Река узкая, Лин знает там одно секретное место (Снег, конечно же, показал), излучину, где проплешина между берегами не мешает ветру сдувать снег со льда, и поэтому очищать место и лунку долбить – легче всего здесь. Лин, весь закутанный в теплое, смирно сидит рядом со Снегом, а тот терпеливо трясет над лункой коротенькой удочкой, то и дело выбрасывает на лед пойманную рыбу. Рыба успевает трепыхнуться три-четыре раза, или, там, десять-двенадцать раз, в зависимости от размера, да и застывает изогнутая… Гвоздик – ученый, он знает, что если сунуться без спросу за добычей – тотчас же получишь по носу от старших членов стаи, а если самому не брать, но жалобно поскулить, попросить… – то и пинков нетрудно дождаться, накормят ими так, что и о рыбе забудешь! Не-е-ет, Гвоздик очень ученый: лучше жить воином, чем прозябать нищебродом и попрошайкой, стало быть, надо охотиться и терпеть! И ждать от вожаков свою долю от совместно добытого. Или уворовать у добрейшей Мотоны, она только кричит, а не дерется. Человеки ловят на удочку, а Гвоздик с юным пылом пытается проскрести свою собственную лунку, но это очень и очень трудно, приходится для отдыха отвлекаться на иные, более приятные занятия: носиться по окрестностям, отгонять от уже пойманной рыбы голодных ворон…
А подо льдом – жизнь! Гвоздик замечает движение внизу и останавливается, трепещущий язык его едва-едва не лижет прозрачный прилипчивый лед: да! да! – подо льдом добыча плавает, легкая добыча, коготь только протяни… И Гвоздик опять бросается процарапывать лунку… Но лед очень уж толстый. Однажды Гвоздика охватил такой азарт, что он умудрился прорыть яму до самой воды! И не поспеши тогда Снег ему на выручку – унесла бы его Лосиная (речку так зовут), затянула бы навсегда под лед. Как это так люди все умеют?
Во время одной из оттепелей изобретательный Лин слепил из снега странную фигуру, божок – не божок, человек – не человек. Получилось случайно: сделал он колобок из снега, да выронил, а Гвоздик катнул его носом. Катнул, а колобок увеличился, за счет налипшего снега стал похож на толстое коротенькое полено, лежащее на круглом боку. Лин повалил сей обрубок, перевернул его два раза – и опять под руками колобок, но уже здоровенный, с голову размером, или с кочан капусты. Гвоздику игра понравилась: он тык носом в кочан – сдвинул. И вот они уже вдвоем с Лином катят шар по двору, Лину по пояс.
– Что вы тут делаете, а? Я же тебя за лучиной посылал?
Лин мгновенно нашелся: объяснил Снегу, что это они с Гвоздиком придумали новый способ убирать снег… Снег удовлетворился объяснением и опять ушел в дом, но пришлось отвлекаться и на лучину… Гвоздику забава пришлась по вкусу, и он аж на месте подпрыгивал, ждал, пока вернется Лин, колобки катать.
Новый способ убирать снег вышел не очень удачным, почти весь понадобилось, все-таки, собирать и выбрасывать проверенными способами, скребком и корзинами, однако и укатанного в шары хватило Лину, чтобы взгромоздить три из них друг на друга: на нижний, самый большой, два поменьше, сверху – самый маленький.
По бокам прутья воткнуты, на голове – а верхний колобок размером в голову, пусть он и будет голова – старая корзина, вместо глаз два уголька, вместо носа сучок, а рот… – пальцем процарапать и смочить кровью, как раз Мотона добытого накануне зайца разделывает… А снег – вот незадача – всю кровь почти без следа впитывает – носи и носи! Зато Лин пошарил по пещере и собрал с горсть клыков да зубов звериных, расставил их в розовом рту – получилось замечательно!
