Страница:
Гадать долго не пришлось — тот самый прыткий футболист с пляжа. Да, этот парень в зеленых плавках так ловко управлялся тогда с мячом.
Очутившись снова на улице, я пошел к машинам, стоявшим на покрытой щебенкой площадке. Их было много, и вычислить нужную было так же непросто, как из десятка яблок выбрать самое сладкое.
Я отозвал Гунара в сторону, вкратце обрисовал ситуацию и по его реакции понял — он готов на все.
— Что требуется от меня? — тотчас же спросил он.
— Посмотреть, куда сунется этот с родинкой. В какую машину сядет. И сколько рыл тут ошивается с ним, или же он один.
— Вот сволочи, и похоронить швагера не дадут спокойно, — Гунар стиснул зубы и шибанул кулаком по бетонной стене.
Когда он скрылся за поворотом, я вернулся к Велте.
— Пора бы уходить.
— Сейчас… — она склонилась над покойником и поцеловала в лоб. Провела рукой по щеке и, глотая слезы, сделала шаг в мою сторону.
Парень с родинкой, озираясь по сторонам, стал выбираться из толпы — видимо, как и я, не очень четко ориентировался.
Я взял Велту за руку и потянул за собой.
— Чем быстрее мы выберемся отсюда, тем больше доставим хлопот одному субъекту.
— Где Гунар? — Она прижала платок к бледным ненакрашеным губам.
— Встретимся на стоянке.
Мы возвращались теми же длинными коридорами, мимо труб, обвитых фольгой, трансформатора, и вышли к лестнице, по которой спускались в морг. Никто не помешал, и это успокаивало. Но такое чувство часто подводит, притупляет бдительность.
Я держал в поле зрения общий план и отсекал все лишние детали. Знал, если появится что-то подозрительное, внутренний компьютер тут же подаст сигнал тревоги. Но пока мы быстро шли коридорами, уже заполненными прогуливающимися больными.
Однако, когда мы оказались на улице и я увидел свой «ниссан», внезапная мысль заставила остановиться.
— Что случилось? — с тревогой спросила Велта.
Я усадил ее на ближнюю скамейку, а сам пошел к машине.
Опустился на колено, наклонился и заглянул под машину.
Взрывчатку обычно подкладывают под «рулевое» крыло, чтобы взрыв был верняк, без малейших шансов на спасение. Пока что все чисто, багажник и капот тоже не внушали опасений: моя «пломба» — ленточка прозрачного, почти невидимого скотча, которым я опечатываю все, что может быть открыто чужими руками, — оставалась нетронутой.
Мы уже сидели в машине, когда из-за угла нейрохирургического отделения показалась плотная фигура Гунара. Кривоватые ноги только подчеркивали общее впечатление, что он из особо устойчивых, твердо стоящих на земле людей.
— Их трое, — нетерпеливо выпалил Гунар. Он заметно волновался. — Все в машине, кажется, это «БМВ» девяносто восьмого года…
— Они еще там?
— Развернулись и дунули в сторону шоссе.
— Думаю, мы с ними расстались ненадолго. — Я включил зажигание.
— Что будем делать? — Гунар уселся рядом и стал тревожным взглядом обшаривать все за пределами ветрового стекла.
— Повезу обратно в Пыталово. Возможно, придется немного покрутиться по Риге.
Я не стал делиться своими предположениями: если за нами увяжется заварзинский эскорт, значит, в операции задействовано как минимум три машины, которые постараются блокировать все выезды от «Гайльэзерса».
Не исключено также, что тот, с родинкой, — только приманка, отвлекающий фактор, как любил говорить мой спецназовский наставник.
В зеркале отражалось безучастное лицо Велты, смотревшей в боковое стекло. Не поворачивая головы, она спросила:
— А стоит ли прятаться? Я смертельно устала от всего этого, да и не вижу смысла постоянно играть в кошки-мышки… Давайте отправимся ко мне, и я оттуда позвоню им — пусть подавятся этим окаянным домом. Все равно счастья он мне не принесет…
Гунар резко оборвал ее, не приняв минутной слабости сестры:
— И ты пойдешь на сделку с этой сволочью? После того, как они убили Эдика? Да я их своими руками… — Гунар потряс растопыренными пальцами, словно хватал кого-то невидимого за горло. — Не выйдет, сестренка! Сиди и не хнычь, это наше мужское дело.
Я молча ему кивнул и резко вырулил, направившись по улице Гиппократа.
Когда мы проезжали мимо стоянки такси, я мог поклясться, что в припаркованном там джипе маячило лицо Солдатенка.
Свернул на улицу Бикерниеку и в наружное зеркало успел увидеть — темно-синий джип утюгом пополз следом.
Ясно, что добром все это не может кончиться…
В зеркале заднего вида я наблюдал за его неприкрытым маневром и потому, не прибавляя скорости, доехал до Малиенас, чтобы через улицу Шмерля попасть на сквозняк движения — бульвар Бривибас. Только по нему я мог проскочить мост через озеро Югла, чтобы унестись в желаемом направлении.
Мы двигались со скоростью не больше шестидесяти. Это и облегчало, и вместе с тем осложняло задачу преследователей.
Они тащились, словно мертвые котята из чрева старой кошки, и, наверное, ломали голову над причиной моей неспешности. Однако, как оказалось впоследствии, я сильно ошибался на сей счет.
На подъезде к Югле в тени каштанов притаился «БМВ», на который указал Гунар, дурашливо прокомментировав:
— Недолго дергалась старушка в высоковольтных проводах.
Я далеко не был уверен, что это все, кто собирается нас сопровождать. Не удивлюсь, если где-нибудь в районе Берги или у придорожной шашлычной нас ожидает новый сюрприз на колесах.
— Трогаются, — сказал Гунар. — Или дурные, или наглые…
— Хищные, — поправила Велта.
Не доезжая до Юглского моста метров сто, от силы сто пятьдесят, я резко переложил руль вправо, уходя с левой полосы движения.
По моим расчетам, «БМВ» тоже должен был перестроиться, хотя этот маневр довольно рискованный.
Свернув на улицу Юглас, я попытался все же оторваться.
Где-то в районе зверофермы съехал с асфальта на пустырь и на приличной скорости направил машину в сторону леса.
— Пока не видно, — подсказывал Гунар. И через мгновение: — Впрочем, нет, показались и идут за нами… С меня бутылка, если на своей тачке они не сядут на первой же кочке…
Я понял ход мыслей Гунара: почти у всех иномарок слишком низкий «живот», их родная стихия — европейские автобаны. Вот если бы это был внедорожник, мы бы ни за что от него не оторвались. А мой «фермерский» «ниссан» с высоким клиренсом прошел пустырь блестяще.
