Страница:
– Тебя хорошо засылать в тыл к врагам, вот чего. В качестве новейшего оружия с гигантским радиусом поражения. Называется дезинформационная бомба. Кому угодно вынесет мозги. Надо будет предложить учёным из твоего «Аненэрбе».
– Ну почему оно моё? Я насчёт «Аненэрбе» серьёзно говорю!
– Пфайфер, заткни шипелку, пока всех тут не перебудил!
– Ну, раз тебе неинтересно…
– Да, неинтересно, я спать хочу! – Хайнц демонстративно сунул голову под подушку и так рванул на себя одеяло, что оголившиеся пятки окунулись в холод. Он подобрал ноги и прислушался к внезапному скрипу на верхнем ярусе. Через секунду оттуда раздался шёпот Эрвина:
– Слышь, Пфайфер, по-моему, ты чего-то здорово напутал. «Аненэрбе» – это общие СС, а мы – войска СС. С каких это пор штафирки будут нами командовать? Представь себе, какой-нибудь доцент. И вот он приезжает командовать пехтурой. Чепуха ведь! Да ему одного взгляда на Людеке хватит, чтоб от безнадёги на собственных подтяжках повеситься!
– Мало ли, может, «Аненэрбе» зачем-то понадобилось вооружённое отделение, – предположил Пфайфер.
– Ага, отделение… Маловато, тебе не кажется? Кому нужна дюжина новобранцев?
Ну всё, воодушевился Хайнц, сейчас Эрвин уничтожит этого свистуна. Хайнц приготовился слушать и поддакивать, но тут в дискуссию вступил ещё один собеседник: Курт Радемахер, несчастливый обитатель верхнего этажа Пфайферовой койки, он мог засыпать только в полной тишине, отчего возымел привычку регулярно хулить болтливого соседа снизу самыми чёрными словами. Вообще, по убеждению Радемахера, почти каждый человек на свете заслуживал того, чтоб его если не вздули хорошенько, то хотя бы как следует выругали.
– «Аненэрбе»… – растягивая каждый слог, задумчиво прошептал Курт и вынес вердикт: – Дерьмо.
Вердикт, надо сказать, не отличался оригинальностью. Множество вещей куда менее значительных, чем эсэсовское исследовательское общество «Наследие предков», ежедневно заслуживали со стороны Курта в точности такой же приговор. На сей раз Радемахер решил обосновать своё категорическое высказывание:
– Гробокопатели. Могилы разрывают. В костях ковыряются…
– Почему, не только, – вставил предпочитающий объективность Эрвин. – Они разными науками занимаются. Биологией, медициной…
– …в «кацет», – закончил Радемахер. – Над заключёнными. Мне дядя рассказывал.
– Ну так там же преступники сидят, – сказал Пфайфер.
– Всё равно свинство собачье. Вот если бы фюрер знал об этом! Он бы всех этих учёных… Вырожденцев…
– Думаешь, он не знает? – как-то отрешённо, очень по-взрослому спросил Эрвин.
– Ребята, давайте спать, а? – взмолился Хайнц, чувствуя мерзкий холодок внутри, – а ну как их подслушивают, те же стукачи Гутман с Хафнером, проснулись, гниды, и запоминают сейчас каждое слово. Сам Хайнц однажды попался, при всём отделении неудачно пошутив по поводу эсэсовской символики, а именно насчёт черепа с костями, и после имел пренеприятнейшую беседу с Фрибелем о чести и долге в убогом понимании шарфюрера – к счастью, дальше него дело не пошло.
– Куда спать, я ещё не договорил, – взвился Пфайфер. – Этот человек из «Аненэрбе» – представляете? – в чине – не поверите! – обергруппенфюрера!
Радемахер проиграл губами целую симфонию, очень неблагозвучную (Хайнц на него зашикал), а Эрвин жалостливо прошептал:
– Пауль, поди остуди голову. А потом подумай: ну с какого большого бодуна он будет обергруппенфюрером?
– А вы случайно не знаете, к чему могут крысы сниться? – сменил тему Радемахер.
– Вот уж чем никогда не интересовался, так это сонниками, – сказал Эрвин.
– А что тебе приснилось? – полюбопытствовал Пфайфер.
– Дрянь паршивая… – Курт надолго замолчал и, когда уже все решили, что он ничего не будет рассказывать, всё-таки продолжил: – Снилось мне, что приезжаю домой – ну, война закончилась, или вроде того. Как в город приехал, не помню, а помню только, что подхожу к родительскому дому возле нашей пекарни, дверь почему-то нараспашку, захожу внутрь – и никого. Ни единой живой души. Тишина. И солнце как будто во все окна сразу. И пыль, знаете, вертится – махнёшь так рукой, и она кружится в солнечных лучах. Я по всем комнатам побежал, думаю, уехали они, что ли, без меня? Дёргаю ящик отцовского стола – а там шевелится всё, копошится – крысы! Чёртова уйма крыс! Прямо так и попёрли оттуда. Шкаф открываю – на меня лавина крыс рушится, ну и дерьмо, и ведь живые, нюхают чего-то, лезут куда-то, хвосты их эти мерзкие… А потом отовсюду хлынули, изо всех щелей уже высираются, полная дьявольщина! Совершенно дерьмовый сон.
Все молчали. Хайнц думал о своих родителях и о том, что завтра – непременно! – напишет им самое что ни на есть обстоятельное письмо, не просто пару жалких строчек. Пфайфер совсем тихо спросил:
– Курт, а у тебя где семья живёт?
– В Вендельштайне. У нас лучшая пекарня в городе.
– Это где?
– Под Нюрнбергом.
– Бомбят?
– Пишут, что нет…
Все по очереди вздохнули. Эрвин заскрипел койкой, устраиваясь поудобнее, и громко прошептал:
– Да ладно вам, сны. Я вот как сюда, в Адлерштайн этот чёртов, попал, так почти каждую ночь такую пакость вижу, что впору от нервов лечиться. Сейчас вот только, пока вы меня не разбудили, видел какую-то бабу без головы. Причём ходячую.
– А я, – фыркнул Хайнц, – наоборот, башку без всего остального. Летающую.
– А Пфайфер видел во сне обергруппенфюрера, – заключил Радемахер.
– Обезглавленного. Фуражка над пустым местом висела.
– А башка вокруг летала!