Смотреть на сотворенное Лином чудо вышел Снег, поводил носом, похмыкал, ушел в лес… А Мотона была в полном восхищении: как хлопнет себя по жирным бокам, да как засмеется! Побежала в дом и вынесла две четвертинки яичной скорлупы от рапторов (толченая скорлупа хорошо оттирает жир с котлов). Приладила по бокам – уши получились. И Гвоздик хохочет на свой манер, прыгает, пытается нос выкусить. Пришлось заменить сучок на корень петрушки, которую Гвоздик с раннего щенячьего детства невзлюбил.
– Лин, а Лин? А чей это бог? Что он будет делать? Ой, мамочки! Вот бы нашим, в деревне рассказать! Так ведь прибьет старый, если узнает! Что за бог такой?
– И не бог вовсе, а простой истукан из снега. Я… он… Ну… За погодой следить. Вот смотри (Лин врал на ходу, но уже сам верил в свои выдумки): нос книзу, уголки рта книзу – метель завтра, непогода. Но видишь – улыбается и нос кверху торчит? – Значит, вёдро завтра.
– Неужто! Вот тебя Снег-то научил мудрости! О-о… А у нас в деревне ни у кого такого нет, даже у господина Олекина! Вот ведь!.. Да брысь ты, проглот ненадобный! Не Гвоздик, а целая лягушка. Смотри, ухо ему откусил! Лин скажи своему разбойнику, не то порушит истукана! А как его зовут?
– Истукана-то? Погодником и зовут. – Лин, однажды соврав, уже стеснялся признаться в своем обмане простодушной тетке Мотоне. Завтра-послезавтра она поймет, что ее надули и расстроится. Мотона не умеет надолго обижаться, она хорошая, но Лину все равно стыдно. Надо будет что-то придумать… Например, уйдет она завтра в деревню, можно будет разрушить Погодника и свалить все на Гвоздика… Лин украдкой глянул на друга, тот преданно скалился и бешено вертел длинным шишкастым хвостом: «Вали на меня, хозяин! Я согласен претерпеть за друга, жизнь прекрасна!» Тебе-то хороша…Эх, вот бы ты действительно улыбался на погоду, а, Погодник?
Месяца не прошло, как пришла новая оттепель и с потрохами выдала Мотону!
– Ох, и болтлив, бабий рот, ох, языкаст! – Мотона чуть не выронила котел – как раз цепляла его на деревянные крючки, чтобы, не обжигая руки, переставить на стол.
– А что я? Ты чего, старый?
– Того. Был я давеча в деревне – а по дворам… В каждом втором дворе погодники стоят, налеплены! Откуда сие?
Мотона попыталась защищаться и даже для храбрости подоткнула бока румяными кулаками:
– А мне откуда знать? Я по чужим дворам не хожу, да ведать не ведаю, что они там лепят! Я…
– Цыц. Десять, двадцать, тридцать лет не было нигде ни разу, а сразу после нашего – стадами пошли. Или, может быть, ты свет новых знаний к людям отнес?
Лин отрицательно покрутил головой: нет, не он.
– Отскобли кору – увидишь древесину. Не Лин, не я, не Гвоздик. Гостей у нас не бывает, последний – Зиэль был, да и тот летом. Отсюда вывод?..
– А я что, я ни при чем! Я только Зунке вечером тогда говорю: завтра вьюга будет, Погодник показал… Она и вцепись мне в язык! Зунка ведь такая болтунья въедливая, она кого хочешь до смерти загово…
– Цыц. Однажды я тебя так измочалю кнутом, не до смерти, но так, что ты на годы забудешь – как оно – сидя сидеть.
Мотона аж кулаки вниз уронила: серьезно говорит Снег. Ни разу он ее не бил, даже затрещиной за все годы не пригладил, но у Мотоны ни единой морщинки в мыслях нет – усомниться чтобы в обещанном! Сказал – измочалит. Помолчала, помолчала Мотона – и бух в ноги!
– Я… Виновата. Смилуйся! Что ты хочешь от неграмотной бабы! Сболтнула, хоть язык теперь коли!
