Олди Генри Лайон. Жрецы

Олди Генри Лайон
Жрецы

   Генри Лайон ОЛДИ
   ЖРЕЦЫ
   
   ...Но как объяснить кровавость, жестокость и
   трагизм мифов у такого жизнерадостного народа, как
   древние эллины? Как ни переделывались позднее мифы
   поклонниками Олимпийского пантеона - кровавые ужасы
   их сюжета были уже канонизированы.
   Я.Голосовкер
   ПАРОД
   Раскаленный добела Гелиос медленно полз по блеклому небосводу на запад.
   - Совсем сдурел старик, - высокий статный воин покосился на солнце и принялся нехотя стаскивать с головы глухой шлем с пышным султаном и узкими прорезями для глаз.
   Потом воин отбросил со лба седую прядь - единственную в черной, как смоль, шевелюре - и уселся на порог полуразвалившейся хибары близ северо-восточной окраины семивратных Фив.
   Пристроив шлем рядом, он огладил султан рукой, словно это было живое существо, и вновь глянул вверх.
   Слепящий бич наискось хлестнул его по лицу, заставив зажмуриться.
   - Вот я тебя! - воин погрозил солнцу кулаком.
   Как ни странно, угроза возымела действие. Вокруг дряхлого строения стало ощутимо прохладнее.
   - Так-то лучше, - с удовлетворением буркнул воин, даже не соизволив удивиться столь странному капризу погоды - кстати, никак не отразившемуся на близлежащих Фивах.
   В следующее мгновение воздух в пяти шагах от дома затуманился, сплетая в дрожащее марево стеклянистые нити-паутинки; и усталый осунувшийся юноша выступил из проема открывшегося Дромоса.
   - Радуйся, Гермий, - ясно и чисто прозвучал голос воина.
   Юноша вздрогнул и с нескрываемым изумлением уставился на говорившего.
   - Ну... радуйся, Арей, - наконец выдавил Гермий.
   Арей резко встал и подошел к Лукавому. Дромос еще не захлопнулся, и бог войны плечом раздвинул вязкие волокна, вглядываясь в картину, открывавшуюся на другом конце.
   ...Сожженные дотла Флегрейские [Флегрейские поля - досл. греч. "Пожарища"; локализовались на западе Халкидики, на Паллене] поля, ровная, как стол, аспидно-угольная равнина; да это и был уголь, местами тлеющий или дымящийся, над которым собиралось в складки низко нависшее покрывало ночного неба с редкими, болезненно покрасневшими глазами звездных титанов.
   Темные колонны на горизонте шевельнулись, заставив незрячие язвы звезд сочиться грязной сукровицей, и двинулись, вздымая прах пожарища на теле Матери-Геи...
   Гермий резко свистнул, хлопая в ладоши, и Дромос закрылся.
   - Вообще-то говорят, что незваный гость хуже гиксоса, - Лукавый еле удержался, чтоб не наподдать ногой Ареев шлем, забытый на пороге. Даже крылышки на задниках сандалий Гермия агрессивно встопорщили перья.
   - Кто говорит? - медовым тоном осведомился Арей, как ни в чем не бывало усаживаясь на прежнее место. - Если гиксосы, тогда не верь. Врут, подлецы...
   Гермию и в страшном сне не снилось, что прямодушный Эниалий способен разговаривать подобным образом.
   - Ладно, - обреченно махнул рукой юноша. - С чем пожаловал, братец?
   - Проведать, - усмехнулся Арей. - Справиться, благополучен ли. Давненько в гости не заглядывал.
   - Ты ко мне?
   - Я к тебе.
   - Издеваешься, Эниалий? Ты вообще никогда не бывал у меня, - Лукавый машинально отметил, что чуть ли не дословно повторяет фразу кентавра Хирона тридцатилетней давности.
   - Лучше поздно, чем никогда. Про Совет Семьи слыхал?
   - А что, он уже начался? Мать-Гея...
   - Он уже кончился. Опоздал ты, Килленец - видать, есть для тебя дела поважней Семейных Советов!
   - Может быть. И все-таки: зачем пожаловал?
   - За помощью, - просто ответил бог войны, тыльной стороной ладони вытирая мокрый лоб.
