Олдисс Брайан Уилсон. Все созданное землей

   Теперь мы бежали на размещение по баракам. Нас гнали через двери, как скот. Я не успел натянуть блузку на левое плечо и, когда проскакивал в дверь, один из охранников нанес мне зверский удар. Я поскользнулся, упал, увлекая за собой какого-то парня. Парень быстро вскочил, побежал дальше. Другой охранник методично бил меня до тех пор, пока я, наконец, не поднялся.
   Боль, ярость, шум в голове. Из носа течет кровь. Зажимая его рукой, шлепаю по грязи в общую спальню 5 блока Б. Жалкий и униженный, падаю на кровать.
   Надзиратель спальни, живущий тут же, у дверей, был на месте. Сквозь окровавленные пальцы я смотрел, как он подходит к моей койке, чтобы сбросить меня на пол. Я решил напасть на него, как только он ко мне прикоснется. Я отнял руку от лица... Это был Хаммер!
   - Парень, - сказал однажды Марк Джордил Хаммеру, - ты неуклюж и чертовски примитивен, но у тебя есть шанс стать неплохим гражданином. Наверное, это звучит не очень большой похвалой, но, Бог знает почему, это видно, стоит лишь на тебя взглянуть. Никогда тебе не будет найдено полезное применение, но и по-настоящему плохим гражданином ты тоже не станешь, как бы тебя к этому ни готовили.
   Хаммера подготовили для барака номер пять. В нем, однако, сохранилась та маленькая доброта, которую когда-то разглядел Марк Джордил. Чем больше Хаммер над нами издевался, тем больше страдал сам. Он был грубым, жестоким и святым. Он ничем не мог облегчить нашу сокрушающе тяжелую жизнь. Нас ни разу даже не пытались лечить, не давали возможности постираться, не меняли одежду.
   - Здесь никто не заботится о том, чтобы ты не умер, - сказал однажды Хаммер после отбоя. - В человеческом теле много фосфора, так что вы ценнее мертвые, чем живые. Посматривай на грязь, которую таскаешь с собой.
   Да, роботы, работавшие рядом с нами, приносили намного больше пользы. Ободранные, изношенные, они работали лучше нас. Каждый ландсмен старался работать настолько медленно и плохо, чтобы только не получить плетей от надсмотрщика.
   Я был, наверное, единственным человеком во всей деревне, кто умел читать. Но даже Хаммеру я не выдал свой секрет.
   Утром нас поднимали сирены и надсмотрщики, которые приходили с заданием на день. Монотонность жизни разнообразилась только сменой сезонов.
   Те годы прошли в нужде и лишениях. Летнее солнце вливало в нас жизнь, которой нам так не хватало зимой. К счастью, в деревне были женщины, у которых мы могли получить традиционное развлечение бедняков.
   И еще там была смерть - величайший прерыватель монотонности. Смеяться над ней, как мы смеялись с Хаммером, когда были мальчишками, я больше не мог. Она обнажила свою истинную сущность, с которой невозможно прийти к соглашению; она - грязь, внезапное крушение, странный шум, рвота, вылезающие из орбит глаза, мгновенный понос.
   Несмотря на все это, постепенно жить в деревне становилось легче. Система пыталась убить всякую надежду, но без надежды земля обрабатываться не может. Рано или поздно человек убеждался в том, что он не сумасшедший и ему дана какая-то свобода (свобода давалась лишь потому, что бежать было практически некуда).
   Для человека нет ничего, что было бы им абсолютно приемлемо. Его не удовлетворит даже то, что он считает свободой, чем бы она ни была в действительности. Любой, даже самый лучший день в жизни, все равно отмечен печатью монотонности. И мой самый последний день в деревне начался так же заурядно, как все предыдущие.
   Будили нас рано. Мы спали в бараках, построенных вокруг столовой. Бараки были обнесены колючей проволокой, а дальше виднелись гаражи, мастерские, административный блок. Потом снова проволока, за которой простиралась земля.