Где-то возле затоки Пикюрга остановились, чтобы осмотреться.В лесу было удивительно тихо, если не считать птичьего гомона и отдаленного стука дятла.
Лавируя между деревьями, обогнули Пикюргу и снова оказались на улице Бикерниеку.
Справа виднелось дорожно-ремонтное управление, но наш путь лежал в противоположную сторону.
Мы подались на Сауреши, Улброку, оттуда — на Мадону, Лубану, с поворотом вместе с рекой Айвиексте на юго-запад, в сторону небольшого городка Карсава.
Позади я увидел ЗИЛ-130, который выехал на пустынное шоссе с проселочной дороги. Впервые после того, как мы покинули больницу, я позволил себе немного расслабиться. Этому меня тоже учили, и потому я почти рефлекторно могу переходить от активных действий к состоянию расслабленности.
Но что меня больше всего удивляло: за всю поездку Гунар не взял в рот ни одной сигареты и только сейчас с удовольствием закурил. Я физически ощущал, какое наслаждение доставляет ему каждая затяжка. Взяла сигарету и Велта, быть может, только это и выдавало ее волнение.
— А что дальше? — почти безучастно спросила она.
— Максим, сказать ей?
— Скажи, заодно и мне будет интересно узнать, что с нами будет, — я перешел с Гунаром на «ты».
— А ни хрена не будет! Приедем домой, я спущусь в погреб и вытащу бутылочку самогонки. Затем Велта нашинкует салатика да сварит чугунок картошечки. Подкрепимся, а там уж видно будет…
А я спросил о том, что меня в этот момент больше всего волновало:
— Может ли Заварзин отыскать вас в Пыталово? Не Бог весть какой большой город.
— Исключено! Не найдут по той простой причине, что я прописан на судне, а этот дом принадлежит моей бывшей супруге, которая сейчас тоже живет в другом месте и, кстати, с другим Гунаром… Этот пасьянс не так-то просто раскинуть. Могу одно сказать: нигде и ни у кого они узнать о нашем гнезде не могут. Тонка кишка, а танки наши быстры…
— А соседи, почтальон? Да и фамилия редкая для тех мест…
— Пардон, эта фамилия не ее, а Эдика. Мы с Велтой — Подиньши, в паспорте записано по-русски: Подин, и внимания не привлечет. Я как уйду в море на полгода, так и с концами. Возвратился из рейса, попил водочку недельку и — за грибами да ягодами. Я без леса и реки, как печка без поддувала.
— Кем ходишь в море? — спросил я не из любопытства, а чтобы поддержать разговор.
— Мастером рыбообработки.
На границе проблем не было.
В Пыталово въехали с «неожиданной» стороны — южной. И если нас кто-то ждал на Псковском шоссе, то остался с носом.
Миновав поросшую осокой и камышом Утрою, мы сразу же за мостом свернули налево.
И вот наконец перед нами цель нашего броска за границу — мы оказались у дома, где нашли прибежище мои Подиньши.
Глава седьмая
Очутившись снова на улице, я пошел к машинам, стоявшим на покрытой щебенкой площадке. Их было много, и вычислить нужную было так же непросто, как из десятка яблок выбрать самое сладкое.
Я отозвал Гунара в сторону, вкратце обрисовал ситуацию и по его реакции понял — он готов на все.
— Что требуется от меня? — тотчас же спросил он.
— Посмотреть, куда сунется этот с родинкой. В какую машину сядет. И сколько рыл тут ошивается с ним, или же он один.
— Вот сволочи, и похоронить швагера не дадут спокойно, — Гунар стиснул зубы и шибанул кулаком по бетонной стене.
Когда он скрылся за поворотом, я вернулся к Велте.
— Пора бы уходить.
— Сейчас… — она склонилась над покойником и поцеловала в лоб. Провела рукой по щеке и, глотая слезы, сделала шаг в мою сторону.
Парень с родинкой, озираясь по сторонам, стал выбираться из толпы — видимо, как и я, не очень четко ориентировался.
Я взял Велту за руку и потянул за собой.
— Чем быстрее мы выберемся отсюда, тем больше доставим хлопот одному субъекту.
— Где Гунар? — Она прижала платок к бледным ненакрашеным губам.
— Встретимся на стоянке.
Мы возвращались теми же длинными коридорами, мимо труб, обвитых фольгой, трансформатора, и вышли к лестнице, по которой спускались в морг. Никто не помешал, и это успокаивало. Но такое чувство часто подводит, притупляет бдительность.
Я держал в поле зрения общий план и отсекал все лишние детали. Знал, если появится что-то подозрительное, внутренний компьютер тут же подаст сигнал тревоги. Но пока мы быстро шли коридорами, уже заполненными прогуливающимися больными.
Однако, когда мы оказались на улице и я увидел свой «ниссан», внезапная мысль заставила остановиться.
— Что случилось? — с тревогой спросила Велта.
Я усадил ее на ближнюю скамейку, а сам пошел к машине.
Опустился на колено, наклонился и заглянул под машину.
Взрывчатку обычно подкладывают под «рулевое» крыло, чтобы взрыв был верняк, без малейших шансов на спасение. Пока что все чисто, багажник и капот тоже не внушали опасений: моя «пломба» — ленточка прозрачного, почти невидимого скотча, которым я опечатываю все, что может быть открыто чужими руками, — оставалась нетронутой.
Мы уже сидели в машине, когда из-за угла нейрохирургического отделения показалась плотная фигура Гунара. Кривоватые ноги только подчеркивали общее впечатление, что он из особо устойчивых, твердо стоящих на земле людей.
— Их трое, — нетерпеливо выпалил Гунар. Он заметно волновался. — Все в машине, кажется, это «БМВ» девяносто восьмого года…
— Они еще там?
— Развернулись и дунули в сторону шоссе.
— Думаю, мы с ними расстались ненадолго. — Я включил зажигание.
— Что будем делать? — Гунар уселся рядом и стал тревожным взглядом обшаривать все за пределами ветрового стекла.
— Повезу обратно в Пыталово. Возможно, придется немного покрутиться по Риге.
Я не стал делиться своими предположениями: если за нами увяжется заварзинский эскорт, значит, в операции задействовано как минимум три машины, которые постараются блокировать все выезды от «Гайльэзерса».
Не исключено также, что тот, с родинкой, — только приманка, отвлекающий фактор, как любил говорить мой спецназовский наставник.
