Страница:
На следующий день произошли перемены. Около десяти часов застучали засовы, взвизгнула щеколда и в камеру вошли два контролера. Мельком взглянув на Ящика, сидевшего с ногами на нарах, они подошли к Роберту.
— Осис, собирайся, пойдем к психиатру, — сказал один из надзирателей.
Казалось, молчание парализовало камеру.
— Я уже был у психиатра, — голос Осиса осел, и последнее слово он почти проглотил.
— Надо еще показаться, ведешь себя как-то странно.
Озираясь по сторонам, Роберт слез с нар и поправил брюки. Засуетился. Подошел к полочке, где стояла нехитрая утварь, и взял оттуда кружку.
— Ничего не брать! И не тяни резину.
И Ящик, и Генка почувствовали — Осиса уводят навсегда.
Он сник. Казалось, стал ниже ростом. Худые руки и слабые плечи были жалки. Он непроизвольно все время приглаживал волосы и бросал вопрошающие взгляды на контролеров. Хотел что-то у них выпытать, но те истуканисто молчали. И его как будто осенило: он вдруг спросил:
— Мне с ними прощаться?
— Пошли, тебя ждут.
Перед дверью Роберт задержался и, обернувшись, отчаянно-спокойным голосом проговорил:
— Если не вернусь, ешьте мою пайку.
Они слышали, как щелкнули наручники, замок, клацнула щеколда. Удаляющиеся шаги и — тишина.
— Все, однократка, отговорила роща золотая.
Ящик соскочил с нар и пошагал к унитазу.
Генка сцепил в замок руки — его била дрожь, и сигарета, забытая в губах, мелко вибрировала, словно осиновый лист.
— А может, он еще вернется? — Кутузов и сам не верил своим словам, однако ему очень хотелось, чтобы Осис возвратился…
…Когда Торфа ввели в камеру, Кутузов почувствовал некоторое облегчение. Боялся, что подсадят какого-нибудь отпетого уголовника. А Торф выглядел даже симпатично: среднего роста, с темными навыкате глазами и высоким, с большими залысинами лбом,
— Привет, гопники, — сказал он и, как гандболист, бросил целлофановый пакет на нары.
— Тут господа, а не гопники, — съязвил Ящик. — У тебя есть что-нибудь похавать?
— Сейчас, вот только приму ванну и поджарю тебе кнедлики.
Жора слушал и не верил своим ушам. Ему как-то стало не по себе от такой наглости новичка. Но когда тот снял шерстяной свитер, надетый на голое тело, узники 36-й камеры узрели на груди наколку из пяти церковных куполов. Один из них державный и четыре поменьше. Ящик цокнул языком и сник. Он понял, кто перед ним. На каждый купол — одна судимость.
Ящик тоже скинул с себя рубаху, чтобы видели, что и он не пятое колесо в телеге: на левом плече красовался ромб, в центре которого пиковый туз. Судимость за хулиганство. Он себя разрисовал еще в первую ходку по малолетству.
В тот вечер им все же перепал лакомый кусок. После ужина Торф достал из пакета сверток, в котором был батон, лососина, копченая колбаса и две плитки шоколада. Потом они пили чай: на кружку пачка. Курили сигареты «Голливуд».
Перед сном Торф, игнорируя общественную мораль, принялся носком протирать между пальцами ног. Делал он это не без удовольствия: подносил носок к носу и, зажмурив глаза, затягивался «ароматами».
Генку при виде этой процедуры чуть не понесло, и он, чтобы не расстаться с только что принятой пайкой, отвернулся к стене и стал думать о Люське.
— Ну что, братва, бросаем курить, — не то спросил, не то утвердил Торф.
— Только не я! — с готовностью откликнулся Жора.
— А в чем проблема? — Кутузову не хотелось быть податливым.
— Аллергия на табачный дым, — буднично объяснил пришелец и начал делать приседания. — Придется потерпеть…
— Да ты только что сам дымил, — у Ящика от негодования лицо пошло бороздами.
— Это была прописка, и теперь об этом забыли.
— По-моему, это слишком, — Кутузов взял в руки сигарету и стал ее разминать. — Без курева мы тут передохнем от тоски мятежной.
— К сожалению, ничем не могу помочь. Раненых не подбираем. В жизни всегда кто-то кому-то мешает. Мне — табачный дым.
— А ни хрена себе режимчик! — Жора сунул в рот сигарету и вжикнул зажигалкой. Со смехом и вызывающе затянулся.
И где этот оболтус, думал Генка, научился пускать такие кругленькие, точно вырезанные по лекалу, колечки? Причем каждое последующее было меньше предыдущего и, догнав первое, проходило через него насквозь.
— Фраер, тебе сейчас надеть на голову целлофановый мешок или когда будешь спать?
И никто из них не подумал, что это не шутка. Однако Ящик, видимо, зная что-то большее о блатном укладе, не повел и ухом. Он сделал подряд две мощные затяжки и через передние зубы цвиркнул слюной. Демонстрировал стойкость.
— Ты один хочешь защемить наши общие интересы, — с дрожью в голосе проговорил Ящик. — Нас тут двое, и власть тут не твоя… Если ты настоящий вор в законе, обязан с братвой поступать по справедливости.
Однако фолклендскому конфликту не суждено было разгореться. Апологеты никотина вдруг увидели, какие дикие превращения начались с их оппонентом. Открыв рот, Торф так шумно и мощно задышал, что заколыхалась на стене висевшая иконка. Лицо налилось синюшностью, его пухлые руки терзали грудь, словно хотели сдержать выскакивающее из нее сердце. Он сполз на пол и, кажется, начал отдавать Богу душу.
— Стучи в дверь, пусть зовут врача, — приказал Ящику Кутузов.
— А что с ним? Может, эпилепсия? Накинь ему на голову одеяло…
Генка, однако, видел, что тут что-то другое. А в кармане ни валидола, ни нитроглицерина. Он подошел к раковине и смочил полотенце. Положил Торфу на лоб. Протер концом полотенца грудь. Нащупал на шее пульс — сердце стучало сильно и часто, словно крупнокалиберный пулемет.
Примочка, видимо, подействовала, и Торф открыл глаза. Ящик между тем дубасил руками и ногами в дверь, хотя за ней никто не подавал признаков жизни.
— Где мой пакет? — едва слышно проговорил Торф.
Генка, взяв за угол целлофановый пакет, пододвинул его к руке Семена. И тот вялым ищущим движением полез в него и вытащил штуковину, очень похожую на курительную трубку. Он поднес ее ко рту и, задержав дыхание, нажал на колпачок. Аэрозоль…
В открывшуюся наконец амбразуру кто-то, демонстрируя власть, крикнул:
— Вам что, давно сусала не чистили?!
