него – дурак! На Косматом шапка – ох, красивая сидела, с зеленым верхом! Все, была да сплыла, назад уж не выловишь! Хвак начал осторожно обходить поле битвы, в почти полной темноте, скупо подсвеченной ущербною луной. Есть какая-то… На ощупь – сухая. И сапоги. Да, да, точно, сапоги! У Хвака никогда в жизни не было обуви красивее зимних чуней, из соломы связанных, а он так мечтал о сапогах! Чтобы с отворотами, да по бокам красивые кисточки!.. Как у тиунова сына… Эх, не вовремя Косматого сбросил! Верно говорят, что дурак – а все равно обидно. Хвак сызнова взялся тела ворочать, сапоги с каждого снимать… Набралось четыре пары, остальные, вместе с владельцами, в воду попадали. Захватил Хвак под мышку все добытое, отнес на берег и – примерять! Да только не улыбнулась ему удача, все четыре пары малы ему оказались! Ах, вот ведь жалко! А шапка – ничего, впору ему пришлась… уши только натирает.
И опять Хвак спохватился, когда уже поздно было сожалеть о содеянном: сначала он все тела и все вещи в воду побросал, а потом уже смекнул, что следовало обыскать мешки, пояса и карманы! Придется немного погодить с мечтой о сапогах, но зато он теперь знает, чего ему хочется. Хвак потрогал десницею грудь, почесал пониже. Как-то так нехорошо ему… Он эдак не хочет… Что-то неправильное в нем, от чего надобно избавиться безо всякого промедления. Поморщился Хвак, вновь взялся растирать брюхо и грудь. В животе громко заурчало… А-а! Хвак шлепнул себя ладонью в живот и покаянно вздохнул: все понятно, ведь он уже скоро третьи сутки натощак живет! Есть хочется, почти как после пахотного дня! Что ж, надо идти куда-нибудь, на пропитание добывать. И на сапоги, и на кушак, а лучше на пояс! И станет тогда Хваку сытно и хорошо, и начнется счастливая жизнь, не хуже той, что раньше в деревне была.
Глава 2
– Вот он, родименький! Ты, Хвакушка, не смотри, что неказист, а пользы он много тебе принесет. Сейчас я его прощупаю, да чуток подколдую, чтобы в полной силе надолго был… Я быстро, моргнуть не успеешь!
Старуха, перед тем как над серым камешком колдовать, достала воды из колодца, наполнила кувшин, да и похлебала из кувшина, жажду утолила… Хвак – делать нечего – оглядывается, на утреннее небо смотрит, пузо почесывает, задницу… Тоже пить захотелось, он без спросу кувшинчик взял, что перед самым носом у него на камешке стоял – ишь, аж запотел весь от студеной воды колодезной… Хлюп, хлюп – опустел кувшинчик.
– Ой, спаситель ты мой!.. Прям и не знаю: как взмолиться, как упросить тебя, сударя моего!..
– Чего тебе?
– Не вели казнить дурную бабку, но дозволь мне отвлечься на единый миг, бедняге Косматому помощь оказать! Ведь – тоже ведь живая душа, я с ним столько лет бок о бок… Ведь это я виновата, не он!
– Ну и чего?
– Да – чего – над ребрышками его похлопочу, целебным наговором помогу, да мазью натру… А там как раз и оберег настоится, в силу войдет. Дозволь, Хвакушка, так-то мне горестно в душе: ведь через меня хорошие люди пострадали, что ты, что Косматый!..
Смотрит Хвак на разбойную харю Косматого и с большим трудом ему верится, что этакая – хорошему человеку принадлежит… А тот по-прежнему без памяти валяется, дышит, но уж не храпит, а хрипит. И правда ведь насчет Косматого: не он главный, пострадал через свою хозяйку, Хаврошу, но она собственной вины не отвергает, наоборот, через себя – другого выгораживает, пусть и такого… Косматого…
– Ну, ладно. Только быстро, а то я уже взмок весь на солнцепеке сиднем сидеть. Да и в дорогу пора.
