Одоевцева Ирина Владимировна. На берегах Сены

   И я чокаюсь с ним и пью.
   Кругом шумят, но я слышу только то, что говорит Есенин. Я гляжу на него. Нет, я не могу поверить, что это тот самый хулиган-скандалист. Он так трогательно нежен. Он нежный, нежный, "нежности нежней!". Просто, по Маяковскому, "не мужчина, а облако в штанах". И до чего очарователен.
   Ресторан совсем опустел. Пора уходить. Лакеи подают ему на тарелке сложенный счет с отогнутым уголком, в нем вписано многозначное число. Есенин обрывает на полуслове начатую фразу и, совершенно переменившись, деловито и сосредоточенно начинает проверять счет.
   - Э, нет, врешь! Не проведешь! Никакого омара никто не требовал. Не было омара! - заявляет он лакею.
   - Извиняюсь. В конце стола тот господин, кажется, заказали-с,оправдывается неуверенно лакей.
   - Врешь! Шашлык они заказали-с,- отчеканивает Есенин,- шашлык-с! И он тут помечен.- Он достает из кармана карандаш и вычеркивает омара.- И шампаней не семь, а шесть бутылок.- Он снова вычеркивает что-то, затем усердно подсчитывает и, вынув из кармана пиджака толстую пачку кредиток, рассчитывается. Должно быть, он хорошо, даже очень хорошо, оставил на чай. И метрдотель и лакеи провожают нас с поклонами.
   Швейцар подает ему пальто необычайного фасона. Таких в Берлине никто не носит. Где только он раздобыл его? Он почему-то называет его "пальмерстон".
   Он ухарски надевает шляпу набекрень. На его пушистой, светловолосой голове шляпа, криво посаженная, кажется до смешного неуместной. Он говорит:
   - Айда! Едем в Аделон, к Айседоре! Она рада будет - заждалась меня. Едем! Не все, конечно.- И он начинает отбирать тех членов кувырк-коллегии, которых он удостоит чести взять с собой сегодня в Аделон, к Айседоре.
   Мы едем в такси втроем. Я посередине, слева Оцуп, справа Есенин.
   Они переговариваются через меня. Есенин говорит:
   - Как хорошо, что вы сегодня пришли к Ферстеру, ловко вышло. Я ведь и сам не собирался туда, хотел с Айседорой в какой-нибудь шикарный немецкий Weinstube[ресторан, винный погребок (нем.)] - она это любит - пообедать, да перед самым выходом портился с ней. Часто мы с ней ругаемся. Вздорная баба, к тому же иностранная - не понимает меня, ни в грош не ставит.
   - Может быть, тогда нам лучше к ней не ехать? Неудобно, раз она сердится,- начинает тянуть Оцуп.
   - Вздор,-перебивает его Есенин.- Я вас только предупреждаю. Если она будет ерепениться и морду воротить, не обращайте внимания, а вклейте ей какой-нибудь комплимент позабористее по женской части. Сразу растает. Она ведь, в сущности, неплохая и даже очень милая иногда.
   У меня слегка шумит в голове от непривычного шампанского. Я смотрю, прищурившись, в окно такси на пустые унылые ночные улицы Берлина. От фонарей тянутся длинные, острые лучи, совсем как когда-то в детстве от лампадки.
   - А ведь могли и не встретиться,- продолжает Есенин.- Теперь давайте каждый день видеться. Завтра с утра, то есть в час, приходите туда же к Ферстеру завтракать, а потом закатимся куда-нибудь за город, в "зеленое", как немцы говорят. Согласны? Идет?..
   Это уже ко мне.
   - Нет,- отвечаю я,- нет. Не идет. Завтра в девять часов утра я уезжаю в Браунлаге, в санаторию. Он быстро наклоняется ко мне:
   - То есть вы хотели ехать, но не поедете. Побоку поездку в санаторию. К черту ее. Отложите недели на две, пока я буду в Берлине. Я качаю головой:
   - Невозможно. Меня ждут. Я уже списалась, и комната мне оставлена.
   Он пожимает плечами.
