Олден Марк. Демон

   Пенни решил, что Аристотель Беллас знает что-то о жеребенке и Ханако. Иначе стал бы он носить эту газетную заметку? Грек зарабатывает на жизнь сбором информации, это и хобби, и жгучий интерес к чужим секретам. Собранная, информация служила валютой или оружием. Пенни собирался найти Грека и взять за жабры — пусть говорит, зачем носил эту заметку. И что означает буква "О", написанная рядом с заметкой красным и подчеркнутая.
   Блокноты.
   Первый неинтересен. Пенни быстро его просмотрел — только записи о ценных бумагах и сходные вещи.
   Второй блокнот.
   Поинтереснее. И посвящен полностью Уоррену Ганису. Целые страницы дат: телефонные разговоры между Ганисом и Огюстом Карлайнером — значит, Грек действительно прослушивал телефоны Карлайнера. Рядом с некоторыми из дат опять же была буква "О", всегда подчеркнутая, а иногда с восклицательным знаком. Почти весь блокнот был посвящен определенному периоду в жизни Ганиса, периоду с 1941 по 1945 годы. Не раз упоминалось имя Ясуды Гэннаи. Есть о чем подумать.
   Третий блокнот.
   Сначала название — «Мудзин», потом имена: Ясуда Гэннаи, Рэйко Гэннаи, Хандзо Гэннаи и Тэцу Окухара. Последние два имени ничего Пенни не говорили, а второе он знал. Жена Ясуды Гэннаи, Императрица, она считалась властью за троном в «Мудзин».
   Пенни уже собирался перевернуть страницу, когда заметил еще одно имя, оно было торопливо нацарапано легким карандашом, как бы невзначай. Элен Силкс. Иисусе. Грек знает. Сукин сын знает. Пенни очень посочувствовал сенатору и счел это еще одной причиной для того, чтобы отловить Грека поскорее и отнять у него ленты. Тут Пенни рассмотрел заодно и худший из возможных сценариев: что если Элен Силкс — подсадка «Мудзин» к Фрэн Маклис. Если это правда…
   Ему и думать не хотелось о том, что он обязан все рассказать сенатору. Ничего странного, что Аристотель Беллас хочет вернуть свой атташе-кейс. Этого блокнота и лент хватило бы, чтобы выбить Фрэн Маклис из сенатской гонки в будущем году.
   Следующая страница. Н-ну… Телефонные разговоры между Огюстом Карлайнером и Элен Силкс. Между Элен Силкс и Уорреном Ганисом. Между Элен Силкс и Рэйко Гэннаи, с пометкой, что эти последние разговоры велись на японском. И опять буква "О" рядом с некоторыми из дат, обязательно округленная и подчеркнутая. Шифр ли это какой-нибудь, знали, конечно, только Грек и Софи. Пенни малейшего понятия не имел, что это такое.
   Следующая страница.
   Шок.
   Имя Эдварда Пенни плюс его адреса и телефоны в Вашингтоне, Аризоне и Нормандии. Внизу страницы — опять имя Пенни, здесь вместе с именем Акико Сяка. Под ее — слово Они. Подчеркнута. Не буква "О" на этот раз, а имя целиком. Все три имени были обведены соединявшим их кружком.
   Пенни откинулся назад в кресле, закрыл глаза. Он вдруг почувствовал себя ужасно усталым, затошнило, к горлу подкатила желчь. Он подрагивал, будто от холода, ладони увлажнились Сердце колотилось быстрее. Дышать стало трудно. Он вспомнил огонь, обжегший его тело в Центральной Америке, пытки, которые вынес там. Вспомнил Они, по чьей вине все это с ним произошло. Они — человек, которого боятся сейчас Аристотель Беллас и Софи. Который чуть не погубил Эдварда Пенни и сейчас угрожает ему вновь. Угрожает не только ему, но и Акико.
   Долго сидел Пенни обмякший в кресле, смотрел в стену остекленевшими глазами и отдавался чувству зла. Он сжал кулаки, чтобы руки не дрожали.

Глава 4

   Уоррен Ганис раздраженно поморщился, услышав жужжание интеркома: потревожили спокойное утро с его коллекцией азиатского искусства. Сегодня у него впервые появилась возможность изучить свое новейшее приобретение, масляную картину магараджи и его жены индийского художника девятнадцатого века Рави Варма. За последние три года Ганис истратил почти двадцать пять миллионов долларов на азиатское искусство, почти все эти ценности были ввезены в страну контрабандным путем.