– Быстро, я очень скоренько, моргнуть не успеешь, Хвак ты мой дорогой! И верно ведь говорят: мир не без добрых людей! А уж я искуплю… замолю…
Зацепил Хвак сенца пучок посвежее, лошадке протянул – та губами и потянулась. Смотрит на Хвака благодарным взором, но не нагличает, добавки не просит, только вздыхает… День хорош занялся, облака не густы, дождя не копят, воздух теплый, но свежий и душистый… Хвак постоял, постоял, послушал нудное бабкино бубнение, да и присел на край телеги… да и опять сунул широченное свое седалище поглубже в солому, чтобы мягче было… «бу-бу-бу», «бу-бу-бу», ой, что-то разморило его с колодезной воды, прямо на голодный желудок… У… у… ууу-ха-хаа… потягушеньки…
Очнулся Хвак в темноте. Повел плечами – стеснены, глаза – ничего не видят, ноги – тяжесть в ногах и тоже стянуты чем-то… Боги милосердные – да он в цепях! И во рту знакомая горечь! Хвак попытался крикнуть – изо рта одно только мычание, так и есть: смоляными тряпками рот набит. И снова, как в тот, в первый раз, огонек загорелся… Это свечка у Косматого в руках… Стало быть, вылечила Хавроша Косматого.
– Никак, очухался, гаденыш? – А это Хавроша прокрякала, Хвак тотчас признал хриплый и визгливый Хаврошин голос. Только почему-то нет в нем доброты, ни материнской, ни какой иной.
– И как это ему, борову, удается? Заклятие, вроде, крепко посажено…
Силится Хвак голову повернуть, но Хавроша сама показалась из-за края зрения, наклонилась к Хваку да как начнет его хлестать по щекам! Тетка Хавроша на тело оплывшая, в молодости, видать, дородная была, руки же у нее худые и костлявые – больно бьет!
– Мало того, что меня в убыток едва не ввел, так еще и Косматому ребра сокрушил! Не будь у меня запаса целебного – месяц бы Косматому валяться, – и что тогда? Куда мне без него? И Косматый мой тоже хорош: уж если ты пьянь – с древности известна мудрость сия – обязательно влипнешь в дерьмо обеими ногами по самое рыло!.. Но с ним я позже поговорю. А ты, жирный… Болван! Дубина! Раб! Скот! Вот тебе еще! На тебе! Кабы не купцы – я бы тебе самолично губы с ушами пообрывала! Ишь, сбежать он наладился! И ведь едва не ушел! Как бы я сейчас людям в глаза смотрела??? Н-на тебе за это! Не-ет, мил-дружок, от Хавроши не убежишь, я вас таких тысячами считала! Вон вас сколько лежит – вся дюжина, все до единого на месте, никто не убёг.
Выпрямилась Хавроша, подбоченилась – и уже Косматому:
– А ты чего встал, мычало запойное? Ночи ныне коротки, думать некогда! Зови Шныря с Горулей сюда, в подпол, да выволакивайте наверх всю дюжину, грузите товар, везите к пристани. Да чтобы тихо!
Захотелось Хваку заплакать, но слез уж не было. И снова никак ему в голову не вместить:
– Да что же это такое? Она ведь совсем не такая, как односельчане, он ведь ей… Она ведь плакала! Не вместе ли с Хаврошей простили они друг друга, взаимные обиды позабыв? Ему ничего от нее не надо было, она ведь сама денег ему дала, догнала и прямо за пазуху кошель сунула! И оберег сулила! И обманула! За что же она его обманула? Разве он ей плохого желал? Да как же такое может быть-то? Он ведь через то и деревню покинул, чтобы жизнь заново начать, чтобы с иными людьми знаться и дружить, а здесь и прежнего хуже!
А Косматый с помощниками тем временем не зевал: сначала какие-то длинные свертки унесли – других плененных, судя по всему, потом поднатужились и – трое одного, спотыкаясь, мешая один другому – Хвака поволокли из подпола, сгрузили на телегу, самым крайним, сверху соломой притрусили, как давеча, еще в первое пленение, Хавроша и обещала, на солому – жердей охапку, якобы жерди везут. Силится Хвак замычать, да столько тряпок во рту напихано, что иная муха громче жужжит…
Слышит Хвак – опять бу-бу-бу, на несколько голосов, из них один женский, Хаврошин… Смеется старуха.
Голоса приблизились – и вот уже выковырнули Хвака из телеги, опутанного поставили в ряд, среди таких же, как он, пленников. Все бодрствуют, все глазами лупают – веревками и наговорами опутаны, рты заткнуты. А купцы разбойные вдоль ряда ходят, факелы да светильники вплотную суют, едва не до ожога, изъяны высматривают. Ну точно, как на скотном дворе!