   - Велика важность, подумаешь! Пошлем телеграмму с отказом и все тут. Вот и Оцуп такого же мнения.
   - Не совсем... э-э-э,- тянет Оцуп,-- все же неудобно, раз решено. И Георгий Иванов...
   - Ну, кто о муже думает, когда он в Париже.- Есенин берет меня за локоть.- Вы не можете уехать, раз я не хочу.
   В темноте его светлые голубые глаза кажутся прозрачными. Я смотрю в них, как сквозь стекло, и мне кажется, что я действительно вижу - ему очень хочется, чтобы я осталась.
   - Нет,- я вздыхаю,- к сожалению, не могу.
   - Не можете? Правда? - переспрашивает он, растягивая слова.
   - А что вы скажете, если я сам приеду к вам, в вашу санаторию? Махну туда?
   Я не могу скрыть своей радости!
   - Я буду вас ждать! Приезжайте! Непременно приезжайте! Он откидывает голову.
   - Так, - произносит он, будто ставит точку, и, помолчав: - Только я не приеду. Не ждите. И даже письма вам не напишу. Скатертью дорога! Но вы когда-нибудь пожалеете. Да поздно будет.
   Автомобиль останавливается.
   Оцуп помогает мне выйти из него, Есенин расплачивается с шофером.
   Мы входим в Аделон. Остальные члены кувырк-коллегии уже тут и ждут в холле, не решаясь без Есенина подняться к Айседоре.
   Есенин окидывает их взглядом:
   - Все тут? Ну, пошли,- командует он.
   Он первый входит в широкий лифт, остальные за ним. Потом, под его же предводительством, по обитому бобриком коридору все чинно, попарно следуют за ним.
   Он останавливается перед одной из дверей и, не постучав, открывает ее и входит через прихожую в нарядную гостиную с большим роялем в углу.
   - Вот и мы! - провозглашает он.- Принимай гостей, Айседора.
   Айседора Дункан - я узнаю ее по портретам - сидит в глубоком кресле, обитом розовым шелком. На ней похожее на хитон сиреневое платье без рукавов. Светлые волосы уложены "улитками" на ушах. На плечах длинный шарф.
   У нее бледное, ничего не выражающее, слегка опухшее лицо и какой-то неподвижный, отсутствующий взгляд.
   - Эсенин, - не то с упреком, не то радостно вскрикивает сна и сразу встает с кресла, разогнувшись как спираль.
   Есенин бросает прямо на ковер свой пальмерстон и садится в ее кресло, далеко протянув перед собой ноги в модных плоских ботинках "шимми".
   Она с полуулыбкой поднимает его шляпу и пальто, вешает их в прихожей и любезно здоровается с Оцупом и мной. Есенин не нашел нужным нас с ней познакомить, но это, по-видимому, ее не удивляет.
   Я смотрю на нее. Нет, она не такая, как ее описывали еще в Петербурге,грузная, дряблая. Напротив, она стройна и похожа на статую. Не только телом, но и лицом. Кажется, что она, как статуя, смотрит - по Гегелю - не глазами, а всем телом.
   Члены кувырк-коллегии, успевшие снять свои пальто в прихожей, скромно рассаживаются поодаль.
   - Шампанею,- приказывает Есенин.- И чаю, кофе, конфет, фруктов. Живо. Ванька, тащи тальянку. Я буду частушки петь.
   Лакей разносит чай, кофе, печенье, шампанское. Гости, присмиревшие было, снова начинают шуметь.
   Есенин, подыгрывая себе на гармонике, залихватски и ритмично выкрикивает слова частушек.
   Ему бурно хлопают:
   - Еще, Сережа, еще. Жарь! Жарь!
   Весело? Нет, здесь совсем не весело. Не только не весело, но как-то удивительно неуютно. И хотя в комнате тепло, кажется, что из завешанных розовыми бархатными шторами окон тянет сквозняком и сыростью. Что-то неблагополучное в воздухе, и даже хрустальная люстра светится как-то истерически ярко среди дыма от папирос.
