Обер Брижит. Лесная смерть

   Внезапно резко звонит телефон.
   — Алло? Да, конечно же, к семи…
   Иветта разговаривает по телефону. Иветта… Но если Иветта у телефона, то кто же тогда подкрадывается ко мне по садовой дорожке?
   Элен? Поль? Мне решили устроить какой-то сюрприз?
   Кто-то щекочет мне шею сорванным с дерева листком.
   Ненавижу такого рода шутки. Чувствую чье-то разгоряченное тело — совсем рядом. Запах пота — незнакомый мне запах. Иветта все еще болтает по телефону. Меня охватывает страшное раздражение. Ненавижу розыгрыши; тем более, они неуместны по отношению к человеку, оказавшемуся в положении, подобном моему. Мне совсем не смешно — мне почти уже страшно.
   Что-то касается моей руки. Нечто тонкое, с заостренным концом. Похоже на остро заточенную палочку или… Неужели иголка?
   Что еще за идиотские выходки?
   Эта острая штуковина вроде бы рисует что-то на моей руке. Но это же… Да, точно: это буква "Ш". Буква "Ш". Следует пауза, затем — еще одна буква. "Л". Да, я вполне уверена: "Л". А теперь — "Ю". Ш. Л. Ю… «Шлю привет»? Ничего подобного, ибо теперь это — "X"! Ш. Л. Ю. X. — Господи, что все это значит? Иветта, где же ты, Иветта! Я слышу чье-то дыхание. Тяжелое дыхание. Отвратительно! Мне омерзительна эта идиотская игра! Ну вот: теперь, как и следовало ожидать — буква "А"; ну-ну, очень весело!
   Ой! Он уколол меня! Этот негодяй меня уколол, и очень больно! Иголка, наверное, вошла мне в кожу на сантиметр — не меньше! Мне страшно. Неужели он так и будет меня колоть? О, нет! Теперь он проводит иголкой по моему предплечью, по щеке… нет, нет! А-а-а-а!
   Он уколол меня в плечо, мне больно, не хочу, чтобы меня так кололи; прекрати же наконец, мерзость ты этакая; если бы я только знала, кто ты, я бы…
   Он легонько проводит иголкой по моей груди — о Боже, нет! Только не в сосок, нет! Можете себе такое представить?! Он останавливается, переводит дух — как бы мне хотелось сейчас заорать не своим голосом! — иголка скользит по моему платью вниз, замирает на животе, опускается еще ниже… это же просто псих, какой-то ненормальный напал на меня! А-а-а!
   Он вонзил иголку мне в бедро — ой, как больно! А теперь приставил ее к самому интимному месту — нет, пожалуйста, только не это.
   — Нам непременно нужно туда пойти! Они ждут нас к семи!
   Иветта! Иветта! Скорее сюда!
   Запах пота и разгоряченного тела исчезает — остается лишь едва слышный звук быстро удаляющихся шагов. Иветта наконец выходит из дома, напевая «Мадрид, Мадрид!» Душа моя от гнева и ужаса буквально захлебывается в рыданиях; Иветта уже возле меня:
   — Боже ты мой, вы же вся в поту! И совсем красная вдруг стали!
   Она промокает мне лицо носовым платком — я так никогда и не узнаю, были на нем следы слез или нет.
   — Ну и жарища сегодня! О-ля-ля! Да вас еще и комары искусали!
   Она катит мое кресло в дом. Сердце у меня все еще бьется как сумасшедшее. Я ощущаю смутную боль от уколов. Однако сердце так колотится отнюдь не из-за нее. А от жутких воспоминаний: ведь я оказалась полностью во власти этого типа, причем хуже, чем связанная по рукам и ногам — он легко мог сделать со мной все что вздумается.
   Никак не могу поверить, что кто-то способен оказаться настолько жесток, чтобы вот так «забавляться», терзая калеку.
   Переодевая меня, Иветта все время ворчит. Она ведь тоже страдает от жары. Она обтирает мне тело влажной махровой рукавичкой, смазывает лосьоном «комариные укусы», потом идет тоже переодеться — и вот мы уже готовы отправиться на вечеринку.