– То-то же. Бабами болтливыми бывают и женщины, и мужчины, однако не всегда и только по своей воле. Больше не сбалтывай. Я предупредил. – Снег вытянул к потолку мизинец, в знак того, что предупреждение повторено не будет, и заерзал на лавке: – Наливай давай.
Мотона знала порядок: выговор прошел – и до новой оплошности никаких туч не будет, Снег ни за что не станет повторяться, до вечера упреками пилить.
– Ф-ух! Боги с нами! Пока готовила, да надышалась, да напробовалась, и есть не хочу А только это… Нет, положу себе половинную от вашего, успокоюсь. Так это… эти-то деревенские погодники – ничего и не правильно у них! У кого снег обещает, он так и в солнечный день на снегопады показывает, стоит, а у кого смеется, он и в метель смеется. И толку нет. А наш-то – всегда правду показывает! Вон что!
Лин продолжал есть, как ни в чем не бывало, будто и не слышал похвалы, но уши у него покраснели.
– Гм… Пожалуй. Ты как накладывал? Мыслями?
Лин уже знал, что заклинания накладываются по-разному, когда словами, когда с помощью предметов, или вообще молча, руками… А он – просто подумал, захотел, чтобы Погодник – погодником был… Вот и получилось.
– Угу. Я только подумал, а он… сам…
– Что подтверждает мою мысль о неплохих твоих способностях. Будем учиться дальше. Тот же и Погодник… Жиденько твое заклинание, если покопаться в нем: до весны он, может, и дотянет, если Гвоздик его на куски не растащит…
– Не растащит.
Гвоздик первым почуял грозу: только что сидел рядышком с Лином и совершенно равнодушно провожал глазами каждый кусок, уходивший навсегда с обеденного стола, каждую ложку с похлебкой… Вот только слюни подбирать забывал… и вдруг – шмыг под стол, и к Лину, к ногам прижался.
– Угу. И ты тоже со мною спорить захотел? Перебиваешь? – Снег отложил ложку на салфетку. – Перебивать мои слова учишься?
– Нет. Я не спорю, Снег! Честное слово, не спорю. Я только за Гвоздика слово замолвил! Он же сам не умеет. Я не хотел перебивать!
Снег сплел пальцы обеих рук в единый кулак, стукнул им перед собою, продолжая грозно молчать.
– Я ведь даже и не думал про весну, я ведь ее не видел, здешнюю, а Гвоздику я строго-настрого скажу, чтобы не нападал на Погодника.
– Гм… Кого-то ты мне напоминаешь. Это как заноза во мне сидит, который уже месяц! Совершенно точно напоминаешь. – Снег расплел пальцы и снова взялся за ложку. – А вспомнить не могу. Оттого-то и раздражаюсь лишнего. Что – позорно не только для убеленного годами отшельника, но и вообще… Хороша похлебка, разве что жирновата самую малость.
– Какое мясо добыли, из такого и варю. – Мотона легко управилась с половинной порцией и потянулась накладывать добавку. На стук поварешки выглянул из под стола и Гвоздик.
– А напоминает-то – по-добру или по-худу? Как раз и в память придет, если поймешь – так, или напротив?
– Не знаю. И так вроде и эдак бывает. Людей-то я много в своей жизни перевидал, самых разных сословий и причуд, и белых, и рыжих, и… Короче говоря, дружище Лин, если будешь лениться – то все твои способности и знания растают, едва лишь обстановка переменится, подобно замерзшей воде в жаркий полдень. Погодник твой – забавным вышел. Думаю, каждую зиму такой лепить можно, только отныне с правильными заклятьями, тщательно, а не гусям на смех. Единственный недостаток… – Снег ухмыльнулся и покрутил головой… – Если бы мои старые товарищи увидели, что в жилище моем, и с ведома моего, изготовлен идол в честь богини Погоды… Насмешкам и подковыркам бы не было конца… Впрочем, что мне их насмешки?
– А точно! О-ах-х… А я и не подумала! Самой богине Погоды Лин угодил! Вот как! Вот счастье-то!