   Он еще подержал Варма в руках, чуть склонив и подставляя солнцу в окнах его квартиры на Пятой авеню, потом отставил картину и поднял трубку интеркома. Звонил Хори Васэда. Васэда был его ассистентом и, среди прочего, вел дела с ворами и грабителями, которые продавали Ганису дальневосточные шедевры. Сегодня утром Васэда должен был вылететь в Таиланд за цейлонскими скульптурами и корейскими свитками, но несколько минут назад ему позвонил оттуда человек, укравший эти произведения искусства. Вор, бывший американский солдат, живший в Бангкоке, потребовал больше денег — или сделки не будет. Васэда спросил — заплатим ему или отступим?
   — Заплати ему, конечно, — решил Ганис. Он говорил по-японски.
   Васэда был очень не согласен.
   — Заплатить ему? Но он требует еще тридцать тысяч, иначе, говорит, обратится к другому покупателю. У нас была договоренность с этим червем, а он хочет изменить правила в последнюю минуту. Я не люблю, когда из меня делают дурака. Если станет известно, что на нас можно давить, то…
   — Я знаю, знаю. Но мне нужно то, что есть у него. Все очень просто.
   — Мерзавец повторяет «не будет финансов, не будет романсов» и смеется. Мне хочется вырвать ему глаза, закрыть маской его дурацкую рожу — и пусть танцует в клетке рядом с нашей подругой Ханако.
   Ханако. Уоррен Ганис ее знал. Он видел ее в прошлом марте, когда в Токио устраивали прием для служащих «Мудзин». Вид у Ханако был скучающий, хотя она усердно притворялась, будто все происходящее ее интересует. Ганис подумал, что она одна из самых красивых женщин на приеме, но потом решил, что она не в его вкусе — слишком легковесная и переменчивая, муж, наверное, ею недоволен. Васэда, любивший мрачное и болезненное, показывал ему полароидные снимки Ханако: голая, в лисьей маске, она танцует в бамбуковой клетке. А для Уоррена Ганиса эта картина символизировала разрушенное произведение искусства, он на такие вещи смотреть не любил. С другой стороны, только безмозглая райская птичка вроде Ханако могла подумать, что ей удастся сбежать от Императрицы.
   Всех трех жен Ганиса, японок, выбрала ему Рэйко Гэннаи, она основывалась при этом на его представлениях о красоте, уме, характере. Теперешняя миссис Ганис, третья, хотя и была намного моложе него, отвечала всем его требованиям, а к тому же очень интересовалась искусством, что он считал дополнительным преимуществом. Последнее время она казалась чуть отстраненной, немного напряженной, а поскольку она прожила в Америке меньше двух лет, он расценил это как тоску по Японии. Поэтому он и не противился, когда жена предпочитала больше времени проводить в их поместье в Нью-Джерси, нежели в манхэттенской квартире. Ей никогда не нравился Нью-Йорк, она говорила, что его населяют грубые бесчувственные люди.
   Он сказал себе, что ее настроение — всего лишь фаза, через которую она проходит, и что она никогда не станет проблемой, которой стала Ханако. Ганис любил свою третью жену намного больше первых двух, и вовсе не собирался допустить, чтобы Императрица и ее наказала, как Ханако. И пока жив Ясуда Гэннаи, Ганису есть куда обратиться за высшим судом — он не колеблясь воспользуется этим ради жены, если возникнет необходимость.
   Когда Императрица настаивала, что он должен избавиться от первой жены, Ганис согласился, так у нее была связь с японским дипломатом в ООН, и хуже того, она угрожала обратиться в американский бракоразводный суд, рассказав при этом некоторые вещи, не подлежащие оглашению. Вторая миссис Ганис не доставляла хлопот, была верной и послушной женой, пока не умерла безвременно от рака груди. Ни одна из них не волновала его так, как жена третья, его гордость и радость. День, когда она вошла в его жизнь, был одним из самых чудесных, сколько он помнил. Ганис неохотно отпускал ее с глаз, ибо ревность — одно из последствий любви.
   По интеркому Васэда продолжал поносить гнусного мошенника. Возможно, если что-то произойдет с маленькими дочерьми бывшего солдата, он поймет, что слово надо держать. У солдата и его жены таиландки было двое дочерей, девяти и двенадцати лет, такой возраст казался сорокалетнему Васэде особенно соблазнительным, он любил очень молодых сексуальных партнеров. Во время поездок в Бангкок он угощал себя самыми молоденькими проститутками обоих полов, а Ганис не возражал, так как с обязанностями своими Васэда справлялся превосходно. Васэда, однако же, считал необходимым пересказывать Уоррену Ганису свой секс во всех скучных подробностях, включая тот случай, когда он задушил восьмилетнего мальчишку за попытку украсть у него часы.