   На душе у меня очень тревожно. Такое ощущение, будто мне приснился кошмарный сон. Неужели действительно существует некто, причем, судя по всему, хорошо меня знающий, способный писать на моей коже слово «шлюха» и испытывать удовольствие от того, что пугает меня чуть ли не до смерти?
   Иветта выкатывает коляску из дома и запирает дверь. Мы пускаемся в путь.
   — Все в порядке?
   Мой палец остается недвижим.
   — Да, мне тоже очень жарко. Ну ничего, там нам будет лучше.
   Но дело-то совсем не в жаре. Однако как мне объяснить ей это? Как заставить людей услышать меня?
 
   Вечеринка в самом разгаре. Солнце уже скрылось за горизонтом; стало чуть прохладнее. Элен сказала мне, что они поставили в саду два больших стола — в качестве стойки с закусками; мангалом занимается Поль.
   Я слышу взрывы смеха, звон тарелок, бокалов. Элен устроила меня в уголке, дабы обеспечить мне максимально возможный в таких условиях покой. Гостей, судя по всему, собралось, как минимум, человек двадцать, и всем им, похоже, очень весело. Бетти невероятно пронзительным голосом рассказывает об их недавней прогулке с Маню на катамаране при ветре восемь метров в секунду. Клод Мондини читает — уж не знаю кому — целый доклад об успехах новых течений в области Закона Божьего. И подумать только: ведь совсем недавно я так радовалась, что попаду на эту вечеринку! Теперь от былого восторга и следа не осталось — я беспрестанно думаю лишь о том, кто же из присутствующих здесь людей способен получать удовольствие, втыкая иголку в слепую калеку? По всему саду с визгом носятся дети. Внезапно я вспоминаю о том, что и Виржини тоже, должно быть, тут!
   Однако вместо того, чтобы хоть немного успокоить меня, эта мысль леденит мне душу. Ибо появление Виржини означает неизбежный возврат к бесчисленным вопросам, на которые нет ответа. А нынче вечером мне только этого и не хватало для полного «счастья».
   Ну конечно — я уже слышу ее тоненький спокойный голосок:
   — Добрый вечер, Элиза. У тебя все в порядке?
   Я приподнимаю палец, хотя это — явная ложь. У меня отнюдь не все в порядке.
   — А я в лагере каталась на настоящем пони! Просто класс! С удовольствием осталась бы там до конца лета, но они не захотели. А ведь там гораздо лучше. Спокойнее.
   До нас доносится голос Поля:
   — Виржини, твои котлеты сейчас остынут!
   — Уже иду!
   Однако прежде чем убежать, она быстро склоняется и шепчет мне на ухо:
   — Будь поосторожнее!
   Я остаюсь одна. Есть совсем не хочется. Я искренне сожалею о том, что вообще познакомилась с Виржини.
   Кто-то опускает руку мне на плечо, и я — мысленно, разумеется — одним прыжком отскакиваю метров на десять.
   — Все в порядке, Лиз?
   Это Поль.
   Палец мой остается недвижим. Если еще кто-нибудь спросит меня, все ли у меня в порядке, меня, наверное, просто вырвет.
   — Слишком много народу?
   Мой палец остается на месте. Пожалуй, это самая забавная игра на свете. Ибо она может длиться часами.
   — Вы чем-то встревожены?
   В самое яблочко. Я приподнимаю палец.
   — Хотите вернуться домой?
   Палец мой даже не дрогнул. Только не домой.
   — Поль, так ты покажешь нам эти знаменитые фотографии или нет? — совсем рядом с нами раздается громоподобный голос Стефа.
   Из-за того, что голос Стефа всегда звучит в высшей степени мужественно, я неизменно воображаю его себе этаким подобием образцового игрока в регби: длинные светлые волосы, ярко-синие глаза и большой рот с пухлыми губами. Поль выпрямляется, убирает руку с моего плеча — от нее остается лишь легкий теплый след.
   — Пока, Лиз.