– Цыц. Мотона, ты в сто раз краше, когда молчишь. К сказанному не возвращаемся, но – что ты сейчас-то мальчишке голову дурью забиваешь? Кому нужна благосклонность этой шкуры? Богиня… Какая она богиня? Самая пустая из богинь, шалава.
Мотона укоризненно закачала щеками, и Снег сбавил тон:
– Никогда в жизни… Ни единого раза в своей жизни я не пытался добиться ее благосклонности дарами или молитвами. Во-первых – бесполезно, а во-вторых суетно, ибо я не барышник, не наемник, не игрок и не простит… Гм… Но – пусть стоит. Мелкую пользу приносит, а пересудов я не боюсь.
Еще через две недели Мотона пришла печь хлеб, а за работой и сообщила, что «все опять поменялось». Дескать, начав лепить погодников, люди потянулись было носить дары и жертвы в полуразрушенный храм богини Погоды, в соседнее село, да занесли туда забаву: погодников по дворам лепить. А сами-то потаскали дары, да и устали жертвовать, потому что никакого толку от тех даров не обнаружилось. Вот и брошены погодники – одним только детям на игру и потеху, а дети только ломать горазды, сберегать не научены еще, и в сохранности поэтому осталось на всю деревню идолов едва ли на пальцах одной руки перечесть, все остальные – опять в снег раскиданы.
– Ну а сколько их, тетя Мотона? Четыре или пять? Я же тебя учил. Покажи на пальцах?
– Откуда я знаю? Что люди сказали – то и повторяю. На пальцах одной руки, – говорят.
– Тогда – пять. Вот смотри, тетя Мотона… Да ты на руку смотри: один, два, три… четыре пять. Кому я показываю? – Лин весь в досаде: никакие попытки передать Мотоне хотя бы часть усвоенных им знаний к успеху не приводят.
– Некогда, Лин, да и руки – видишь в чем… Тесто доходит, передержать боюсь. Ты мне потом покажешь. А только люди правильно говорят: тысячу лет все без грамоты жили, да еще и получше нашего получалось. Вон ведь какой весь бледный от своей учебы. Старый-то скоро вернется? Когда обещал? На-ка, съешь хворостинку, пока горячая.
Хворостинками Мотона и Лин зовут потеки и длинные брызги от сдобного теста, которые всегда образуются на противне во время выпечки хлеба. Хлебу еще доходить в очаге, а хворостинки уж готовы: золотая корочка потрескивает, словно говорит: добывай скорее, не то уголечком стану!
Все лучшие хворостинки достаются, конечно же, Лину, перепадает и Мотоне, а случается, что и Гвоздику. Мяса и жира в хворостинках нет, но Гвоздику почему-то нравится ими хрумкать. Снег же никогда не присутствует в доме, когда хлеб печется: считается в народе, что если хлебы женщина печет, то мужчинам старше пятнадцати нельзя на это смотреть, иначе хлеб вкус утратит.
– И чего, спрашивается, ребятенка ерундой мучить? Лучше бы на охоту с собой взял, ножей-то свободных в доме полно!..
Лин вздыхает: да, конечно, взрослым быть хорошо! Снег встал себе на лыжи, никого не спросясь, – и в лес, за зимними ягодами, а может быть и поохотиться, а ему как маленькому на лавке сидеть да заклинания зубрить. И того хуже – названия трав запоминать, коих великое множество в здешних лесах и полях, и почти все образцы в пещере имеются, в темной сухой кладовке, в виде засушенных пучков. Хорошо хоть Гвоздик не бросил друга в беде, рядом вертится, а ведь любит леса и охоту – пуще, чем Лин! Гвоздик очень вырос за полгода, почти со взрослого волка в холке стал, а в длину – и обогнал бы любого из них. Да только Гвоздик не волк, ему еще расти и расти, а созревают охи-охи медленно, взрослыми становятся на четвертый год. Зато и живут, не в пример волкам, по пятьдесят лет и долее. Лапы у охи-охи мощные, толстые, кажутся коротковаты в сравнении с туловищем, но в скорости бега охи-охи не уступят ни волкам, ни церапторам. А уж свирепостью в битве – и не тягайся: бегите быстро, волки, оборотни и церапторы, спасайте шкуры, клыки и когти, охи-охи на охоту вышли! Ого, какие клыки у Гвоздика, даром что малыш!