   Я вышел из барака в шесть тридцать, натягивая на ходу одежду: легкий воздухонепроницаемый комбинезон с отстегивающимся шлемом. За ночь выпало немного осадков, день выглядел свежим, и я не стал опускать лицевое стекло шлема. Ранним утром Англия может показаться неплохой страной даже ландсмену. Над землей висела желтоватая дымка, похожая на пыль от наковальни. Большинство людей опустили свои стекла, а я нет.
   Через герметичный тамбур я прошел в столовую. Здесь было шумно. Люди еще как следует не проснулись, но говорили непрерывно, потому что следующая возможность поговорить появится только вечером. Такой шум - только летом. Зимой, в темноте, разговоры намного тише. В январе столовая напоминает морг.
   Пока живешь, от тебя ждут хорошей работы, и поэтому каждый день ты получаешь 20 граммов животных протеинов. В городах же иногда приходится неделями жить без мяса.
   После завтрака мы выходим на построение и получаем задание на день. Перед выходом за внутренний периметр нас обыскивают. Обыск повторяется перед внешним периметром, а потом лучше здесь не показываться до семи вечера.
   Мне приказано выехать в наряд за несколько миль отсюда. Для поездки утро было прекрасным. Я с удовольствием залез в трактор, ввел координаты и немедленно тронулся в путь.
   Эти минуты одиночества были мне дороже, чем лишняя миска супа. Вообще-то лагерные надзиратели должны ездить с нами и передавать нас полевым надсмотрщикам. Но, во-первых, штат охраны укомплектован не полностью, а во-вторых, надзиратели страшно ленивы. Если они считают, что ландсмен заслуживает доверия, то отпускают его одного. Кроме того, бежать было некуда - весь остров был превращен в огромный лагерь.
   Конечно, если верить в существование Странников, можно убежать, надеясь на встречу с ними. Многие ландсмены истово верили, будто Странники когда-нибудь окружат лагерь, перебьют охрану и освободят всех заключенных. Но я был скептиком - Странников ни разу не видел и потому не верил в них.
   Начал моросить мутноватый дождик. Это были инсектициды: над полями круглосуточно кружили распылители, уничтожая насекомых. Мне ничто не угрожало: я был защищен спецодеждой и кабиной трактора. Я как раз проезжал мимо автомата, который извергал навстречу дождю плотный зеленый туман хлорофилловый корректант. Здесь растения погибли от вспышки физихозиса пахотного слоя.
   На мгновение мне показалось, что я нахожусь на поверхности чужой планеты. Выйти наружу незащищенным означало принять мучительную смерть.
   Большинство знакомых черт пейзажа было изуродовано или вообще исчезло. Пока трактор карабкался по пологой насыпи, я вспомнил, что несколько лет назад здесь росли огромные деревья. На вершине холма стояло множество машин. Сюда мне и приказали прибыть. Я вышел, отдал старшему надсмотрщику рабочую карточку.
   Мы много работали в тот день. Работа была трудной, опасной, но необходимой. По одну сторону от холма проходила широкая дорога, за ней начиналась чужая ферма. Владения нашего Фермера простирались от южного побережья до центральных графств, но ни один человек из деревни не имел возможности проверить это. Граница патрулировалась быстрыми автономными роботами, остальным видам транспорта останавливаться там запрещалось.
   Вместе с другими ландсменами, цепляясь за сетку, я полез на опору. По дороге проносились машины, перевозя пассажиров из города в город. В одном из городов жил наш Фермер. Его имени не знали даже охранники, не говоря уже о нас.
   В интересах эффективности, фермы укрупнялись, проглатывая маленькие хозяйства. У железных дорог обрезались боковые ветки, и стальные магистрали превращались в прямые скоростные трассы. Система автодорог упрощалась с тем же радикализмом, в интересах все того же холодного божка эффективности. Осталось всего несколько главных дорог, которые опоясывали землю так, что их рисунок вполне годился для учебника евклидовой геометрии.
   Уничтожение железных дорог и автострад было обдуманным решением. Среди фаворитов божка эффективности есть один, который зовется централизацией. Эффективность росла посредством проведения в жизнь идей централизации, а многие города и поселки начали умирать. В конце концов остались лишь очень большие города и скудные деревни, которые раньше назывались бы трудовыми лагерями. Но в наш просвещенный век тюрьмы были уничтожены, а сроки за преступления отбывали, работая в деревнях. "Удаление в деревню" - так это тогда называли.