В зеркале отражалось безучастное лицо Велты, смотревшей в боковое стекло. Не поворачивая головы, она спросила:
— А стоит ли прятаться? Я смертельно устала от всего этого, да и не вижу смысла постоянно играть в кошки-мышки… Давайте отправимся ко мне, и я оттуда позвоню им — пусть подавятся этим окаянным домом. Все равно счастья он мне не принесет…
Гунар резко оборвал ее, не приняв минутной слабости сестры:
— И ты пойдешь на сделку с этой сволочью? После того, как они убили Эдика? Да я их своими руками… — Гунар потряс растопыренными пальцами, словно хватал кого-то невидимого за горло. — Не выйдет, сестренка! Сиди и не хнычь, это наше мужское дело.
Я молча ему кивнул и резко вырулил, направившись по улице Гиппократа.
Когда мы проезжали мимо стоянки такси, я мог поклясться, что в припаркованном там джипе маячило лицо Солдатенка.
Свернул на улицу Бикерниеку и в наружное зеркало успел увидеть — темно-синий джип утюгом пополз следом.
Ясно, что добром все это не может кончиться…
В зеркале заднего вида я наблюдал за его неприкрытым маневром и потому, не прибавляя скорости, доехал до Малиенас, чтобы через улицу Шмерля попасть на сквозняк движения — бульвар Бривибас. Только по нему я мог проскочить мост через озеро Югла, чтобы унестись в желаемом направлении.
Мы двигались со скоростью не больше шестидесяти. Это и облегчало, и вместе с тем осложняло задачу преследователей.
Они тащились, словно мертвые котята из чрева старой кошки, и, наверное, ломали голову над причиной моей неспешности. Однако, как оказалось впоследствии, я сильно ошибался на сей счет.
На подъезде к Югле в тени каштанов притаился «БМВ», на который указал Гунар, дурашливо прокомментировав:
— Недолго дергалась старушка в высоковольтных проводах.
Я далеко не был уверен, что это все, кто собирается нас сопровождать. Не удивлюсь, если где-нибудь в районе Берги или у придорожной шашлычной нас ожидает новый сюрприз на колесах.
— Трогаются, — сказал Гунар. — Или дурные, или наглые…
— Хищные, — поправила Велта.
Не доезжая до Юглского моста метров сто, от силы сто пятьдесят, я резко переложил руль вправо, уходя с левой полосы движения.
По моим расчетам, «БМВ» тоже должен был перестроиться, хотя этот маневр довольно рискованный.
Свернув на улицу Юглас, я попытался все же оторваться.
Где-то в районе зверофермы съехал с асфальта на пустырь и на приличной скорости направил машину в сторону леса.
— Пока не видно, — подсказывал Гунар. И через мгновение: — Впрочем, нет, показались и идут за нами… С меня бутылка, если на своей тачке они не сядут на первой же кочке…
Я понял ход мыслей Гунара: почти у всех иномарок слишком низкий «живот», их родная стихия — европейские автобаны. Вот если бы это был внедорожник, мы бы ни за что от него не оторвались. А мой «фермерский» «ниссан» с высоким клиренсом прошел пустырь блестяще.
Где-то возле затоки Пикюрга остановились, чтобы осмотреться.В лесу было удивительно тихо, если не считать птичьего гомона и отдаленного стука дятла.
Лавируя между деревьями, обогнули Пикюргу и снова оказались на улице Бикерниеку.
Справа виднелось дорожно-ремонтное управление, но наш путь лежал в противоположную сторону.
Мы подались на Сауреши, Улброку, оттуда — на Мадону, Лубану, с поворотом вместе с рекой Айвиексте на юго-запад, в сторону небольшого городка Карсава.
Позади я увидел ЗИЛ-130, который выехал на пустынное шоссе с проселочной дороги. Впервые после того, как мы покинули больницу, я позволил себе немного расслабиться. Этому меня тоже учили, и потому я почти рефлекторно могу переходить от активных действий к состоянию расслабленности.
Но что меня больше всего удивляло: за всю поездку Гунар не взял в рот ни одной сигареты и только сейчас с удовольствием закурил. Я физически ощущал, какое наслаждение доставляет ему каждая затяжка. Взяла сигарету и Велта, быть может, только это и выдавало ее волнение.
— А что дальше? — почти безучастно спросила она.
— Максим, сказать ей?
— Скажи, заодно и мне будет интересно узнать, что с нами будет, — я перешел с Гунаром на «ты».
— А ни хрена не будет! Приедем домой, я спущусь в погреб и вытащу бутылочку самогонки. Затем Велта нашинкует салатика да сварит чугунок картошечки. Подкрепимся, а там уж видно будет…
А я спросил о том, что меня в этот момент больше всего волновало:
— Может ли Заварзин отыскать вас в Пыталово? Не Бог весть какой большой город.
— Исключено! Не найдут по той простой причине, что я прописан на судне, а этот дом принадлежит моей бывшей супруге, которая сейчас тоже живет в другом месте и, кстати, с другим Гунаром… Этот пасьянс не так-то просто раскинуть. Могу одно сказать: нигде и ни у кого они узнать о нашем гнезде не могут. Тонка кишка, а танки наши быстры…
— А соседи, почтальон? Да и фамилия редкая для тех мест…
— Пардон, эта фамилия не ее, а Эдика. Мы с Велтой — Подиньши, в паспорте записано по-русски: Подин, и внимания не привлечет. Я как уйду в море на полгода, так и с концами. Возвратился из рейса, попил водочку недельку и — за грибами да ягодами. Я без леса и реки, как печка без поддувала.
— Кем ходишь в море? — спросил я не из любопытства, а чтобы поддержать разговор.
— Мастером рыбообработки.
На границе проблем не было.
В Пыталово въехали с «неожиданной» стороны — южной. И если нас кто-то ждал на Псковском шоссе, то остался с носом.
Миновав поросшую осокой и камышом Утрою, мы сразу же за мостом свернули налево.
И вот наконец перед нами цель нашего броска за границу — мы оказались у дома, где нашли прибежище мои Подиньши.
Глава седьмая
Все, о чем мечтал Гунар, было на столе: две бутылки самогонки, вареная картошка, много салата, жареные подлещики и, конечно, соленый шпик, нарезанный тонкими аппетитными ломтиками. Простая и вкусная еда.
После нервотрепки все, что только стояло на столе, поглощалось с небывалым энтузиазмом, хотя я, чтоб не показаться Велте дикарем, сдерживал себя и старался орудовать вилкой и ножом не спеша.
На углу стола появилась небольшая рамка с фотографией мужа Велты, которого, наверное, уже похоронили, ему теперь не хлопотно и не страшно — пусть земля ему будет пухом.
Через угол рамки легла черная капроновая ленточка. Рядом — тонкая свеча прозрачно-малинового цвета.