– И крысы по нему ползали, из карманов вылезали…
Под утро Хайнцу приснился обергруппенфюрер СС. Он прошёлся перед строем – его серое кожаное пальто блестело под мелким дождём – и остановился напротив Хайнца. Обергруппенфюрер вытащил из бездонного кармана десяток живых крыс, связанных хвостами, и торжественно сообщил, что руководство «Аненэрбе» поручает рядовому Рихтеру исследовать этих крыс на предмет проверки расовой чистоты.
Адлерштайн
Адлерштайн
– Ну почему оно моё? Я насчёт «Аненэрбе» серьёзно говорю!
– Пфайфер, заткни шипелку, пока всех тут не перебудил!
– Ну, раз тебе неинтересно…
– Да, неинтересно, я спать хочу! – Хайнц демонстративно сунул голову под подушку и так рванул на себя одеяло, что оголившиеся пятки окунулись в холод. Он подобрал ноги и прислушался к внезапному скрипу на верхнем ярусе. Через секунду оттуда раздался шёпот Эрвина:
– Слышь, Пфайфер, по-моему, ты чего-то здорово напутал. «Аненэрбе» – это общие СС, а мы – войска СС. С каких это пор штафирки будут нами командовать? Представь себе, какой-нибудь доцент. И вот он приезжает командовать пехтурой. Чепуха ведь! Да ему одного взгляда на Людеке хватит, чтоб от безнадёги на собственных подтяжках повеситься!
– Мало ли, может, «Аненэрбе» зачем-то понадобилось вооружённое отделение, – предположил Пфайфер.
– Ага, отделение… Маловато, тебе не кажется? Кому нужна дюжина новобранцев?
Ну всё, воодушевился Хайнц, сейчас Эрвин уничтожит этого свистуна. Хайнц приготовился слушать и поддакивать, но тут в дискуссию вступил ещё один собеседник: Курт Радемахер, несчастливый обитатель верхнего этажа Пфайферовой койки, он мог засыпать только в полной тишине, отчего возымел привычку регулярно хулить болтливого соседа снизу самыми чёрными словами. Вообще, по убеждению Радемахера, почти каждый человек на свете заслуживал того, чтоб его если не вздули хорошенько, то хотя бы как следует выругали.
– «Аненэрбе»… – растягивая каждый слог, задумчиво прошептал Курт и вынес вердикт: – Дерьмо.
Вердикт, надо сказать, не отличался оригинальностью. Множество вещей куда менее значительных, чем эсэсовское исследовательское общество «Наследие предков», ежедневно заслуживали со стороны Курта в точности такой же приговор. На сей раз Радемахер решил обосновать своё категорическое высказывание:
– Гробокопатели. Могилы разрывают. В костях ковыряются…
– Почему, не только, – вставил предпочитающий объективность Эрвин. – Они разными науками занимаются. Биологией, медициной…
– …в «кацет», – закончил Радемахер. – Над заключёнными. Мне дядя рассказывал.
– Ну так там же преступники сидят, – сказал Пфайфер.
– Всё равно свинство собачье. Вот если бы фюрер знал об этом! Он бы всех этих учёных… Вырожденцев…
– Думаешь, он не знает? – как-то отрешённо, очень по-взрослому спросил Эрвин.
– Ребята, давайте спать, а? – взмолился Хайнц, чувствуя мерзкий холодок внутри, – а ну как их подслушивают, те же стукачи Гутман с Хафнером, проснулись, гниды, и запоминают сейчас каждое слово. Сам Хайнц однажды попался, при всём отделении неудачно пошутив по поводу эсэсовской символики, а именно насчёт черепа с костями, и после имел пренеприятнейшую беседу с Фрибелем о чести и долге в убогом понимании шарфюрера – к счастью, дальше него дело не пошло.
– Куда спать, я ещё не договорил, – взвился Пфайфер. – Этот человек из «Аненэрбе» – представляете? – в чине – не поверите! – обергруппенфюрера!
Радемахер проиграл губами целую симфонию, очень неблагозвучную (Хайнц на него зашикал), а Эрвин жалостливо прошептал:
– Пауль, поди остуди голову. А потом подумай: ну с какого большого бодуна он будет обергруппенфюрером?
– А вы случайно не знаете, к чему могут крысы сниться? – сменил тему Радемахер.
– Вот уж чем никогда не интересовался, так это сонниками, – сказал Эрвин.
– А что тебе приснилось? – полюбопытствовал Пфайфер.
– Дрянь паршивая… – Курт надолго замолчал и, когда уже все решили, что он ничего не будет рассказывать, всё-таки продолжил: – Снилось мне, что приезжаю домой – ну, война закончилась, или вроде того. Как в город приехал, не помню, а помню только, что подхожу к родительскому дому возле нашей пекарни, дверь почему-то нараспашку, захожу внутрь – и никого. Ни единой живой души. Тишина. И солнце как будто во все окна сразу. И пыль, знаете, вертится – махнёшь так рукой, и она кружится в солнечных лучах. Я по всем комнатам побежал, думаю, уехали они, что ли, без меня? Дёргаю ящик отцовского стола – а там шевелится всё, копошится – крысы! Чёртова уйма крыс! Прямо так и попёрли оттуда. Шкаф открываю – на меня лавина крыс рушится, ну и дерьмо, и ведь живые, нюхают чего-то, лезут куда-то, хвосты их эти мерзкие… А потом отовсюду хлынули, изо всех щелей уже высираются, полная дьявольщина! Совершенно дерьмовый сон.
Все молчали. Хайнц думал о своих родителях и о том, что завтра – непременно! – напишет им самое что ни на есть обстоятельное письмо, не просто пару жалких строчек. Пфайфер совсем тихо спросил:
– Курт, а у тебя где семья живёт?
– В Вендельштайне. У нас лучшая пекарня в городе.
– Это где?
– Под Нюрнбергом.
– Бомбят?
– Пишут, что нет…
Все по очереди вздохнули. Эрвин заскрипел койкой, устраиваясь поудобнее, и громко прошептал:
– Да ладно вам, сны. Я вот как сюда, в Адлерштайн этот чёртов, попал, так почти каждую ночь такую пакость вижу, что впору от нервов лечиться. Сейчас вот только, пока вы меня не разбудили, видел какую-то бабу без головы. Причём ходячую.
– А я, – фыркнул Хайнц, – наоборот, башку без всего остального. Летающую.
– А Пфайфер видел во сне обергруппенфюрера, – заключил Радемахер.
– Обезглавленного. Фуражка над пустым местом висела.
– А башка вокруг летала!
