Обер Брижит. Лесная смерть

   — Катрин! Как можно говорить такое! — возмущается Иветта.
   — Успокойтесь; я знаю, что говорю. В любом случае Стефан Мигуэн не мог натворить того, в чем его обвиняют; нет, это совершенно исключено — его просто подставили.
   Ну надо же: «великие умы», похоже, и в самом деле сходятся! Коль скоро наша Екатерина Великая придерживается того же мнения, что и я, мне непременно нужно будет еще раз все обдумать самым основательным образом — и как можно скорее.
   — Причем подставил его один из любовников Софи; уж в этом я нисколько не сомневаюсь!
   — Вряд ли стоит придавать такое большое значение тем сплетням, что сейчас в ходу, — возражает Иветта.
   — Но это вовсе не пустые сплетни! Я своими собственными глазами видела ее в Сен-Кантене, в блинной, с Манюэлем Кэнсоном.
   Опять Маню! Да уберите же как-нибудь со сцены этого несчастного Маню, он путает мне все карты! Куда проще бы все оказалось, если бы ее любовником был Поль!
   А Катрин уже переходит к моим пальцам: сгибание, растягивание — приходит время продемонстрировать ей свои достижения.
   — Вот черт! — с почти детской непосредственностью изумляется она. — Никогда бы не поверила, что вам когда-нибудь удастся это сделать! Значит, теперь пора разрабатывать фаланги, ну-ка…
   Ощущение такое, будто внутрь мускулов просунули обжигающе горячую проволоку: каждое движение отдается жгучей болью в запястье.
   — Ну же: сжимаем — разжимаем! Раз-два! Раз-два!
   Горячая проволока превращается в настоящий фитиль: вся моя рука — сплошная боль: восхитительная, живая боль. Живая.
   Ну вот; моим пыткам приходит конец. Екатерина Великая собирает свои причиндалы, забрасывает меня назад в кресло, вытирает мне пот с лица.
   — Она пропотела как следует, а это лишний раз доказывает, что дела идут на лад! — напоследок сообщает Иветте Катрин. — Ну, я пошла! До завтра!
   Я остаюсь одна. Развлекаюсь, катая кресло по комнате; теперь это у меня получается куда лучше, чем прежде. Ибо я могу поднять руку и со всей силы нажать на кнопку — просто гениально. Кресло буквально бросается — то вперед, то назад.
   Слышу, как у меня за спиной грустно вздыхает Иветта — и тут же чувствую себя чем-то вроде ребенка лет четырех от роду. Вокруг меня все рушится, гибнут целые семьи, а я вроде как расту, постепенно выкарабкиваясь из мрака. Да, я явно не вписываюсь в царящую вокруг меня атмосферу, но разве я виновата в этом? Неужели из-за всеобщих неурядиц я должна наложить себе запрет на радость и надежду?

12

   Малыша Жориса похоронили. Очередная жертва отошла в мир иной. Еще один маленький гроб опустили в землю. При одной мысли об этом мне делается худо. И никто ничего даже не заподозрил!
   На улице страшный ветер. Ощущение такое, будто там разрезвился какой-то гигант, шутки ради раскачивая деревья. Шум мокрых листьев кажется мне зловещим. Иветта ушла за покупками, предварительно поставив мне кассету с записью «Человека-зверя» Золя. Я очень люблю Золя и вполне довольна — невзирая на то, что в сложившихся обстоятельствах название книги звучит несколько удручающе. Кассета — подарок Гийома. Он принес ее на днях вечером. Я обрадовалась подарку. Хотя в голове у меня невольно мелькнула мысль о том, что он, вполне возможно, и есть убийца, а, стало быть, кассету с таким названием преподнес мне исключительно для того, чтобы надо мной поиздеваться. Но что такое вдруг? Надо же: запись оборвалась, причем на середине фразы! До чего же подобные вещи меня нервируют! Я ведь ничего не могу сделать сама, придется ждать возвращения Иветты. А, похоже, кто-то пришел! Нет, ошиблась. И что же такое вытворяет теперь магнитофон? Издает какие-то непонятные звуки. Гадкая машина. Ага: запись пошла снова.