– Нет, этого брать – себе убыток. Сама посуди, почтенная Хавроша – он ведь один более тургуна с цуцырем нажрет: экое брюхо!
– Что значит – нажрет? Сколько дадите, тем и сыт будет! Даже и слушать не желаю. Берите – вот и весь сказ.
– Ну и не слушай, а только по такой цене такую прожорливую тушу – нет.
– Э-э, вот и видно, что не зря тебя Сапогом кличут: одна кожа, а души и нет внутри, только вонь. Морда твоя бесстыжая, вот что я тебе скажу! Да ты хоть знаешь, какими трудами товар нынче добывается? Да ты хоть головой когда думал в своем ремесле???
– Тихо ты, старая крыса! Зачем сразу орать-то? Ты еще в рожок погуди, стражей примани! Я-то как раз думаю, я всю жизнь тружусь и всю жизнь думаю, не менее твоего, а подумав – говорю…
Хавроша умерила голос, но продолжила гнуть свое, понимая, что только напором и наглостью можно сломить чужую наглость.
– Ты на брюхо евонное не гляди, умник, ты на руку его глянь, на одну и на другую… Нет, ты глянь, рот не вороти! Видел? У весельных рабов на галерах таких мозолей не бывает! Бери, да еще приплати за него половину от обычного – мы и тогда только-только квит на квит сочтемся, совершенно для меня без прибыли!..
Рядились и спорили торговцы рабами жарко, однако шустро, ибо собственная шкура – она еще подороже денег, а ремесло у них тяжелое: смерть всегда рядышком бродит, да премучительная!.. Сторговались, наконец.
А вся торговля шла на самом краю речной воды, в тайном месте, на мыске, на заброшенной пристани в приморском устье реки Балуф, каковую пристань торговцы и покупатели заранее наметили, задолго до этого уговорились, чтобы в условленную ночь прибыть туда с двух сторон, дело сделать ко взаимной выгоде – и разбежаться по надежным укрывищам, подальше от имперских властей. Ветерок с севера, морем пахнет вовсю, вода не сказать чтобы очень соленая, но уже и не пресная: даже звери подводные морские не отстали от ладьи, а рядом кружатся, плещутся где-то внизу, местную рыбную мелочь подъедают, в ожидании подачек от человеков. Звери – они хоть и не люди, но тоже по-своему умные, что морские, что горные, что гхоры, что акулы с горулями: где человек скопился – там непременно легкая пожива объявляется, главное – не прозевать… Ладья легкая, парусов много, палуба вровень с пристанью, почти впритирку стоит, одним прыжком переместиться можно с палубы на пристань, или обратно, однако трап над водою подстелен широкий, дабы не было при погрузке случайностей и потерь. Как только Хавроша деньги за очередную голову пересчитала – так сразу Косматый, по ее знаку, слуге покупателя конец веревки передает, а тот купленного раба на ладью переводит. Потом возвращается – и опять то же самое, и так должно быть до конца сделки. Дошла и до Хвака очередь – последним стоял – только вместо веревки за цепь Косматый держится, прежние вервия для Хвака непрочными оказались.
Взмолился Хвак, замычал безнадежно:
– Добрая госпожа Хавроша, пощади! Матушка Хавроша, не продавай!.. – Да только Хавроша уже монеты пересчитывает, за него полученные, в кошель пересыпает…
И Хвак совсем уже взором поник, но тут – мельк перед факелом – птер на столбике усаживается, чайка морская. Уселась, смотрит на Хвака, а глаза у нее синевой светятся сквозь ночную тьму. И чуется Хваку, что чайка точнехонько на него смотрит, и вроде бы недовольна! Сердитый такой взгляд! Как у той гхорыни…
И ровно в этот миг передал Косматый конец толстой цепи, которою Хвак был обмотан, в чужие руки. Дернулась цепь, натянулась: «пошли!» – дескать…
Хвак просеменил два шага – нет!!! Уперся толстыми пятками в деревянный настил – и ни с места. Человек, который из купцов заморских, сильнее за цепь потянул, но тут уж Хвак не на шутку встрепенулся, взора от чайки не отводя: растопырил ноги, насколько путы позволили, навалился задницей в обратную сторону, а сам опять, как прошлой ночью в сарае, надулся изо всех сил, живот и плечи напряг – аж стон из ноздрей!..