— Давай, ментяра, врача, новый жилец загибается, — Ящик стучал в дверь не переставая.
— Может, вам Кашпировского вызвать? Или прописать пару пилюль по ебалу?
Эти слова, наверное, долетели до слуха Торфа и подействовали на него сильнее лекарства. Синева с лица стала сползать, и лишь крупные капли пота говорили о том, что этот человек возвращается из какой-то знойной запредельности.
— Помогите сесть, — попросил Торф. — Дайте водички…
Генку это происшествие немало взбудоражило. После Чернобыля, мотаясь по госпиталям, он насмотрелся на ликвидаторов с разрушенной иммунной системой. В таких случаях лучше всего помогали преднизалон или ударная доза адреналина. Он вспомнил одного парня, который при астматическом приступе пытался выброситься с четвертого этажа.
— Все, однократка, впредь курить будем только на проходке, — Ящик уселся на свои нары.
— Где? — не понял Кутузов.
— На прогулке. Ты же видишь, подселили к нам какого-то припадочного.
— Не помрем, если и не покурим, — согласился Генка. — А если будет невмоготу, пожуем табачку.
— Еще чего ты, однократка, придумал. Я же не чурек, мне надо, чтобы дымок щекотал дыхалку. Как, маленько полегчало? — спросил он у Торфа.
— Кажется, возвращаюсь… И наперед говорю: никогда больше этих сук не зовите, бесполезно.
— Гондурастцы шкворенные! — выругался Ящик и машинально потянулся за сигаретами. Однако закуривать не стал, повалял пачку в руках, понюхал и отправил на нары.
Постепенно жизнь в 36-й камере налаживалась, если, конечно, пребывание в ней вообще можно было назвать жизнью. Как бы в знак солидарности за проявленное сочувствие Торф позволил Ящику с Генкой пользоваться его мобильным телефоном. Сам Семен бесконечно куда-то звонил.
Но каково же было разочарование, когда Кутузов, набрав домашний номер, не услышал Люськиного голоса. А времечко-то было позднее. Он невольно вспомнил слова Ящика о «пантах», которые они с Осисом «могли бы ему запросто сбить». Он даже ощупал свое темечко и, пребывая в смятении, позвонил еще раз. И опять молчок. В половине первого ночи он подошел к Торфу и тихонько потянул его за плечо.
— Старик, разреши еще раз воспользоваться мобильником.
Торф, не поворачиваясь, сунул руку под подушку и вытащил трубку.
— Но лучше не звони — хуже себе. — Он перевернулся на спину. — Хочешь дам еврейский совет?
— Валяй, Сеня, на ночь не грех послушать…
— Она намного моложе тебя?
— Не очень, всего на пять лет.
— Но красивая?
— Не то слово: неофициальная «мисс Латвия».
— Тогда давай сюда телефон! Поставь на всем крест и ложись спать. Выспись, а к утру вся дурь пройдет.
— Да какая к черту дурь! Мне хотя бы ее голос услышать да о делах перекинуться. У меня в книгах заначка спрятана, пусть лучше потратит мне на сигареты.
— Тогда извини.
Торф снова отвернулся лицом к стене и, положив руку под голову, затих.
В сердцах Кутузов схватил ботинок и засандалил им в ненавистную лампочку, которая день и ночь портила ему нервы. Но лампочка сама сидела за решеткой — в проволочной корзине. Ботинок, стукнувшись о потолок, отрекошетил и упал на спящего Жорика.
— Атас, наших бьют! — Ящик вскочил с нар и ошалело, со звериным выражением лица, замотал головой. Однако, увидев, что рядом лежит безобидный ботинок, все понял и, отбросив его ногой, снова упал на постель.
Назавтра, в первой половине дня, Кутузова повели на очную ставку. Следователь Шило был по-прежнему подтянут, при галстуке и чисто выбрит. На сей раз от него исходил заметный аромат не то одеколона, не то дезодоранта.
Он ознакомил Генку с предстоящей процедурой, вытащил из папки бланк протокола и, выглянув за дверь, попросил дежурного привести Куманькова. Это был один из тех, кто находился в тот роковой день 25 января в ресторане «Ориент» за одним столом с Кутузовыми, и, как заведенный, жевал резинку.
Генка увидел перед собой социальный продукт не первой свежести. Не по годам полинявшая физия со следами пороков, три или четыре шрама и совершенно безучастный взгляд карих глаз.
Следователь обратился к Куманькову так, как, наверное, всю сознательную жизнь обращался ко всем подследственным, назвав его «гражданином Куманьковым». Однако спохватившись, что Куманьков никакой не гражданин, заикнулся насчет «товарища», но быстро понял, что опять промахнулся. Кашлянув в кулак и слегка тушуясь, он наконец сказал:
— Господин Куманьков, где вы находились вечером 25 января сего года?
От этих слов Генка чуть не упал с намертво приваренного к полу стула, поскольку протокольная рожа Куманькова так же соответствовала слову «господин», как он, Генка Кутузов, соответствовал понятию балетмейстера. Однако он не показал вида и серьезно слушал этого стриженого недоноска.
— Мы пришли в «Ориент», чтобы немного культурно отдохнуть.
— Уточните — кто это «мы»?
— Валерий Шорох — мой шеф, президент фирмы «Аляска», я, Вовчик Рубероид и потерпевший Витек Бычков.
— Рубероид, полагаю, кличка? — спросил Шило.
— Нет, кличка у него Гудрон, а фамилия Рубероид… Мой шеф вышел из-за стола и пригласил танцевать женщину, которая сидела рядом с этим… — кивок в сторону Кутузова.
— Давайте, свидетель, соблюдать элементарную корректность, — попросил Шило. — Вы ведь наверняка знаете, кто напротив вас сидит.
— Короче, этому придурку Кутузову не понравилось, что его бабе уделяют столько внимания, и он начал выступать…
— Куманьков, выбирайте, пожалуйста, выражения! Так в чем выражалось, как вы говорите, выступление кутузова?
— Он слонялся по залу, толкал людей, потом подошел к Валерию Ивановичу и стал ему угрожать.
— Вы это сами слышали?
— Нет, я сам не слышал, но у меня нет оснований не доверять своему руководителю. Потом Кутузов взял со стола пиво и бросил банку в сторону оркестра.
— И что потом?
Шило строчил «шариком», словно помешаный.
— Потом он вытащил из кармана нож и полоснул Витька по горлу.
Затем слово дали Кутузову.