   И Лукавый на мгновенье растерялся.
   Тихий он сегодня был, Арей-Неистовый.
   Замученный.
   - Совет начался призывом к войне с Гигантами, - продолжил Арей, - а закончился скандалом.
   - Из-за Гигантов?
   - Из-за Геракла. Спроси лучше, кому из Семьи этот Мусорщик-Одиночка не успел насолить?! Отец им: берем Геракла и идем на Флегры бить Гигантов, а они отцу: неизвестно, мол, кого твой любимец раньше бить станет Гигантов или нас! Отец им: герой, дескать, подвиг на подвиге, двенадцать лет беспорочной службы; а они отцу: это уж точно! И давай вспоминать наперебой: дедушку Океана веслом огрел, Танату-Убийце оба крыла из суставов вывернул, Нерею-Морскому так поясницу измял, что тот до сих пор боком плавает, Гелиоса пристрелить грозился...
   - А надо было пристрелить! - вставил Гермий, с ненавистью глядя на белый диск светила.
   - ...Посейдон детей хоронить не успевает - на сегодняшний день шести сыновей и двух внуков лишился! Кто убил? Геракл! Короче, в поддержку отца выступили только мы с Аполлоном. Трудяга-Гефест воздержался.
   - Вы с Аполлоном?! - Гермий не верил своим ушам, разом забыв про жару и усталость.
   - А что прикажешь делать? Даже Артемида носом крутит - облавы на Керинейскую лань простить не может. Опять же после их встречи с Гераклом вся Семья Артемидиной девственностью интересуется...
   Арей не договорил.
   Зло сплюнул, смахнул солнечный блик с полированного металла своего шлема и встал.
   Глянул поверх Гермия туда, где недавно колыхалась паутина Дромоса - и застыл, не моргая, словно видел что-то.
   ...ровная, как стол, аспидно-угольная равнина; ослепшие, разодранные глазницы звезд над Флеграми - и медленно движущиеся колонны, живые горы на горизонте...
   - Семья, - словно ругательство пробормотал Арей, отворачиваясь. Родичи! Ну, не люблю я отца - так я хоть понимаю, что никто, кроме Зевса-самодура, не способен взять нас за шиворот и повести в бой! А эти... знали бы они то, что мы с тобой, Лукавый, знаем - живьем бы Гераклов слопали. Обоих.
   - Что?! - чуть не подскочил Лукавый. - Что ты сказал?!
   - Что слышал! Я это еще семнадцать лет назад понял. Под Орхоменом.
   - И ты молчал? Все это время - молчал?!
   - Молчал. И буду молчать - по крайней мере, до истребления Гигантов. Отец вон, почитай, треть века помалкивает! И правильно делает. Проговорись Зевс, кто тут чей сын - так Семья не с Гигантов или с Геракла, а с него самого войну начнет. Был бык, стал вол, а туда же - на престол! Скопец богов и людей...
   Повисла такая долгая пауза, что даже Гелиос в небе, казалось, осадил коней и прислушался.
   - Знаешь, Арей, - Гермий заговорил первым, осторожно подбирая слова, - по-моему, я это... насчет тебя... в некотором роде...
   - Сильно заблуждался, - с горькой улыбкой закончил Арей. - Ничего, Лукавый, теперь мы квиты! Я-то всегда полагал, что не знаю страха иначе, как Фобоса, своего сына... но ты пошел на Флегры в разведку, а вот мне духу не хватило. Так что, думаю, Гермий-Простак и Арей-Боязливый сумеют договориться! Хотя бы на время.
   - А оно у нас есть, это время? Что скажешь, Арей?
   - Не знаю, - серьезно ответил бог войны. - Знаю только, что Совет не завершился дракой лишь благодаря Аполлону, который взялся в течение полугода тайно присматривать за Гераклом. Срок службы у Эврисфея истек, герой свободен - вот Аполлон и понаблюдает, на что он свою свободу употребит! Предложение Стрелка так поразило Семью (сам понимаешь, с Аполлоновой гордыней и вспыльчивостью идти в тайные соглядатаи!), что все единодушно решили отложить окончательный вердикт. И поклялись Стиксом, что за эти полгода - никакого личного вмешательства.