Дзын-нг! – Лопнула цепь! До последнего мига не верилось Хваку, что он и с кованым железом совладает голыми руками – ан получилось! И словно неведомые крылья подхватили Хвакову душу: у-у-уох! – в небеса! И-и-иэх! – обратно, в зыбкую тьму, где эти… которые пленить его хотели… в рабство забрать!
Освобожденною десницей выковырнул Хвак изо рта смоляную тряпку – выбросил подальше во тьму, а другою остаток цепи с шеи снял… и тоже размахнулся, чтобы выбросить… А в обрывке том локтя три с половиною…
Если и была на Хваке сонная одурь, заклятиями вызванная, то вся соскочила и улетучилась от яростного восторга: у разбойника, что собирался его уводить, полголовы как не бывало, даже вскрикнуть не успел – хороша цепь, тяжела в ударе! Ах, и ты еще!?.. Н-на! Главное, сударыню чайку не зацепить…
Но чайка уже исчезла с пристани, оставив Хвака одного посреди опешивших врагов…
И все-таки, разбойники были привычны к неожиданностям – что морские, что сухопутные – повыхватывали кистени и кинжалы, надеясь вшестером против одного справиться! Было их изначально девять на пристани: от продавцов Хавроша с Косматым и трое подручных, а от покупателей помощник кормчего Сапог с тремя подручными: все честно и вровень, чтобы никому не искушаться численным перевесом. Понятное дело, что на борту ладьи еще люди таились, вполне возможно, что и у Хавроши там, во тьме, подмога ждет, но в миг торговли – все по издревле заведенному порядку: долгими годами проверено, многими сделками испытано…
Двоих разбойников Хвак сходу насмерть поверг, Хавроша бойцом не считалась, а оставшиеся шестеро хоть и струсили от неожиданного кровопролития, но умеренно, ибо увидели, что нет здесь засады ни с чьей стороны, а только непредвиденные осложнения. Один разбойник, из морских покупателей, даже меч из-за спины выхватил, да только не помог ему меч – так и вылетели мозги из разбитой башки, прямо в темные воды Балуфа, а за мозгами и труп туда свалился, на радость вечно голодным приживалам, что через все воды моряков сопровождают. Рычит Хвак, выкрикивает невнятное, душа звенит, голова кругом, а глаза уже сами выцеливают Хаврошу – вон она, за спинами прячется!
У Хавроши тоже ум в смятении – только что ведь так все хорошо было… Нет, нет, ох, нет! Боги милосердные! За что же вы так!.. Первая из всех почуяла Хавроша, что рухнула бесповоротно торговая ночь, не справиться им с этим болваном стоеросовым!.. Некому справляться… Косматый!!!
Косматого разъяренный Хвак не просто наземь сшиб, а еще топтать принялся, успевая при этом от оставшихся двоих намотанной на левую руку цепью отмахиваться! Только сейчас Хаврошу по-настоящему ужас прошиб, и она, уже не вполне понимая, что делает, ринулась по трапу туда, на ладью…
– Измена! Тревога! Бежим!
На такие слова разбойники привыкли немедля отзываться, тем более, что за ними очевидная правда.
– Трап втянуть, весла мочи! Ходу!
Пока Хвак Косматого дотаптывал, да двоих оставшихся добивал, торговая ладья локтей на двадцать от пристани отойти успела: кто отстал, тот не допрыгнет!
А только некому на пристани догонять, да впрыгивать, кроме Хвака, ибо разбойников никого в живых не осталось, ни с той, ни с другой торговой стороны, стражей в ту ночь тоже поблизости не случилось… Кормчий на ладье был хладнокровен, отсутствие засады со стороны стражей имперских отметил, взором и разумом, стало быть, следует оглядеться и подумать.
– Весла суши!
Тишина вернулась в этот кусочек пространства. Разумеется, это была живая тишина, не из тех, что обитают на дне морском или в склепах: мачты поскрипывают, воды плещут, птеры во тьме перекрикиваются, бродяга с цепью там, на пристани, чего-то там хрипит и цепью грозится, на крови поскальзываясь… А в остальном – ночь, спокойствие… Самое время понять будущее после неудавшейся сделки… А почему, собственно говоря, – неудавшейся???