   Поль переименовал меня в «Лиз». «Элиза» ему не нравится. Он утверждает, что это имя вызывает у него ассоциацию с занудной барышней, способной лишь бренчать на фортепьяно. Ну а мне совершенно не нравится «Лиз». Сразу же начинаю чувствовать себя столетней старушкой, да еще почему-то в этакой пышной накидке — вроде тех, что носили в довоенные времена маленькие девочки. Как бы там ни было, но теперь я для всех — Лиз.
   Почему Виржини велела мне быть поосторожнее? Нельзя не отметить, что ее предупреждение прозвучало как нельзя кстати. Музыка орет просто оглушительно — какая-то суперсовременная группа, которой я не знаю. Гости, чтобы услышать друг друга, вынуждены кричать не своими голосами. Слава Богу! Кончилось. Босанова куда меньше режет слух.
   — Знаете, Лиз, Поль частенько выглядит настоящим бабником, хотя на самом деле он очень преданный муж.
   У меня перехватывает дыхание. Кто сказал мне эти слова? Эта зараза Софи? Я не очень уверена в том, что узнала ее голос. Можно подумать, будто… я с Полем… или Поль со мной… В моем-то состоянии? Пожалуй, мной как женщиной теперь способны заинтересоваться разве что какие-нибудь лурдские^[3] паломники либо их санитары…
   Постепенно я начинаю уставать. Меня покормили: пюре из экзотических фруктов. Иветта даже дала мне выпить немного шампанского — она счастлива до безумия: ее фруктовый суп произвел здесь настоящий фурор. А я, кажется, уже начинаю клевать носом. Давно уже отвыкла от всякого рода вечеринок, к тому же из-за прописываемых Рэйбо лекарств нередко теперь впадаю в непреодолимую дремоту.
   Интересно, который час? Веки у меня совсем отяжелели. Все вокруг явно порядком подвыпили. Стеф во все горло распевает песенки весьма игривого содержания. Гости потихоньку начинают разъезжаться — я слышу, как захлопываются дверцы машин. Иветта болтает с матерью Поля — дамой лет шестидесяти, когда-то работавшей на почте; она приехала сюда на несколько дней погостить. Обе они, ни малейшего внимания не обращая на всеобщий шум, неистово вопят, обсуждая одну карточную игру; их слишком уж пронзительные голоса невольно выдают тот факт, что дамы слегка под мухой.
   — До скорого, Лиз!
   — Пока!
   Гости прощаются со мной, непринужденно похлопывая меня по плечу. Интересно, а что они на самом деле думают обо мне — о моем молчаливом, неподвижном участии в их пирушке? Зеваю так, что челюсть того и гляди отвалится — по крайней мере, мне кажется, что зеваю.
   — Мама, Иветта! Помогите-ка нам занести в дом столы.
   — Сию минуту!
   Обе бросаются на помощь, на ходу продолжая спорить, хихикая, словно школьницы. Должно быть, уже очень поздно. Ибо я самым натуральным образом засыпаю.
 
   Просыпаюсь я внезапно, словно от толчка. Где я? Разумеется, как всегда в кромешной тьме — но где?
   Очень тихо. Я лежу. Но это не моя кровать. Какой-то диван? Похоже на то. Тихое мерное гудение — явно какая-то бытовая техника. Холодильник, что ли? Может быть, мы остались ночевать у Фанстанов? Нет, это просто невыносимо — не иметь возможности открыть глаза и оглядеться. Успокойся, Элиза; успокойся и расслабься, да дыши поглубже. Наверняка ты в доме Поля и Элен. Наверное, Иветта слишком устала для того, чтобы тащить меня домой.
   Шаги, я слышу шаги. Легкое шлепанье чьих-то босых ног. О нет, это не должно повториться, я…
   — Элиза! Ты спишь?
   Виржини. Я испытываю неимоверное облегчение. И совершенно машинально приподнимаю палец.
   — Вот обманщица! Как же ты можешь меня слышать, если спишь?
   Теперь я уже не приподнимаю палец. Жду продолжения.