— Когда они рассаживались за столом, этот Витек мне специально наступил на ногу, а когда я ему вежливо сделал замечание, что, мол, надо быть немного осторожнее, он мне ответил: «Сидишь, петух, вот и сиди, а то ляжешь». Я смолчал. Потом этот Валерий Иванович, выпив несколько рюмок коньяка, вслух сказал: «Такой товар — и до сих пор невостребован», — и указал вилкой на мою жену. Я хотел достойно ответить, но Люська велела мне заткнуться и не портить вечер. И когда этот Шорох пригласил ее танцевать, она наотрез отказалась. Потом они пили и отпускали разные сальности в наш адрес.
— Что вы имеете в виду?
— Например, вот этот парень… Куманьков все время жевал резинку и в один момент выдул из нее пузырь, после чего, обращаясь ко мне, сказал: «Тебе, случайно, сегодня гондон не понадобится?» Люська, чтобы не обострять ситуацию, пошла с Шорохом танцевать. Виктор Бычков после отказа Люськи цинично сказал: «Ломается, как целка». И когда он выходил из-за стола, пепел со своей сигареты специально стряхнул в мою тарелку, прямо в торт.
— Какова была ваша реакция?
— Я взял его за мошонку и как следует даванул. В воспитательных, разумеется, целях. Он мне пригрозил, и когда возвращался на место, опять скинул с сигареты пепел, но теперь уже в фужер с вином. Но меня это уже не волновало — я видел, как моя Люська приклеилась к этому долдону Шороху. Мне это показалось циничным издевательством.
— И вы пошли разбираться?
— Никакой ваш протокол не может отразить той обстановки и тех нюансов, которые возникли в той ситуации… Я вышел на улицу и хотел уйти домой, но вернулся и еще раз попытался увести свою жену. К сожалению, она и на этот раз ответила отказом. Вернувшись за стол, я, чтобы дать выход своим чувствам, бросил проклятую банку с пивом. Если бы была противотанковая граната, я бы и ее запустил…
— Вам стало легче от этого? — наверное, уже не для протокола спросил следователь.
— Конечно, легче! Я даже пошел в туалет, чтобы смыть с лица и рук грязь. Мне казалось, что я побывал в сточной канаве. Но пока я умывался, пришли эти…Бычков с Куманьковым. Этот, — Генка зырнул на визави, — сделал мне подножку, а Бычков дважды ударил меня вот сюда…в пах…Но им кто-то помешал и они оставили меня в покое. Я вернулся за стол, Люська еще танцевала, и я решил ждать ее до упора. Я вытащил сигарету, но не успел ее зажечь, как получил удар в челюсть. Бычкова работа… Я насилу удержался, но когда он ударил второй раз, я, естественно, упал на пол и, кажется, на мгновение потерял сознание. Не помню, как официанты меня подняли и усадили на стул. Кем надо быть, господин следователь, чтобы после этого продолжать сидеть и делать вид, что ничего не произошло? У Бычкова было такое выражение лица, будто он на охоте и подкарауливает дичь. Я заметил, что правый кулак у него постоянно был сжат и что он только и ждет подходящего момента, чтобы своротить мне скулу.
— И тогда вы решились… — следователь поднял голову и с любопытством посмотрел на Генку.
— Я сначала хотел схватить со стола нож или вилку, но вспомнил, что они тупые, и понял к тому же, что мне их взять не позволят. Тогда я незаметно вытащил из кармана нож и под скатертью его раскрыл. Я чувствовал, что Бычков снова меня ударит, и решил защищаться, действовать на опережение. И как только он размахнулся, я тут же навстречу ему протянул руку…
— Вместе с ножом?
— Ну а с чем же еще?
— Это бред! — тотчас же отреагировал Куманьков. — Подследственный вел себя, как кровожадный террорист-басаевец. Ничего такого, о чем он тут говорит, не было и в помине. Спросите у моего шефа, он не даст соврать.
— Разумеется, спрошу.
Шило закончил очную ставку и, разрешив Кутузову перекусить, вызвал в камеру Шороха.
Тот был в темном длиннополом плаще, в тупоносых на рантах коричневых штиблетах, на которые ниспадалы манжеты серых штанин. Статен, подумалось Генке, чернобров, с симетричными чертами лица. Зная вкусы своей жены, Генка понимал, что она нашла в этом деятеле.
Они сидели друг против друга, и от одного из них струились ароматические запахи дорогой парфюмерии, а от другого — кислая казенщина. Генка взглянул на свои замусоленные спортивные брюки, на сбитые ботинки, вспомнил еще раз Люську и приготовился к очной ставке. Она была недолгой.
— Господин Кутузов, вы утверждаете, что Шорох отпускал в адрес вашей жены скабрезные двусмысленности и вообще вел себя вызывающе?
— Категорически утверждаю. Этот напомаженный харек издевался над моей женой, и та пошла с ним танцевать исключительно для того, чтобы избежать публичного скандала. Когда к нему подошел вот этот, — Кутузов указательным пальцем уперся в лоб Шороха и сделал сверлящее движение, — послал меня к такой-то матери. Когда произошел конфликт с Бычковым, они меня втроем, то есть Шорох, Куманьков и Рубероид, как хотели, волтузили в туалете. И моим лицом, словно половой тряпкой, вытирали пол и все три писуара. Когда я уже был на полу, именно Шорох несколько раз ногой ударил меня в пах и два раза по голове.
— Вы это подтверждаете? — спросил Шило у Шороха.
Однако вопрос повис в воздухе, поскольку в этот момент Генка ловко вырвал из рук следователя шариковую ручку и, зажав ее между пальцами, вознамерился тыкнуть острым концом в своего собеседника.
— Я тебе сейчас, бизнесмен, выколю глаз и скажу, что так и было. — У Кутузова от злости волосы на загривке встали торчком. — Из-за тебя я здесь сижу, и если бы не твоя хореография, мы с Люськой как люди ушли бы домой своим ходом…
Следователь перехватил его руку и наотмашь ударил ею о стол. Вышиб из Генкиных пальцев «холодное оружие»…
— А вот за это, Кутузов, вы можете схлопотать карцер. Вы же солидный человек, ликвидатор, семьянин, а вести себя не умеет.
— Я от очной ставки отказываюсь, — решительно заявил коммерсант и встал со стула. — Тут, я вижу, все идет в одну калитку.
Когда они со следователем остались наедине, Шило попенял:
— Создается такое впечатление, буто вы, Кутузов, специально разыгрываете какой-то театр абсурда, смысл которого мне пока непонятен. Скажите, зачем вы без конца меняете показания? Что подумает суд и обвинитель, когда сравнят то, что вы говорили вначале, с тем, что насочиняли теперь?