   — Я хочу получить эти корейские свитки, — прервал его Ганис. — Поэтому мы пойдем на сделку с нашим другом в Бангкоке, хотя он и очень жаден. Сейчас на рынке преимущество за продавцами, и он нам нужен. Вот и все, никаких сложностей. Только помни: он из тех, кому всегда мало, и он обязательно на своей жадности подорвется. Мы его и подорвем. А пока дай ему, сколько просит, и покончим с этим.
   — Ганис-сан, я…
   — Сделай, как я говорю, пожалуйста. Пусть и дальше думает, что мы дураки и с нами можно играть. Он свое получит, когда придет время. Деньги я возьму с коммерческого счета. Заедь в банк на Мэдисон-авеню по пути в аэропорт, деньги будут тебя ждать.
   Он положил трубку, не дожидаясь ответа Васэды — так и нужно с подчиненными — затем провел мизинцем по ожерелью из рубинов и изумрудов, изображенному на шее женщины. Объясняя свою политику разъяренному Васэде, Ганис старался казаться собранным и невозмутимым, он будто ничуть не реагировал на мелочи жизни. Совсем не поддался своей склонности к вспышкам — а он всегда вспыхивал, если получалось не по его воле, сейчас же его волей было провести ежеутренние тридцать минут наедине с азиатским искусством. Но это вмешательство, эти пререкания из-за денег оставили его недовольным и раздражительным. На взводе.
   Он не любил, просто терпеть не мог, когда кто-то мешал его утреннему времени покоя, столь необходимому для него периоду безмятежности, общения с прекрасным. Однако было бы унизительным разозлиться в разговоре с Васэдой, он же всего лишь делает то, что ему поручено. Кроме того, гнев мог плохо повлиять на давление у Ганиса, его желудочно-кишечные расстройства… Молодая жена и его заставляла чувствовать себя молодым, но прогрессирующий распад он все же чувствовал. Проходящие годы крадут у нас одно за другим.
   За последние месяцы он привык проводить время по утрам со своими коллекциями искусства в Нью-Йорке или нью-джерсийском поместье. Затем следовал японский массаж. Искусство, считал он, создает форму, которой сама жизнь лишена. Массаж ему делал высокопрофессиональный амма, японский массажист, и это увеличивало физические силы и настроение. Здоровье, как любил говорить отец Ганиса, — это первое богатство.
   Огромная квартира Уоррена Ганиса, составленная из трех по вертикали, располагалась в районе модернизированных особняков, роскошных меблированных домов и дорогих жилых отелей. Купил он ее потому, что любил искусство: здесь поблизости больше музеев, архивов и культурных выставок, чем в любом другом месте города. Прежним владельцем был знаменитый симфонический дирижер, говорят, он развлекал любовниц, дирижируя собственными пластинками: голый, в одних белых перчатках, дирижерская палочка с брильянтами.
   Уоррен Ганис заполнил почти все из сорока комнат — были там гимнастический зал, кинозал, насчитывалось шестнадцать древесных каминов — произведениями из Японии, Китая, Кореи и Юго-Восточной Азии. Музей за его счет содержал залец азиатского искусства: «Комната Стивена и Люсиллы Ганис». Он сделал так в память об умерших родителях, но в налоговом и рекламном отношениях это тоже было очень выгодно. Свои сокровища он часто одалживал различным выставкам, делал пожертвования. Искусство было для Ганиса фантазийной жизнью, укрытием от уродства окружающего мира.
   Высокое кровяное давление, головные боли, желудочно-кишечные неполадки — все это накапливалось годами, но резко усилилось, когда ему стало известно, что Ясуда Гэннаи неизлечимо болен. Мысль о близкой смерти Ясуда-сан погрузила его в глубокую и стойкую депрессию, он сейчас существовал в постоянном страхе. Ясуда-сан, его ментор и самый дорогой друг, благодаря которому он стал преуспевающим издателем. Ясуда-сан, его первый любовник.
   А с этим ударом пришла и шокирующая весть о том, что в его прошлом роются три человека. Оливер Ковидак и Мейер Уэкслер горели желанием отомстить, они это видели как возмездие за причиненный ранее ущерб. Третий, Аристотель Беллас, был всего лишь жалкий шантажист, желающий разбогатеть побыстрее, и это делало его самым презренным из трех.