Гунар, задумчиво глядя на робкий дрожащий огонек свечи, поднял стопку и негромко произнес:
— Никогда не соглашусь, что не знать боли благо — боли не ведает муравей, не ведает блоха… Честно говоря, не я это придумал — вычитал где-то… Мы не червяки, и потому нам больно и хотелось проводить, как положено, в последний путь близкого и доброго человека. Однако нам не позволили это сделать полюдски, и это еще одна боль… Давайте немного ее притупим… — Гунар опрокинул в рот рюмку и долго, молча, сидел не закусывая.
— Ешьте, Максим, — Велта пододвинула миску с салатом. Она, видимо, уже заметила, что он мне по вкусу.
— Макс, — поднял голову Гунар, — если нужно противопоставить этим обормотам силу, рассчитывай на меня, а я, в свою очередь, буду рассчитывать на своих ребят. Если надо, на берег сойдет весь экипаж. Ты знаешь, какие у рыбобработчиков острые ножи?
Велта, наклонив голову к тарелке, едва заметно улыбнулась.
Она, как и я, понимала: против банды Заварзина «второй фронт» не годится. Здесь нужны сверхосторожные партизанские приемы.
Но мне по душе был напористый оптимизм Гунара, и я лишь поддержал его:
— Я даже не сомневаюсь, что ваша соленая братва, если нужно, хоть целый город займет… Но будем надеяться, что до этого дело не дойдет, попытаюсь воздействовать на Заварзиным через свои каналы.
Велта удивленно подняла глаза.
— Этому истукану все человеческое чуждо. Проблему можно снять, если я сама позвоню ему и скажу, что согласна. Не только дом отдать, а и себя к нему впридачу…
— Велта! — вскочил со своего места Гунар. — Чтоб об этом я и не слышал! И думать об этом не смей! И ты, парень, — он повернул зардевшееся от гнева лицо в мою сторону, — нельзя пресмыкаться перед этой сволотой, иначе жить не стоит.
— Вы меня не так поняли, — как можно спокойнее ответил я, хотя хотелось вскочить и схватить рыбака за грудки. — Я не собираюсь просить у Заварзина пощады, просто хочу внести ясность. Он тоже должен знать о своих перспективах, если полезет на рожон.
— Хорошо, я все понял! — с готовностью воскликнул рыжий. — Я не вмешиваюсь в твои дела, просто не могу позволить, чтобы моя сеструха елозила на коленях перед этим паханом…
Я полюбопытствовал:
— А что бы ты предпринял на ее месте?
— В полицию побежал бы… Написал заявление об убийстве Заварзиным ее мужа, об угрозах, и все это приплюсовалось бы к тому делу, по которому он сидит.
— А где факты? — спросил я.
— Ты, она, я — это тебе не факты?
— Брось, Гунар, все это только эмоции, суду нужно другое, — Велта попыталась урезонить брата.
— Ну что ж, — развел он руками, — остается только самосуд. Выхода нет, и получается, я не зря говорил о своих с ножичками.
Мы выпили за то, чтобы земля Эдику была пухом, потом еще раз и еще… Часа за два обе бутылки да и тарелки опустели.
Велта позвонила подруге, где находился ее пацаненок с болонкой.
Понемногу хмель брал свое. И, как обычно, когото особенно тянуло излить душу, а другой молча слушал.
Язык развязался у Гунара, и он рассказал любопытную историю о себе. О том, как в начале своей рыбацкой жизни работал мукомолом на среднем рефрижераторе. Я понял, что в мире существуют галеры, именуемые СРТ или БМРТ, и рабы, называемые Гунарами.
В пятидесятиградусную жару он молол рыбу на старой, сотни раз ремонтированной мельнице, в которой от перегрузки все время забивало шнек. Пока он ломиком раскупоривал его, мешок переполнялся мукой, и нужно было успеть ухватить его за горло и длинной иглой зашить суровыми нитками. Но и этого мало: наполненный мешок он оттаскивал в другой конец трюма и укладывал в штабель. За смену следовало намолоть около трехсот мешков — значит, триста раз нагнуться, взять груз на плечо, оттаранить его в другой конец трюма.
Ему тогда было двадцать два, и это стало первым экзаменом на трудовую зрелость, как любил говорить помощник капитана.
Однажды во время сильнейшего шторма его вместе с мешками и деревянными настилами мотало по трюму, и ни одной живой души рядом. Все люки задраили, и он остался в темнице. Без воды, без сигарет. Перекатывало по ребристым настилам, и не было сил побороть земное притяжение. Уже с жизнью прощался…
От воспоминаний лицо Гунара покрылось испариной, словно он опять оказался в том трюме. На щеках набухли желваки, рука, которая держала сигарету, чуть заметно дрожала.
Но Гунар знал меру. Выговорившись, он враз прекратил излияния и стал показывать путанку. Потом мы пошли с ним к речке ловить раков. В одних трусах и пьяненькие. Хотя ко мне это не относилось вообще-то — моя печень довольно быстро расщепляет алкоголь, был бы только гальюн рядом. Практически я никогда не пьянел, что, по мнению наставников, было немаловажно в моем деле.
Я тоже мог кое-что рассказать Гунару, но стеснялся при Велте особо распускать хвост. Но когда на речке мы остались одни, я все же кое-что рассказал о себе. Откровенность требует взаимности, к тому же он и сам спросил: кто я, где тружусь, кто мои родители и так далее. Но внутри меня всегда срабатывает какой-то клапан: не могу открывать душу, хоть убей.
Мне не хотелось ни сетовать на судьбу, ни козырять прошлым. И хотя я сразу же проникся к Гунару уважением, но его судовая мельница и связанный с ней рабский труд — ничто в сравнении хотя бы с той ночью, когда мы похищали видного деятеля одной национально-освободительной организации, которая была как кость в горле. Против нас, двадцатки спецназовцев, дралась охрана из ста пятидесяти головорезов. Но мы все равно вождя утащили и не потеряли ни одного своего. Потом ответственность за этот инцидент взяло на себя (естественно, по предварительной договоренности с нами) другое нацдвижение, а мы остались в тени, как и положено.
Не мог я в припадке пьяной откровенности рассказывать о себе: мол, смотри, Гунар, какая горькая выпала мне судьба — родителей не помню. Может, они были замечательные, а может, из самых последних, кто знает — умерли своей смертью или же убил их какой-нибудь Заварзин. Просто не знает этого никто. Рос в детдоме, оттуда — в профтехучилище, где из меня сделали плохонького слесаря-инструментальщика. Потом — служба на границе, в героическом Бресте. Вот, собственно, и вся моя жизнь. Никакого просвета. Не мог же я ни с того ни с сего рассказать рыжему, как после армии ко мне подкатилась одна влиятельная служба и незаметно прибрала к рукам. Сыграв на моей врожденной любви к авантюрам, послали в спецшколу, откуда выходят законченные зомби.