— А мне это в высшей степени безразлично, господин следователь, что они подумают. С первой и до последней минуты банда Шороха подвергала нас с Люськой моральному террору. Вы еще не все знаете. Этот Бычков, когда они уселись за наш стол, громко, чтобы я слышал, сказал Рубероиду: «Эту телку хорошо бы кинуть на хор». Вы думаете, это эсперанто мне непонятно? Вот я его и кинул туда, где его будет отпевать хор ангелов в белых распашонках.
Шило проникновенно заглянул в глаза Кутузову. Тот напрягся и ждал какого-то откровения. Надеялся и боялся, что ему сейчас что-то откроют про Люську.
— Сугубо между нами, — заговорщицки проговорил следователь. — По дороге из криминологического центра, после экспертизы, исчез ваш перочинный нож. Стажер из академии полиции вез его в папке вместе с заключением эксперта. Когда входил в электричку, кто-то у него вырвал папку и скрылся в толпе.
— Какое это для меня имеет значение?
— Идет служебное расследование — не был ли этот стажер с вами в сговоре. Возможно, он это сделал из корыстных побуждений, чтобы лишить следствие главного вещдока.
— Но ведь это ничего не меняет.
— Как сказать. Это будет зависеть от того, что вы еще изобретете до суда. Например, по законам США отсутствие главной улики, каковой является орудие убийства, ведет к пересмотру дела, которое может затянуться на годы или вообще рассыпаться. Правда, многое зависит от адвоката.
— Значит, дело может затянуться, а я буду здесь сидеть и до второго пришествия куковать?
— Мы не в Америке. Вас все равно осудят и дадут срок. Все дело в том — какой срок? Но психологически вы со своим адвокатом будете в выигрыше. В небольшом, но в выигрыше.
— Скажите, вы видели мою жену? Генка хотел сразу об этом спросить, но не представлялось возможности.
— Да, несколько раз с ней встречался, и она как свидетель твердо стоит на том, что вас спровоцировали. И очень кается, что не послушала вас. Говорит, что на нее нашло какое-то помутнение, сумасшедший миг, чего она и сама толком не может объяснить. По-моему, Кутузов, у вас прекрасная жена и верная подруга.
Генке хотелось крикнуть: верная подруга по ночам сидит дома! Но он тихо спросил:
— Какая статья, кроме преднамеренного убийства, может быть ко мне применена?
— Злостное хулиганство, но с натяжкой. Если бы Бычков не отдал Богу душу, так бы и было. И, если честно сказать, я не хотел бы, чтобы вы получили большой срок. Вы заслуживаете снисхождения хотя бы уже потому, что избавили общество от одного подонка. Разумеется, это не официальная точка зрения, а моя личная. За Бычковым тянется длинный хвост разбоев и недоказанное в суде убийство старой женщины. Он залез к ней в квартиру и, чтобы избавиться от свидетеля, задушил поясом от ее же халата. Но суд свершился — и это сделали вы, Кутузов.
— Спасибо, конечно, за моральную поддержку. Мне этот Бычков снится почти каждую ночь, и я бы его, представься такой случай, снова убил бы… Скажите, господин следователь, где приводятся в исполнение смертные приговоры?
Шило от неожиданности плюхнулся на стул.
— Да никак вы, Кутузов, очумели?! Об этом пока нет и речи.
— Дело не во мне. У нас в камере сидел парень, убивший своего напарника, и еще три трупа на него повесили. Два дня назад его увели без вещей, и мы думаем, что его уже казнили…
— Приговоренные к исключительной мере наказания никогда не содержатся в общей камере. Во всяком случае, так должно быть. Возможно, вашего сокамерника определили в одиночную камеру — такова незыблемая традиция всех тюремных режимов. А где казнят? — Шило пожал узкими плечами. — Лучше об этом не знать. Забудьте и подумайте о себе. И дам вам абсолютно бескорыстный совет: не нагромождайте с таким энтузиазмом домыслы, они вас рано или поздно подведут под монастырь. Вы же не Мюнхгаузен, вы же русский человек, широкая натура, славянская душа…
— Рот-фронт, все клапана заклинило, наверное, дает о себе знать тяжелое детство.
— Ты, старик, зря так легкомысленно относишься к этому. — Торф, надев очки, читал какую-то бумагу — Мочевой пузырь одного моего знакомого чуть было не замучил до смерти.
— А что мне теперь делать? Может, однократку трахнуть, чтобы прочистить все каналы?
Генка не обиделся. Он думал о другом — о времени, которое очень медленно тянется к вечеру.
Принесли еду — щи, лишь отдаленно напоминающие человеческую пищу. Похлебал их, и словно все прошло насквозь, не зацепившись ни одной калорией ни за один изгиб желудочно-кишечного тракта.
— Давай сыграем в буру, — неизвестно к кому обращаясь, предложил Ящик.
Торф куда-то стал названивать, и Генка, совершенно не вникая в смысл его разговоров, смотрел на иконку и про себя читал молитву «Отче наш». Однако он знал из нее только фрагмент и, когда дошел до места «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», вдруг засомневался. Правильно ли он сказал: «грехи» или «долги»? Не удовлетворенный обращением к Всевышнему, он обратился к Торфу:
— Сеня, как насчет позвонить?
— Нет проблем! Все мое — ваше, все ваше — не мое… Трубка под одеялом.
— Не сейчас, попозже…
— Хочешь ей устроить вечернюю поверку? Я же тебе уже объяснил: красивую бабу не укараулишь. Смирись. Будет легче жить.
— Не будет! — заявил решительно Кутузов. — Мне без нее будет всегда плохо, но в данном случае позвонить надо для дела. Я ей должен дать «цеу», как себя вести, что говорить, на что нажать, а что отпустить. От этого будет зависеть многое.
— Иди сюда, — позвал Торф Кутузова.
Прихрамывая, тот подвалил к сидящему на нарах Торфу.
— Рассказывай, ликвидатор, все как было. Сделаем свой расклад.
Ящик хлопнул в ладоши.
— Да у однократки все проще паровозного гудка. Пришил пацана на почве смутного чувства, которое почему-то у него называется ревностью.
— Закрой свою форточку! — крикнул Торф Ящику. — Садись, Кутуз, рядом и как на духу рассказывай.
— В двух словах или в повествовательном ключе, с отступлениями?
— Ясно и коротко, как Гагарин после полета в космос. И без вранья.
— Интрига, в общем, приблизительно такая, как сказал Жора. Подвело смутное чувство.
— Во хмелю?
— Если неполные двести граммов сухача — хмель, значит, во хмелю.
— Осис, собирайся, пойдем к психиатру, — сказал один из надзирателей.