Кончилась зима, со всех сторон талая вода бежит, вниз, к речке торопится, а та – к реке побольше, а та к морю. Странная путешественница – река: бежит, бежит, а всегда на месте, где оставил – там и найдешь в следующий раз. Всегда на месте, а до моря добегает. Голова в море спрятана, туловище наружу, всем взорам видно, а хвоста и не найдешь. Вернее сказать, хвостов-то много, да какой настоящий – поди пойми? Старый отшельник оказался прав: Погодник съежился и растаял, растеряв нос, глаза и зубы, одна копенка снега от него осталась, и от той уже почти ничего…
Снег очень внимательно следит за тем, как растет Гвоздик, изо дня в день наблюдает его характер… И тоже безмерно удивлен:
– Никогда бы не предположил, что охи-охи может быть таким веселым и общительным. Никакой свирепости к нам, никакого коварства. Может быть, это щенячье не выветрилось? Или испортила зверя жизнь среди людей?
Лин в ответ убежденно мотает головой:
– Нет! Я чую Гвоздика, он по-настоящему такой! Ха-ароший Гвоздик, замечательный Гвоздик!
Гвоздику очень нравится, когда его хвалят, от избытка чувств он хватает метлу: показать и доказать, что не зря его хвалят, такого хорошего – а вместо новых похвал истошный крик!
– Батюшки-матушки! Да что же это такое! Я только отвернулась! Снег, Лин, что смеетесь, как… эти… Зачем ты метлу перекусил, обормот! Вот теперь сами все подметайте, а я – все, вот уже как устала от его измывательств, по горлышко! Сил моих больше нет! Сами и подметайте! А я домой пойду, у меня и дома дел полно!
– Ну, что раскрякалась, Мотона? Чего орешь? Ты уже полдня собираешься, уйти никак не можешь. Раньше послезавтра я тебя не жду, отдыхай. Деньги взяла, не забыла? Метлу я новую сделаю, а остатками от прежней – в твою честь этого сорванца отхлещу. И Лина с ним заодно, чтобы не распускал питомца!
Снег вроде бы угрожает, но ухмылка в седой бороде яснее Погодника подсказывает Лину и Гвоздику, что бояться нечего: Снег благодушен. Кстати, и метла свой срок давно отслужила, новую же сделать – работы на два чиха.
– Поди, прутьев наломай, да хороших, живых. Заодно нашу крикушу проводите. Только не наломай, – это я небрежно сказал, не подумав, – нарежь, конечно же. Палка для метлы есть, я заранее припас.
Однажды примчался из замка гонец на взмыленном коне (другой в поводу), с нижайшею просьбой от господина Олекина: его жена, сиятельная госпожа Олекин, оступилась на каменной лестнице, да и упала, расшиблась так, что второй день с постели не встает, кровь с кашлем выходит… Не мог бы святой старец, взявший себе прозвище Снег, осмотреть госпожу Олекин, и буде возможно, облегчить ее предсмертные страдания?