   "Это не было ни развлечением, ни игрой; это было необходимостью — ужасной необходимостью; их нужно было убивать, нужно было прижимать к себе крепко-крепко — до тех пор, пока они не перестанут дергаться, до тех пор, пока не угомонятся… "
   Странно: что-то не припоминаю я такого у Золя…
   «… внимательно вглядываться в толпу, чтобы выбрать в ней подходящие жертвы… представлять себе их маленькие нежные тела — такие нежные — тесно прижатыми к моему сердцу; слышать, как они кричат — в тот самый момент, когда жизнь покидает их, и они превращаются в жалкую кучку тряпья, делаясь совершенно неподвижными; как такое возможно, как может человек умереть? Быть теплым, гибким — и вдруг стать холодным и негнущимся? Неужели люди на самом деле умирают?..»
   Что все это значит?
   "… Как узнать, что происходит с ними на самом деле? А только так — устроившись здесь, в тихом, спокойном местечке, жить, как все, болтать с людьми о нескончаемых дождях или о хорошей погоде, исправно платить членские взносы в муниципальный клуб, регулярно подстригать газон возле своего дома и улыбаться, глядя на себя в зеркало, — улыбаться запятнанной кровью улыбкой, перебирая свои сокровища; бесценные сокровища, изъятые у маленьких моих ангелочков… Моих маленьких доноров… "
   Господи! Да это же другая кассета! И голос совсем другой. Хрипловатый, глухой, ненастоящий какой-то; да — какой-то электронный голос; а то, о чем он вещает… Нет, это совершенно невозможно; и тем не менее…
   "… Люди, конечно, скажут, что это — садизм, что мною движет ненависть; нет, я любила их всех. Хотела любить, держать в руках, крепко обнимая и прижимая к себе, но они почему-то всякий раз не хотят этого: отбиваются, пытаясь вырваться; они не понимают, что я-то как раз хочу помочь им обрести мир и покой… "
   Нет! Я не желаю больше слушать! Кто сунул такую гадость в мой магнитофон?
   "… Никто меня не понимает. Приходится все время прятаться. Прилежно катить коляску с этой несчастной Элизой Андриоли, думая о том, как сладостно было бы всадить ей в брюшную полость скальпель, погрузить в открытую рану руки, заранее зная, что она не сможет ни отбиваться, ни кричать; а потом — не торопясь, глядя, как рот ее постепенно наполняется кровью — вырвать ей сердце и увидеть, как она умрет — экая ирония, вот так: глядя слепыми глазами прямо в лицо своему убийце… Я ненавижу тебя, Элиза. Тех, других, я не ненавидела, нет, я любила их, любила так сильно; но тебя — тебя я ненавижу… "
   Да остановите же кто-нибудь эту мерзость!
   А кто вообще поставил кассету? Кто выключил Золя, чтобы заставить меня выслушать все это? Леденящая душу мысль пронзает мой мозг: он здесь, он здесь, где-то совсем рядом со мной, слушает собственные речи и беззвучно смеется — я уверена в этом; слушает, глядя на меня и сжимая в руках свой скальпель.
   «… Да, именно так и нужно сделать — убить ее, освободиться от этого совершенно бесполезного создания; причинить ей страшные муки, как следует наказать ее за все…»
   Но за что? Что я такого сделала? Голос на кассете умолк. Теперь я слышу лишь чье-то дыхание. На пленке или — в комнате? Не знаю; я не в силах уже ничего понимать, меня охватил жуткий страх, я… ну вот — опять… опять этот электронный голос…
   «Привет. — Злавствуйте».
   О нет; только не это, я не хочу этого слышать.
   «Что ты тут делаешь? — Ежевику собилаю, для мамы. — Если хочешь, я тебе помогу… А знаешь, ты очень хорошенький… — Мне пола домой… — Подожди немного… побудь со мной… — Нет, мне надо идти, я и так уже слишком долго гуляю… — Иди ко мне! Я преподнесу тебе один маленький сюрприз. — Нет! — Подойди же ко мне, кому говорят — подойди! — Нет! А-а-а! А-а-а!»