Казалось, молчание парализовало камеру.
— Я уже был у психиатра, — голос Осиса осел, и последнее слово он почти проглотил.
— Надо еще показаться, ведешь себя как-то странно.
Озираясь по сторонам, Роберт слез с нар и поправил брюки. Засуетился. Подошел к полочке, где стояла нехитрая утварь, и взял оттуда кружку.
— Ничего не брать! И не тяни резину.
И Ящик, и Генка почувствовали — Осиса уводят навсегда.
Он сник. Казалось, стал ниже ростом. Худые руки и слабые плечи были жалки. Он непроизвольно все время приглаживал волосы и бросал вопрошающие взгляды на контролеров. Хотел что-то у них выпытать, но те истуканисто молчали. И его как будто осенило: он вдруг спросил:
— Мне с ними прощаться?
— Пошли, тебя ждут.
Перед дверью Роберт задержался и, обернувшись, отчаянно-спокойным голосом проговорил:
— Если не вернусь, ешьте мою пайку.
Они слышали, как щелкнули наручники, замок, клацнула щеколда. Удаляющиеся шаги и — тишина.
— Все, однократка, отговорила роща золотая.
Ящик соскочил с нар и пошагал к унитазу.
Генка сцепил в замок руки — его била дрожь, и сигарета, забытая в губах, мелко вибрировала, словно осиновый лист.
— А может, он еще вернется? — Кутузов и сам не верил своим словам, однако ему очень хотелось, чтобы Осис возвратился…
…Когда Торфа ввели в камеру, Кутузов почувствовал некоторое облегчение. Боялся, что подсадят какого-нибудь отпетого уголовника. А Торф выглядел даже симпатично: среднего роста, с темными навыкате глазами и высоким, с большими залысинами лбом,
— Привет, гопники, — сказал он и, как гандболист, бросил целлофановый пакет на нары.
— Тут господа, а не гопники, — съязвил Ящик. — У тебя есть что-нибудь похавать?
— Сейчас, вот только приму ванну и поджарю тебе кнедлики.
Жора слушал и не верил своим ушам. Ему как-то стало не по себе от такой наглости новичка. Но когда тот снял шерстяной свитер, надетый на голое тело, узники 36-й камеры узрели на груди наколку из пяти церковных куполов. Один из них державный и четыре поменьше. Ящик цокнул языком и сник. Он понял, кто перед ним. На каждый купол — одна судимость.
Ящик тоже скинул с себя рубаху, чтобы видели, что и он не пятое колесо в телеге: на левом плече красовался ромб, в центре которого пиковый туз. Судимость за хулиганство. Он себя разрисовал еще в первую ходку по малолетству.
В тот вечер им все же перепал лакомый кусок. После ужина Торф достал из пакета сверток, в котором был батон, лососина, копченая колбаса и две плитки шоколада. Потом они пили чай: на кружку пачка. Курили сигареты «Голливуд».
Перед сном Торф, игнорируя общественную мораль, принялся носком протирать между пальцами ног. Делал он это не без удовольствия: подносил носок к носу и, зажмурив глаза, затягивался «ароматами».
Генку при виде этой процедуры чуть не понесло, и он, чтобы не расстаться с только что принятой пайкой, отвернулся к стене и стал думать о Люське.
— Ну что, братва, бросаем курить, — не то спросил, не то утвердил Торф.
— Только не я! — с готовностью откликнулся Жора.
— А в чем проблема? — Кутузову не хотелось быть податливым.
— Аллергия на табачный дым, — буднично объяснил пришелец и начал делать приседания. — Придется потерпеть…
— Да ты только что сам дымил, — у Ящика от негодования лицо пошло бороздами.
— Это была прописка, и теперь об этом забыли.
— По-моему, это слишком, — Кутузов взял в руки сигарету и стал ее разминать. — Без курева мы тут передохнем от тоски мятежной.
— К сожалению, ничем не могу помочь. Раненых не подбираем. В жизни всегда кто-то кому-то мешает. Мне — табачный дым.
— А ни хрена себе режимчик! — Жора сунул в рот сигарету и вжикнул зажигалкой. Со смехом и вызывающе затянулся.
И где этот оболтус, думал Генка, научился пускать такие кругленькие, точно вырезанные по лекалу, колечки? Причем каждое последующее было меньше предыдущего и, догнав первое, проходило через него насквозь.
— Фраер, тебе сейчас надеть на голову целлофановый мешок или когда будешь спать?
И никто из них не подумал, что это не шутка. Однако Ящик, видимо, зная что-то большее о блатном укладе, не повел и ухом. Он сделал подряд две мощные затяжки и через передние зубы цвиркнул слюной. Демонстрировал стойкость.
— Ты один хочешь защемить наши общие интересы, — с дрожью в голосе проговорил Ящик. — Нас тут двое, и власть тут не твоя… Если ты настоящий вор в законе, обязан с братвой поступать по справедливости.
Однако фолклендскому конфликту не суждено было разгореться. Апологеты никотина вдруг увидели, какие дикие превращения начались с их оппонентом. Открыв рот, Торф так шумно и мощно задышал, что заколыхалась на стене висевшая иконка. Лицо налилось синюшностью, его пухлые руки терзали грудь, словно хотели сдержать выскакивающее из нее сердце. Он сполз на пол и, кажется, начал отдавать Богу душу.
— Стучи в дверь, пусть зовут врача, — приказал Ящику Кутузов.
— А что с ним? Может, эпилепсия? Накинь ему на голову одеяло…
Генка, однако, видел, что тут что-то другое. А в кармане ни валидола, ни нитроглицерина. Он подошел к раковине и смочил полотенце. Положил Торфу на лоб. Протер концом полотенца грудь. Нащупал на шее пульс — сердце стучало сильно и часто, словно крупнокалиберный пулемет.
Примочка, видимо, подействовала, и Торф открыл глаза. Ящик между тем дубасил руками и ногами в дверь, хотя за ней никто не подавал признаков жизни.
— Где мой пакет? — едва слышно проговорил Торф.
Генка, взяв за угол целлофановый пакет, пододвинул его к руке Семена. И тот вялым ищущим движением полез в него и вытащил штуковину, очень похожую на курительную трубку. Он поднес ее ко рту и, задержав дыхание, нажал на колпачок. Аэрозоль…
В открывшуюся наконец амбразуру кто-то, демонстрируя власть, крикнул:
— Вам что, давно сусала не чистили?!
— Давай, ментяра, врача, новый жилец загибается, — Ящик стучал в дверь не переставая.
— Может, вам Кашпировского вызвать? Или прописать пару пилюль по ебалу?