Быстрая мыслями Хавроша все поняла еще быстрее разбойничьего кормчего.
Вот она – грозная, хитрая, умная, всеми уважаемая Хавроша – стоит на борту чужой полупиратской ладьи, одна, без помощников и слуг… Без Косматого… У купцов убыток: четыре человека погибли, да один раб вырвался, остальные одиннадцать в трюмах. То есть, не полный убыток. У нее, у Хавроши, тоже четверо погибли, да этот ублюдок сбежал – вон он, цуцырем на досках скачет, ей грозится!.. Деньги за всю дюжину сполна получены – деньги при ней. Это хорошо…
Ледяной мрак проник в Хаврошино сердце почти сразу, вслед за быстрыми думами: деньги-то при ней, да сама-то она – при купцах. Как только они почуют сие положение вещей, так и… Убытки-то им нужно восполнять? Скорее всего, даже в рабыни ее не возьмут, кому она такая старая нужна? Разве только смилостивятся над нею, в счет старой дружбы и с надеждою на дальнейшее… Нет, конечно, такие глупости нет смысла даже и обдумывать… Сама бы она – колебалась бы на их месте? Дала бы себя обдурить пустыми обещаниями? То-то же. Вон уже – шепчутся… Тяжела мошна, без малого – мешок, а не кошель, если как следует шнур на руку намотать, авось и не развяжется сразу?
– Эй! Хвак! Хвак! Слышишь меня? Это я, Хавроша!
– А, гадина! Вон ты где! Что, взяла??? А ну, иди сюда! Оберег, да??? Я тебе этот оберег…
– Хвак, а Хвак! Послушай меня! – голос Хавроши чудесным образом преобразился из хриплого крякания в певучий зов, молодой, звонкий и сильный, таким заколдованные статуи в храмах созывают со всей округи прихожан на моления… Хавроша, видимо, решилась использовать напоследок все свои тайные умения, уже не стесняясь тем, что громкий зов ее может привлечь там, на суше, чье-то нежелательное внимание. А куда его дальше беречь, кого теперь бояться?
Хвак услышал и примолк от неожиданности и удивления. Он подошел поближе к краю пристани, стараясь выбрать место посуше, чтобы ноги не скользили по крови и прочим остаткам растерзанной человеческой плоти.
– Это ты мне? Ну, чего?
– Слушай же, Хвак…
– Да, чего тебе? Опять обмануть захотела? Нет уж! Я теперь…
– Хвак! Это твое подлинное имя? – Хавроша запнулась, сбилась с голоса на миг и продолжила, не дожидаясь ответа на свой вопрос. – Да и вряд ли столь явный болван как ты способен схитрить. Это твое имя. Имя того, кто в одночасье разрушил всю жизнь мою, лишив любви, судьбы и счастья! И всей силою, во мне оставшейся, всей ненавистью, что рождена во мне, всеми мольбами своими, всей сущностью, всей душой проклинаю тебя смертным проклятием, сущность и душу без остатка отдавая богам взамен этого моего проклятья! Будь проклят!!!