К стыду своему, я нередко думаю о том, что, наверное, у моих родителей было что-то неладно с генами.
Расскажи я Гунару, что был в Никарагуа, Мозамбике, глотал болотную жижу в Камбодже, разве он не посчитал бы меня фантазером, лжецом? А и поверь он — уважения ко мне не добавилось бы, не такой это человек. Скажи я ему, что, не считая работы с винчестером, я своим ножом перерезал глотки как минимум двенадцати террористам, которые, естественно, выступали против сочувствующих нам и зависимых от нас фронтов, движений, организаций национального освобождения, — что он, возликовал бы?
Разве понял бы меня этот бесхитростный человек, если бы я поведал, как однажды на Рижском вокзале в Москве подошла цыганка погадать и как она рвала когти, когда дотронулась до моей руки? Она взяла ее в свои ладони и тут же отбросила, словно обожглась. Цыганка с силой толкнула меня в грудь. «Уходи, сатана, сгинь, дьявол!», — закричала она на весь вокзал. И убежала…
Мы были убийцами, а командование внушало, что мы, если не голуби, то перелетные птицы мира. Мы убивали, резали, душили парашютными стропами, а нас награждали. Нас уверяли, что «уничтожение активной боевой единицы противника» — не убийство. Это долг, который, не считаясь ни с чем, мы должны выполнить. Разве мог я у тихой речки, где туман и вода, как парное молоко, рассказать вдруг такое пусть и симпатичному, но по существу чужому человеку?
Я смотрел на небо, на бриллиантики звезд, и хотелось встать на колени и спросить у них — какова цена жизни? Сколько граммов человечности я мог бы в себе обнаружить, если бы встал на весы вечности? Какие я мог найти слова, чтобы частокол букв не скрывал, а передал то, что творилось во мне? Никто не влезет в мою шкуру, чтобы увидеть начавшийся распад. Я еще был зомби, но уже зомби-еретиком, в груди которого начинает теплиться, говоря высоким стилем, священный огонь. И как признаться Гунару, что после того, как я увидел его сестру, весь мир изменился разом, словно кто-то встряхнул калейдоскоп и стеклышки создали совсем новый, абсолютно неповторимый узор…
…Мы поймали с десяток небольших раков. Но рыба не ловилась, и когда после очередного заброса путанки остались пустыми, мы развесили на кустах сетку и пошли в дом отогреваться.
Появилась еще бутылка самогонки, но дальше двух стопок дело не пошло. Мы сидели с Гунаром друг против друга — он дымил без передыху, прикуривая от предыдущей сигареты, а я сидел и смотрел, как он курил. И каждую секунду был настороже — нетерпеливо ждал появления Велты. Но она все не шла, а я продолжал купаться в клубах дыма, отдаваясь бездумному ожиданию.
В какой-то момент Гунар, словно рассуждая сам с собой, сказал:
— А может, подбросить Заварзину наш адресок?
— Интересная мысль, — без энтузиазма откликнулся я. — А что потом?
— Узнают красавцы, где Велта прячется, прилетят мигом, а мы их тут за жабры. У меня есть ружье, ракетница, найдется и еще что-нибудь… И это не будет превышением обороны. Веришь ли, руки зудят, хочется взять их за гланды.
— Ты думаешь, что они совсем уж придурки и всей шоблой приедут в Пыталово и примутся штурмовать твой дом?
— А куда им деваться? Это в их стиле, они ж ребята азартные…
— Ошибаешься. Могут кликнуть откуда-нибудь из Казани или Москвы наемников, от которых редко кто уходит. Заварзин сам пачкать руки не любит.
— Тогда какого хрена они за нами увязались?
— Пока нагоняют страху и ищут нору, где прячется лиса. И нам с тобой нужно сделать так, чтобы этот процесс затянулся у них как можно дольше. Когда уеду, ты постарайся от Велты далеко не отходить. Какое-то время и днем придется посидеть за закрытой дверью. Если что-то изменится, дам знать сразу же. Идет?
— Вообще-то прятаться я не привык, но ты вроде бы говоришь дело. Только в случае чего я их на мушку возьму…
Из другой комнаты вышла Велта. Наши глаза встретились, и я не стал отводить взгляда. Однако она коротко посмотрела на меня, потом еще раз и, показалось, с каким-то оттенком заинтересованности.
— Мне нравится, что вы спокойны, — сказала она. — По крайней мере, это вселяет надежду. И если уж судьба нас свела, могу ли я надеяться, что вы нас не бросите на полдороге?
Я увидел, какими напряженными сделались ее глаза и как напряглась шея у Гунара. Я держал паузу. Обдумывал, как бы ободрить.
— Не сомневайтесь. Это и не в моих интересах. Я уже Гунару сказал, что буду звонить и обо всем ставить вас в известность.
Она подняла глаза. В них — надежда вперемешку со страхом и каким-то новым ощущением. Во всяком случае, казалось, что в ее глазах появился новый оттенок жизни.
Вдруг с моего языка сорвалось:
— Сколько же всего вас, Подиньшей?
— Шестеро — три брательника, одна сеструха осталась в Балви и вот она, — Гунар кивнул в сторону Велты. — В люди вышла только Велта, хотя родилась последней — поскребыш. И, видно, все, что было хорошего у матери, досталось ей…
Велта зарделась и вскочила с дивана.
— Ишь, стеснительная какая, сейчас начнет психовать.
Но она только покачала головой и незлобиво сказала:
— Комплименты, братец, у тебя какие-то дебильные…
— Да ты не заводись, сестренка, — Гунар пьяно полез к ней целоваться. — Давай-ка еще по одной пропустим и… спать…
Мы так и сделали: выпили по рюмке, Гунар пошел спать, а мы с Велтой остались за столом и о чемто говорили. О каких-то пустяках — о серьезном не говорилось. И без того было чему давить на психику. Но все время я чувствовал, что между нами какая-то стена.
После недолгого сна я разбудил Гунара, и мы попрощались. У него была такая помятая физиономия, что еще долго я потом улыбался.
Через два с половиной часа я уже был в районе Елгавы, а еще через сорок минут — в Тукумсе, откуда без проблем добрался до Юрмалы, до пансионата «Дружба».
Я не верю в резкие, как удар приклада в плечо, изменения человека. Конечно, какие-то подвижки в нас случаются после потрясений, таких, например, как смерть… Но вот чтобы так, что называется, на ровном месте, почувствовать, как сбрасываешь прежнюю кожу и без видимой причины начинается страшная маята — такого со мной еще не было. Чего уж там — я подхватил корь, которую воспели поэты всех времен и народов. Эх, Велта, зачем я тебя встретил? Жил ведь спокойно, если, конечно, о моей жизни можно сказать так.