   Они собирались не просто облить его грязью, а погубить полностью, разрушить все, ради чего он и семья Гэннаи работали последние сорок лет. Мерзавцы просеивали пепел, в который превратилось его прошлое, всматривались в события, произошедшие, когда он был еще мальчиком от тринадцати до семнадцати лет. Ковидак делал это из-за жены, Уэкслер потому, что Уоррен Ганис его обанкротил, ну а Белласу просто нужны деньги. Двое из них, Ковидак и Уэкслер, получают информацию от кого-то в «Мудзин», кого Императрица назвала Аикути, Скрытый Меч.
   Враги Ганиса не могли бы выбрать более критическое время для нападения на него, ибо сейчас шел самый крупный бой за всю его деловую жизнь и ему были нужны все силы и энергия. В мае он заплатил восемьдесят миллионов долларов за шестнадцать процентов акций «Баттерфилд Паблишинг». Сейчас он пытался купить остальные восемьдесят четыре процента за четыреста миллионов, на двадцать миллионов больше, чем он предлагал неделей ранее. «Баттерфилд» пока не уступал.
   Никогда еще сделка не оказывалась столь сложной. Адвокаты, банкиры, аналитики с Уолл-стрит, управление «Баттерфилд» — все играли какую-то роль, и Уоррену Ганису иногда казалось, что бесконечное деление волоса на четыре части по поводу стоимости акций сведет его с ума. Нравилось ему это или нет, он был вынужден вести себя осмотрительно, осторожничать в делах и речах и принимать лекарства от желудка, как предписано. Болезнь — это определенно урок смирения.
   Императрица и ее сын Хандзо, в котором Ганис видел больше амбиций, чем способностей, оба поддержали его план покупки «Баттерфилда». Она даже настояла, чтобы ее драгоценный сын принимал активное участие в этом деле: решили без Ганиса, и он был не очень доволен. Столь настоятельно она предлагала своего сына потому, что мотивы, как всегда, были эгоистичные. Если, как она это видела, голос «Мудзин» станет более громким в Америке вследствие экспансии Ганиса, то пусть часть славы за осуществление этого достанется Хандзо. Ему проще будет стать президентом «Мудзин».
   Ясуда Гэннаи одобрил баттерфилдскую сделку, и это бесконечно обрадовало Ганиса, ибо означало, что и другие служащие «Мудзин» вслед за президентом окажут ему поддержку. Финансовая помощь, ясное дело, тоже будет.
   Сопротивление встретил он лишь с одной стороны, и это был Тэцу Окухара, единственный крупный распорядитель в «Мудзин», кто слияние с «Баттерфилд» не одобрил. Окухара утверждал, что проект потребует слишком много денег «Мудзин», а сам по себе масштаб сделки привлечет нежелательное внимание к Ганису и его связям с «Мудзин». Ганис подозревал, что Окухара противится больше из ревности, его раздражает, что Ганис так близок с Ясудой Гэннаи. Издатель не мог не признать, что Окухара — выдающийся администратор, его не сравнить с Хандзо, который никогда не сможет выйти из-под влияния матери. Но в самом Окухаре было слишком мало приятного. Он надменный, заносчивый, в достижении цели не считается ни с чем. Ганиса нисколько бы не удивило, окажись, что именно Окухара и есть тот Скрытый Меч.
   Что же до стоимости захвата «Баттерфилд», то тут, к сожалению, Окухара был прав. Пытаясь захватить контроль над этой издательской компанией, Ганис уже истратил двадцать миллионов из денег «Мудзин», а понадобится еще не меньше десяти. Если сделка по каким-то причинам не состоится, деньги пропадут. Ясуду Гэннаи, Императрицу и Хандзо такая потеря раздавит. В Японии считается преступлением, если человек не сумел справиться со своим бизнесом, и этот человек всегда остается один. Потерю тридцати миллионов долларов не потерпят в японской компании. Неудача Ганиса, что бы ее ни вызвало, означает для Ясуды Гэннаи смерть в позоре, для Хандзо — полную невозможность встать на место отца. А врагам Императрицы в «Мудзин» прибавит сил, они ее сделают чужой в собственном доме.
   Его мысли вернулись к «Баттерфилду». Компанию удастся купить, если ее крупные акционеры проголосуют соответствующим образом. Не исключалось, вопрос решит инвестиционная фирма на Уолл-стрит, она держала крупный пакет.