   Седая прядь волос снова упала на лоб Эниалию, но на этот раз он не стал ее отбрасывать.
   - Передай им... - Арей замялся.
   Гермий ни на минуту не усомнился, кого имеет в виду Арей; только сам Лукавый вкладывал в это "им" несколько больший смысл, чем его собеседник.
   - Передай им, чтоб не высовывались. Чтоб тише воды и ниже травы! И никаких этих... подвигов. Если еще и Аполлон...
   Арей надел шлем и шагнул вперед.
   Воздух вокруг него задрожал, словно бог колебался: открывать Дромос или нет?
   - Скажи, брат, - донеслось из-за забрала, и два темных огня зажглись в прорезях шлема, - скажи мне... Гиганты - кто они?
   ...Флегры, Пожарища, обугленная плоть Геи-Земли, разодранные глазницы неба - и Сила, смертная Сила, пришедшая убивать навсегда... герои Тартара.
   - Обреченные убийцы, - нужные слова пришли сразу.
   - А что они, - голос Арея, прежде глубокий и звонкий, дал предательскую трещину, - что они делают с такими, как мы? Уничтожают?
   - Приносят в жертву.
   - Кому?
   - Себе.
   ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ
   1
   Это случилось за два часа до рассвета, в то проклятое время, когда безраздельно властвует легкокрылый Сон-Гипнос, родной брат Таната-Убийцы и Мома-Насмешника; когда лживые видения смешиваются с пророческими и вольной толпой носятся над землей, заставляя прорицателей беспокойно ворочаться на смятом ложе.
   Это случилось за два часа до рассвета.
   И Гипнос недовольно поморщился, пролив маковый настой, когда громоподобный хохот трех луженых глоток сотряс южные ворота Фив и разбудил по меньшей мере половину Беотии.
   - Охо-хо-хо! Уха-ха-ха! Гы-гы-ик! Когда они ходили с Гераклом на амазонок! Го-го-го!..
   Громче всех веселился Телем-Никакой, потомственный караульщик. Его дед, покойный Телем Гундосый, полжизни просидел у фиванских ворот, его отец, Кранай-Злюка, честно спал сейчас на западном посту; и сам Телем, внук Телема и сын Краная, вот уже полтора десятилетия шел протоптанной стезей.
   Простую и в меру счастливую жизнь Телема отягощала лишь одна досадная мелочь: прожив тридцать лет без прозвища, он на тридцать первом году стал Телемом-Никаким, и временами ему казалось, что этим он позорит своих достойных предков.
   Особенно когда злые языки утверждали, будто прозвищем Телем обязан жене; верней, ее ответу на вопрос подруг: "Каков Телем на ложе?"
   Но, в конце концов, многие ли из ахейцев могут похвастаться, что у них в жизни всего одна неприятность?!
   - Уф, уморил! Когда они с Гераклом ходили на амазонок... Боги, этот мальчишка рассмешит и мертвого!
   - Нечего ржать, мерины! - звенящим от негодования голосом выкрикнул щуплый паренек, сидевший на корточках перед Телемом и двумя другими караульными. - Именно так! Этот шрам я заработал, когда мы с Гераклом ходили на амазонок!
   Трехголосое хрюканье было ему ответом - на большее у караульщиков не хватило ни сил, ни дыхания.
   ...Паренька звали Лихасом. Минувшим утром он явился в Фивы и до вечера просидел у ворот, развлекая часовых своей болтовней. Вечером же Лихас неожиданно ушел в город, где пропадал до полуночи, после чего вернулся встрепанный и запыхавшийся; теперь он снова коротал время с караулом Телема-Никакого, намереваясь уйти на рассвете.
   За время его отсутствия Телем успел плотно поужинать и вдоволь поразмышлять о старых добрых временах. К последнему смутному пятилетию определение "добрый" никаким боком не подходило. Басилеи в Фивах шумно и зачастую кроваво сменяли один другого, трое из вереницы правителей на час называли себя именем умершего Креонта (удачу, что ли, приманивали?); сейчас в басилеях ходил невоздержанный в разгуле и скорый на расправу Лик-буян, вполне оправдывавший звание Лика Фиванского [лик - волк (греч.); т.е. Лик Фиванский - Фиванский Волк].