Эти слова, наверное, долетели до слуха Торфа и подействовали на него сильнее лекарства. Синева с лица стала сползать, и лишь крупные капли пота говорили о том, что этот человек возвращается из какой-то знойной запредельности.
— Помогите сесть, — попросил Торф. — Дайте водички…
Генку это происшествие немало взбудоражило. После Чернобыля, мотаясь по госпиталям, он насмотрелся на ликвидаторов с разрушенной иммунной системой. В таких случаях лучше всего помогали преднизалон или ударная доза адреналина. Он вспомнил одного парня, который при астматическом приступе пытался выброситься с четвертого этажа.
— Все, однократка, впредь курить будем только на проходке, — Ящик уселся на свои нары.
— Где? — не понял Кутузов.
— На прогулке. Ты же видишь, подселили к нам какого-то припадочного.
— Не помрем, если и не покурим, — согласился Генка. — А если будет невмоготу, пожуем табачку.
— Еще чего ты, однократка, придумал. Я же не чурек, мне надо, чтобы дымок щекотал дыхалку. Как, маленько полегчало? — спросил он у Торфа.
— Кажется, возвращаюсь… И наперед говорю: никогда больше этих сук не зовите, бесполезно.
— Гондурастцы шкворенные! — выругался Ящик и машинально потянулся за сигаретами. Однако закуривать не стал, повалял пачку в руках, понюхал и отправил на нары.
Постепенно жизнь в 36-й камере налаживалась, если, конечно, пребывание в ней вообще можно было назвать жизнью. Как бы в знак солидарности за проявленное сочувствие Торф позволил Ящику с Генкой пользоваться его мобильным телефоном. Сам Семен бесконечно куда-то звонил.
Но каково же было разочарование, когда Кутузов, набрав домашний номер, не услышал Люськиного голоса. А времечко-то было позднее. Он невольно вспомнил слова Ящика о «пантах», которые они с Осисом «могли бы ему запросто сбить». Он даже ощупал свое темечко и, пребывая в смятении, позвонил еще раз. И опять молчок. В половине первого ночи он подошел к Торфу и тихонько потянул его за плечо.
— Старик, разреши еще раз воспользоваться мобильником.
Торф, не поворачиваясь, сунул руку под подушку и вытащил трубку.
— Но лучше не звони — хуже себе. — Он перевернулся на спину. — Хочешь дам еврейский совет?
— Валяй, Сеня, на ночь не грех послушать…
— Она намного моложе тебя?
— Не очень, всего на пять лет.
— Но красивая?
— Не то слово: неофициальная «мисс Латвия».
— Тогда давай сюда телефон! Поставь на всем крест и ложись спать. Выспись, а к утру вся дурь пройдет.
— Да какая к черту дурь! Мне хотя бы ее голос услышать да о делах перекинуться. У меня в книгах заначка спрятана, пусть лучше потратит мне на сигареты.
— Тогда извини.
Торф снова отвернулся лицом к стене и, положив руку под голову, затих.
В сердцах Кутузов схватил ботинок и засандалил им в ненавистную лампочку, которая день и ночь портила ему нервы. Но лампочка сама сидела за решеткой — в проволочной корзине. Ботинок, стукнувшись о потолок, отрекошетил и упал на спящего Жорика.
— Атас, наших бьют! — Ящик вскочил с нар и ошалело, со звериным выражением лица, замотал головой. Однако, увидев, что рядом лежит безобидный ботинок, все понял и, отбросив его ногой, снова упал на постель.
Назавтра, в первой половине дня, Кутузова повели на очную ставку. Следователь Шило был по-прежнему подтянут, при галстуке и чисто выбрит. На сей раз от него исходил заметный аромат не то одеколона, не то дезодоранта.
Он ознакомил Генку с предстоящей процедурой, вытащил из папки бланк протокола и, выглянув за дверь, попросил дежурного привести Куманькова. Это был один из тех, кто находился в тот роковой день 25 января в ресторане «Ориент» за одним столом с Кутузовыми, и, как заведенный, жевал резинку.
Генка увидел перед собой социальный продукт не первой свежести. Не по годам полинявшая физия со следами пороков, три или четыре шрама и совершенно безучастный взгляд карих глаз.
Следователь обратился к Куманькову так, как, наверное, всю сознательную жизнь обращался ко всем подследственным, назвав его «гражданином Куманьковым». Однако спохватившись, что Куманьков никакой не гражданин, заикнулся насчет «товарища», но быстро понял, что опять промахнулся. Кашлянув в кулак и слегка тушуясь, он наконец сказал:
— Господин Куманьков, где вы находились вечером 25 января сего года?
От этих слов Генка чуть не упал с намертво приваренного к полу стула, поскольку протокольная рожа Куманькова так же соответствовала слову «господин», как он, Генка Кутузов, соответствовал понятию балетмейстера. Однако он не показал вида и серьезно слушал этого стриженого недоноска.
— Мы пришли в «Ориент», чтобы немного культурно отдохнуть.
— Уточните — кто это «мы»?
— Валерий Шорох — мой шеф, президент фирмы «Аляска», я, Вовчик Рубероид и потерпевший Витек Бычков.
— Рубероид, полагаю, кличка? — спросил Шило.
— Нет, кличка у него Гудрон, а фамилия Рубероид… Мой шеф вышел из-за стола и пригласил танцевать женщину, которая сидела рядом с этим… — кивок в сторону Кутузова.
— Давайте, свидетель, соблюдать элементарную корректность, — попросил Шило. — Вы ведь наверняка знаете, кто напротив вас сидит.
— Короче, этому придурку Кутузову не понравилось, что его бабе уделяют столько внимания, и он начал выступать…
— Куманьков, выбирайте, пожалуйста, выражения! Так в чем выражалось, как вы говорите, выступление кутузова?
— Он слонялся по залу, толкал людей, потом подошел к Валерию Ивановичу и стал ему угрожать.
— Вы это сами слышали?
— Нет, я сам не слышал, но у меня нет оснований не доверять своему руководителю. Потом Кутузов взял со стола пиво и бросил банку в сторону оркестра.
— И что потом?
Шило строчил «шариком», словно помешаный.
— Потом он вытащил из кармана нож и полоснул Витька по горлу.
Затем слово дали Кутузову.
— Когда они рассаживались за столом, этот Витек мне специально наступил на ногу, а когда я ему вежливо сделал замечание, что, мол, надо быть немного осторожнее, он мне ответил: «Сидишь, петух, вот и сиди, а то ляжешь». Я смолчал. Потом этот Валерий Иванович, выпив несколько рюмок коньяка, вслух сказал: «Такой товар — и до сих пор невостребован», — и указал вилкой на мою жену. Я хотел достойно ответить, но Люська велела мне заткнуться и не портить вечер. И когда этот Шорох пригласил ее танцевать, она наотрез отказалась. Потом они пили и отпускали разные сальности в наш адрес.