   Несмотря на изрядное количество автоматов, работы в избытке хватало и людям. Наш труд на опорах был пока слишком сложным для любой машины. Опоры стояли вдоль гряды холмов. Нас послали на огромную металлическую сеть, на высоту около сорока футов. Я цеплялся, карабкался и проклинал Фермера, который сидел в своем офисе в далеком городе, перебирал бумажки и, наверное, никогда не видел своих зловещих владений. В то время я еще слишком мало знал, чтобы проклинать саму систему, использующую ландсменов подобным образом.
   Подо мной лежала разоренная земля. Деревья, которые давали почве защиту, были срублены. Их срубили, дабы избавиться от птиц - переносчиков болезней. И сейчас мы монтировали искусственные деревья, заменители, призванные укрепить почву. Никто не думал о том, что это является ярким свидетельством нежизнеспособности системы.
   По мере того, как парень подо мной устанавливал ячейки, я, страхуя его, поднимался все выше и выше. Вскоре сквозь дымку показались крыши домов ближайшего города. Город стоял на гигантской платформе, высоко поднятой над землей, чтобы в него не попадали яды из почвы. Хотя я и знал, насколько переполнены эти центры жизни, меня пронзила острая ностальгия.
   Со своей высоты я увидел еще кое-что. Сопротивляясь дороге, невдалеке лежали руины старого города, одного из тех, что исчезли после создания прямоугольной дорожной сети. Такие городишки просто стирали с лица земли, но некоторые еще оставались.
   Два года назад меня использовали на работах по расчистке руин. Там я обнаружил хранилище книг, и мне удалось пронести несколько штук в деревню. Теперь они лежали в тайнике под моей койкой.
   Я решил снова наведаться в развалины и поискать еще чего-нибудь. Я просто жаждал совершить это.
   Мы работали весь день, сделав один короткий перерыв, чтобы похлебать привезенную луковую похлебку. После окончания работы мне удалось ускользнуть. Из нашей деревни я был здесь один, и никто из охранников не отвечал за то, что произойдет со мной после того, как я получу свою рабочую карточку.
   Впереди лежали темные, многообещающие руины. Трактор наскочил на груду камней перед развалинами. Резко свернув, я вклинился между домами и остановился на останках того, что когда-то было магазином.
   Для меня был очень важен вопрос времени. Вечерняя проверка в лагере начиналась сразу после гудка сирены, и если к этому моменту я не вернусь, то, во-первых, останусь без ужина, а во-вторых, окажусь в карцере.
   Передо мной находились останки разбитой витрины. Дальше была темнота, в которой угадывались груды старых вещей. Дома только казались домами - целыми оставались лишь стены, а все, что находилось внутри, было давно разрушено. Чувство заброшенности усиливалось от вида буйно разросшихся сорняков. Но в этом хаосе я увидел тень более человечного образа жизни. Руины являли собой труп города, в котором когда-то ценилась личность.
   Я вылез из трактора и прошел между домами. Я узнал здание, в котором два года назад нашел книги. В книгах я встретил слова, смысла которых не знал: библиотека, музей, читальный зал.
   За прошедшее время фасад здания обрушился, и я забрался внутрь с другой стороны.
   Краем глаза я заметил какую-то тень, мелькнувшую в проеме. Тут же на меня набросились два человека. Грязный кулак с силой врезался в лицевое стекло моего шлема.
   Тут они разглядели на моей груди желтую звезду.
   - Это всего лишь ландсмен! - разочарованно воскликнул один из нападавших.
   Они позволили мне подняться, но держали все так же крепко.
   - Кто вы? - спросил я.
   - Вопросы здесь задаем мы. Шагай, ландер. Старший хочет поговорить с тобой.
   Второй достал нож. Оттянув край моего комбинезона, прорезал дыру дюйма в три. Я в ужасе схватился за края и зажал дыру, стараясь не выпустить чистый воздух. Подобную процедуру проделывают с теми, кто вызывает подозрение: ты слишком занят своим комбинезоном и больше ни о чем не будешь помышлять.