– И крысы по нему ползали, из карманов вылезали…
Под утро Хайнцу приснился обергруппенфюрер СС. Он прошёлся перед строем – его серое кожаное пальто блестело под мелким дождём – и остановился напротив Хайнца. Обергруппенфюрер вытащил из бездонного кармана десяток живых крыс, связанных хвостами, и торжественно сообщил, что руководство «Аненэрбе» поручает рядовому Рихтеру исследовать этих крыс на предмет проверки расовой чистоты.
Адлерштайн
17 октября 1944 года
Колонна муравьёв совершала марш-бросок с полной выкладкой. Несколько солдат тащили тонкие прутики, один – какую-то мелочь с зеркальными крылышками, и ещё один волок многоногую каракатицу втрое больше себя самого. Муравей-офицер – во всяком случае, Хайнц решил, что это именно офицер, потому что он был самым большим и самым чёрным среди прочих, – шествовал в середине колонны налегке и нервно поводил усами: наверное, подозревал, что впереди его отряд ждёт засада. Это была дерзкая вылазка – пересечь обширную местность, напрочь лишённую укрытий, да ещё почему-то на такой высоте, да ещё в середине октября – правда, последние три дня были по-летнему тёплыми, вчера Хайнц даже видел бабочку, – но нельзя было сказать наверняка, что будет с погодой уже вечером – муравьи это, очевидно, знали и очень торопились. Может быть, они спешили присоединиться к своей армии. А возможно, их муравейник, подготовившийся к зиме, разбомбил сапожищами кто-нибудь из охраны расположения, и группа уцелевших защитников искала убежище. Колонна муравьёв отважно преодолевала бескрайнюю пустыню, которая для Хайнца была лишь широкими деревянными перилами. «Интересно, что они обо мне думают? – рассуждал Хайнц, почти уткнувшись носом в перила. – На что я, по их мнению, похож? Или они меня просто не замечают?» Хайнц отошёл подальше, чтобы ненароком не подавить полвзвода, и уселся на дощатый настил сторожевой вышки, свесив ноги вниз, в голубую просвеченную солнцем пустоту.
С дозорной вышки был виден целый мир. Поднявшись на неё, всегда можно было убедиться, что вселенная за пределами расположения ещё существует, несмотря ни на что. Даже несмотря на чудовищные слухи из штаба о том, что два фронта с двух сторон накатываются со скоростью горной лавины.
Этим утром солнце рассеивало над миром остатки тумана. Столбы света торжественно стояли в бледной дымке среди древней еловой черноты и тёмной паутины влажных ветвей старых лип. Пятеро солдат, рассевшихся возле перил, молчали, словно в церкви. Молчал и караульный, которому, единственному из всех, действительно полагалось в этот час находиться на вышке и гонять от неё самовольщиков из отделения Фрибеля, с утра вздумавшего занять солдат полезным делом – уборкой казармы. «И чтоб под койками тоже мыли! Я ведь потом обязательно пройдусь под вашими кроватями, посмотрю! Ну чего вы ржёте как свиньи? Я что, непонятно объясняю?» – распорядившись таким образом, Фрибель убыл в штаб, где, по некоторым заслуживающим доверия данным, застрял всерьёз и надолго, получая от начальства таинственную инструкцию. Людеке же ещё с вечера траванулся каким-то спиртосодержащим пойлом и, к жеребячьей радости всего отделения, временно избавил рядовых от своего обременительного присутствия. Утро было чудесным. Разлив воду по полу казармы, солдаты разбрелись кто куда.
При влезании на благословенную дальнюю угловую вышку, несмотря на удобство её расположения – кругом были глухие стены складов, – следовало соблюдать известные меры предосторожности. Нужно было, во-первых, идти к ней по одному, во-вторых, сворачивать за хозяйственные постройки ещё до складов, и к тому же очень желательно было придать лицу выражение крайней сосредоточенности, а походке – максимальную степень солидной поспешности, будто ты направлен каким-нибудь офицером с важным поручением и изо всех сил стараешься не расплескать из головы пункты этого поручения на долгом пути.
Таким образом, нарушая самые устои дисциплины, на вышке компанию караульному составили пять бездельников.
Деревянная, выбеленная дождями и ветрами площадка с хилым подобием навеса словно плыла куда-то в солнечной тишине. Вот так взять бы и улететь, подумал Хайнц. Куда-нибудь бесконечно далеко. Дощатый настил вместо ковра-самолёта, съестные припасы – огрызки сухарей в кармане, и станковый пулемёт – чтобы защититься от врагов. Ствол пулемёта в отливающем синевой дырчатом кожухе тупо пялился на город раструбом пламегасителя. А крутые черепичные крыши города свежо блестели, между ними виднелись туманно-серые группы деревьев с ещё не осыпавшимся кое-где золотом листьев, и небо над всем этим было такое пронзительно-синее, какое бывает только осенью. Справа невдалеке высилась тёмная, будто обугленная, церковь с узкой и острой, как вершины обступивших её елей, готической колокольней. От церкви до самого расположения тянулось обширное кладбище с печальными бледными берёзами и траурной чернотой почти оголившихся лип. С вышки хорошо были видны древние каменные кресты с тяжёлыми толстыми основаниями и покрытые мхом плиты, среди них попадались нищие захоронения последних лет. Обычно на кладбище старались не смотреть, глядели на город, на редких прохожих, и иногда лениво переговаривались ни о чём. Но в этот раз разговор зашёл именно о кладбище.
– Как-то раз я наткнулся на любопытную статью, – неторопливо рассказывал начитанный Эрвин. – Знаете, эти старые издания всяких спиритических клубов и тому подобное. У нас дома на чердаке полно этого хлама. В общем, в той статье было написано, что над свежими захоронениями будто бы остаются на несколько недель сгустки какой-то там энергии. Вроде прослойки между телом и духом. Тело в земле, душа на небесах или где ей там положено быть, а сгусток энергии летает около могилы, покуда не рассеется. И находиться среди таких штук не очень-то полезно. Недаром кладбища считаются мрачными местами. Может, всё это и чепуха, но применительно к нам кое-что объясняет. Например, постоянные ночные кошмары.
– Нагнал зауми, – равнодушно бросил Радемахер, получивший наконец-то долгожданное письмо из дома и на радостях в продолжение целого утра стойко воздерживавшийся от обычной своей ругани.
– Мракобесие, – прокомментировал доклад караульный.
Фриц Дикфельд тихо подбирал на губной гармошке недавно услышанную где-то мелодию.
А Хайнц, самый впечатлительный из всех, поёжился от внезапного озноба:
– Так что, по-твоему, получается, прямо на территории расположения какие-то остатки покойников летают?