   Свое правление Лик начал с того, что безо всяких причин изгнал из города двух женщин - Алкмену и Мегару, мать Геракла и жену Геракла. По слухам, женщины перебрались в Тиринф, где отдыхал между подвигами их великий родственник, и долгое время Фивы жили надеждой на появление разгневанного сына Зевса и избавление от беззаконного Лика.
   Не дождались.
   Для разнообразия стали поговаривать, что басилей Лик - оборотень, ночью рыскающий по городу в поисках добычи. Сам караульщик Телем в подобные байки не верил, хотя однажды встретил на темной улице большую серую собаку, которая цапнула его за ягодицу и удрала, чем дело и кончилось. Но многие фиванцы упрямо стояли на своем, возводя род басилея то к Аполлону Ликейскому, то к аркадскому царю Ликаону.
   Последнего Зевс еще до потопа за его дикие выходки сделал волком, после чего на всякий случай испепелил молнией.
   Фивы, сами того не замечая, становились захолустьем - вот и сдабривали обыденность крупнозернистой солью легенд. Особенно это проявлялось при встречах с разговорчивыми путниками вроде Лихаса, потому что любой разговор неминуемо сводился к очередным деяниям богоравного Геракла - и фиванцы мигом напоминали встречным-поперечным, где расположена родина героя!
   Опрометчивые попытки путников и самим примазаться к славе великого земляка всех фиванцев карались публичным осмеянием - как, например, сейчас, когда щуплый Лихас заявил, будто звездообразный шрам на лбу он заработал в походе на амазонок.
   Отдышавшись, Телем-Никакой тщательно вытер слезящиеся глаза, потом протянул руку и одобрительно похлопал парнишку по плечу, чуть не опрокинув Лихаса наземь.
   - Молодец! - просипел караульщик. - Весельчак! Это ж надо придумать мы с Гераклом...
   Злополучный шрам на лбу Лихаса стал темно-сизым.
   - Да, мы! - Лихас стряхнул увесистую руку Телема и злобно сверкнул глазами. - Мы с Гераклом! Я, между прочим, уже шестой год за ним таскаюсь! А ты, дядя, бабу свою щупай, понял?!
   - Шестой год? - быстренько прикинул в уме Никакой. - Это, значит, тебе на момент вашей знаменательной встречи было эдак лет десять... а Геракл как раз во Фракии у Диомеда-бистона кобылиц-людоедов отбирал! Слушай, Лихас, может, это ты и есть?!
   - Кто я есть? - не понял Лихас. - Диомед, что ли?
   Сейчас парнишка походил на оголодавшую крысу, загнанную в угол тремя сытыми и склонными к игре котами.
   - Ты и есть кобыла-людоед! - добродушно заржал второй караульщик, хлопая себя по объемистому брюху. - Эх ты, трепло гулящее... давай, ври дальше! Куда вы еще с Гераклом ходили? За яблоками Гесперид?
   - Не-а, за яблоками он меня не взял, - сокрушенно признался Лихас, хмуря реденькие белесые бровки. - Далеко, говорит, не дойдешь. Сам пошел, с братом. Я ему: "Что я, маленький?" - а он мне...
   - А он тебе дубиной по лбу! - закончил за Лихаса Телем-Никакой. - Вот шрам и остался! Ладно, герой, держи - заслужил...
   Тонкостью чувств Никакой не отличался, но Лихас успешно помогал убивать время и потому заслуживал поощрения. Так что Телем порылся в корзине с провизией, извлек желтое крутобокое яблоко и швырнул его парнишке.
   - Ешь, поправляйся! Это, конечно, не яблоко Гесперид - но, с другой стороны, и ходить никуда не надо... Жуй, Лихас, и давай еще про амазонок! Правда, что ихняя царица сама Гераклу свой пояс отдавала, а тут Гера в чужом обличье бучу устроила?
   - Это не Гера, - грустно вздохнул Лихас, расправляясь с яблоком.
   - А кто?
   - Это я.
   Напарники Телема готовы были разразиться дружным гоготом, но Никакой исподтишка показал им кулак - здоровенный, волосатый и очень убедительный. Дескать, обидится бродяжка, замолчит, а нам тут еще часа три сидеть!