– Ну уж, сразу предсмертные… Она же не старая еще. Ладно, поеду. Конь для меня, что ли? Тем более успеем. Лин, покорми гонца, напои, чем найдешь, я же пока соберусь, да травы приготовлю, да книгу выберу…
Не впервой Лину оставаться в пещере за старшего, вот и сейчас он принял участь бестрепетно, хотя и с тяжелым вздохом: с Мотоной-то в сто раз было бы лучше, но Мотоны в ближайшие дни тоже не будет, у нее в деревне своя жизнь, которая также требует сил и времени… С другой стороны, в деревне Мотону уважают, к ее мнению прислушиваются: а как же, у святого старца служанка. В случае какой просьбишки по лечению, либо волшебству – и слово замолвит перед ним…
И сразу в пещере тихо, скучно, учеба на ум не идет… На охоту тоже не выйдешь: пещеру страшно без присмотра оставлять, он пока еще не Снег и без опаски жить в пещере, опутанной сторожащими заклинаниями не умеет, накладывать их толком – также не умеет, сложны больно… Вот и ходит Лин, всюду сопровождаемый верным Гвоздиком, из двора в двор, из комнаты в комнату, каждая из которых похожа на настоящую, как в любом просторном доме, да вот – без окон. В кладовых, в погребе окна и не надобны, а в жилых если – в самый раз бы пришлись… Но, уж – чего нет, того не будет… Зато отхожее место… Весь мир к тебе в гости, все видишь, сидючи, от облаков до птиц… А они тебя. И хотя Снег сто раз уверял возмущенную Мотону, что все там укрыто нарочно подобранным заклятием невидимости, Лин втихомолку сомневается в словах учителя: никакой магии он там не ощущает, нет ее, одна природа…
Это люди злопамятны, долго зло помнят, бессмертные боги же и богини – вообще ничего не забывают: Умана внимательно стерегла миг, чтобы вернуть себе жертву, некогда переданную людьми ее слугам, нафам, и безжалостно отобранную у нее этим… тем, кто… кто… Все просто: надо лишь дождаться ночи и удобного случая. Случай представился: в пещере нет достойной защиты, мальчишка один, спустилась ночь, а дверца закрылась неплотно, оставив щелочку, в которую и волос-то не просунуть… Но магия тоньше волоса и сильнее урагана… Спи, мальчик, спи змееныш, уж не проснуться тебе… А и проснешься напоследок – горько пожалеешь, защитить тебя некому… Из ручья выпрыгнуло что-то длинное, блестящее, ухватилось зубами за край деревянного помоста, извернулось – и вот уже крадется по помосту к двери в пещеру странная тварь, одновременно похожая на ящера, змею и рыбу… Это наводящая на всех ужас гадина зовется щура, а принадлежит она только богине Умане, ибо и создана ею… Щура – волшебная тварь, она всегда переполнена злобой ко всему живому и хочет только одного: убивать. А убитое пожирать. Сильна щура: ей и наф по зубам, и волк, и цераптор… А если в своих угодьях, в подземных пещерах, то и с небольшим медведем при случае справится, ибо пасть у нее огромна, когти остры, силы неисчерпаемы. Силы ее способны морок наводить и ядовитый сон. У щуры нет разделения на самцов и самок, ибо так повелела создавшая их богиня Умана, у щуры нет высокого, близкого к человеческому, разума, каким обладают нафы, другие поданные богини подземных вод Уманы, но у щуры есть сила, есть покровительство хозяйки, есть звериная хитрость, есть способность светить тусклым и подлым светом магии, ибо этим наделила ее богиня Умана… Локоть в высоту, да пять локтей в длину, из которых одна только пасть – в локоть без малого, пасть, набитая острыми клыками.
Лин весь в ужасе и в сонном оцепенении, проснуться он не в силах, избавиться от ужаса – нет, также не может. Ему хочется закричать и стряхнуть с себя кошмары, оплетшие его, подобно паукам-паутинникам, но он лежит тихо, как спеленатый, ни рукой, ни ногой не двинуть…
Щура ползла к постели не спеша, чтобы не расплескать из себя ни единой капельки злобы и лютого голода… Убить, отпить из теплого еще тела того волшебства, что зовется жизнью, а покорные остатки утащить в пещеру… Это легко, это очень легко…
Охи-охи редко поддаются на чужую магию, уж очень она должна быть мощна и для этого на-рочно на них направлена, впрочем, Умане и в го-лову не пришло – учесть наличие какого-то щенка охи-охи.