– Вроде того, – довольно ответил Эрвин и решил припугнуть нервного приятеля: – А может, и души умерших, не нашедшие покоя… Хайни, не бледней так, ты меня пугаешь.
Караульный, насмешливо косясь на Хайнца, принялся рассказывать что-то про сторожевых собак, которые, по его словам, порой вели себя как-то странно и беспокоились без видимых причин.
– Да заткнитесь вы все, – лениво посоветовал Радемахер. – Лучше уж Майера слушать, как он про баб болтает.
– Давайте-ка я расскажу, – радостно встрял Пфайфер. – Весёленькая история на тему, и аб-со-лютно правдивая. И про баб там тоже есть, – добавил он специально для Курта.
Никто не возражал, хотя все заранее скептически ухмылялись. Не обращая внимания на ухмылки, Пфайфер, потирая руки от удовольствия, приступил к рассказу. История была такая.
Несколько лет назад, ещё до войны, еженедельное эсэсовское издание «Чёрный корпус», снабжавшее читателей не только политическими новостями, но и кое-какой духовно-интеллектуальной пищей, опубликовало на своих страницах статью про старинные немецкие кладбища. Некий щелкопёр живо расписал якобы существовавший у древних германцев полный важного мистического значения обычай, согласно которому юные девушки на выданье должны были пройти инициацию, совокупившись с юношами на могилах предков. Таким образом духи почитаемых героев будто бы могли получить новое земное воплощение, придя в мир зачатыми на кладбищах младенцами. Эта замечательная идея не то была высказана самим рейхсфюрером Гиммлером, не то просто получила у него поддержку. Так или иначе, но Гиммлер рассудил: почему бы эсэсовцам, наследникам великих германцев, и их жёнам не возродить древний обряд? Гиммлер посчитал, что это – безотказный приём, способствующий реинкарнации величайших арийских героев. Чтобы подтвердить полную серьёзность высказанной рейхсфюрером эпохальной мысли, газета напечатала под статьёй внушительный список старинных кладбищ, рекомендованных эсэсовскими исследователями для столь ответственной деятельности. И продолжала затем время от времени публиковать адреса «героических» захоронений. И всё бы ничего, если б номер газеты с этой статьёй не попался на глаза одному молоденькому унтер-штурмфюреру. Молодой человек был свято ограничен, свято фанатичен, всякий приказ начальства воспринимал как предначертание свыше, а всякое пожелание того же начальства – как приказ и готов был, не задумываясь, хоть на голову встать и ногами подрыгать ровно в полдень перед Бранденбургскими воротами, если б какой-нибудь чин ему брякнул, что тем самым он послужит возвеличиванию нации в целом и СС в частности. А ещё молодой человек недавно сочетался браком с милой девушкой в полном соответствии с новомодным языческим ритуалом – перед алтарём, укрытым полотнищем со свастикой, украшенным портретом фюрера, убранным зелёными ветвями, обставленным штандартами и поддерживающими их младшими эсэсовцами, с велеречивым начальником в роли патера. Ожениться-то офицерик оженился, всё честь по чести, да вот, оказывается, для зачатия детей теперь тоже вполне определённый обряд существует. Ну что ж, пикантно. Ладно хоть начальник для этого дела не требуется. Долго не думая, летним вечером, в поздний час, молодой человек запаковался в парадную эсэсовскую униформу, нацепил партийный значок, чтоб духи предков видели, что он не так, разгильдяй какой-нибудь а преданный сын партии и народа, жена его тоже приоделась, – и, дождавшись полуночи, счастливая парочка направилась к одному из рекомендованных газетой некрополей – выполнять священный долг перед рейхом. Ночь была чудесная, и вековые имперские дубы что-то тихо шептали, словно пытающийся ухватить зловредную рифму поэт-романтик, вымучивающий стихотворение про залитое лунным светом кладбище. Кладбище, кстати, было большим – парочка притомилась, выискивая самое внушительное захоронение. Наконец, наиболее помпезное и приемлемое древнее надгробие было найдено, и молодожёны, расстелив благоразумно прихваченный плед, принялись целоваться – необычность обстановки способствовала особенному накалу чувств.
В это самое время в лунную ночь выполз из маленького домика кладбищенский сторож, порядком подзаправившийся и оттого мерно раскачивающийся в такт неверным шагам. Сторожу несвоевременно взбрело в голову проверить, не появилась ли вновь на стене церкви на краю кладбища богохульная надпись «Христос – жид». Старик знал, что надпись поздними вечерами аккуратно подновляют поганцы из Гитлерюгенда, и клялся, что когда-нибудь непременно поймает паршивцев и назидательно выдерет их веником из ядрёной кладбищенской крапивы. И вот сторож направился к церкви, пьяный, как змий, так что ноги понесли его не туда, куда нужно, а в сторону вовсе даже противоположенную. Сторож, седой как лунь, длинновласый, с апостольской бородой, в выпростанной белой рубахе, нёс в руке кольцо с единственным, но очень внушительным ключом от своего дома, и глаза старика от благотворного принятия на грудь горели неугасимым светом. Проплыв мимо замшелых крестов и обогнув мраморного ангела, старик встал как вкопанный: открывшееся зрелище только спьяну и могло примерещиться.
Старательный унтерштурмфюрер, кстати получивший воспитание в строгой католической семье, едва нашёл в себе силы приподняться повыше на руках, чтобы взглянуть на возникшую невесть откуда странную белую фигуру. Ничего толком не соображая, он глянул и обомлел: перед ним стоял, несомненно, святой Пётр, Ключник, с лунным нимбом вокруг главы, с гневно горящими глазами, указующий перстом в небеса и нараспев произносящий что-то на языке ангелов.
У несчастного молодого человека весь огонь в крови мигом обратился в лёд – он разом вспомнил суровые родительские наставления, гласившие, что святые и весь сонм херувимов следят за каждым его шагом. Напрочь забыв про напуганную жену, а уж тем более про намерение осчастливить рейх новорождённым героем, офицерик подхватил штаны и ринулся сквозь кусты очертя голову, в ужасе вовсе не разбирая дороги. Очень скоро он свалился в свежевырытую под могилу яму, да так неудачно, что сломал ногу в двух местах. Бедняга настолько ошалел, что представил, будто земля под ним разверзлась, не вынеся его позора, и закричал предсмертным криком, а потом увидел ровные стены могилы в торчащих обрубках корней, звёздное небо и болтающуюся на ветке фуражку с серебристым черепом. Молодой человек сидел голой задницей на холодной кладбищенской земле, держался за сломанную ногу и рыдал в голос, вымаливая у Боженьки прощение за непотребство.