   - Мы под их бабскую столицу в Фемискире, - продолжил меж тем Лихас, целой армией пришли. Тыщ десять, если не больше. Только штурмовать не стали - Геракл решил посольство отправить. Племянника Иолая-возничего, потом Тезея-афинянина... ну, и меня. Тезея, значит, для красоты, Иолая для ума, а меня для безобидности. Вестником. Иди, говорит, Лихас, впереди и зеленой веткой размахивай. Только молчи, ради всех богов!
   - Ну а ты? - не выдержал толстый караульщик, подмигивая Телему.
   - А я не умолчал. Иолай с Тезеем сначала царицу Ипполиту умасливали пояс добром отдать, потом вместе с ней и советницей Антиопой ушли куда-то, а меня оставили. Стою один, как дурак, вокруг сплошные бабы с копьями... Молчу. Долго молчу, устал уже - тут наши возвращаются. Тезей весь мокрый, красный, одежда мятая; Иолай обычный, а царица с Антиопой пуще зари сияют! Отдадим пояс, говорят. Как не отдать царский пояс великому Гераклу?! Я смотрю - царица враспояску, пояс в руках держит, Иолаю протягивает. И советница без пояса, хотя за ее поясом нас не посылали. Ну, тут-то я и заговорил...
   - И что сказал? - Телем сунул руку в корзину, собираясь вознаградить Лихаса еще одним яблоком, а то и лепешкой с ломтем окорока.
   - Что, что... Сказал, что пояс царский не для Геракла, а для Эврисфеевой дочки, толстой ослицы Адметы! Втемяшилось дуре в голову, а ее брюхо только сидонским канатом обматывать! Так что пусть амазонки пояс локтя на два удлинят, а мы подождем. И показал, на сколько удлинять. Ох, и началось же... Тезея почти сразу в ляжку ранили, Иолай его на плечо - и к колесницам! Он, Иолай, знаете, какой бешеный?! Я за ними, веткой отмахиваюсь, гляжу - пояс этот проклятущий валяется, все по нему топчутся... Ну, я его за пазуху и сунул! Тут меня кто-то по лбу...
   Договорить Лихас не успел.
   Увлекшись рассказом, караульщики забылись и проморгали колесницу, успевшую подъехать почти к самым воротам.
   Телем-Никакой, кряхтя, вскочил и кинулся проверять засовы. Убедившись в их надежности, он помянул болтливого Лихаса недобрым словом и прильнул к щели между створками, намереваясь рассмотреть приехавшего.
   Рассмотрел.
   Ничего особенного.
   Крупный, видный мужчина средних лет, стоит себе, опершись на борт, и на городские стены глядит.
   Лишь глаза слюдой поблескивают.
   Слезятся, что ли?
   - Эй, Иолай! - донеслось со стены. - Ты как догадался, что я в Фивах?!
   Телем-Никакой отбежал от ворот, задрал голову и обнаружил на стене Лихаса.
   "Взлетел он туда, что ли?" - мелькнуло в голове у караульщика.
   - Никак, - прогудел снаружи низкий, чуть хрипловатый голос колесничего. - Я тебе, обормоту, где велел сидеть? Ну?!
   - Да ладно тебе, - тоном ниже отозвался Лихас. - Чего я в Тиринфе не видел? Скукотища... Лучше я с вами поеду. Ты вот думаешь, что я ничего не знаю, а я все знаю - и про то, что ты с Алкидом и Ификлом в Ойхаллию собрались, и про состязания у Эврита-лучника, и про Иолу-невесту... я под столом прятался, а вы и не заметили! Алкид еще ногой меня задел, а я взвизгнул - он и решил, что собака! Ты погоди, Иолайчик, я сейчас к тебе слезу...
   Оторопевший Телем наблюдал, как парнишка некоторое время возится на краю стены - отчетливо сверкнула бронза тройного крюка, похожего на длинные когти - потом Лихас ухарски присвистнул и исчез за гребнем.
   - Веревка у него, - оправдываясь, буркнул толстый караульщик, виновато косясь на Телема. - Я и встать не успел, а он уже крюк закинул. И лазит, подлец, что твой таракан...
   Третий часовой и вовсе промолчал.
   - Слышь, Телем, - все никак не мог угомониться толстяк, - это который Иолай-то? Ну, там, за стеной... Тот самый? Возничий Геракла? Что ж это выходит, Телем?!