   Есенин здесь совсем другой, чем там, в ресторане, в такси. В нем какое-то озорство и удаль, похожие на хулиганство. Ничего не осталось от его райской нежности и наивной доверчивости.
   Айседора садится на диван, рядом со мной, и заводит разговор - о себе и обо мне. Очень женский, очень интимный разговор.
   - Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке, не знают. Это страшно тяжело. И надоело. Ах, до чего надоело! Он самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой. Никогда не выходите замуж за поэта,- неожиданно советует она мне.
   Я смеюсь:
   - Я уже жена поэта.
   Она неодобрительно качает головой:
   - Пожалеете, и как еще, об этом! Вот увидите. Поэты отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. Хуже даже, чем актеры, профессора, цирковые борцы и спортсмены. Недурны - военные и нотариусы. Но лучше всех - коммивояжеры. Вот это действительно любовники.- И она начинает восхвалять качества и достоинства коммивояжеров.- А поэты,- продолжает она,о них и говорить не стоит - хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же пьяницы, а алкоголь, как известно, враг любовных утех.
   Есенин подходит к дивану, неуверенно ставя ноги, будто идет по скользкому льду. Пьян он или только притворяется? Его васильковые глаза неестественно блестят, точно стеклянные. Он тяжело садится рядом с Айседорой.
   - Ну что, как у вас тут? Вздоры да уморы - бабьи разговоры? насмешливо спрашивает он меня.- Жалуется на меня? А вы уши развесили? Так! Так! А лучше бы она сплясала Любопытно, занятно она пляшет. Спляши, Айседора! - обращается он уже не ко мне, а к ней.- Спляши, слышь! - Он резким движением сдергивает с ее плеч длинный шарф и протягивает его ей.Ну, allez! go on! Валяй!
   Она, вся по-птичьи встрепенувшись, растерянно смотрит на него.
   - Пляши! - Уже не просит, а приказывает он.- Айда! Живо! Allez! - и он начинает наяривать на гармонике.
   Она встает. Неужели она будет танцевать перед этой полупьяной кувырк-коллегией? И разве она может танцевать под эти ухарские, кабацкие раскаты?
   Она прислушивается к ним, будто соображая что-то, потом, кивнув Есенину, выходит на середину комнаты какой-то развязной походкой.
   Нет, это уже не статуя. Она преобразилась. Теперь она похожа на одну из тех уличных женщин, что "любовь продают за деньги". Она медленно движется по кругу, перебирая бедрами. подбоченясь левой рукой, а в правой держа свой длинный шарф, ритмически вздрагивающий под музыку, будто и он участвует в ее танце.
   В каждом ее движении и в ней самой какая-то тяжелая, чувственная, вульгарная грация, какая-то бьющая через край, неудержимо влекущая к себе пьянящая женственность.
   Темп все ускоряется. Шарф извивается и колышется. И вот я вижу - да, ясно вижу, как он оживает, как шарф оживает и постепенно превращается в апаша. И вот она уже танцует не с шарфом, а с апашем.
   Апаш, как и полагается, сильный, ловкий, грубый хулиган, хозяин и господин этой уличной женщины. Он, а не она, ведет этот кабацкий, акробатический танец, властно, с грубой животной требовательной страстью подчиняя ее себе, то сгибает ее до земли, то грубо прижимает к груди, и она всецело покоряется ему. Он ее господин, она его раба. Они кружатся все быстрей и быстрей...
   Но вот его движения становятся менее грубыми. Он уже не сгибает ее до земли и как будто начинает терять власть над ней. Он уже не тот, что в начале танца.
   Теперь уже не он, а она ведет танец, все более и более подчиняя его себе, заставляя его следовать за ней. Выпрямившись, она кружит его, ослабевшего и покорного, так, как она хочет. И вдруг резким и властным движением бросает апаша, сразу превратившегося снова в шарф, на пол и топчет его ногами.
   Музыка сразу обрывается.
   И вот женщина стоит, вся вытянувшись и высоко подняв голову, застыв в торжествующей победоносной позе.