Но вот что странно: я почувствовал страх, которого не испытывал в самых безвыходных ситуациях, когда не раз на карту ставилось все. Страх не только за нее, но и за себя — ведь теперь я и сам стал себе дороже.
…Снилась церковь — красного кирпича, с тремя разрушенными куполами. Я все пытался нащупать где-то поблизости лежащий винчестер, но рука впустую блуждала по чему-то липкому и скользкому.
Без двадцати три я проснулся и прислушался: не мог понять, день или ночь. Не зажигая света, отдернул штору — темно. Значит, спал, не раздеваясь, чуть ли не сутки.
На море спокойно, в гостинице — тишина. Мысли текли, как смола по стволу дерева, — медленно сворачиваясь и вновь пластаясь на ровных участках коры. И в этой скомканности мыслей пришла отчетливая уверенность — что-то изменилось, мечется во мне. Вроде бы проросло что-то новое — или старое, родом из детства. Вывод элементарный: каким-то образом я должен отречься от себя. От того, который убивал и отнюдь не страдал угрызениями совести. Но я тут же понял и другое, и тишина это подтвердила: чтобы от себя отречься, нужно былое отринуть. А это пока мне не по силам…
Выпил пива, но оно не затуманило мозг, и я еще битый час лежал с закрытыми глазами и следил за вереницей причудливых ассоциаций.
На следующий день я никуда не пошел. Погода была не два, не полтора — то выглянет на часокдругой солнце, то снова наплывут тугие кучевые облака. Слонялся без дела, пил пиво «Монарх», заедая засохшим сыром, щелкал грецкие орехи. Иногда выходил на веранду и, сидя в жестком кресле, подолгу смотрел на море.
До встречи с Сухаревым оставалось не более двух часов, когда я начал собираться. Долго сидел над листом бумаги, сочиняя письмо Заварзину. Передать его должен этот контролер, этот сукин сын, готовый за десяток долларов продать мать родную. Впрочем, чего уж там — мы одной породы: только он продается за мелочь, а я — за тысячи. Его грехи неизмеримо меньше моих, любой Божий суд простит, меня же мигом отправит в пекло.
Наконец рука моя вывела: «Старик, передай Сухарю ответ: готов ли ты навсегда отказаться от В.К. „Да“ или „нет“ — большего от тебя не жду. Стрелок». Заварзин наверняка знает мою кличку и поймет, от кого послание.
Без десяти шесть подъехал к Главному управлению полиции и на самой границе со служебной автостоянкой припарковал свой «ниссан». Здесь вряд ли могли меня подстерегать орлы Рэма. До железнодорожного вокзала, где должна состояться встреча, рукой подать.
Я не верил Сухареву и потому шел на свидание со всеми предосторожностями.
Заметил его первым: он нервно прохаживался возле подземного перехода и все время поглядывал на часы. Его, видно, тяготила предстоящая встреча со мной.
После нервотрепки все, что только стояло на столе, поглощалось с небывалым энтузиазмом, хотя я, чтоб не показаться Велте дикарем, сдерживал себя и старался орудовать вилкой и ножом не спеша.
На углу стола появилась небольшая рамка с фотографией мужа Велты, которого, наверное, уже похоронили, ему теперь не хлопотно и не страшно — пусть земля ему будет пухом.
Через угол рамки легла черная капроновая ленточка. Рядом — тонкая свеча прозрачно-малинового цвета.
Гунар, задумчиво глядя на робкий дрожащий огонек свечи, поднял стопку и негромко произнес:
— Никогда не соглашусь, что не знать боли благо — боли не ведает муравей, не ведает блоха… Честно говоря, не я это придумал — вычитал где-то… Мы не червяки, и потому нам больно и хотелось проводить, как положено, в последний путь близкого и доброго человека. Однако нам не позволили это сделать полюдски, и это еще одна боль… Давайте немного ее притупим… — Гунар опрокинул в рот рюмку и долго, молча, сидел не закусывая.
— Ешьте, Максим, — Велта пододвинула миску с салатом. Она, видимо, уже заметила, что он мне по вкусу.
— Макс, — поднял голову Гунар, — если нужно противопоставить этим обормотам силу, рассчитывай на меня, а я, в свою очередь, буду рассчитывать на своих ребят. Если надо, на берег сойдет весь экипаж. Ты знаешь, какие у рыбобработчиков острые ножи?
Велта, наклонив голову к тарелке, едва заметно улыбнулась.
Она, как и я, понимала: против банды Заварзина «второй фронт» не годится. Здесь нужны сверхосторожные партизанские приемы.
Но мне по душе был напористый оптимизм Гунара, и я лишь поддержал его:
— Я даже не сомневаюсь, что ваша соленая братва, если нужно, хоть целый город займет… Но будем надеяться, что до этого дело не дойдет, попытаюсь воздействовать на Заварзиным через свои каналы.
Велта удивленно подняла глаза.
— Этому истукану все человеческое чуждо. Проблему можно снять, если я сама позвоню ему и скажу, что согласна. Не только дом отдать, а и себя к нему впридачу…
— Велта! — вскочил со своего места Гунар. — Чтоб об этом я и не слышал! И думать об этом не смей! И ты, парень, — он повернул зардевшееся от гнева лицо в мою сторону, — нельзя пресмыкаться перед этой сволотой, иначе жить не стоит.
— Вы меня не так поняли, — как можно спокойнее ответил я, хотя хотелось вскочить и схватить рыбака за грудки. — Я не собираюсь просить у Заварзина пощады, просто хочу внести ясность. Он тоже должен знать о своих перспективах, если полезет на рожон.
— Хорошо, я все понял! — с готовностью воскликнул рыжий. — Я не вмешиваюсь в твои дела, просто не могу позволить, чтобы моя сеструха елозила на коленях перед этим паханом…
Я полюбопытствовал:
— А что бы ты предпринял на ее месте?
— В полицию побежал бы… Написал заявление об убийстве Заварзиным ее мужа, об угрозах, и все это приплюсовалось бы к тому делу, по которому он сидит.
— А где факты? — спросил я.
— Ты, она, я — это тебе не факты?
— Брось, Гунар, все это только эмоции, суду нужно другое, — Велта попыталась урезонить брата.
— Ну что ж, — развел он руками, — остается только самосуд. Выхода нет, и получается, я не зря говорил о своих с ножичками.
Мы выпили за то, чтобы земля Эдику была пухом, потом еще раз и еще… Часа за два обе бутылки да и тарелки опустели.