   Детский крик жутко звенит у меня в ушах; я больше не могу, не могу, остановите же это наконец! Пленка останавливается. Этот негодяй все записывал на магнитофон! Записывал все совершенные им убийства, а вечерами, должно быть, прокручивал записи у себя дома, дабы вновь пережить полученное им наслаждение! Это просто чудовище, его нужно убить, и… и в данный момент он находится здесь…
   Чья-то рука ложится мне на предплечье. Теплая. Настоящая. Все это — отнюдь не сон; мое немое тело кричит от ужаса, да так, что создается впечатление, будто мои голосовые связки вот-вот порвутся; чья-то рука сжимает мне горло, затем я чувствую прикосновение еще чего-то — чего-то холодного, скальпель, Господи, это же — скальпель; он вонзается в мою плоть, мне больно; пожалуйста, кто-нибудь, помогите; скальпель опять вонзается в мое тело — я ощущаю нечто вроде ожога; пожалуйста, помогите, умоляю вас, помогите! Нет, какой негодяй — собрался живьем разрезать меня на кусочки; да я тебя убью, сволочь! Получи, негодяй, вот тебе — прямо в морду…
   — Мадемуазель Андриоли? Вы дома?
   Иссэр! Скорее же! Скорей!
   — У вас открыта дверь, и никто не откликается, вот я и взял на себя смелость войти…
   Да замолчи же ты и пошевеливайся, скорей сюда!
   — А, вот вы где… Я хотел побеседовать с вами по поводу… Но что случилось?
   Иссэр! Он здесь! Этот псих — здесь; должно быть, спрятался где-нибудь в уголке; будь осторожен — он вооружен! Почему я не могу говорить, черт возьми!
   — Сейчас я вызову «скорую». Все будет хорошо.
   Нет, ошибаешься, все будет совсем плохо: сначала он убьет тебя, потом — меня; разрежет меня на кусочки, а я и пикнуть даже не сумею — вот что он сейчас с нами сделает, как прежде — с детьми… Я чувствую, что по щекам у меня уже катятся слезы — слезы ярости и страха.
   — Не плачьте, теперь все будет хорошо, вот-вот приедет «скорая». Вам известно, кто с вами это сделал?
   Мой палец остается недвижим. Как же сказать ему о том, что убийца все еще здесь… если, конечно, он не спрятался за дверью и не улизнул в тот самый момент, когда Иссэр переключил все свое внимание на меня… Если бы только…
   Внезапно я ощущаю, что по руке у меня медленно стекает что-то теплое.
   — Постарайтесь поменьше шевелиться. Отвечая на вопросы, вам достаточно будет только чуть-чуть приподнять палец. Вы сидели тут одна?
   Я приподнимаю палец.
   Кассета. Он непременно должен прослушать ее. Невзирая на боль, я поднимаю руку и пытаюсь ткнуть пальцем в сторону магнитофона.
   — Тихо, вам нельзя шевелиться… Что вы имеете в виду? Что-то из мебели?
   Я опускаю руку.
   — Нет, мебель тут явно ни при чем. Стена? Ваза? Картина? Стереосистема?
   Я приподнимаю палец.
   — Что-то там, внутри?
   Я приподнимаю палец.
   Слышно, как он подходит к магнитофону, осматривает его.
   — Внутри пусто, здесь только кассета с записью «Человека-зверя», но она лежит возле магнитофона.
   Значит, этот негодяй вынул ее еще до прихода Иссэра! Где-то вдали, постепенно нарастая, раздается звук сирены «скорой помощи»; меня охватывает слабость, мне холодно. Иссэр дружески обнимает меня одной рукой за плечи; от него пахнет одеколоном.
   — Вот и «скорая» приехала. Они быстро приведут вас в порядок, не унывайте…
   И с чего бы мне вдруг, спрашивается, унывать?