   — Иветта подвернула ногу, когда шла в туалет, и тогда папа сказал, что вам обеим придется переночевать здесь, потому что ей было очень больно. Нога у нее совсем распухла. Папа обложил ее пластиковыми пакетами со льдом, они с бабушкой велели ей так и лежать — со льдом на щиколотке; а тебя уложили на диван в гостиной. Ты спала, как младенец. А теперь вот я вдруг проснулась и подумала о том, что ты, может быть, тоже проснулась — совсем одна, да еще в полной темноте — вот я и пришла тебя проведать. Я сама частенько просыпаюсь точно так же — в темноте, совсем одна — поэтому знаю, что в такие моменты становится вдруг страшно.
   Славная малышка. А Иветта, значит, подвернула ногу. Надеюсь, это не слишком серьезно, ибо в противном случае… Что-то я плохо себе представляю, как мы смогли бы поладить с новой — совершенно мне чужой — нянькой. Да, видимо, так и должно было случиться — именно теперь… Виржини продолжает — совсем уже тихонько, едва слышно, — шепча мне в самое ухо:
   — Знаешь, что? По-моему, Лесная Смерть вновь вынуждена будет взяться за работу, и довольно скоро. Ведь Смерть не может долго сидеть сложа руки, понимаешь? Мне кажется, что она приревновала меня к тебе из-за того, что я с тобой разговариваю. Ей хотелось бы, чтобы я только ею и занималась. Но я очень тебя люблю. И каждый день молю Бога о том, чтобы она тебя не трогала. Я даже оставила ей записку — целый список имен всяких разных детей, чтобы она подумала о чем-нибудь другом.
   Я чувствую себя так, словно вдруг похолодела — вся, с головы до ног. Нет я и в самом деле похолодела. Мысли проносятся у меня в голове со скоростью сто километров в час. Одно из двух: либо этот ребенок — совсем чокнутый, либо — где-то здесь, совсем рядом, гуляет на свободе очень опасный псих. Она написала ей целое послание! Этой Лесной Смерти! Внимание, дамы и господа: если раньше в лесах орудовал Робин Гуд, отбирая деньги у богатых в пользу бедных, то теперь там обосновалась Лесная Смерть; она отбирает у людей жизнь, помогая таким образом им перебраться прямехонько в рай! Ну полный бред! И тем не менее, я вся похолодела. Ибо Виржини не могла выдумать место и дату убийства Микаэля Массне, к тому же…
   — Мне пора наверх, мы и так слишком рискуем попасться!
   Эй, погоди! Быстрые легкие шаги вверх по лестнице. Рискуем попасться? Кому? Или кто-то за нами следит? Интересно: они хотя бы позаботились о том, чтобы входная дверь была как следует заперта? Виржини, вернись, не оставляй меня одну! Вернись! Поразительно, до чего же я часто и громко мысленно кричу — я, по натуре своей человек довольно тихий.
   Внимательно вслушиваюсь в окружающее пространство. Негромко мурлычет холодильник. Мерно тикают настенные часы. Снаружи дует ветер. Слышно, как шелестят листья, взлетают в воздух какие-то бумажки. А еще слышно, как бьется у меня сердце. Нет. Если бы здесь был еще кто-то, Виржини ни за что не оставила бы меня одну.
   Наверняка ясно лишь одно: девочка попала в очень сложное положение. Ведь она, можно сказать, в определенной степени является сообщницей преступника.
   Нет, я — полная идиотка. Дату и место убийства Микаэля Виржини может знать просто потому, что случайно наткнулась на труп. Да плюс еще страшная гибель ее брата… Она отключилась от реального мира, а все остальное — Лесную Смерть и прочее — элементарно выдумала.
   Но кто же тогда развлекался, втыкая в меня иголку?
   Не хочу даже думать об этом. Я…
   Здесь кто-то есть, совсем рядом.
   Совсем рядом со мной.
   Я четко слышу чье-то дыхание.