Велта позвонила подруге, где находился ее пацаненок с болонкой.
Понемногу хмель брал свое. И, как обычно, когото особенно тянуло излить душу, а другой молча слушал.
Язык развязался у Гунара, и он рассказал любопытную историю о себе. О том, как в начале своей рыбацкой жизни работал мукомолом на среднем рефрижераторе. Я понял, что в мире существуют галеры, именуемые СРТ или БМРТ, и рабы, называемые Гунарами.
В пятидесятиградусную жару он молол рыбу на старой, сотни раз ремонтированной мельнице, в которой от перегрузки все время забивало шнек. Пока он ломиком раскупоривал его, мешок переполнялся мукой, и нужно было успеть ухватить его за горло и длинной иглой зашить суровыми нитками. Но и этого мало: наполненный мешок он оттаскивал в другой конец трюма и укладывал в штабель. За смену следовало намолоть около трехсот мешков — значит, триста раз нагнуться, взять груз на плечо, оттаранить его в другой конец трюма.
Ему тогда было двадцать два, и это стало первым экзаменом на трудовую зрелость, как любил говорить помощник капитана.
Однажды во время сильнейшего шторма его вместе с мешками и деревянными настилами мотало по трюму, и ни одной живой души рядом. Все люки задраили, и он остался в темнице. Без воды, без сигарет. Перекатывало по ребристым настилам, и не было сил побороть земное притяжение. Уже с жизнью прощался…
От воспоминаний лицо Гунара покрылось испариной, словно он опять оказался в том трюме. На щеках набухли желваки, рука, которая держала сигарету, чуть заметно дрожала.
Но Гунар знал меру. Выговорившись, он враз прекратил излияния и стал показывать путанку. Потом мы пошли с ним к речке ловить раков. В одних трусах и пьяненькие. Хотя ко мне это не относилось вообще-то — моя печень довольно быстро расщепляет алкоголь, был бы только гальюн рядом. Практически я никогда не пьянел, что, по мнению наставников, было немаловажно в моем деле.
Я тоже мог кое-что рассказать Гунару, но стеснялся при Велте особо распускать хвост. Но когда на речке мы остались одни, я все же кое-что рассказал о себе. Откровенность требует взаимности, к тому же он и сам спросил: кто я, где тружусь, кто мои родители и так далее. Но внутри меня всегда срабатывает какой-то клапан: не могу открывать душу, хоть убей.
Мне не хотелось ни сетовать на судьбу, ни козырять прошлым. И хотя я сразу же проникся к Гунару уважением, но его судовая мельница и связанный с ней рабский труд — ничто в сравнении хотя бы с той ночью, когда мы похищали видного деятеля одной национально-освободительной организации, которая была как кость в горле. Против нас, двадцатки спецназовцев, дралась охрана из ста пятидесяти головорезов. Но мы все равно вождя утащили и не потеряли ни одного своего. Потом ответственность за этот инцидент взяло на себя (естественно, по предварительной договоренности с нами) другое нацдвижение, а мы остались в тени, как и положено.
Не мог я в припадке пьяной откровенности рассказывать о себе: мол, смотри, Гунар, какая горькая выпала мне судьба — родителей не помню. Может, они были замечательные, а может, из самых последних, кто знает — умерли своей смертью или же убил их какой-нибудь Заварзин. Просто не знает этого никто. Рос в детдоме, оттуда — в профтехучилище, где из меня сделали плохонького слесаря-инструментальщика. Потом — служба на границе, в героическом Бресте. Вот, собственно, и вся моя жизнь. Никакого просвета. Не мог же я ни с того ни с сего рассказать рыжему, как после армии ко мне подкатилась одна влиятельная служба и незаметно прибрала к рукам. Сыграв на моей врожденной любви к авантюрам, послали в спецшколу, откуда выходят законченные зомби.
К стыду своему, я нередко думаю о том, что, наверное, у моих родителей было что-то неладно с генами.
Расскажи я Гунару, что был в Никарагуа, Мозамбике, глотал болотную жижу в Камбодже, разве он не посчитал бы меня фантазером, лжецом? А и поверь он — уважения ко мне не добавилось бы, не такой это человек. Скажи я ему, что, не считая работы с винчестером, я своим ножом перерезал глотки как минимум двенадцати террористам, которые, естественно, выступали против сочувствующих нам и зависимых от нас фронтов, движений, организаций национального освобождения, — что он, возликовал бы?
Разве понял бы меня этот бесхитростный человек, если бы я поведал, как однажды на Рижском вокзале в Москве подошла цыганка погадать и как она рвала когти, когда дотронулась до моей руки? Она взяла ее в свои ладони и тут же отбросила, словно обожглась. Цыганка с силой толкнула меня в грудь. «Уходи, сатана, сгинь, дьявол!», — закричала она на весь вокзал. И убежала…
Мы были убийцами, а командование внушало, что мы, если не голуби, то перелетные птицы мира. Мы убивали, резали, душили парашютными стропами, а нас награждали. Нас уверяли, что «уничтожение активной боевой единицы противника» — не убийство. Это долг, который, не считаясь ни с чем, мы должны выполнить. Разве мог я у тихой речки, где туман и вода, как парное молоко, рассказать вдруг такое пусть и симпатичному, но по существу чужому человеку?
Я смотрел на небо, на бриллиантики звезд, и хотелось встать на колени и спросить у них — какова цена жизни? Сколько граммов человечности я мог бы в себе обнаружить, если бы встал на весы вечности? Какие я мог найти слова, чтобы частокол букв не скрывал, а передал то, что творилось во мне? Никто не влезет в мою шкуру, чтобы увидеть начавшийся распад. Я еще был зомби, но уже зомби-еретиком, в груди которого начинает теплиться, говоря высоким стилем, священный огонь. И как признаться Гунару, что после того, как я увидел его сестру, весь мир изменился разом, словно кто-то встряхнул калейдоскоп и стеклышки создали совсем новый, абсолютно неповторимый узор…
…Мы поймали с десяток небольших раков. Но рыба не ловилась, и когда после очередного заброса путанки остались пустыми, мы развесили на кустах сетку и пошли в дом отогреваться.
Появилась еще бутылка самогонки, но дальше двух стопок дело не пошло. Мы сидели с Гунаром друг против друга — он дымил без передыху, прикуривая от предыдущей сигареты, а я сидел и смотрел, как он курил. И каждую секунду был настороже — нетерпеливо ждал появления Велты. Но она все не шла, а я продолжал купаться в клубах дыма, отдаваясь бездумному ожиданию.
В какой-то момент Гунар, словно рассуждая сам с собой, сказал:
— А может, подбросить Заварзину наш адресок?