   Гром и грохот восторженных криков и аплодисментов. Один из членов кувырк-коллегии кидается перед ней на колени.
   - Божественная, дивная Айседора! Мы, все мы недостойны даже ножку вашу целовать.- И он в каком-то пьяном упоении действительно целует ковер под ее ногами.
   Но она как будто даже не замечает его. Есенин смотрит на нее. По его исказившемуся лицу пробегает судорога.
   - Стерва! Это она меня!..- Громко отчеканивает он.
   Он подходит к столу, уставленному стаканами и никелированными ведрами с шампанским. Трясущейся рукой наливает себе шампанское, глотает его залпом и вдруг с перекосившимся, восторженно-яростным лицом бросает со всего размаха стакан о стену.
   Звон разбитого стекла. Айседора по-детски хлопает в ладоши и смеется:
   - It's for good luck! [ Это на счастье! (англ.)]
   Есенин вторит ей лающим смехом:
   - Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! Что же вы, черти, не пьете, не поете: многая лета многолетней Айседоре, тудыть ее в качель! Пляшите, пейте, пойте, черти! - кричит он хрипло и надрывно, наполняя стаканы.- И чтобы дым коромыслом чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!
   Оцуп берет меня за локоть:
   - Пора. Ведь вам завтра рано вставать. И вообще пора. Дальнейшего вам видеть не полагается.
   Я согласна.
   - Да, пора. Надо только проститься с ними.
   - Нет, не надо, незачем,- решает Оцуп.- Начнут уговаривать, не пускать. Просто улизнем. Они и не заметят.
   И они действительно не замечают.
   Мы осторожно пробираемся в прихожую, находим свои пальто и шляпы и, стараясь не шуметь, закрываем за собой дверь, спускаемся в лифте.
   Полутемный холл пуст.
   На улице дождь. Швейцар с огромным красным зонтиком провожает нас до такси.
   Я снова смотрю в окно такси на спящий ночной тоскливый Берлин. Мне начинает казаться, что я плачу, что не капли дождя стекают по стеклу окна такси, а слезы по моим щекам.
   - Досадно, что Жоржа не было с нами,- говорит Оцуп, удивительно забавный вечер. Просто необычайно удачный. А вы капризничали, не хотели ехать обедать.
   - Я лучше бы не ездила,- быстро говорю я.- Я радовалась, что завтра вечером буду в санатории, а теперь мне так грустно. И все отвратительно. Господи, до чего грустно и отвратительно!
   - Что с вами? - удивленно спрашивает Оцуп.- Совсем на вас не похоже. С чего это вы раскисли? С одного стакана шампанского. Ведь я видел - вы только один стакан...
   Неужели он не понимает? Не чувствует? Я вздыхаю:
   - Бедный Есенин! Мне так жаль, так жаль его.
   - Жаль его? - возмущенно переспрашивает он.- Жаль Есенина? Ну, это вы бросьте! Жалеть его абсолютно не за что. Редко кому, как ему, в жизни везет. Не по заслугам везет. Дарованьице у него маленькое, на грош, на полушку, а он всероссийскую славу, как жар-птицу, за хвост поймал, женился, пусть на старой, но все-таки мировой знаменитости и отправился в турне по Европе и Америкам. Лучше уж, раз у вас такие большие запасы жалости, пожалейте всех бедных, бездомных эмигрантов, да и тех, кто в России мучаются, а не счастливчика Есенина,- уже с раздражением запальчиво заканчивает он.
   Он ждет, что я начну с ним спорить.
   Но я не спорю.
   - Вы правы. Мне всех жалко. Господи, как жестока жизнь, как несчастны люди! Все без исключения. Особенно Есенин и она, Айседора. Ведь и ей очень тяжело...
   Когда я вернулась из санатории, Есенин уже уехал в Америку.
   Письма от него я так и не получила. Ведь он сказал мне, что не напишет. Но я почему-то все же думала, что он вспомнит обо мне, вспомнит и напишет.