   - Выходит, не выходит, - зло пробурчал Никакой и вдруг кинулся к засовам.
   Он еле-еле успел - когда ворота со скрипом отворились, колесница уже собиралась двинуться прочь.
   Рядом с коренастым Иолаем - при ближайшем рассмотрении возница оказался гораздо моложе, лет двадцати - подпрыгивал возбужденный Лихас, поминутно пытаясь ухватиться за поводья. Через плечо парнишки было перекинуто веревочное кольцо с крюком.
   - Я это, - забормотал Телем, подбегая к колеснице и снизу вверх заглядывая в строгое лицо возничего. - Я хотел... меня Телемом звать...
   - Гундосый? - странно дрогнувшим голосом спросил Иолай.
   - Нет, Гундосый - это мой дед. А я... я - Никакой.
   Иолай некоторое время пристально смотрел в глаза караульщику.
   - Никакой? - уже спокойно переспросил возничий. - Никакой - это плохо. Это очень плохо, понял?! Человек не должен быть никаким, если, конечно, он - человек...
   - Понял, - вздрогнув от непонятного озноба, кивнул Телем.
   - А если понял, значит, уже лучше, - Иолай снял с левой руки массивное запястье. - Держи, приятель! Принесешь деду в жертву... пусть ему в Аиде икнется!
   ...Колесница уже скрылась за поворотом, а Телем все смотрел ей вслед, словно это настоящая жизнь уносилась прочь, лишь на миг завернув в Фивы.
   - Что ж это выходит? - подойдя к Никакому, в сотый раз повторил толстый караульщик. - Это выходит, что трепач Лихас и впрямь... на амазонок?
   - Знаешь что, - пробормотал Телем, не оборачиваясь, - сломай-ка мне, пожалуйста, нос!
   - Зачем? - испуганно попятился толстяк.
   - Низачем. Буду Гундосым... как дед.
   2
   "Интересно, это хорошо или не очень - быть бездельником?" - Иолай усмехнулся, удобнее перехватывая вожжи, и направил колесницу в объезд Фив к побережью Аттики, намереваясь через сутки-двое достичь Оропской гавани.
   Мысль эта допекала его уже месяца три - как раз с того момента, когда Иолай плюнул на ноги глашатаю Копрею Пелопиду [Копрей, сын Пелопса и дядя Эврисфея по матери, бежал после совершенного им убийства из Элиды в Микены, где был очищен от скверны], с кислой миной возвестившему об окончании службы Геракла микенскому ванакту Эврисфею. Лицемерный трус Копрей попятился, у сопровождавших его солдат сделалось благоразумно-отсутствующее выражение лиц (десятнику даже что-то сразу попало в оба глаза), а Алкид с Ификлом оглушительно расхохотались и пошли себе прочь, обняв Иолая с двух сторон за плечи.
   Копрей, конечно, не простит... впрочем, плевать. Тем более, что зажравшиеся Микены и без того не понимали, чем обязаны близнецам; для них Геракл был не героем в львиной шкуре и даже в некотором роде не живым существом.
   Он был бесплатным наемным работником и символом благосостояния.
   Недаром предусмотрительный доходяга Эврисфей даже запретил Гераклу появляться в пределах города - многие считали, что из трусости, но Иолай знал, что это не так - и общался со своим слугой через Копрея.
   Ну а последний никогда не забывал подчеркнуть, кто есть кто.
   В смысле - кто здесь глашатай великого ванакта, и кто здесь какой-то там Геракл!
   Приходилось терпеть; и незаметно для микенских лизоблюдов превращать Тиринф - резиденцию Геракла - в неприступную крепость, способную выдержать любую осаду.
   Первого пятилетия вынужденной службы и шести исполненных поручений Иолаю с лихвой хватило, чтобы понять: златообильные Микены - паскудный город, но это его родина; и главная ключевая позиция в чьих-то тайных замыслах.