Больше полугода офицерик ходил на костылях, а затем ещё года два хромал, как имперский министр пропаганды доктор Геббельс. Остаётся добавить, что в ту злосчастную ночь молодая жена эсэсовца всё ж таки понесла, и в должный срок у неё благополучно родился здоровый ребёночек, но, когда ребёночек стал подрастать, выяснилось, что одна ножка у него короче другой, и он будет хроменьким, как его незадачливый папаша, только на всю жизнь.
А офицерик с той поры каждое воскресенье ходит с семьёй в церковь.
– Такой вот гимн служебному рвению, – закончил Пфайфер свою историю. – Кто хочет повторить подвиг?
Солдаты ответили дружным гоготом. Караульный с опаской наблюдал за двором – боялся, как бы громкое ржание полудесятка здоровых глоток не привлекло чьего-нибудь очень нежелательного внимания.
– Я уже слышал эту байку, – заметил Фриц Дикфельд, оторвавшись от губной гармошки. – А ещё у меня двоюродный брат по эсэсовскому обряду венчался.
– А медовый месяц у него тоже на кладбище был? – вставил Радемахер, и все снова заржали.
Караульный постучал прикладом винтовки о настил:
– Катапультируйтесь отсюда, живо. Догоготались. Кажется, к нам целая делегация идёт.
Самовольщики один за другим отработанным приёмом соскользнули по металлической лестнице вниз и бросились врассыпную, скрываясь между тесно поставленными складскими блоками. Хайнц как раз забежал в тёмную щель между стенами складов, оступаясь на битом кирпиче, когда услышал панические вопли:
– Да свои же идут, олухи! Куда вы драпанули? Фрибель вернулся! Злой как пёс!
Через несколько минут вся чёртова дюжина солдат отделения стояла навытяжку перед крыльцом казармы, а шарфюрер Фрибель – прокуренный, серолицый, носатый, мосластый (всё на нём висело и перекручивалось, как на пугале), в жёваной фуражке – ходил перед строем взад и вперёд, как волк по клетке, и сипло выкрикивал:
– Солдаты! Вы опустились ниже некуда! Ниже канализации! На что вы похожи, я вас спрашиваю! Вместо казармы – хлев! Сральня! Свиней разводить можно! Как в болоте!
Последние слова, очевидно, относились к разлитой по полу воде, создававшей весьма условную видимость уборки. Кто-то в строю не выдержал – фыркнул. Парадоксальные высказывания Фрибеля невозможно было слушать сохраняя на лице дубовое уставное выражение.
– Так! Балаган в строю! Отставить! Рядовой Кунц, вы чему лыбитесь? Чего вам смешного? Хотите посмеяться – посмотритесь в зеркало! Вот это и впрямь смешно! Обросли весь, целиком, хуже всякой бабы! Не солдат, а свинья! Я лично отведу вас к парикмахеру, чтоб он вам голову обрил, как задницу! Рихтер, Книттель! Вас тоже к парикмахеру отвести? Смир-рна!
Фрибель остановился, сложив руки за спиной, чуть склонившись вперёд, и вперился холодным взглядом бесцветных глаз в мальчишеские лица солдат.
– Так! Насчёт уборки я потом с вами отдельно поговорю! Раз-долбаи, сукины дети! Языком пол выскребать будете! А сейчас слушать меня внимательно! Имею сообщить вам следующее. Завтра утром приезжает наш командир – оберштурмбанфюрер фон Штернберг! Все запомнили?
По короткому строю прошла лёгкая рябь – все, усмехаясь, оглядывались на хронического враля Пфайфера, уже всему отделению растрезвонившего о том, что звание командира будет не ниже группенфюрера. Радемахер спросил шёпотом:
– Пауль, это и есть твой генерал?
– А-атставить разговоры! – гаркнул на него Фрибель. – Вам тут не рождественский базар! Распустились! Стадо макак на вольном выпасе! Всем заткнуться и слушать сюда! Оберштурмбанфюрер фон Штернберг – особоуполномоченный рейхсфюрера! Все запомнили? Вы, тухлые головы, бочковые селёдки! От вас требуется железная дисциплина! Никакого раздолбайства! Никакого самовольства! С этого дня всякий нарушитель дисциплины немедля отправляется на фронт! Если какой-нибудь говнюк опозорится перед уполномоченным, то будет гнить в окопах и подставлять задницу под русские пули!
Солдаты переглядывались. Пфайфер имел вид торжествующий – всё-таки впервые он со своей болтовнёй оказался как никогда близок к истине.
– Смир-рна! – засипел Фрибель и шумно прочистил горло. – Внимание! Перед оберштурмбанфюрером – не трепаться в строю! Стоять руки по швам! И не шляться перед ним вразвалку, как у вас тут заведено! Прямо беременные индюки! Едва копыта переставляете! – Фрибель продолжал пополнять анналы унтер-офицерского красноречия. Солдаты проглатывали смешки, воображая копытных индюков. – Строевой шаг! – хрипел Фрибель. – Какого чёрта я должен вам про это напоминать? Вы плетётесь, как супоросые свиньи! Всем внимание! Слушай мою команду! Нале-е – во! Шаго-ом – марш! А-атставить! Это что за сортирная походочка? – Фрибель очень натурально изобразил вялую пробежечку пьяного, спешащего в нужник. – Вы способны ноги от земли отодрать? Внимание! Слушай сюда! Одной ногой – раз! Второй ногой – два! – самозабвенно печатал шаг шарфюрер. – Третьей ногой – три!
– Четвёртой ногой – четыре, – в полной тишине радостно закончил Эрвин, и все солдаты повалились друг на друга, изнемогая от хохота.
С дозорной вышки был виден целый мир. Поднявшись на неё, всегда можно было убедиться, что вселенная за пределами расположения ещё существует, несмотря ни на что. Даже несмотря на чудовищные слухи из штаба о том, что два фронта с двух сторон накатываются со скоростью горной лавины.