   Мне почему-то казалось, что мы еще непременно встретимся. Не сейчас, так когда-нибудь потом. Но встретимся непременно. И только когда до Парижа дошло известие о самоубийстве Есенина и мне стало ясно, что другой встречи с ним у меня никогда не будет, я заплакала, будто потеряла близкого друга.
   * * *
   Мы приехали в Париж в самое неудачное время - в августе месяце. Почти все магазины были закрыты. В то время каникул для рабочих еще не существовало и толпа на улицах была серая. Все элегантные люди уезжали в отпуск, отдыхать на курорты в горы. С прелестью и очарованием Парижа я познакомилась позже. Я целыми днями бегала по музеям до тошноты, до головной боли. Я побывала в Лувре и Люксембургском дворце, ездила в Версаль и Мальмезон. Но толком ничего не видела. Но на Эйфелеву башню я поехала только тогда, когда мои знакомые "американцы русского происхождения" приехали осматривать Париж. Эйфелева башня меня не удивила, и я не понимаю до сих пор их восторга этой эмблемой Парижа. С целой толпой туристов мы поднимались на нее. Впечатление было слабое. Но мне тогда вспомнилась история, рассказанная Адамовичем. Он во время революции возвращался из Старой Руссы. Вагон был набит - как сельди в бочке! В публике, сидевшей в вагоне, находилась старушка, из бывших, как говорится, буржуев. Она вдруг забеспокоилась и стала ерзать на месте: "Товарищи, пропустите,- взмолилась она.- У меня разболелся живот, мне надо выйти"... Но в ответ раздался хохот. "Где же тут выйдешь? Придумала тоже, по головам, что ли?" Но она не унималась и умоляла ее пропустить. Любезные красноармейцы предложили ей: "А мы тебя, бабушка, возьмем за ноги и за руки и вывесим в окно". Она пришла в ужас, но делать нечего, согласилась. Под общий гогот и отпускаемые шуточки. Потом, когда ее снова посадили на место, она, сидя красная, как вареный рак, закрывала лицо руками. И вдруг воскликнула: "Господи, и это со мной, какой позор. И это со мной, которая видела Эйфелеву башню".
   Мы приехали с отцом и поселились очень неудачно, в огромном мрачном отеле без лифта. Знакомая моего отца говорила, что это один из лучших отелей. Но мне, привыкшей к берлинским элегантным пансионам, такая жизнь показалась совсем невозможной. Обедать мы ходили в огромный ресторан, неуютный и тусклый. Я обычно обедала в лучших ресторанах. Мы гуляли по бульварам. В 11 часов все уже было закрыто. На улицах было темно. Открыто было только небольшое казино. Все театры закрыты. Работал лишь маленький "Пти-казино", в котором когда-то подвизался Майоль. Но больших звезд не было, пойти было некуда, смотреть и слушать было некого.
   К тому же в первую нашу ночь после приезда треснуло большое каминное зеркало и хозяин хотел предъявить нам иск. Мы его убеждали, что так сверху донизу оно по нашей вине треснуть не могло, и он наконец с нами согласился. Но впечатление все это на меня произвело тяжелое и угнетающее, как предчувствие будущей жизни. А суеверный Георгий Иванов был попросту потрясен. Шум на улицах не давал нам спать. Все было не так, как мы ожидали.
   Ту зиму, зиму 1925-1926 года, мы с Георгием Ивановым проводили в Ницце.
   Из Парижа Георгий Адамович писал нам, что он постоянно бывает у Мережковских и что они, как когда-то в Петербурге, возобновили свои "воскресенья", игравшие немалую роль в дореволюционной литературной жизни.
   Я еще в детстве увлекалась трилогией Мережковского - "Петром и Алексеем", "Юлианом Отступником" и особенно "Леонардо да Винчи". Читала я и "Александр Первый", "Гоголь и черт", "Толстой и Достоевский". Видела на сцене и "Павла 1", до революции находившегося под запретом.
   Знала я, конечно и стихи Зинаиды Гиппиус. Они мне не очень нравились своей рассудочностью и, главное, тем, что она писала о себе в мужском, а не в женском роде.