   Шум шагов, какие-то голоса; меня кладут на носилки, поднимают и несут; немного кружится голова и очень холодно — неужели я потеряла много крови? Захлопываются дверцы машины, мне что-то говорят, потом делают укол. В ушах у меня звучит спокойный голос Иссэра: "Не унывайте… "
 
   Просыпаюсь я уже на кровати. В лежачем положении. Вокруг довольно тихо, лишь слева от меня раздается какой-то тихий гул. Пахнет цветами. На миг в голове проносится жуткая мысль о том, что я лежу в гробу, в траурном зале для прощания с умершими; затем я окончательно прихожу в себя. Должно быть, это — больница. Правая рука почему-то кажется мне очень тяжелой. Вытянутая вдоль тела, она лежит поверх одеяла. Левая согнута в локте и покоится у меня на груди. Только бы она не утратила своей способности двигаться… Я пытаюсь ее приподнять — получается, однако это движение тут же чудовищной болью отдается во всем теле. Слышно, как открывается. дверь.
   — Тихо, тихо, не шевелитесь! Вам только что наложили швы!
   Голос женский, не слишком молоденький — ей, пожалуй, где-то около сорока; разумеется — медсестра.
   — На правой руке у вас был десятисантиметровый порез, довольно глубокий; на левом предплечье — множественные порезы, полученные вами, судя по всему, в тот самый момент, когда вы его ударили.
   Ударила? Я кого-то ударила?
   — А с бедром и вовсе почти порядок: рана совсем неглубокая, так что и беспокоиться не о чем. У вас даже шрамов не останется.
   Неужели я смогла ударить его? В палату входит кто-то еще.
   — Ну и напугали же вы нас!
   Инспектор Гассен. Он устраивается где-то совсем рядом: я чувствую запах чего-то кожаного.
   — Ну так что же все-таки произошло?
   Он что — вообразил, что коль скоро я драться научилась, то и говорить уже могу? Однако инспектор тут же продолжает?
   — Ваша Иветта упала в обморок, когда ей сообщили о происшедшем. Она возвращалась с покупками и вдруг увидела отъезжавшую от дома «скорую»… Теперь уже все в порядке — она здесь, ждет, когда ей разрешат повидаться с вами. А еще пришли ваши друзья — чета Фанстанов. А что касается расследования случившегося, то оно идет своим чередом. Эксперты из нашей лаборатории исследовали чуть ли не каждый сантиметр вашей гостиной. Результаты будут известны завтра. Этот тип говорил вам что-нибудь?
   Можно сказать, что и говорил — да вот как объяснить?
   Я приподнимаю руку.
   — И сказал, чего он хочет?
   Я опять приподнимаю руку.
   — Он хотел… он пытался совершить над вами насилие как над женщиной?
   Моя рука остается неподвижной. Внезапно до меня доходит, что все случившееся он считает самым банальным нападением, ни в коей мере не связанным с убийствами детей. Может быть, даже и сам Иссэр не понял, в чем тут дело. В результате они дружно сочтут это за работу какого-то неизвестного любителя нападать на одиноких женщин — только и всего. Как бы там ни было, но я все равно не смогу дать им прослушать ту кассету, на которой он записал… Стоит мне лишь подумать о ней, как в желудке начинаются какие-то спазмы. Что? Что он такое сказал?
   — … позволить вам наконец отдохнуть. Я непременно загляну к вам еще раз завтра.
   А Иссэр? Он-то куда подевался? Я хочу, чтобы пришел он: лишь он один способен понять во всем этом хоть что-то!
   Но Гассен, разумеется, спокойненько уходит, так и не услышав моей беззвучной просьбы.
   — Элиза! Малышка моя!
   Иветта! Я знаю, что она плачет.
   — О Господи, до чего же я испугалась! Думала, что и вам уже конец пришел!
   Я тоже, Иветта.
   — И все по моей вине: хоть и была уверена, что как следует заперла дверь на ключ, да, видно, совсем уже старая стала, — лепечет она, то и дело шмыгая носом.