   Шок вызвал у меня галлюцинацию.
   Незнакомцы перевели меня в другое здание, которого я раньше не видел. Оно удивительно хорошо сохранилось. Внутри была обстановка прошлого века. Повсюду висели картины, написанные натуральными красками, в углу стоял большой темный музыкальный инструмент, в кадках росли настоящие деревья.
   За столом сидел очень толстый человек - такого можно встретить только в больнице. С помощью каких-то сложных инструментов он ел ярко окрашенную старинную пищу. Когда я вошел, он отодвинул еду в сторону.
   - Есть что-нибудь интересное? - спросил он.
   У меня в кармане лежал рисованный портрет. Это был портрет человека, которого я любил и который от меня зависел. Портрет являлся для меня драгоценным символом, но самого человека, изображенного там, я не помнил.
   Я судорожно сжал рисунок.
   - У меня ничего нет.
   Жирный усмехнулся.
   - Дурак, что-нибудь у тебя должно быть. Здесь двадцатый век, а не двадцать первый: каждый все еще владеет чем-нибудь.
   Охранники вырвали мою правую руку из кармана, прижали запястье к углу стола, и высокий с размаху рубанул ребром ладони. Боль ножницами резанула по руке, я закричал, выронил рисунок.
   Жирный подобрал его и подошел к большому баку, стоявшему у окна. Я кинулся к нему. Из бака разило знакомым запахом. Как часто я мечтал проснуться утром и не чувствовать его! Это был хлорированный гидрокарбон, называемый обычно оксобензином. Мы травили им самых живучих насекомых, разбавляя одну его часть десятью тысячью частями воды.
   Жирный бросил рисунок в бак.
   Я видел, как, кружась и растворяясь, падает на дно лицо обожаемого мною человека. На своем пути к смерти оно казалось страдающим.
   Желая спасти его, я сунул руку в бак.
   Портрет был рядом, но рука начала растворяться. Заорав от боли и страха, я выхватил из бака то, что осталось. Рука растворилась почти до плеча.
   Дьявольская галлюцинация, вспыхнув яркой картинкой, наконец, отпустила меня, рыдающего, в реальный мир. Я лежал на ворохе грязной одежды в какой-то полуразрушенной комнате. Вокруг меня стояли люди. Так я оказался в компании Странников.
   ГЛАВА 4
   Итак, после двух месяцев работы над рукописью, я добрался, наконец-то, до Странников. Возможно, мне следовало с них начать, ведь они - одна из важнейших страниц моей жизни. Я пробыл с ними недолго, но меня потрясла их непохожесть на остальных: в них еще оставались честность и милосердие. В то же время они были самыми гонимыми из людей. Еще более важно, что на земле, полной мертвых окончаний, они представляли собой инициативу, устремленную в будущее.
   Нет, с них я начать не мог. Чтобы писать, необходимо обладать мужеством. Мужество необходимо, потому что писать - значит исповедываться, и самая откровенная моя исповедь появится в этой главе. Я любил Странников, но предал Джесса! Впрочем, осознание того, о чем надо писать, приходит ко мне как бы извне. В некотором смысле я лишь воскрешаю древнее искусство письма. Синтаксические правила и семантические конструкции помогают мне и позволяют излагать мысли, не адресуясь ни к кому! Может получиться так, что после этой войны остатки человечества вернутся в пещеры, снова втиснут на бумагу свою речь и снова научатся читать. (По крайней мере, в моем сердце живет надежда. )
   Но смогут ли они понять? Достаточно ли я вложил в написанное? Должен ли я оставить в стороне зимы в городах, весь идиотизм моего ареста, расчистку снега в деревне, чувство безысходности и понимание того, что жизнь может измениться только в худшую сторону? Должен ли я описывать свои галлюцинации, настолько живые для меня в то время и настолько невыносимые сейчас? Должен ли я исхитряться и, подражая некоторым книгам, писать примечания?