   Все же я знала наизусть два ее стихотворения. Первое очень любил Блок:
   Окно мое высоко над землей,
   Высоко над землей.
   Я вижу только небо с вечернею зарей,
   С вечернею зарей
   с его качающимся ритмом, с его редко свойственной Гиппиус музыкальностью и неожиданно прелестным концом, таким характерным для всегда и всем недовольной Гиппиус:
   Мне нужно то, чего нет на свете,
   Чего нет на свете.
   И второе:
   Единый раз вскипает пена
   И рассыпается волна.
   Не может сердце жить изменой,
   Измены нет - любовь одна...
   Читала я, конечно, и Антона Крайнего (псевдоним Гиппиус), беспощадного критика, ведущего суд и расправу над современной прозой и поэзией.
   Антона Крайнего боялись не меньше, чем самого Брюсова. Приговоры его были убийственны. Критические статьи его пестрели определениями вроде: "рыжая бездарность", "идиот", "недоносок", "кретин" и тому подобными вежливыми характеристиками писателей.
   На похвалы Антон Крайний был чрезвычайно скуп. Даже о "Стихах о Прекрасной Даме" Блока он отозвался более чем сдержанно.
   О Зинаиде Гиппиус в Петербурге ходили всевозможные легенды, как, впрочем, обо всех знаменитых писателях и писательницах.
   Рассказывали, что она выходила на сцену в белом хитоне с распущенными длинными рыжими волосами, держа лилию в руках, и молитвенно произносила:
   Я сам себя люблю, как Бога.
   Рассказывали, что она требует, чтобы все ее бесчисленные поклонники, те, что женаты, отдавали ей свои обручальные кольца, и что она нанизывала их на цепочку, висевшую в изголовье ее кровати.
   Видела я и прославленный портрет Бакста, где она изображена в черном трико, казавшемся в те далекие годы фантастически неприличным и скандальным. Мне не раз в Петербурге приходилось слышать во время моих чтений стихов восхищенные восклицания пожилых представительниц художественной богемы:
   - Совсем наша Зина!
   Хотя, судя по ее портрету, я ничем не была похожа на нее. О Мережковском я знала, что он всемирно знаменит, дома ходит в ночных туфлях с помпонами, пишет четыре часа в день, каждый день, что бы ни случилось, а остальное время проводит в бесконечных дискуссиях с Розановым, Булгаковым, а главное - с Философовым и Зинаидой Гиппиус.
   Адамович писал нам, что 3. Н. Гиппиус выразила желание познакомиться с Георгием Ивановым и мной, и мы, не долго думая, собрались и приехали в Париж.
   И вот мы на 11-бис, рю Колонель Бонна, у Мережковских.
   Вполне буржуазный дом, вполне буржуазная, хотя и очень скромная и безвкусно обставленная квартира с многотомной библиотекой. Мережковский всегда и всюду первым делом обзаводился библиотекой. Он не мог и дня прожить без книг. В разговоре он постоянно цитировал древних и средневековых авторов. Его недаром называли "полководцем цитат".
   Квартира была снята Мережковским еще задолго до войны, чтобы во время приездов в Париж не приходилось - "Ведь это так неудобно" - жить в отеле. "И как она теперь пригодилась! Ведь в Париже квартирный кризис. Что бы мы стали делать, если бы у нас ее не было?"
   Чаепитие почему-то происходит в это воскресенье не в столовой, а в смежной с нею гостиной, за небольшим столом. Гости сидят вокруг него двойным кольцом.
   Адамович представляет Георгия Иванова и меня Зинаиде Николаевне Гиппиус. Она, улыбаясь, подает мне правую руку, а в левой держит лорнет и в упор разглядывает нас через него - попеременно - то меня, то Георгия Иванова.
   Я ежусь. Под ее пристальным, изучающим взглядом я чувствую себя жучком или мухой под микроскопом - очень неуютно.
   Мережковский, здороваясь с нами, рассеянно оглядывает нас и продолжает свои рассуждения об Атлантиде.