Огромный кошель в ее руках был почти на треть заполнен, да сплошь золотыми монетами, которые куда как тяжелее и ценнее серебра, хищные руки Хавроши крупно дрожали, и не только от злобы и предсмертного ужаса: держать на весу этот кошель стоило больших усилий. Шнурок, плотно стянувший кожаные края, был намертво обмотан вокруг Хаврошиной десницы, а остаточная петля надета для верности на большой палец. Если не набирать воздуху в грудь, а просто прыгнуть, зажав покрепче юбку между колен, дабы не раздулась и не захватила воздуха, то можно будет захлебнуться, уйдя на дно раньше, чем эти зубастые твари сообразят в чем дело и дотянутся до нее… Всю свою жизнь, с самого детства, Хавроша боялась участи быть заживо съеденной – не важно кем – зверями или демонами, и вот надо же… Хавроша успела высчитать про себя, что старый негодяй Петлявый, кормчий на ладье, получив от нее деньги по доброй воле, мог бы оказать ей милость и просто зарезать, перед тем, как выбросить за борт, но тогда денежки достанутся ему… О, нет! А если деньги выбросить, а самой остаться… Тоже нет, эти люди ей хорошо знакомы, легче быть съеденной. И Хавроша решилась: проговорив до конца смертное проклятие, она подошла к борту, к заранее намеченной приступочке, и уже ни на кого не оглядываясь и ни на что не отвлекаясь, шагнула за борт, бормоча безнадежные молитвы богам, которым она и так отдала, только что, все, что в ней было заветного, уповая на тяжесть мешка и посмертное везение. Но внизу ее уже ждали…
Хаврошины крики долетели до Хвака и впились ему в уши, в глаза, в жирную грудь… Вроде бы она еще чего-то там кричала… или визжала… Ничего больше не слышно. Хвак захватил в себя дыхания побольше и замер, внимая… Хваку было слышно, как скрипят весла в уключинах, и хотя звуки эти были ему незнакомы, но он слышал, как стихают они, теряются среди плеска волн… Уплыли, стало быть. И гнева больше нет, разве что рот горит и в груди что-то ноет… И пониже, в брюхе… Вот чего Хвак отродясь не умел – так это колдовать, потому что все вокруг, односельчане его, во главе с женой Кыской, говорили, что не для его разума сие, что его заклятиям и наговорам учить – только время терять… Ну, что поделать, такова судьба ему выпала, ну и ладно, и получше Хвака люди безо всякого колдовства живут, подумаешь…Однако было в Хваке странное чутье: вот, например, он твердо понимал, что обидчицы Хавроши нет более в живых, стало быть и гневаться больше не на кого. А Косматый – вон кишки раздавлены, нет больше Косматого. Хвак подошел и пинками погнал окровавленную тушу к краю пристани – бульк! Ого! Там, в воде, оказывается, какие-то твари обитают, да огромные! Лучше здесь не поскальзываться… Хвак поспешно отбежал вглубь пристани… Надо бы и остальных в воду, все лучше, чем на досках сгниют… Шапку! Вот правильно люди говорят про него – дурак! На Косматом шапка – ох, красивая сидела, с зеленым верхом! Все, была да сплыла, назад уж не выловишь! Хвак начал осторожно обходить поле битвы, в почти полной темноте, скупо подсвеченной ущербною луной. Есть какая-то… На ощупь – сухая. И сапоги. Да, да, точно, сапоги! У Хвака никогда в жизни не было обуви красивее зимних чуней, из соломы связанных, а он так мечтал о сапогах! Чтобы с отворотами, да по бокам красивые кисточки!.. Как у тиунова сына… Эх, не вовремя Косматого сбросил! Верно говорят, что дурак – а все равно обидно. Хвак сызнова взялся тела ворочать, сапоги с каждого снимать… Набралось четыре пары, остальные, вместе с владельцами, в воду попадали. Захватил Хвак под мышку все добытое, отнес на берег и – примерять! Да только не улыбнулась ему удача, все четыре пары малы ему оказались! Ах, вот ведь жалко! А шапка – ничего, впору ему пришлась… уши только натирает.
И опять Хвак спохватился, когда уже поздно было сожалеть о содеянном: сначала он все тела и все вещи в воду побросал, а потом уже смекнул, что следовало обыскать мешки, пояса и карманы! Придется немного погодить с мечтой о сапогах, но зато он теперь знает, чего ему хочется. Хвак потрогал десницею грудь, почесал пониже. Как-то так нехорошо ему… Он эдак не хочет… Что-то неправильное в нем, от чего надобно избавиться безо всякого промедления. Поморщился Хвак, вновь взялся растирать брюхо и грудь. В животе громко заурчало… А-а! Хвак шлепнул себя ладонью в живот и покаянно вздохнул: все понятно, ведь он уже скоро третьи сутки натощак живет! Есть хочется, почти как после пахотного дня! Что ж, надо идти куда-нибудь, на пропитание добывать. И на сапоги, и на кушак, а лучше на пояс! И станет тогда Хваку сытно и хорошо, и начнется счастливая жизнь, не хуже той, что раньше в деревне была.
Глава 2
Верти не верти – а непонятно!
Хвак хватил себя по лбу шуйцей, стиснутой в потный кулачище, и аж застонал, но не от боли – от обиды горькой, от негодования на собственную глупость: он денежку себе нашел, крупную, белого железа, то есть – серебряную но, вот, сколько в ней силы – не знает!
На серебряной монете четкими рунами выбито: кругель!.. Да только неграмотен Хвак, и до сего дня столь внушительных денег руками не щупывал.