— Интересная мысль, — без энтузиазма откликнулся я. — А что потом?
— Узнают красавцы, где Велта прячется, прилетят мигом, а мы их тут за жабры. У меня есть ружье, ракетница, найдется и еще что-нибудь… И это не будет превышением обороны. Веришь ли, руки зудят, хочется взять их за гланды.
— Ты думаешь, что они совсем уж придурки и всей шоблой приедут в Пыталово и примутся штурмовать твой дом?
— А куда им деваться? Это в их стиле, они ж ребята азартные…
— Ошибаешься. Могут кликнуть откуда-нибудь из Казани или Москвы наемников, от которых редко кто уходит. Заварзин сам пачкать руки не любит.
— Тогда какого хрена они за нами увязались?
— Пока нагоняют страху и ищут нору, где прячется лиса. И нам с тобой нужно сделать так, чтобы этот процесс затянулся у них как можно дольше. Когда уеду, ты постарайся от Велты далеко не отходить. Какое-то время и днем придется посидеть за закрытой дверью. Если что-то изменится, дам знать сразу же. Идет?
— Вообще-то прятаться я не привык, но ты вроде бы говоришь дело. Только в случае чего я их на мушку возьму…
Из другой комнаты вышла Велта. Наши глаза встретились, и я не стал отводить взгляда. Однако она коротко посмотрела на меня, потом еще раз и, показалось, с каким-то оттенком заинтересованности.
— Мне нравится, что вы спокойны, — сказала она. — По крайней мере, это вселяет надежду. И если уж судьба нас свела, могу ли я надеяться, что вы нас не бросите на полдороге?
Я увидел, какими напряженными сделались ее глаза и как напряглась шея у Гунара. Я держал паузу. Обдумывал, как бы ободрить.
— Не сомневайтесь. Это и не в моих интересах. Я уже Гунару сказал, что буду звонить и обо всем ставить вас в известность.
Она подняла глаза. В них — надежда вперемешку со страхом и каким-то новым ощущением. Во всяком случае, казалось, что в ее глазах появился новый оттенок жизни.
Вдруг с моего языка сорвалось:
— Сколько же всего вас, Подиньшей?
— Шестеро — три брательника, одна сеструха осталась в Балви и вот она, — Гунар кивнул в сторону Велты. — В люди вышла только Велта, хотя родилась последней — поскребыш. И, видно, все, что было хорошего у матери, досталось ей…
Велта зарделась и вскочила с дивана.
— Ишь, стеснительная какая, сейчас начнет психовать.
Но она только покачала головой и незлобиво сказала:
— Комплименты, братец, у тебя какие-то дебильные…
— Да ты не заводись, сестренка, — Гунар пьяно полез к ней целоваться. — Давай-ка еще по одной пропустим и… спать…
Мы так и сделали: выпили по рюмке, Гунар пошел спать, а мы с Велтой остались за столом и о чемто говорили. О каких-то пустяках — о серьезном не говорилось. И без того было чему давить на психику. Но все время я чувствовал, что между нами какая-то стена.
После недолгого сна я разбудил Гунара, и мы попрощались. У него была такая помятая физиономия, что еще долго я потом улыбался.
Через два с половиной часа я уже был в районе Елгавы, а еще через сорок минут — в Тукумсе, откуда без проблем добрался до Юрмалы, до пансионата «Дружба».
Я не верю в резкие, как удар приклада в плечо, изменения человека. Конечно, какие-то подвижки в нас случаются после потрясений, таких, например, как смерть… Но вот чтобы так, что называется, на ровном месте, почувствовать, как сбрасываешь прежнюю кожу и без видимой причины начинается страшная маята — такого со мной еще не было. Чего уж там — я подхватил корь, которую воспели поэты всех времен и народов. Эх, Велта, зачем я тебя встретил? Жил ведь спокойно, если, конечно, о моей жизни можно сказать так.
Но вот что странно: я почувствовал страх, которого не испытывал в самых безвыходных ситуациях, когда не раз на карту ставилось все. Страх не только за нее, но и за себя — ведь теперь я и сам стал себе дороже.
…Снилась церковь — красного кирпича, с тремя разрушенными куполами. Я все пытался нащупать где-то поблизости лежащий винчестер, но рука впустую блуждала по чему-то липкому и скользкому.
Без двадцати три я проснулся и прислушался: не мог понять, день или ночь. Не зажигая света, отдернул штору — темно. Значит, спал, не раздеваясь, чуть ли не сутки.
На море спокойно, в гостинице — тишина. Мысли текли, как смола по стволу дерева, — медленно сворачиваясь и вновь пластаясь на ровных участках коры. И в этой скомканности мыслей пришла отчетливая уверенность — что-то изменилось, мечется во мне. Вроде бы проросло что-то новое — или старое, родом из детства. Вывод элементарный: каким-то образом я должен отречься от себя. От того, который убивал и отнюдь не страдал угрызениями совести. Но я тут же понял и другое, и тишина это подтвердила: чтобы от себя отречься, нужно былое отринуть. А это пока мне не по силам…
Выпил пива, но оно не затуманило мозг, и я еще битый час лежал с закрытыми глазами и следил за вереницей причудливых ассоциаций.
На следующий день я никуда не пошел. Погода была не два, не полтора — то выглянет на часокдругой солнце, то снова наплывут тугие кучевые облака. Слонялся без дела, пил пиво «Монарх», заедая засохшим сыром, щелкал грецкие орехи. Иногда выходил на веранду и, сидя в жестком кресле, подолгу смотрел на море.
До встречи с Сухаревым оставалось не более двух часов, когда я начал собираться. Долго сидел над листом бумаги, сочиняя письмо Заварзину. Передать его должен этот контролер, этот сукин сын, готовый за десяток долларов продать мать родную. Впрочем, чего уж там — мы одной породы: только он продается за мелочь, а я — за тысячи. Его грехи неизмеримо меньше моих, любой Божий суд простит, меня же мигом отправит в пекло.
Наконец рука моя вывела: «Старик, передай Сухарю ответ: готов ли ты навсегда отказаться от В.К. „Да“ или „нет“ — большего от тебя не жду. Стрелок». Заварзин наверняка знает мою кличку и поймет, от кого послание.
Без десяти шесть подъехал к Главному управлению полиции и на самой границе со служебной автостоянкой припарковал свой «ниссан». Здесь вряд ли могли меня подстерегать орлы Рэма. До железнодорожного вокзала, где должна состояться встреча, рукой подать.
Я не верил Сухареву и потому шел на свидание со всеми предосторожностями.
Заметил его первым: он нервно прохаживался возле подземного перехода и все время поглядывал на часы. Его, видно, тяготила предстоящая встреча со мной.