   У меня вдруг делается как-то худо в животе. Жуткое ощущение — будто я вот-вот описаюсь. Что-то касается меня. Рука — это просто чья-то рука. Она легко пробегает по моей шее, по плечам, по груди. Не грубо, нет — скорее, нежно. Широкая мужская ладонь. А теперь эта рука расстегивает пуговицы у меня на платье. Может, я сплю? Что все это значит? Да что же… О…
   Он ласкает меня. Я чувствую, как его рука нежно ласкает мою грудь. А может, это — тот самый тип, что истязал меня иголкой в беседке? Чего не знаю, того не знаю. Но этот очень нежен со мной. Дышит он тяжело и часто. Господи, неужели же мне суждено позволить какому-то незнакомому мужчине овладеть мною прямо здесь, на этом дурацком диване? А если это — Поль?
   Это — рука Поля? Не знаю. Но — помимо моей воли — ее ласковые прикосновения взволновали меня. Хочу, чтобы он немедленно прекратил это. Хватит, я все же не кукла..
   Ведет он себя уже просто непристойно.
   Мне приятно, но я не хочу так. Я приподнимаю палец. Его ладонь тотчас накрывает мою руку и нежно сжимает. Его рот впивается в мои губы. Затем, опустившись ниже, он принимается целовать мне грудь. А рука по-прежнему сжимает мою. Сердце у меня колотится как бешеное. То извращенец с иголками, то нежный безмолвный насильник — многовато все же за какие-то сутки. Мужчина довольно тяжелый; я чувствую прикосновение грубой джинсовой ткани к моим голым бедрам, неужели же он сейчас?..
   Но тут он вдруг резко распрямляется. Буквально задыхаясь. Поспешно застегивает на мне платье и уходит — так же молча, как и пришел.
   Конец сексуальной сцены.
   Я же — в каком-то полубредовом состоянии — естественно, продолжаю лежать; все тело горит как в огне. Спасибо, месье: вы напомнили мне о том, что я — все же женщина; но это, скорее, жестоко по отношению к человеку, обреченному на вечное одиночество.
   Неужели Поль? Разве такое возможно?
   Ну кто поверит, что почти растительное существование может оказаться настолько волнующим?
 
   Внезапно просыпаюсь от каких-то громких звуков: включили телевизор, там идет мультфильм — Бэмби о чем-то спорит с Панпаном. Так же внезапно — совсем рядом со мной — раздается спокойный голос Элен:
   — Элиза, вы проснулись?
   Я приподнимаю палец.
   — Хотите апельсинового сока?
   Я опять приподнимаю палец.
   Она уходит. Слышно, как Виржини весело хохочет, сидя перед телевизором. Потом — по всей вероятности, из кухни — доносятся голоса Иветты и матери Поля. Иветта — обращаясь, надо полагать, к Элен — спрашивает:
   — Она проснулась?
   — Да. Хочет выпить апельсинового сока… Нет, нет; не беспокойтесь, я сама ей сейчас отнесу. Что она обычно ест по утрам?
   — Кашу из овсяных хлопьев.
   Пауза — Элен явно в некотором замешательстве.
   — Ох! Ну что ж, тогда… у меня есть кукурузные хлопья. Их можно растолочь в молоке. Такое годится, нет?
   — Конечно, годится. Мне в самом деле страшно неловко оттого, что я доставила вам столько хлопот… И угораздило же меня так глупо споткнуться об эту ступеньку… Похоже, становлюсь уже самой настоящей старой идиоткой… К счастью, мне уже гораздо лучше, а иначе просто не представляю себе, что было бы с мадемуазель Элизой… Если бы вдруг мне пришлось лечь в больницу…
   — Не волнуйтесь; все будет хорошо.
   Элен возвращается ко мне. Ощущаю прохладное прикосновение стакана к губам. Жадно пью сок. Просто прекрасно — он очень холодный.
   — Вы, должно быть, ломаете себе голову над тем, что происходит! Вчера вечером, уже собираясь уходить, Иветта подвернула ногу, и, поскольку вы уже спали, мы решили, что лучше всего будет оставить вас здесь. Надеюсь, все это не слишком выбило вас из привычной колеи…
   Ну конечно же нет; это было просто великолепно — масса впечатлений. Что у нас дальше в программе?
   — Опухоль у нее на ноге уже спала; думаю, скоро все будет в порядке. Мы отвезем вас домой; если вдруг возникнут какие-то проблемы, Иветта нам позвонит — моя свекровь только рада будет ей помочь.