«Вернее всего – кругель», – подумал Хвак и аж задохнулся от столь дерзкого предположения! Он знал про злато и серебро, даже видел… Злато собственными глазами наблюдал, когда Хавроша в кошель кругляши укладывала. При свете факелов трудно было различить, чем злато от серебра и меди отличается, вроде – потемнее того и другого, но он слышал, как они там ругались на пристани, подозревая друг друга в фальши и подменах… Золото обсуждали. Этот кругляш – явно серебряный, серебро Хвак встречал, и не раз: та же и Кыска в приданом сережки серебряные имела, когда замуж за него пошла… Вот бы это был кругель! У них в деревне на кругель что хочешь можно купить. Сам – то Хвак не участвовал в столь высокой торговле, но любил слушать байки да сказки, в которых постоянно речь шла о злате, о серебре, о каменьях волшебных и каменьях самоцветных… А в сплетнях – Кыска большая была охотница до деревенских сплетен – о злате и серебре… Чаще о серебре.
Видимо кто – то, во время лихих событий на пристани, сию монету обронил, а Хвак, вот, ее нашел…
– Эх, – в который уже раз подумал Хвак, – надо было сперва обыскать все пояса и карманы, не только сапоги с шапками смотреть, а потом уже в воду сбрасывать! Деньги – это такая штука, что лучше любых шапок, за деньги все что угодно купить можно – все люди так говорят, и Кыска, и соседка Туфа, и тиун, и этот… – Хваку вспомнился кузнец Клещ и он с досады так притопнул пяткой в землю, что ушибся – по камню попал… Ну не хочет он его помнить, а мысли сами… Хватит ли кругеля в этих краях, чтобы купить сапоги? Наверное хватит, в деревне бы точно хватило, да и не на одну пару… и еще осталось бы… А поесть? Парочку бы сушеных ящериц… хлеба побольше… похлебку… овсяную… с жирком чтобы…
Хвак улыбнулся своим мыслям, сглотнул… Кошель, Хаврошин подарок, она же и отняла, а своего у него отродясь не было, в карманах порток ненадежно ценности держать, протерлись карманы… Придется в кулаке. А остатки – за пазуху, в карманец, но это потом. А еще потом – собственный кошель заимеет.
– Сапоги тебе? Гм… – сапожник Шмель острым взглядом обстучал с головы до ног толстяка, вошедшего к нему в лавку… Здоровенный малый, а вроде как чего – то боится, ишь как пыхтит, глазками мургает, смирный… Может, кругель фальшивый?
– Позволь на денежку взглянуть?
Монета правильная, без фальши, без изъянов. Ну, так оно и главное для успешной торговли, а откуда взядена – это большого чужого ума дела, пусть стражи ищут и думают, если им надобно, это им по службе положено.
– Тебе одну пару?
– Угу.
– Или две, все – таки?
– Одну. – Лоб и затылок Хвака покрылись счастливым потом, он стал озираться, небрежно шарить взглядом по стенам и полкам, забитым всяческой рухлядью, только чтобы ненароком не выдать охватившей его радости. Выяснилось важное: именно кругель ему достался, и он теперь при деньгах. Одну пару он купит и ее же наденет, а на остальное поест как следует. Опять брюхо заурчало – нечего потерпит, уже недолго.
Тем временем, сапожник отпихнул ногою насиженную за утро табуретку, чтобы не мешала бегать по крохотному пространству избы, очистил верстак от одних предметов и уставил другими. Все это под воркотню, с помощью которой он привык за долгие годы сводить знакомство с новыми заказчиками… Не молча же им сидеть! А так, глядишь – он язык почесал, ему что – то новое поведали… И прибыток, и не скучно.
– Тебе попроще, или как у сударей?
– Чего?
– Ну… выходная обувка, или так, грязь месить?
– Да чтобы по дороге не босиком. Не надо мне никаких этаких, давай, чтобы прочные были и дешевые.
– Понятно. Ладно, твою ногу я видел, и одну, и другую, заготовки у меня есть, шило вот оно, дратва – вот она… и гвоздики на подметки… Голенища помягче, аль поплотнее?
Хвак хватил себя по лбу шуйцей, стиснутой в потный кулачище, и аж застонал, но не от боли – от обиды горькой, от негодования на собственную глупость: он денежку себе нашел, крупную, белого железа, то есть – серебряную но, вот, сколько в ней силы – не знает!