— Что вы имеете в виду?
— Например, вот этот парень… Куманьков все время жевал резинку и в один момент выдул из нее пузырь, после чего, обращаясь ко мне, сказал: «Тебе, случайно, сегодня гондон не понадобится?» Люська, чтобы не обострять ситуацию, пошла с Шорохом танцевать. Виктор Бычков после отказа Люськи цинично сказал: «Ломается, как целка». И когда он выходил из-за стола, пепел со своей сигареты специально стряхнул в мою тарелку, прямо в торт.
— Какова была ваша реакция?
— Я взял его за мошонку и как следует даванул. В воспитательных, разумеется, целях. Он мне пригрозил, и когда возвращался на место, опять скинул с сигареты пепел, но теперь уже в фужер с вином. Но меня это уже не волновало — я видел, как моя Люська приклеилась к этому долдону Шороху. Мне это показалось циничным издевательством.
— И вы пошли разбираться?
— Никакой ваш протокол не может отразить той обстановки и тех нюансов, которые возникли в той ситуации… Я вышел на улицу и хотел уйти домой, но вернулся и еще раз попытался увести свою жену. К сожалению, она и на этот раз ответила отказом. Вернувшись за стол, я, чтобы дать выход своим чувствам, бросил проклятую банку с пивом. Если бы была противотанковая граната, я бы и ее запустил…
— Вам стало легче от этого? — наверное, уже не для протокола спросил следователь.
— Конечно, легче! Я даже пошел в туалет, чтобы смыть с лица и рук грязь. Мне казалось, что я побывал в сточной канаве. Но пока я умывался, пришли эти…Бычков с Куманьковым. Этот, — Генка зырнул на визави, — сделал мне подножку, а Бычков дважды ударил меня вот сюда…в пах…Но им кто-то помешал и они оставили меня в покое. Я вернулся за стол, Люська еще танцевала, и я решил ждать ее до упора. Я вытащил сигарету, но не успел ее зажечь, как получил удар в челюсть. Бычкова работа… Я насилу удержался, но когда он ударил второй раз, я, естественно, упал на пол и, кажется, на мгновение потерял сознание. Не помню, как официанты меня подняли и усадили на стул. Кем надо быть, господин следователь, чтобы после этого продолжать сидеть и делать вид, что ничего не произошло? У Бычкова было такое выражение лица, будто он на охоте и подкарауливает дичь. Я заметил, что правый кулак у него постоянно был сжат и что он только и ждет подходящего момента, чтобы своротить мне скулу.
— И тогда вы решились… — следователь поднял голову и с любопытством посмотрел на Генку.
— Я сначала хотел схватить со стола нож или вилку, но вспомнил, что они тупые, и понял к тому же, что мне их взять не позволят. Тогда я незаметно вытащил из кармана нож и под скатертью его раскрыл. Я чувствовал, что Бычков снова меня ударит, и решил защищаться, действовать на опережение. И как только он размахнулся, я тут же навстречу ему протянул руку…
— Вместе с ножом?
— Ну а с чем же еще?
— Это бред! — тотчас же отреагировал Куманьков. — Подследственный вел себя, как кровожадный террорист-басаевец. Ничего такого, о чем он тут говорит, не было и в помине. Спросите у моего шефа, он не даст соврать.
— Разумеется, спрошу.
Шило закончил очную ставку и, разрешив Кутузову перекусить, вызвал в камеру Шороха.
Тот был в темном длиннополом плаще, в тупоносых на рантах коричневых штиблетах, на которые ниспадалы манжеты серых штанин. Статен, подумалось Генке, чернобров, с симетричными чертами лица. Зная вкусы своей жены, Генка понимал, что она нашла в этом деятеле.
Они сидели друг против друга, и от одного из них струились ароматические запахи дорогой парфюмерии, а от другого — кислая казенщина. Генка взглянул на свои замусоленные спортивные брюки, на сбитые ботинки, вспомнил еще раз Люську и приготовился к очной ставке. Она была недолгой.
— Господин Кутузов, вы утверждаете, что Шорох отпускал в адрес вашей жены скабрезные двусмысленности и вообще вел себя вызывающе?
— Категорически утверждаю. Этот напомаженный харек издевался над моей женой, и та пошла с ним танцевать исключительно для того, чтобы избежать публичного скандала. Когда к нему подошел вот этот, — Кутузов указательным пальцем уперся в лоб Шороха и сделал сверлящее движение, — послал меня к такой-то матери. Когда произошел конфликт с Бычковым, они меня втроем, то есть Шорох, Куманьков и Рубероид, как хотели, волтузили в туалете. И моим лицом, словно половой тряпкой, вытирали пол и все три писуара. Когда я уже был на полу, именно Шорох несколько раз ногой ударил меня в пах и два раза по голове.
— Вы это подтверждаете? — спросил Шило у Шороха.
Однако вопрос повис в воздухе, поскольку в этот момент Генка ловко вырвал из рук следователя шариковую ручку и, зажав ее между пальцами, вознамерился тыкнуть острым концом в своего собеседника.
— Я тебе сейчас, бизнесмен, выколю глаз и скажу, что так и было. — У Кутузова от злости волосы на загривке встали торчком. — Из-за тебя я здесь сижу, и если бы не твоя хореография, мы с Люськой как люди ушли бы домой своим ходом…
Следователь перехватил его руку и наотмашь ударил ею о стол. Вышиб из Генкиных пальцев «холодное оружие»…
— А вот за это, Кутузов, вы можете схлопотать карцер. Вы же солидный человек, ликвидатор, семьянин, а вести себя не умеет.
— Я от очной ставки отказываюсь, — решительно заявил коммерсант и встал со стула. — Тут, я вижу, все идет в одну калитку.
Когда они со следователем остались наедине, Шило попенял:
— Создается такое впечатление, буто вы, Кутузов, специально разыгрываете какой-то театр абсурда, смысл которого мне пока непонятен. Скажите, зачем вы без конца меняете показания? Что подумает суд и обвинитель, когда сравнят то, что вы говорили вначале, с тем, что насочиняли теперь?
— А мне это в высшей степени безразлично, господин следователь, что они подумают. С первой и до последней минуты банда Шороха подвергала нас с Люськой моральному террору. Вы еще не все знаете. Этот Бычков, когда они уселись за наш стол, громко, чтобы я слышал, сказал Рубероиду: «Эту телку хорошо бы кинуть на хор». Вы думаете, это эсперанто мне непонятно? Вот я его и кинул туда, где его будет отпевать хор ангелов в белых распашонках.