   А у меня нет даже возможности как-то поблагодарить ее.
   — Это — кукурузные хлопья; надеюсь, вы их любите.
   Содержимое ложки перекочевывает ко мне в рот — этакая кукурузная размазня, причем слишком уж сладкая. Терпеть не могу все эти злаковые. Ну почему Иветта ни разу не вспомнила о том, что на свете существует йогурт? Я ведь просто обожаю йогурт по утрам. И — куда уж тут денешься — прилежно поглощаю кукурузные хлопья.
   Кто-то пробегает мимо.
   — Виржини, ты куда?
   — В сад! Привет, Элиза!
   — Не уходи слишком далеко, слышишь?
   — Разумеется!
   Хлопает дверь. Интересно: куда же девался Поль? Словно услышав этот немой вопрос, Элен говорит:
   — Поль со Стефом отправились бегать трусцой.
   Да, конечно же: нашему дорогому Полю просто необходимо держать себя в надлежащей форме, дабы не лишиться возможности нападать в ночи на подвернувшихся под руку паралитичек.
   А если это был вовсе не он?
   Элен вдруг вспоминает о том, что вообще-то люди по утрам и в туалет наведываются. Я слышу, как женщины тихонько перешептываются. Наконец Иветту осеняет: можно использовать для этой цели обычную пластиковую миску — слава Богу, возникшую идею они воплощают в жизнь немедленно. Все делают вид, как будто для них это — вполне нормальное явление; что же до меня, так я уже давно к подобным вещам привыкла. Сначала — еще в больнице — мне удавалось проделывать это с большим трудом, но ведь человек ко всему привыкает. Покончив со столь деликатного свойства проблемой, Элен обтирает мне лицо влажной махровой варежкой, затем причесывает меня.
   Тут распахивается дверь и раздается поистине неповторимый бас — это Стеф:
   — Привет, милые дамы! Ну что там наша нога, — надеюсь, получше? Нельзя так много пить, если ноги уже плохо держат!
   Он раскатисто хохочет. Иветта возмущенно протестует:
   — Да я почти ничего и не пила, просто нога у меня вдруг подвернулась!
   И так далее и тому подобное — целый поток остроумных шуточек; я же, естественно, покоюсь на диване, словно мешок с картошкой. Наконец все приходят к единому решению: Поль отвезет сейчас Иветту к нам домой на машине — чтобы она понапрасну не мучила свою покалеченную ногу, — а Стеф тем временем прикатит меня туда же в моей коляске. Может быть, Поль теперь избегает меня?
   Две пары могучих мужских рук поднимают меня с дивана и усаживают в инвалидную коляску. Пытаюсь распознать среди них те руки, что совсем недавно касались меня, — но тщетно.
   На улице, оказывается, очень жарко, воздух тяжел и неподвижен. Стеф прилежно катит мое кресло, насвистывая «Море». Солнца я не ощущаю — должно быть, погода пасмурная. Сильно пахнет травой. какая-то птица — словно в отчаянии — заливается пением. Стеф перестает насвистывать.
   — Я как-то странно себя чувствую, когда думаю о том, что вы меня никогда не видели.
   Лично я нахожу странным совсем другое: что за дружба может быть между Полем — человеком деликатным и тактичным — и таким вот грубым животным.
   — Интересно, каким вы меня себе представляете? Ну, к примеру… тощим или толстым?
   Идиотский вопрос — разве я в состоянии ответить на него? Однако Стеф тут же осознает свою ошибку.
   — Ну, скажем… толстым и большим?
   Я приподнимаю палец. Вряд ли я разочарую тебя, приятель.
   — Точно! Я вешу девяносто кило, а рост у меня — метр восемьдесят.
   Интересно: он намерен ознакомить меня со всеми своими параметрами или как?
   — Виржини вас очень любит.
   Наверное, только этот тип способен вот так вдруг менять тему беседы: сходу на сто восемьдесят градусов.
   — Смерть брата сильно потрясла ее. То есть ее сводного брата. А потом еще все эти остальные убийства детей… Не понимаю, почему Поль не попросил на службе перевести его куда-нибудь в другое место. Все это, должно быть, просто ужасно для Элен. Они, конечно, переехали — но всего на каких-то пятнадцать километров от того жуткого места… А вы, по-моему, просто восхитительны.