   Но этим сложности не исчерпывались. «Баттерфилд» — старая, солидная фирма. Одного намека на скандал, связанный с Уорреном Ганисом, вполне хватит, чтобы расстроить сделку. Подобно жене Цезаря, Ганис должен быть вне подозрений.
   Ему было под шестьдесят — крупный мужчина, грубовато-красивый, с волнистыми серебряными волосами, движения его бывали то величественными, то дергаными — в соответствии с быстрыми переходами от хладнокровия к бешенству, характерными для него всю жизнь. В «Ганис Коммуникейшнз» он был не только председателем, но и главным акционером, что давало полную свободу в управлении компанией, которую основал его дед. Действовать он предпочитал сокрыто и тайно, не выдавая своих намерений до последней минуты. Открытым путем шел редко, предпочитая достичь цели не привлекая внимания. А это позволяло ему скрывать недостойные или нелегальные действия по отношению к конкурентам до тех пор, когда остановить его становилось невозможно. Он никогда не давал интервью, публичные заявления делал только через специального представителя корпорации, почти не вступал в контакты с теми, кто у него работал.
   Служащие и конкуренты, однако, соглашались в том, что у него прекрасное деловое чутье и что успехом он обязан своей способности принимать здравые решения быстро и в неблагоприятных условиях. И лишь сам Уоррен Ганис знал истинный секрет своего успеха: всегда нужно монополизировать всю власть и уничтожать соперников.

* * *

   Позвонив в банк и попросив приготовить деньги для Васэды, он поднялся в лифте на третий этаж, в свой личный гимнастический зал. Там ждал его у пенопластового матраса массажист, слепой японец, хрупкий беловолосый человек, владевший феноменальным искусством. В Японии профессия массажа когда-то предназначалась только слепым. Они долго, очень долго учились у мастера. Массажист в те времена объявлял о своем присутствии где-либо игрой на флейте. Ганиса радовало, что Дзасси, его амма, верен древним традициям и стоит на коленях у матраса, наигрывая печальную мелодию на маленькой деревянной флейте.
   Дзасси был даром Императрицы. Она заверила Ганиса, что Дзасси, до того работавший только с японскими клиентами, получил сертификат и лицензию в той префектуре, где начал свою деятельность, что он хорошо знает структуру человеческого тела и даже располагает некоторыми медицинскими знаниями. Очень хвалила его искусство в сиацу, массаже пальцами, и хари-редзи, акупунктуре. Ганис понял, какое Дзасси сокровище, когда узнал, что амма учился в Ириэ, Мисоно и Сугияма, трех из четырех самых знаменитых школ акупунктуры. Руки Дзасси были его инструментами — и они были магией.
   Поклонившись старику, Ганис снял кимоно и голый лег животом на матрас. Говорить они обычно не говорили, разве что начинал сам издатель, да и тогда Дзасси отвечал очень кратко, несколько слов, не больше. На бесполезную болтовню, сказал он как-то Ганису, уходит много энергии. В молчаливости старика Ганис как бы видел ту Японию, которую увидел впервые двенадцатилетним мальчиком и никогда не переставал любить.
   Дзасси начал втирать ему в кожу ароматное масло и поглаживать спину ладонями. Затем, положив правую ладонь на левую, старик стал нажимать ладонями на позвоночник, три-четыре секунды, от шеи к ягодицам. Время от времени Дзасси приостанавливался и надавливал очень сильно на то место позвоночника, которое, его словами, следовало выпрямить. Правильное расположение позвонков, сказал он, имеет очень большое значение. Ганис не сомневался в нем; прикосновение этих маленьких рук снимало скованность тела, делало его легким и увлекало на грань сна.
   Потом, когда Дзасси ввел указательный палец Ганису в ухо и стал вибрировать, исчезли последние остатки напряжения, и он был готов к встрече с миром. Когда-то он пробовал делать такой массаж сам, но не получалось такое же давление и скорость, и он перестал, боясь повредить барабанную перепонку.
   Далее Дзасси занялся суставами Ганиса, растягивая и разрабатывая со всех возможных сторон. Вероятно, старик делал что-то очень правильно, ибо за время его пребывания в доме общее самочувствие Ганиса улучшилось, кровяное давление снизилось, а тугоподвижность суставов намного уменьшилась и желудок беспокоил меньше, хотя по-прежнему вспыхивал от мысли о «Баттерфилде» или проблемах с Ковидаком, Уэкслером и Аристотелем Белласом.
   Хари-редзи. Акупунктура.