   Микены - влиятельнейший центр Эллады - незримо охватывало полукольцо древних Дромосов, отделявшее город и Арголидскую котловину от остального Пелопоннеса - Лаконии, суровой Аркадии, низменной Элиды, плодородного севера Мессении и побережья Ахайи. Полукольцо это неравномерно пульсировало, словно пытаясь сбросить Микены в море, и время от времени выпускало чудовищных гостей (население звало их вепрями, львами или птицами попросту за неимением других названий), от которых рано или поздно приходилось откупаться.
   Откупаться людьми.
   А поблизости от Дромоса обязательно вертелся кто-нибудь из Одержимых Тартаром - этакая невиннейшая с виду личность, вроде бедного немейского пастуха Молорха, услужливо собравшегося принести в жертву Гераклу собственного внука, или гостеприимного кентавра Фола из Фолои, который сначала пытался опоить Алкида, а потом натравил на близнецов целую толпу озверевших от запаха вина сородичей.
   С подачи этого "кого-нибудь" у измученных аркадцев или элидян неизменно возникала удачная мысль: чудовище свирепствует, боги молчат, герои где-то шляются - так не лучше ли одного из ста согласно жребию добровольно... ну и так далее.
   По общему мнению выходило, что лучше.
   Иолай как-то даже набросал прямо на песке план, поскольку упрямый Гермий в силу особенностей божественного мышления никак не желал верить в избранность какого-то конкретного города.
   Вот Микены. Вот на юге Элеунт и Лерна с ее замечательной Гидрой, на юго-западе Немея с ее неуязвимым львом, потом, северо-западнее - Псофида у подножия горы Эриманф, страдавшая от набегов гигантского кабана; еще севернее - болота Стимфала с их милыми птичками, закованными в металл почище орхоменских щитоносцев...
   - А Авгий? - не сдавался Лукавый. - Элидский басилей Авгий с его дерьмовыми конюшнями? Он что, тоже чудовище?!
   - Это ты у его подданных спроси, - Иолай раздраженно смел песок в кучу, и Гермий умолк.
   Точно так же умолкла в свое время гневная Артемида, проглотив все упреки по поводу пленения неуловимой Керинейской лани - кто ж виноват, что до того богине-охотнице было недосуг взглянуть на существо, которое придурки-аркадяне посвятили ей! Зато теперь, увидав пойманную Гераклом злобно храпящую тварь с металлическими рогами и копытами, сестра Аполлона мигом сообразила, что в конце концов ей самой пришлось бы... а самой ей не очень-то хотелось.
   Уж больно жуткая лань получилась; хорошо хоть, потомства дать не успела.
   Так что после истребления Гераклом очередного чудовища вместе с местным Одержимым наступала очередь Иолая и Гермия. Юноша-бог уволакивал сопротивлявшуюся тень Одержимого в Аид, после чего наглухо забивал-заколачивал оставшийся беспризорным Дромос; ну а Иолай приучал население возлагать на жертвенник истошно блеющих овнов, а не водить в леса и болота собственных детей или отловленных путников.
   Как правило, один из близнецов при этом стоял рядом и поигрывал дубиной, чем весьма усиливал убедительность Иолаевых речей.
   Потом Лукавый исчезал, братья с Иолаем возвращались в Тиринф - и на их место приходили другие посланцы Микен во главе с вездесущим глашатаем Копреем.
   Тоже в некотором роде героем.
   Плати, Пелопоннес, за труды Геракла, раба микенского!
   Смерть Немейского льва принесла Эврисфею долю в разработке тамошних медных рудников; Лернейская Гидра - еще один беспрепятственный выход в Арголидский залив; Керинейская лань - благодарность овцеводов Аркадии, Эриманфский вепрь и Авгиевы конюшни - десятину богатых урожаев Элиды и стад скряги Авгия...
   Позднее аппетит Микен вырос, и Пелопоннес стал для них мал - Эврисфей замахнулся на богатый Крит.
   На всю жизнь запомнит Иолай, как вместе с Алкидом и молодым Тезеем, специально для этого добровольно напросившимся в жертву к Минотавру, разносили они вдребезги Критский лабиринт. Человеческие кости хрустели под ногами, дым ел глаза, целый выводок Одержимых яростно отстаивал свою твердыню, умирая у похожих на бычью голову алтарей, и очень не хватало Ификла - его пришлось отправить на материк, отправить подчеркнуто шумно, чтобы всем запомнился отъезд Геракла накануне Критского погрома.