   Да он все равно бы влез в наш дом. Бедная Иветта? Мне страшно хочется обнять ее и утешить.
   — Счастье еще, что вы снова научились орудовать хоть одной рукой. Явись он на неделю раньше — непременно бы вас убил. Полиция нашла этот проклятый нож на полу; должно быть, вы так хорошо съездили ему по морде, что он даже выронил его…
   Медсестра, помнится, тоже сказала, что я его ударила. Да, теперь смутно припоминаю: меня буквально захлестнул гнев, и возникло такое ощущение, будто я кого-то бью изо всех сил…
   — Полиция надеется, что вы тоже сумели поранить его до крови. Они взяли образцы крови везде, где она была, все обсыпали специальным порошком, чтобы найти отпечатки пальцев — ну прямо как в кино. Поль с Элен тоже пришли навестить вас, но медсестра не хочет их пускать. Говорит, что вы нуждаетесь в отдыхе — из-за перенесенного шока: давление у вас сильно упало, вы были совсем бледной… Ох, до чего же я рада, что в конечном счете все оказалось не так уж и страшно…
   В порыве чувств она склоняется надо мной и звонко целует меня в обе щеки. Неужели я плачу? Не исключено: щеки у меня почему-то мокрые.
   — А теперь — отдохните как следует; я зайду завтра утром! — произносит Иветта, уходя.
   Я втягиваю носом воздух. Цветы, должно быть, принесла она. Или Фанстаны? А может быть — Гийом? Гийом… Ведь это он принес мне кассету с записью Золя. Может, в нее был просто вклеен тот кусок… Нет, ерунда: ведь Иссэр видел ее. Впрочем, это ни о чем не говорит — видеть-то видел, да не прослушал… Черт, опять меня разобрало: снова все эти мысли — как белка в колесе. Боль в руке потихоньку отпускает. Значит, они нашли на полу нож — тем лучше; искренне надеюсь, что мне удалось сломать этому мерзавцу нос, надеюсь, что я сделала ему очень больно — как и он мне; о, если бы я только могла, я бы его просто… Как бы там ни было, но в качестве терапевтического средства испуг, похоже, имеет колоссальный успех! Если при каждой попытке меня убить будет восстанавливаться хоть одна из утраченных мною способностей, я определенно потребую, чтобы глухими ночами меня прогуливали в самых опасных местах.
   Он приготовил эту запись специально для меня — значит, ему было нужно, чтобы я непременно ее прослушала. Он хотел напугать меня до смерти — значит, он очень любит пугать свои жертвы. Подобная жестокость и одна только мысль о том, что он записал все свои убийства на пленку… да неужели человеческое существо способно на такое? Наверное, вы скажете мне на это, что нацисты, между прочим, спокойно снимали на кинопленку свои злодеяния в концлагерях… Быть может, единожды преодолев какой-то определенный барьер, человек становится способен на что угодно… Наверное, он изменил свой голос с помощью одного из тех приспособлений, которые можно теперь заказать по почте; в свое время я видела, как их рекламировали по телевизору: какой-то парень, радостно улыбаясь, говорил по телефону, приставив к трубке этакую маленькую штучку: «Удивите ваших друзей, использовав модификатор голоса, — узнать вас не сможет даже родная мама». Я еще тогда подумала, что такого рода изобретения способны осчастливить разве что каких-нибудь телефонных маньяков — любителей запугивать мирных граждан.
   Хочется спать. Должно быть, мне вкололи снотворное. Похоже, я уже засыпаю. Уж здесь-то я — в полной безопасности. Здесь ничего дурного со мной не произойдет. Ведь это — больница.
 
   — Элиза! Проснитесь же наконец, Элиза!
   У-у-у, что еще такое?
   — Слушайте меня внимательно!
   Внезапно я осознаю, что действительно проснулась на все сто процентов. Это — Иссэр. Склонившись надо мной, он крепко держит меня за плечи.