Шило проникновенно заглянул в глаза Кутузову. Тот напрягся и ждал какого-то откровения. Надеялся и боялся, что ему сейчас что-то откроют про Люську.
— Сугубо между нами, — заговорщицки проговорил следователь. — По дороге из криминологического центра, после экспертизы, исчез ваш перочинный нож. Стажер из академии полиции вез его в папке вместе с заключением эксперта. Когда входил в электричку, кто-то у него вырвал папку и скрылся в толпе.
— Какое это для меня имеет значение?
— Идет служебное расследование — не был ли этот стажер с вами в сговоре. Возможно, он это сделал из корыстных побуждений, чтобы лишить следствие главного вещдока.
— Но ведь это ничего не меняет.
— Как сказать. Это будет зависеть от того, что вы еще изобретете до суда. Например, по законам США отсутствие главной улики, каковой является орудие убийства, ведет к пересмотру дела, которое может затянуться на годы или вообще рассыпаться. Правда, многое зависит от адвоката.
— Значит, дело может затянуться, а я буду здесь сидеть и до второго пришествия куковать?
— Мы не в Америке. Вас все равно осудят и дадут срок. Все дело в том — какой срок? Но психологически вы со своим адвокатом будете в выигрыше. В небольшом, но в выигрыше.
— Скажите, вы видели мою жену? Генка хотел сразу об этом спросить, но не представлялось возможности.
— Да, несколько раз с ней встречался, и она как свидетель твердо стоит на том, что вас спровоцировали. И очень кается, что не послушала вас. Говорит, что на нее нашло какое-то помутнение, сумасшедший миг, чего она и сама толком не может объяснить. По-моему, Кутузов, у вас прекрасная жена и верная подруга.
Генке хотелось крикнуть: верная подруга по ночам сидит дома! Но он тихо спросил:
— Какая статья, кроме преднамеренного убийства, может быть ко мне применена?
— Злостное хулиганство, но с натяжкой. Если бы Бычков не отдал Богу душу, так бы и было. И, если честно сказать, я не хотел бы, чтобы вы получили большой срок. Вы заслуживаете снисхождения хотя бы уже потому, что избавили общество от одного подонка. Разумеется, это не официальная точка зрения, а моя личная. За Бычковым тянется длинный хвост разбоев и недоказанное в суде убийство старой женщины. Он залез к ней в квартиру и, чтобы избавиться от свидетеля, задушил поясом от ее же халата. Но суд свершился — и это сделали вы, Кутузов.
— Спасибо, конечно, за моральную поддержку. Мне этот Бычков снится почти каждую ночь, и я бы его, представься такой случай, снова убил бы… Скажите, господин следователь, где приводятся в исполнение смертные приговоры?
Шило от неожиданности плюхнулся на стул.
— Да никак вы, Кутузов, очумели?! Об этом пока нет и речи.
— Дело не во мне. У нас в камере сидел парень, убивший своего напарника, и еще три трупа на него повесили. Два дня назад его увели без вещей, и мы думаем, что его уже казнили…
— Приговоренные к исключительной мере наказания никогда не содержатся в общей камере. Во всяком случае, так должно быть. Возможно, вашего сокамерника определили в одиночную камеру — такова незыблемая традиция всех тюремных режимов. А где казнят? — Шило пожал узкими плечами. — Лучше об этом не знать. Забудьте и подумайте о себе. И дам вам абсолютно бескорыстный совет: не нагромождайте с таким энтузиазмом домыслы, они вас рано или поздно подведут под монастырь. Вы же не Мюнхгаузен, вы же русский человек, широкая натура, славянская душа…
* * *
Кутузову было неловко надоедать Торфу, но его просто подмывало позвонить домой. Про себя он назначил контрольное время — одиннадцать вечера. Если Люську и на этот раз дома не застанет, значит, его Люська скурвилась…Ему было все противно. Его раздражал Ящик — что-то, наверное, сломалось в его мочевом пузыре, и он без конца бегал на «дырку». В одну из таких ходок Жора пожаловался:— Рот-фронт, все клапана заклинило, наверное, дает о себе знать тяжелое детство.
— Ты, старик, зря так легкомысленно относишься к этому. — Торф, надев очки, читал какую-то бумагу — Мочевой пузырь одного моего знакомого чуть было не замучил до смерти.
— А что мне теперь делать? Может, однократку трахнуть, чтобы прочистить все каналы?
Генка не обиделся. Он думал о другом — о времени, которое очень медленно тянется к вечеру.
Принесли еду — щи, лишь отдаленно напоминающие человеческую пищу. Похлебал их, и словно все прошло насквозь, не зацепившись ни одной калорией ни за один изгиб желудочно-кишечного тракта.
— Давай сыграем в буру, — неизвестно к кому обращаясь, предложил Ящик.
Торф куда-то стал названивать, и Генка, совершенно не вникая в смысл его разговоров, смотрел на иконку и про себя читал молитву «Отче наш». Однако он знал из нее только фрагмент и, когда дошел до места «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», вдруг засомневался. Правильно ли он сказал: «грехи» или «долги»? Не удовлетворенный обращением к Всевышнему, он обратился к Торфу:
— Сеня, как насчет позвонить?
— Нет проблем! Все мое — ваше, все ваше — не мое… Трубка под одеялом.
— Не сейчас, попозже…
— Хочешь ей устроить вечернюю поверку? Я же тебе уже объяснил: красивую бабу не укараулишь. Смирись. Будет легче жить.
— Не будет! — заявил решительно Кутузов. — Мне без нее будет всегда плохо, но в данном случае позвонить надо для дела. Я ей должен дать «цеу», как себя вести, что говорить, на что нажать, а что отпустить. От этого будет зависеть многое.
— Иди сюда, — позвал Торф Кутузова.
Прихрамывая, тот подвалил к сидящему на нарах Торфу.
— Рассказывай, ликвидатор, все как было. Сделаем свой расклад.
Ящик хлопнул в ладоши.
— Да у однократки все проще паровозного гудка. Пришил пацана на почве смутного чувства, которое почему-то у него называется ревностью.
— Закрой свою форточку! — крикнул Торф Ящику. — Садись, Кутуз, рядом и как на духу рассказывай.
— В двух словах или в повествовательном ключе, с отступлениями?
— Ясно и коротко, как Гагарин после полета в космос. И без вранья.
— Интрига, в общем, приблизительно такая, как сказал Жора. Подвело смутное чувство.
— Во хмелю?
— Если неполные двести граммов сухача — хмель, значит, во хмелю.