Этим утром солнце рассеивало над миром остатки тумана. Столбы света торжественно стояли в бледной дымке среди древней еловой черноты и тёмной паутины влажных ветвей старых лип. Пятеро солдат, рассевшихся возле перил, молчали, словно в церкви. Молчал и караульный, которому, единственному из всех, действительно полагалось в этот час находиться на вышке и гонять от неё самовольщиков из отделения Фрибеля, с утра вздумавшего занять солдат полезным делом – уборкой казармы. «И чтоб под койками тоже мыли! Я ведь потом обязательно пройдусь под вашими кроватями, посмотрю! Ну чего вы ржёте как свиньи? Я что, непонятно объясняю?» – распорядившись таким образом, Фрибель убыл в штаб, где, по некоторым заслуживающим доверия данным, застрял всерьёз и надолго, получая от начальства таинственную инструкцию. Людеке же ещё с вечера траванулся каким-то спиртосодержащим пойлом и, к жеребячьей радости всего отделения, временно избавил рядовых от своего обременительного присутствия. Утро было чудесным. Разлив воду по полу казармы, солдаты разбрелись кто куда.
При влезании на благословенную дальнюю угловую вышку, несмотря на удобство её расположения – кругом были глухие стены складов, – следовало соблюдать известные меры предосторожности. Нужно было, во-первых, идти к ней по одному, во-вторых, сворачивать за хозяйственные постройки ещё до складов, и к тому же очень желательно было придать лицу выражение крайней сосредоточенности, а походке – максимальную степень солидной поспешности, будто ты направлен каким-нибудь офицером с важным поручением и изо всех сил стараешься не расплескать из головы пункты этого поручения на долгом пути.
Таким образом, нарушая самые устои дисциплины, на вышке компанию караульному составили пять бездельников.
Деревянная, выбеленная дождями и ветрами площадка с хилым подобием навеса словно плыла куда-то в солнечной тишине. Вот так взять бы и улететь, подумал Хайнц. Куда-нибудь бесконечно далеко. Дощатый настил вместо ковра-самолёта, съестные припасы – огрызки сухарей в кармане, и станковый пулемёт – чтобы защититься от врагов. Ствол пулемёта в отливающем синевой дырчатом кожухе тупо пялился на город раструбом пламегасителя. А крутые черепичные крыши города свежо блестели, между ними виднелись туманно-серые группы деревьев с ещё не осыпавшимся кое-где золотом листьев, и небо над всем этим было такое пронзительно-синее, какое бывает только осенью. Справа невдалеке высилась тёмная, будто обугленная, церковь с узкой и острой, как вершины обступивших её елей, готической колокольней. От церкви до самого расположения тянулось обширное кладбище с печальными бледными берёзами и траурной чернотой почти оголившихся лип. С вышки хорошо были видны древние каменные кресты с тяжёлыми толстыми основаниями и покрытые мхом плиты, среди них попадались нищие захоронения последних лет. Обычно на кладбище старались не смотреть, глядели на город, на редких прохожих, и иногда лениво переговаривались ни о чём. Но в этот раз разговор зашёл именно о кладбище.
– Как-то раз я наткнулся на любопытную статью, – неторопливо рассказывал начитанный Эрвин. – Знаете, эти старые издания всяких спиритических клубов и тому подобное. У нас дома на чердаке полно этого хлама. В общем, в той статье было написано, что над свежими захоронениями будто бы остаются на несколько недель сгустки какой-то там энергии. Вроде прослойки между телом и духом. Тело в земле, душа на небесах или где ей там положено быть, а сгусток энергии летает около могилы, покуда не рассеется. И находиться среди таких штук не очень-то полезно. Недаром кладбища считаются мрачными местами. Может, всё это и чепуха, но применительно к нам кое-что объясняет. Например, постоянные ночные кошмары.
– Нагнал зауми, – равнодушно бросил Радемахер, получивший наконец-то долгожданное письмо из дома и на радостях в продолжение целого утра стойко воздерживавшийся от обычной своей ругани.
– Мракобесие, – прокомментировал доклад караульный.
Фриц Дикфельд тихо подбирал на губной гармошке недавно услышанную где-то мелодию.
А Хайнц, самый впечатлительный из всех, поёжился от внезапного озноба:
– Так что, по-твоему, получается, прямо на территории расположения какие-то остатки покойников летают?
– Вроде того, – довольно ответил Эрвин и решил припугнуть нервного приятеля: – А может, и души умерших, не нашедшие покоя… Хайни, не бледней так, ты меня пугаешь.
Караульный, насмешливо косясь на Хайнца, принялся рассказывать что-то про сторожевых собак, которые, по его словам, порой вели себя как-то странно и беспокоились без видимых причин.
– Да заткнитесь вы все, – лениво посоветовал Радемахер. – Лучше уж Майера слушать, как он про баб болтает.
– Давайте-ка я расскажу, – радостно встрял Пфайфер. – Весёленькая история на тему, и аб-со-лютно правдивая. И про баб там тоже есть, – добавил он специально для Курта.
Никто не возражал, хотя все заранее скептически ухмылялись. Не обращая внимания на ухмылки, Пфайфер, потирая руки от удовольствия, приступил к рассказу. История была такая.
Несколько лет назад, ещё до войны, еженедельное эсэсовское издание «Чёрный корпус», снабжавшее читателей не только политическими новостями, но и кое-какой духовно-интеллектуальной пищей, опубликовало на своих страницах статью про старинные немецкие кладбища. Некий щелкопёр живо расписал якобы существовавший у древних германцев полный важного мистического значения обычай, согласно которому юные девушки на выданье должны были пройти инициацию, совокупившись с юношами на могилах предков. Таким образом духи почитаемых героев будто бы могли получить новое земное воплощение, придя в мир зачатыми на кладбищах младенцами. Эта замечательная идея не то была высказана самим рейхсфюрером Гиммлером, не то просто получила у него поддержку. Так или иначе, но Гиммлер рассудил: почему бы эсэсовцам, наследникам великих германцев, и их жёнам не возродить древний обряд? Гиммлер посчитал, что это – безотказный приём, способствующий реинкарнации величайших арийских героев. Чтобы подтвердить полную серьёзность высказанной рейхсфюрером эпохальной мысли, газета напечатала под статьёй внушительный список старинных кладбищ, рекомендованных эсэсовскими исследователями для столь ответственной деятельности. И продолжала затем время от времени публиковать адреса «героических» захоронений. И всё бы ничего, если б номер газеты с этой статьёй не попался на глаза одному молоденькому унтер-штурмфюреру. Молодой человек был свято ограничен, свято фанатичен, всякий приказ начальства воспринимал как предначертание свыше, а всякое пожелание того же начальства – как приказ и готов был, не задумываясь, хоть на голову встать и ногами подрыгать ровно в полдень перед Бранденбургскими воротами, если б какой-нибудь чин ему брякнул, что тем самым он послужит возвеличиванию нации в целом и СС в частности. А ещё молодой человек недавно сочетался браком с милой девушкой в полном соответствии с новомодным языческим ритуалом – перед алтарём, укрытым полотнищем со свастикой, украшенным портретом фюрера, убранным зелёными ветвями, обставленным штандартами и поддерживающими их младшими эсэсовцами, с велеречивым начальником в роли патера. Ожениться-то офицерик оженился, всё честь по чести, да вот, оказывается, для зачатия детей теперь тоже вполне определённый обряд существует. Ну что ж, пикантно. Ладно хоть начальник для этого дела не требуется. Долго не думая, летним вечером, в поздний час, молодой человек запаковался в парадную эсэсовскую униформу, нацепил партийный значок, чтоб духи предков видели, что он не так, разгильдяй какой-нибудь а преданный сын партии и народа, жена его тоже приоделась, – и, дождавшись полуночи, счастливая парочка направилась к одному из рекомендованных газетой некрополей – выполнять священный долг перед рейхом. Ночь была чудесная, и вековые имперские дубы что-то тихо шептали, словно пытающийся ухватить зловредную рифму поэт-романтик, вымучивающий стихотворение про залитое лунным светом кладбище. Кладбище, кстати, было большим – парочка притомилась, выискивая самое внушительное захоронение. Наконец, наиболее помпезное и приемлемое древнее надгробие было найдено, и молодожёны, расстелив благоразумно прихваченный плед, принялись целоваться – необычность обстановки способствовала особенному накалу чувств.