   — У меня мало времени. Проведенные в лаборатории анализы оказались безрезультатными: в вашей гостиной обнаружены лишь отпечатки пальцев Иветты, Гийома и четы Фанстанов. А на ноже — вообще никаких отпечатков… Кстати говоря, это был очень остро отточенный «Лагиоль»^[6]. Вся обнаруженная кровь — ваша. Напавший на вас человек наверняка был в перчатках.
   Как и вы в данный момент. Сквозь тонкую ткань больничной рубашки я четко ощущаю грубую кожу ваших перчаток.
   — Мы в полном тупике. Никто не желает даже допустить мысль о том, что нападение на вас имеет непосредственную связь с убийством детишек. Все предпочитают придерживаться той версии, согласно которой предыдущие преступления были совершены Стефаном Мигуэном. А следовательно, подлинный убийца может спокойно творить все, что ему вздумается. Легально я уже не могу разыскивать его. Так уж сложились обстоятельства. Поэтому слушайте меня внимательно: теперь я буду действовать иначе, однако не стоит беспокоиться по данному поводу — обещаю вам, что буду постоянно за вами присматривать.
   Но что он такое плетет? В партизаны решил податься, что ли, спрятавшись в местных кустах?
   — И вы и я точно знаем одно: это очень близкий вам человек. Вам и Виржини. И он совсем рядом — я знаю это; я чувствую, что напал на его след и буквально на пятки ему наступаю; поэтому-то он и впадает в такую ярость, теряя над собой контроль: ему страшно. Я просто ощущаю уже запах его страха.
   Так; похоже, и у этого уже, как говорится, «крыша поехала»… Опомнитесь, Иссэр, вы же просто воплощение логики!
   — Знаете, почему любая тайна всегда всплывает наружу? Да потому, что не бывает замочной скважины, к которой нет ключа, как и не бывает ключа, к которому не нашлось бы замочной скважины. А чтобы придумать какую-нибудь загадку, совершенно необходимо иметь разгадку к ней, иначе весь смысл теряется. Достаточно знать это — и любой страх сразу же улетучится.
   Из того, что он говорит, я не понимаю ровным счетом ничего.
   — Вам известна легенда об Изиде и Озирисе?
   Изида и Озирис? Древний Египет времен фараонов? И я должна еще что-то помнить — вот так, едва успев проснуться?
   Иссэр поднимается с места.
   — Пока, Элиза.
   Легкий сквозняк пробегает по палате — и все. Комиссар растворился в воздухе. Наверное, он превратился в летучую мышь и теперь парит в предрассветном небе. Интересно, который час? Вокруг так тихо.
   Внезапно отворяется дверь. Звук шагов. Я замираю, затаив дыхание. Кто-то склоняется надо мной, поправляет простыни; я поднимаю руку.
   — А, да вы проснулись? Это никуда не годится, нужно спать: сейчас еще только три часа ночи! И не беспокойтесь ни о чем, я заглядываю сюда каждый час.
   Медсестра почти бесшумно уходит.
   Три часа ночи. Иссэр в моей больничной палате — в три часа ночи. Может, у меня слуховые галлюцинации? При этом он называет меня просто по имени и несет какую-то околесицу. Может, он наркоман? Или мое поистине роковое очарование лишает рассудка всех мужчин подряд? Изида и Озирис… Насколько я помню, Озирис был убит и расчленен, а Изида пыталась вновь его воссоздать, разыскивая разбросанные чуть ли не по всему свету части его тела, дабы потом вернуть его к жизни. Что-то не усматриваю никакой связи с убийствами, совершенными здесь, в Буассиле-Коломб, да еще в нашем-то двадцатом веке… Силы Небесные! А куски! Глаза, волосы, кисти рук, сердце… но кого же он хочет воссоздать? Рено? Поль лишился рассудка после убийства Рено и теперь пытается собрать его по частям? Но первое убийство случилось еще до гибели Рено! Нет, эта египетская история, определенно, все только еще больше запутывает.
   И при чем тут я? На меня-то ему зачем нападать? Какая может существовать связь между мной и убитыми детьми? Или здесь орудуют два убийцы? Два маньяка в одном городе, да еще таком маленьком?