На серебряной монете четкими рунами выбито: кругель!.. Да только неграмотен Хвак, и до сего дня столь внушительных денег руками не щупывал.
«Вернее всего – кругель», – подумал Хвак и аж задохнулся от столь дерзкого предположения! Он знал про злато и серебро, даже видел… Злато собственными глазами наблюдал, когда Хавроша в кошель кругляши укладывала. При свете факелов трудно было различить, чем злато от серебра и меди отличается, вроде – потемнее того и другого, но он слышал, как они там ругались на пристани, подозревая друг друга в фальши и подменах… Золото обсуждали. Этот кругляш – явно серебряный, серебро Хвак встречал, и не раз: та же и Кыска в приданом сережки серебряные имела, когда замуж за него пошла… Вот бы это был кругель! У них в деревне на кругель что хочешь можно купить. Сам – то Хвак не участвовал в столь высокой торговле, но любил слушать байки да сказки, в которых постоянно речь шла о злате, о серебре, о каменьях волшебных и каменьях самоцветных… А в сплетнях – Кыска большая была охотница до деревенских сплетен – о злате и серебре… Чаще о серебре.
Видимо кто – то, во время лихих событий на пристани, сию монету обронил, а Хвак, вот, ее нашел…
– Эх, – в который уже раз подумал Хвак, – надо было сперва обыскать все пояса и карманы, не только сапоги с шапками смотреть, а потом уже в воду сбрасывать! Деньги – это такая штука, что лучше любых шапок, за деньги все что угодно купить можно – все люди так говорят, и Кыска, и соседка Туфа, и тиун, и этот… – Хваку вспомнился кузнец Клещ и он с досады так притопнул пяткой в землю, что ушибся – по камню попал… Ну не хочет он его помнить, а мысли сами… Хватит ли кругеля в этих краях, чтобы купить сапоги? Наверное хватит, в деревне бы точно хватило, да и не на одну пару… и еще осталось бы… А поесть? Парочку бы сушеных ящериц… хлеба побольше… похлебку… овсяную… с жирком чтобы…
Хвак улыбнулся своим мыслям, сглотнул… Кошель, Хаврошин подарок, она же и отняла, а своего у него отродясь не было, в карманах порток ненадежно ценности держать, протерлись карманы… Придется в кулаке. А остатки – за пазуху, в карманец, но это потом. А еще потом – собственный кошель заимеет.
– Сапоги тебе? Гм… – сапожник Шмель острым взглядом обстучал с головы до ног толстяка, вошедшего к нему в лавку… Здоровенный малый, а вроде как чего – то боится, ишь как пыхтит, глазками мургает, смирный… Может, кругель фальшивый?
– Позволь на денежку взглянуть?
Монета правильная, без фальши, без изъянов. Ну, так оно и главное для успешной торговли, а откуда взядена – это большого чужого ума дела, пусть стражи ищут и думают, если им надобно, это им по службе положено.
– Тебе одну пару?
– Угу.
– Или две, все – таки?
– Одну. – Лоб и затылок Хвака покрылись счастливым потом, он стал озираться, небрежно шарить взглядом по стенам и полкам, забитым всяческой рухлядью, только чтобы ненароком не выдать охватившей его радости. Выяснилось важное: именно кругель ему достался, и он теперь при деньгах. Одну пару он купит и ее же наденет, а на остальное поест как следует. Опять брюхо заурчало – нечего потерпит, уже недолго.
Тем временем, сапожник отпихнул ногою насиженную за утро табуретку, чтобы не мешала бегать по крохотному пространству избы, очистил верстак от одних предметов и уставил другими. Все это под воркотню, с помощью которой он привык за долгие годы сводить знакомство с новыми заказчиками… Не молча же им сидеть! А так, глядишь – он язык почесал, ему что – то новое поведали… И прибыток, и не скучно.
– Тебе попроще, или как у сударей?
– Чего?
– Ну… выходная обувка, или так, грязь месить?
– Да чтобы по дороге не босиком. Не надо мне никаких этаких, давай, чтобы прочные были и дешевые.
– Понятно. Ладно, твою ногу я видел, и одну, и другую, заготовки у меня есть, шило вот оно, дратва – вот она… и гвоздики на подметки… Голенища помягче, аль поплотнее?