   Это уже, пожалуй, поворот на все триста шестьдесят градусов.
   — Меня в свое время очень удручала мысль о том, что мне придется с вами познакомиться: при виде инвалидов всегда делается как-то не по себе. А потом, я даже не знаю, как это вышло… в общем, все оказалось просто замечательно.
   Ну-ну, рассказывай!
   — До такой степени замечательно, что Софи закатила мне потом настоящую сцену ревности, представляете? Наверное, вы пробуждаете во мне те чувства, что может испытывать, пожалуй, дикий индеец, которому подвернулась возможность похитить потерявшую сознание белую женщину.
   Я тут же представляю себе, как этот Кинг-Конг, взвалив меня на спину, трусцой устремляется за хребты Сьерра-Невады!
   — И я очень ревную вас к Полю. Терпеть не могу, когда он к вам прикасается.
   Псих. Еще один псих. Мозг у меня вдруг срабатывает быстрее микроволновой печи, в которую сунули пиццу: та иголка… может, это был он? Однако сия мысль так же внезапно обрывается, ибо кресло мое неожиданно замирает на месте. За спиной у меня раздается какой-то глухой звук — словно что-то рухнуло на землю. Набитый песком мешок? Что он там такое замышляет?
   Полная тишина. Совсем рядом со мной, радостно щебеча, пролетает какая-то птица. Стеф? Что-то мокрое шлепается мне на предплечье. Я чувствую, как по всему телу пробегают мурашки. Еще одна капля. От страха я покрываюсь гусиной кожей. Где-то вдалеке гремит гром; я облегченно вздыхаю — это всего лишь гроза. Но Стеф? Удалился в кустики по малой нужде, что ли? Почему он больше не разговаривает со мной? Дождь постепенно усиливается — он вот-вот превратится в настоящий потоп. Мне становится не по себе. Я ведь даже не знаю, где мы. Могу лишь предположить, что уже успели проехать через Видальский «лес» — зеленый массив с тщательно расчищенными дорожками для прогулок; это самый короткий путь к моему дому от жилища Фанстанов.
   Молчание Стефа начинает всерьез беспокоить меня.
   Ну вот — мы наконец снова трогаемся в путь, ибо коляска сдвигается с места. Тем не менее мог бы и объяснить мне причину столь внезапной остановки. Я приподнимаю палец, пытаясь дать ему понять, что хотела бы услышать хоть что-нибудь. Напрасный труд. Но что это на него вдруг нашло? Он гонит коляску на бешеной скорости, по каким-то кочкам, я трясусь всем телом, словно кусок приготовленного на желатине воздушного десерта. Этот тип и в самом деле — псих.
   Ох, не нравится мне все это, совсем не нравится. Моя коляска катится все быстрее. Уже и ветер в ушах свистит. Дождь теперь хлещет по-настоящему. Крупными каплями, буквально заливая мне лицо. Ох, ну конечно же! Я просто дура самая распоследняя. Он всего лишь бросился бегом, чтобы спасти меня от этого дождя! Боится, что я насквозь промокну. И все-таки мог бы хоть что-то сказать. Резкий поворот вправо — совсем как на ралли в Монте-Карло, и у меня вдруг создается такое впечатление, будто меня бросило вперед. Стало быть, теперь мы катимся вниз.
   Однако по дороге к моем дому нет никакого спуска.
   Точно! Этот парень — чокнутый! Коляска натыкается на что-то, я едва не вываливаюсь из нее. То и дело приподнимаю палец, но — никакой реакции, коляска по-прежнему летит куда-то вниз. Теперь я хорошо понимаю, как чувствовал себя тот младенец, что лежал в знаменитой коляске из фильма "Броненосец «Потемкин». Как только мы вернемся домой, я… ну… при первом же удобном случае… если вдруг кто-то примется меня расспрашивать… О, черт! Я не могу даже пожаловаться на него, я, черт побери, вообще ни на что не могу пожаловаться!