   Злобин, играющий одновременно роль секретаря Мережковского и роль jeune fille de la maison [девушка в доме (фр.)], находит для меня место за столом и приносит мне чашку чая.
   Зинаида Николаевна усаживает Георгия Иванова возле себя с правого, слышащего уха и, не обращая внимания на общий разговор, подвергает его перекрестному вопросу-допросу: "что, как и зачем, а если нет - то почему?", стараясь выпытать у него, "интересуется ли он интересным".
   Оказывается - интересуется. Если не всем, то все же главнейшим спасением России и поэзией.
   Я смотрю на Зинаиду Николаевну. Она все еще время от времени наводит на меня стекла своей лорнетки. Я знаю, что она очень близорука, но меня все же удивляет это бесцеремонное разглядывание. Удивляет и смущает, но не обижает. Обижаться было бы неуместно. Обижаться не полагается.
   Нет, она совсем не похожа ни на портрет Бакста, ни на воображаемый портрет, созданный мною по рассказам о ней. И она ничем не похожа на меня. Абсолютно ничем. И слава Богу!
   Впрочем, одним она все же схожа .со своим воображаемым портретом страстным желанием нравиться, "будить повсюду восхищение", сквозящим в каждом ее жесте, в каждом слове, лениво и капризно произносимом ею.
   Да, она могла снимать с рук своих поклонников обручальные кольца.
   Я спрашиваю себя: уж не потребует ли она и у Георгия Иванова его обручальное кольцо?
   Но как мог Блок называть ее "зеленоглазой наядой". "Женщина - безумная горячка" - еще и сейчас правильно сказано о ней. Но "зеленоглазая наяда"... Как он мог?..
   У нее мутно-болотистые, бесцветные глаза. Лицо без рельефа. Плоский лоб. Довольно большой нос. Узкие, кривящиеся губы... Она очень сильно набелена и нарумянена. Морковно-красные волосы, явно выкрашенные хной, уложены в замысловатую, старомодную прическу с шиньоном. Волос чересчур много. Должно быть, большая часть их фальшивые.
   Но я ошибаюсь. Волосы, как я потом узнала, все ее собственные. Она до последних дней сохранила длинные, густые волосы и любила распускать их и хвастаться ими.
   На ней пестрое платье какого-то небывалого фасона, пестрое до ломоты в глазах. И, будто этой пестроты ей еще мало, на груди большая ярко-зеленая роза и кораллово-красная ленточка на шее.
   Я разочарованно гляжу на нее. В ней что-то неестественное, даже немного жуткое. Она чем-то - не знаю чем - о, только не красотой - смутно напоминает мне Панночку Вия.
   Но, может быть, я несправедлива к ней и слишком строга? У нее тонкие ноги в узеньких, остроносых, бронзовых туфельках и стройная, изящная фигура.
   Может быть, надо только привыкнуть к ее гриму, к ее маскарадному наряду, к ее жеманно-ленивой манерности и лорнету? Может быть, она действительно могла казаться когда-то "зеленоглазой наядой"?
   Нет, я еще не могу правильно судить о ней. Я не доверяю первым впечатлениям. Я перевожу взгляд на сидящего рядом с ней Георгия Иванова, и по выражению его лица мне сразу становится ясно, что он-то уже подпал под ее шарм, что он уже покорен ею. А ведь он очень строго судит о людях и понравиться ему трудно. Возможно, я ошибаюсь. И я действительно в тот день ошибалась, судя о ней. Никогда я так неправильно, так несправедливо не судила -ни о ком, как в ту первую встречу о Гиппиус .
   Но смягчающее мою вину обстоятельство - ни у кого "внешнее" и "внутреннее" так не расходились и даже, казалось, не враждовали друг с другом.
   Я видела всегда только ее внешнее. О ее внутреннем я ничего не знала и даже не догадывалась, какое оно...
   Я перевожу взгляд на Мережковского. Он-то по крайней мере совсем, точь-в-точь, как мне его описывали - маленький, худой, сутулый до сгорбленности, с поразительно молодыми, живыми, зверино-зоркими глазами на старом лице, обрамленном интеллигентской бородкой.