Гвоздик не рычал и не ворчал: он открыл глаза и прыгнул, бесшумный, как летучая мышь. Когти его впились… попытались впиться в панцирь на спине щуры, а зубы заскрежетали поперек шеи. Щура взмахнула хвостом, усаженным ядовитыми шипами, и Гвоздик кубарем покатился по полу, теперь уже воя в полный голос от жуткой боли. Но Лин, хозяин и лучший на свете друг, не просыпался отчего-то и на помощь не спешил. Гвоздик продолжал выть и кататься по каменному полу, пока не оказался рядом с щурой, – та уже чуть ли не успела позабыть о мелком досадном препятствии. Но коварный Гвоздик вдруг подпрыгнул и вновь оказался верхом на щуре, теперь уже прижавшись вплотную, поближе к голове и подальше от страшного хвоста. Когтями передних лап он с маху и одновременно ударил по глазам щуры, но и глаза ее оказались с надежной защитой: тут же на них надвинулась роговая заслонка. И все же когти охи-охи сумели взломать одну из заслонок, обнажить круглый и неподвижный глаз… Щура завизжала так, что воздух в пещере колыхнулся, из очага вылетели хлопья сажи… Заорал и Гвоздик: щура опять сбила его с себя и решительно отвлеклась от своей первоначальной цели: единственный оставшийся глаз ее слепила неистовая жажда мести и убийства, двойного теперь убийства… Приказ богини будет выполнен, смерть будет доставлена по назначению, жертва будет принесена, но сначала умрет кусачая теплокровная тварь на четырех лапах…
Гвоздику было страшно: за свою короткую жизнь ему уже доводилось драться с птерами и шакалами, один раз, на позапрошлой охоте, он даже одолел волка, но тогда рядом были вожаки: Снег и Лин, а теперь он один, один… А друг и хозяин не идет на помощь… с ним что-то не то, он тоже в беде… О, какая сильная и быстрая эта гадина…
Челюсти щуры способны разгрызть и камень, что ей шкура простого зверя? Даже если это охи-охи… Израненный Гвоздик продолжал нападать на щуру, весь исполненный хитрости и отваги, но силы его постепенно таяли, а щура и не думала отступать. Второй оставшийся глаз она берегла как следует, не подобраться, шея, хвост и лапы у нее кровоточат, но это пустяки, стоит лишь вернуться в подземелье и все затянется без следа… надо спешить… рассвет скоро… ненавистный рассвет…
Гвоздик был в отчаянии: чудовище сильно по-прежнему, хозяин болен, не дозваться, главного вожака нет… а он, Гвоздик… он умирает…
Что-то отчаянное и страшное пробилось сквозь прежние кошмары, наведенные магией щуры, плеснуло горячим – глубоко, в самую грудь – и Лин проснулся. Его тошнило, его била сильная дрожь, в глазах тьма, на горле обруч… Надо что-то… что… Гвоздик в беде!!! Лин подскочил на постели, рука первым делом цапнула нож, и вслепую, наощупь, побежал туда, откуда исходила причина сердечной боли… Какой-то непонятный шевелящийся клубок… Откуда этот жуткий взгляд, чей это глаз?.. Лин сначала метнул нож, а потом уже испугался… Нож исправно ткнулся жалом, куда было велено, и отскочил с испуганным звоном вглубь пещеры. Лин остался безоружным, но это его не остановило: он как был, в одной рубахе, прыгнул сверху на этот клубок и сплетенными в кривую щепоть пальцами правой руки ткнул в чью-то огромную оскаленную пасть… По животу, по руке, по ногам стеганула жгучая боль!.. Но выученное недавно заклинание подействовало: от крика неведомого чудовища заложило уши, а клубок распался надвое: непонятная тварь отлетела на три шага, Гвоздик остался неподвижен. Лин осел рядом, ноги не хотели и не могли его держать. Оба они, Лин и Гвоздик лежали в какой-то странной теплой луже… Гвоздик лежал смирно и тихо-тихо стонал… Ох-х, ох-х…