В это самое время в лунную ночь выполз из маленького домика кладбищенский сторож, порядком подзаправившийся и оттого мерно раскачивающийся в такт неверным шагам. Сторожу несвоевременно взбрело в голову проверить, не появилась ли вновь на стене церкви на краю кладбища богохульная надпись «Христос – жид». Старик знал, что надпись поздними вечерами аккуратно подновляют поганцы из Гитлерюгенда, и клялся, что когда-нибудь непременно поймает паршивцев и назидательно выдерет их веником из ядрёной кладбищенской крапивы. И вот сторож направился к церкви, пьяный, как змий, так что ноги понесли его не туда, куда нужно, а в сторону вовсе даже противоположенную. Сторож, седой как лунь, длинновласый, с апостольской бородой, в выпростанной белой рубахе, нёс в руке кольцо с единственным, но очень внушительным ключом от своего дома, и глаза старика от благотворного принятия на грудь горели неугасимым светом. Проплыв мимо замшелых крестов и обогнув мраморного ангела, старик встал как вкопанный: открывшееся зрелище только спьяну и могло примерещиться.
Старательный унтерштурмфюрер, кстати получивший воспитание в строгой католической семье, едва нашёл в себе силы приподняться повыше на руках, чтобы взглянуть на возникшую невесть откуда странную белую фигуру. Ничего толком не соображая, он глянул и обомлел: перед ним стоял, несомненно, святой Пётр, Ключник, с лунным нимбом вокруг главы, с гневно горящими глазами, указующий перстом в небеса и нараспев произносящий что-то на языке ангелов.
У несчастного молодого человека весь огонь в крови мигом обратился в лёд – он разом вспомнил суровые родительские наставления, гласившие, что святые и весь сонм херувимов следят за каждым его шагом. Напрочь забыв про напуганную жену, а уж тем более про намерение осчастливить рейх новорождённым героем, офицерик подхватил штаны и ринулся сквозь кусты очертя голову, в ужасе вовсе не разбирая дороги. Очень скоро он свалился в свежевырытую под могилу яму, да так неудачно, что сломал ногу в двух местах. Бедняга настолько ошалел, что представил, будто земля под ним разверзлась, не вынеся его позора, и закричал предсмертным криком, а потом увидел ровные стены могилы в торчащих обрубках корней, звёздное небо и болтающуюся на ветке фуражку с серебристым черепом. Молодой человек сидел голой задницей на холодной кладбищенской земле, держался за сломанную ногу и рыдал в голос, вымаливая у Боженьки прощение за непотребство.
Больше полугода офицерик ходил на костылях, а затем ещё года два хромал, как имперский министр пропаганды доктор Геббельс. Остаётся добавить, что в ту злосчастную ночь молодая жена эсэсовца всё ж таки понесла, и в должный срок у неё благополучно родился здоровый ребёночек, но, когда ребёночек стал подрастать, выяснилось, что одна ножка у него короче другой, и он будет хроменьким, как его незадачливый папаша, только на всю жизнь.
А офицерик с той поры каждое воскресенье ходит с семьёй в церковь.
– Такой вот гимн служебному рвению, – закончил Пфайфер свою историю. – Кто хочет повторить подвиг?
Солдаты ответили дружным гоготом. Караульный с опаской наблюдал за двором – боялся, как бы громкое ржание полудесятка здоровых глоток не привлекло чьего-нибудь очень нежелательного внимания.
– Я уже слышал эту байку, – заметил Фриц Дикфельд, оторвавшись от губной гармошки. – А ещё у меня двоюродный брат по эсэсовскому обряду венчался.
– А медовый месяц у него тоже на кладбище был? – вставил Радемахер, и все снова заржали.
Караульный постучал прикладом винтовки о настил:
– Катапультируйтесь отсюда, живо. Догоготались. Кажется, к нам целая делегация идёт.
Самовольщики один за другим отработанным приёмом соскользнули по металлической лестнице вниз и бросились врассыпную, скрываясь между тесно поставленными складскими блоками. Хайнц как раз забежал в тёмную щель между стенами складов, оступаясь на битом кирпиче, когда услышал панические вопли:
– Да свои же идут, олухи! Куда вы драпанули? Фрибель вернулся! Злой как пёс!
Через несколько минут вся чёртова дюжина солдат отделения стояла навытяжку перед крыльцом казармы, а шарфюрер Фрибель – прокуренный, серолицый, носатый, мосластый (всё на нём висело и перекручивалось, как на пугале), в жёваной фуражке – ходил перед строем взад и вперёд, как волк по клетке, и сипло выкрикивал:
– Солдаты! Вы опустились ниже некуда! Ниже канализации! На что вы похожи, я вас спрашиваю! Вместо казармы – хлев! Сральня! Свиней разводить можно! Как в болоте!
Последние слова, очевидно, относились к разлитой по полу воде, создававшей весьма условную видимость уборки. Кто-то в строю не выдержал – фыркнул. Парадоксальные высказывания Фрибеля невозможно было слушать сохраняя на лице дубовое уставное выражение.