   «Нужно спать» — хорошо ей так говорить, этой славной женщине: не к ней же среди ночи являются полностью свихнувшиеся комиссары полиции, вдобавок в тот момент, когда и суток еще не прошло с тех пор, как ее кромсали ножом… Вместо того чтобы так вот «шутить», ей бы следовало вколоть мне какой-нибудь хорошенький укольчик, от которого сразу же засыпают… засыпают, не чувствуя больше ничего… Когда я была маленькой и мне никак не удавалось уснуть, я представляла себе резиновый мячик: как он прыгает по коридору, потом — вниз по лестнице; я мысленно провожала его взглядом и невольно пускалась вслед за ним, постепенно соскальзывая в сон… сон…
 
   Страшно болит голова. Я лежу в постели; сиделка только что умыла меня, подсунула под меня судно, сменила повязки. Она сказала, что на улице пасмурно и очень холодно. Раны мои, похоже, зарубцовываются совсем неплохо. Этот негодяй раскроил мне всю правую руку и правое бедро — неплохо раскроил: раны в добрый сантиметр глубиной. А на левом предплечье — том самом, которым я с размаху ударила его в лицо, — лишь небольшие царапины: тут он меня толком поранить просто не успел. Вообще-то боли в конечностях я совсем не испытываю: наверное, мне дают успокоительные средства.
   Интересно: какого дьявола Иссэр вдруг ворвался ко мне в палату посреди ночи? Это здорово напоминает тот телефонный звонок Стефана — когда он внезапно объявил, что вынужден сбежать. Медсестра спрашивает, не включить ли телевизор; я поднимаю руку — хочется отвлечься от своих мыслей. Она долго переключает каналы — до тех пор, пока я не делаю выбор: научно-популярная передача, предназначенная для молодежи. Так, по меньшей мере, я получу хотя бы шанс узнать об этом мире что-то новое. С полчаса я внимательнейшим образом слушаю передачу, затем дверь в палату отворяется.
   — Элиза! Ну, как у вас дела?
   Иветта. Я поднимаю руку. Тут — откуда-то из-за ее спины — раздается еще один голос:
   — Здравствуйте, Элиза.
   Элен.
   — Тебе уже лучше?
   Виржини.
   — Потише, Виржини, Лиз еще очень слаба.
   Поль. Они пришли сюда — все трое. Паршивцы поганые. Господи, ну почему я вдруг награждаю их такими эпитетами? Понятия не имею: само собой как-то получилось.
   — До чего же вы нас напугали! — говорит Элен.
   — Тебе очень больно? — спрашивает Виржини.
   — Довольно милая палата, здесь очень спокойно, — произносит Поль; по всей вероятности, он сейчас неловко переминается с ноги на ногу — так почему-то делают все мужчины, навещая кого-нибудь в больнице.
   Я поднимаю руку — на всякий случай, дабы успокоить всех сразу.
   — Я сказала инспектору Гассену, будто абсолютно уверена в том, что заперла дверь на ключ, а потом вспомнила, что меня в этот момент отвлек звук упавшей с дерева ветки… Вы же знаете, как дурно действует на меня такой сумасшедший ветер, — виноватым голосом замечает Иветта.
   — А комиссар умер, — внезапно объявляет Виржини.
   На какой-то миг у меня перестает биться сердце в груди.
   — Виржини! — разгневанно одергивает ее Поль.
   Иссэр мертв?
   — Он скончался от сердечного приступа, вчера, около девяти вечера, в своей парижской квартире, — разбивая повисшую в палате напряженную тишину, поясняет Элен. — Об этом сегодня утром нам сообщил инспектор Гассен. Впрочем, с комиссаром мы встречались не так уж и часто — раза два или, может быть, три…
   Все мое тело — с головы до пят — мгновенно леденеет. Если комиссар Иссэр скончался вчера около девяти вечера в своей парижской квартире, то кто же разговаривал здесь со мной в три часа ночи? Или мне все это приснилось?