   Вашему желудку станет лучше, пообещал Дзасси и оказался прав. Иглы не только не причиняли боли, но, в искусных руках Дзасси, не вызывали даже малейшего кровотечения. Помещенные правильно, говорил он Ганису, иглы стимулируют мышцы и нервы и помогают внутренним органам функционировать так, как они должны. На теле есть шестьсот шестьдесят точек, контролирующих мышцы и нервы, в них-то и помещаются иглы. А иглы у Дзасси были тонкие, от дюйма до трех длиной, из золота, серебра и платины. Ганису прикасаться к ним запрещалось.
   Издатель закрыл глаза, когда Дзасси приложил маленькую тонкую трубочку к тому месту на теле, куда вопьется игла. Затем, пользуясь большим пальцем, старик осторожно ввел иглу через трубочку в умащенную плоть. Поместив в Ганиса девять золотых и серебряных игл, амма потянулся к покрытым бархатом платиновым иглам. Это были особые иглы, сами по себе почти лечение. Дзасси вколачивал их маленьким серебряным молоточком, без трубки, и когда закончил, спина Ганиса походила на подушечку для иголок.
   Невероятно, но Ганис боли не чувствовал. Он чувствовал себя обновленным. Полным энергии. Готовым сразиться с миром. В последнем разговоре с Императрицей он пытался рассказать ей, насколько стал зависеть от иголок Дзасси, но она была не в настроении обсуждать акупунктуру. Заботило ее только одно — чтобы он приобрел «Баттерфилд» и побыстрее. Иначе позор падет на Ясуду Гэннаи, который был Ганису как отец. И может даже выйти, что на этом кончится карьера ее сына в «Мудзин».
   — А у вас, — пригрозила она Ганису, — не будет влиятельных друзей в компании. Об этом позаботится Тэцу Окухара.
   — Он уже дал мне это понять. Говорит, предпочел бы видеть на моем месте другого.
   — Так или иначе, Уоррен-сан, он собирается полностью лишить вас поддержки «Мудзин», если станет президентом. Это будет тяжелым ударом по вашему бизнесу, вы понимаете, конечно. Ради себя, равно как и для нас, вы должны не допустить, чтобы он унаследовал моему мужу. Умоляю вас, не подведите — да ведь и муж очень ценит и почитает вас.
   Ганис понимал, что Императрица, при всех ее недостатках, более чем права, когда настраивает его на всяческую помощь Ясуде Гэннаи. Президент «Мудзин» был его скалой, его учителем во столь многих вещах, и сейчас мир казался блеклым и ненужным без мудрого совета старика. Ганис не мог отвратить его смерть, однако мог успешно заключить сделку с «Баттерфилдом», а тогда старик умрет спокойно.
   Ясуда-сан был его первым любовником. Эта связь осталась единственной гомосексуальной в жизни Ганиса, он ничего подобного не повторял, но и о первой не жалел. Мальчиком он был глубоко влюблен в зрелого уже тогда Ясуду, и оба не выделяли половую любовь во что-то особое и не видели в ней ничего постыдного. Важно лишь то, сказал Гэннаи Уоррену Ганису, чтобы человек умел давать и принимать любовь.
   В течение многих лет издатель был инструментом в руках Ясуды в тщательно оркестрированной пропагандистской кампании, направленной на создание благоприятного делового климата для «Мудзин» в Америке, а началась кампания еще на исходе Второй мировой войны. Ганис, выполняя приказы Гэннаи, использовал свои публикации и влияние для поддержки американских политиков, законов и организаций, благоприятно расположенных к Японии и ее торговой политике. Опираясь на деньги «Мудзин», он выступал спонсором книг, статей, академических научных групп и конференций Восток-Запад, выступающих за гармонию с Азией. Тонкое планирование проводил Ясуда Гэннаи, а инструментом и действием был Ганис.
   В результате «Мудзин» заработал многие миллиарды долларов в Соединенных Штатах, самом богатом рынке мира. С помощью Ганиса Ясуда Гэннаи и «Мудзин» долго могли отбиваться от Конгресса, не давая законодателям принять законы, ограничивающие торговлю с Японией. Деньги «Мудзин», отмытые через «Ганис Коммуникейшнз», находили дорогу к тем кандидатам, кто положительно относился к Японии. Кроме того, эти же деньги попадали в академические учреждения, фирмы «имиджа» и общественных контактов… превращались в дорогостоящие поездки за границу для конгрессменов, журналистов и других американцев, влиявших на общественное мнение.