– Так! Балаган в строю! Отставить! Рядовой Кунц, вы чему лыбитесь? Чего вам смешного? Хотите посмеяться – посмотритесь в зеркало! Вот это и впрямь смешно! Обросли весь, целиком, хуже всякой бабы! Не солдат, а свинья! Я лично отведу вас к парикмахеру, чтоб он вам голову обрил, как задницу! Рихтер, Книттель! Вас тоже к парикмахеру отвести? Смир-рна!
Фрибель остановился, сложив руки за спиной, чуть склонившись вперёд, и вперился холодным взглядом бесцветных глаз в мальчишеские лица солдат.
– Так! Насчёт уборки я потом с вами отдельно поговорю! Раз-долбаи, сукины дети! Языком пол выскребать будете! А сейчас слушать меня внимательно! Имею сообщить вам следующее. Завтра утром приезжает наш командир – оберштурмбанфюрер фон Штернберг! Все запомнили?
По короткому строю прошла лёгкая рябь – все, усмехаясь, оглядывались на хронического враля Пфайфера, уже всему отделению растрезвонившего о том, что звание командира будет не ниже группенфюрера. Радемахер спросил шёпотом:
– Пауль, это и есть твой генерал?
– А-атставить разговоры! – гаркнул на него Фрибель. – Вам тут не рождественский базар! Распустились! Стадо макак на вольном выпасе! Всем заткнуться и слушать сюда! Оберштурмбанфюрер фон Штернберг – особоуполномоченный рейхсфюрера! Все запомнили? Вы, тухлые головы, бочковые селёдки! От вас требуется железная дисциплина! Никакого раздолбайства! Никакого самовольства! С этого дня всякий нарушитель дисциплины немедля отправляется на фронт! Если какой-нибудь говнюк опозорится перед уполномоченным, то будет гнить в окопах и подставлять задницу под русские пули!
Солдаты переглядывались. Пфайфер имел вид торжествующий – всё-таки впервые он со своей болтовнёй оказался как никогда близок к истине.
– Смир-рна! – засипел Фрибель и шумно прочистил горло. – Внимание! Перед оберштурмбанфюрером – не трепаться в строю! Стоять руки по швам! И не шляться перед ним вразвалку, как у вас тут заведено! Прямо беременные индюки! Едва копыта переставляете! – Фрибель продолжал пополнять анналы унтер-офицерского красноречия. Солдаты проглатывали смешки, воображая копытных индюков. – Строевой шаг! – хрипел Фрибель. – Какого чёрта я должен вам про это напоминать? Вы плетётесь, как супоросые свиньи! Всем внимание! Слушай мою команду! Нале-е – во! Шаго-ом – марш! А-атставить! Это что за сортирная походочка? – Фрибель очень натурально изобразил вялую пробежечку пьяного, спешащего в нужник. – Вы способны ноги от земли отодрать? Внимание! Слушай сюда! Одной ногой – раз! Второй ногой – два! – самозабвенно печатал шаг шарфюрер. – Третьей ногой – три!
– Четвёртой ногой – четыре, – в полной тишине радостно закончил Эрвин, и все солдаты повалились друг на друга, изнемогая от хохота.
Адлерштайн
18 октября 1944 года
Утром обещанный особоуполномоченный рейхсфюрера так и не приехал. Отделение получило наряд на уже ставшую привычной разгрузку автомашин – почти каждый день в расположение прибывали грузовики с ящиками, чаще деревянными, иногда металлическими. Эти ящики нужно было перетаскивать в складские блоки, а изредка – и тогда рядом непременно дежурила пара-тройка офицеров из штаба – в подвал дворца. Что находилось в ящиках, солдатам, разумеется, знать было не положено. Пфайфер божился, что якобы подсмотрел однажды, как офицеры вскрыли один ящик, и внутри оказались переложенные ватой человеческие кости с прицепленными к ним бирками, а в другой раз будто бы приметил, что из металлических контейнеров извлекали стеклянные пузыри с прозрачной жидкостью, в ней что-то плавало («Человеческие зародыши!» – делал страшные глаза Пфайфер) – солдаты над всем этим от души потешались. Пфайфер с такой же убеждённостью как-то рассказывал, будто в подвалах штаба водятся крысы размером с собаку и что у коменданта расположения (в нижних карманах кителя нескромно носившего по фляжке со шнапсом и оттого получившего среди солдат прозвище «Бомбовоз») под чёрной повязкой (он воевал всю Великую войну) скрыт механический глаз, которым он прекрасно видит в полнейшей темноте.
В жёлтом электрическом сумраке склада солдаты резво укладывали ящики штабелями и шутливо переругивались. По углам в клочьях пыли и в обрывках старых газет шуршали мыши. Хайнц болтал и смеялся вместе со всеми, но на душе у него было муторно. Он полночи не спал, ворочался на продавленной койке и думал о том, что всё неожиданно само собой уложилось в схему, логичную донельзя. В целом она выглядела так: уполномоченный рейхсфюрера – «особенный» офицер – «Аненэрбе» – отделение новобранцев, содержащееся отдельно от прочих солдат, будто на карантине, и пока никак не оправдавшее своего существования. В пользу «Аненэрбе», про которое ещё никто официально не объявлял, недвусмысленно говорили стопки старых журналов в казарме – все издания так или иначе имели отношение к обществу «Наследие предков» – Хайнца удивляло, почему ему раньше не приходило в голову задуматься над этим вполне очевидным фактом. Зачем оберштурмбанфюреру – подполковнику! – десяток новобранцев? Уж наверняка они нужны ему не в качестве вояк. А в качестве чего?..
В жёлтом электрическом сумраке склада солдаты резво укладывали ящики штабелями и шутливо переругивались. По углам в клочьях пыли и в обрывках старых газет шуршали мыши. Хайнц болтал и смеялся вместе со всеми, но на душе у него было муторно. Он полночи не спал, ворочался на продавленной койке и думал о том, что всё неожиданно само собой уложилось в схему, логичную донельзя. В целом она выглядела так: уполномоченный рейхсфюрера – «особенный» офицер – «Аненэрбе» – отделение новобранцев, содержащееся отдельно от прочих солдат, будто на карантине, и пока никак не оправдавшее своего существования. В пользу «Аненэрбе», про которое ещё никто официально не объявлял, недвусмысленно говорили стопки старых журналов в казарме – все издания так или иначе имели отношение к обществу «Наследие предков» – Хайнца удивляло, почему ему раньше не приходило в голову задуматься над этим вполне очевидным фактом. Зачем оберштурмбанфюреру – подполковнику! – десяток новобранцев? Уж наверняка они нужны ему не в качестве вояк. А в качестве чего?..