   Не существует способа решения всех этих проблем. Компромиссы рушатся подобно старым мостам. По одну сторону - вечная мысль, по другую беспокойное кровоточащее тело. Наверное, лучше всего придерживаться стиля триллеров, которые я нашел в куче старых книг, придерживаться тела. Мысль сама о себе позаботится, как это и должно быть - она не страдает, подобно телу, и может выжить. А если я не смогу ей больше сопротивляться, то возникну снова, стану своим собственным редактором и комментатором.
   А теперь попробуйте представить мои чувства: я лежу на ворохе одежды, а сверху на меня глядят оборванные люди. Они молчат, я тоже. Мой мозг ошеломлен ощущением потери руки. Наконец, подошел вожак Странников.
   Лица у Странников были тощие, иссеченные недоеданием и нуждой. На этих лицах читалась решимость вырвать у жизни ту малость, какую еще можно вырвать. Женщины, низведенные голодом и грубой одеждой почти до бесполости, выглядели ничуть не мягче мужчин. В комнате был полумрак, но я отчетливо видел эти лица.
   Лицо вожака было несколько иным. Его отличали истощенные линии аскетизма, пылающие скрытым пламенем страсти. Раньше я не улавливал разницы между выносливостью и стойкостью, но как только увидел этого человека, понял - вот пример духа, который превратил страдания в нечто прекрасное. И еще я понял, что могу ожидать милосердия.
   Он шагнул вперед и липкой лентой заклеил порез на моем комбинезоне.
   - Ты болен, друг, - сказал он. - Ты что-то бормотал. Подними стекло и позволь нам взглянуть на тебя. Ты ландсмен?
   - Я должен вернуться назад, я еще успею. Иначе меня ждет карцер или Газовый Дом.
   - Тебе лучше остаться с нами, - ответил он.
   - Мы не можем отпустить его, Джесс. Он видел нас. Теперь он тоже Странник.
   Джесс! Это был Джесс! В деревнях, когда говорили о Странниках, постоянно произносили это имя. Для ландсменов оно означало надежду, для охранников - смерть. Его жизнь являлась легендой, за его голову была назначена большая награда.
   Джесс сказал:
   - Мы тоже когда-то были ландсменами, но мы убежали. Мы обрели свободу и сейчас не признаем ничьих приказов, кроме своих собственных. Ты останешься с нами?
   - Куда убежали? - вздохнул я. - Бежать некуда.
   - Об этом мы расскажем позже. Сначала скажи ты. Ты с нами?
   Я опустил глаза. Заданный мне вопрос был не из тех, на который можно ответить свободно. Ответ мог быть только положительным, вернуться в деревню мне бы не позволили.
   - Я остаюсь.
   - Нам пригодится его трактор, - заметил кто-то.
   - Нет, - возразил Джесс. - Его выследят по колее. Люди больше всего любят охотиться, в остальном они почти бесполезны. Как тебя зовут, друг?
   - Ноул Ноланд.
   - А меня просто Джесс. Мы, Странники, образуем братство. Как бы мало мы ни имели, мы поделимся с тобой.
   - Мне знакомо твое имя. Я слышал его в деревне.
   - Хорошо, Ноул. А теперь иди и заведи свой трактор. Направь его в сторону фермы, потом прыгай и возвращайся к нам.
   Я опустил лицевое стекло, ощущая недоверие Странников. Молча повернулся, прошел через своеобразный тамбур из мокрых одеял. На развалины уже опускался вечерний смог. Двое часовых, удобно устроившись на камнях, спокойно наблюдали за мной. Я забрался в кабину трактора, завел мотор, медленно выехал из-под навеса и развернулся в направлении фермы.
   О жизни Странников я знал лишь то, что она была невообразимо трудной. Если я прямо сейчас вернусь в деревню, то смогу отделаться одной неделей в Газовом Доме. Газовый Дом - это фабрика, через которую проходит весь урожай перед отправкой в город. Продукты там очищаются от ядов, а сами яды выпускаются в воздух. Работа не была там особенно тяжелой, но каждая неделя в ядовитой атмосфере стоила года жизни.
   Газуя двигателем, я обернулся и увидел полдюжины голов и столько же винтовок. Я находился в пределах досягаемости, и меня запросто могли пристрелить. Не раздумывая, я закрепил педаль газа и выпрыгнул из кабины. Трактор, набирая скорость, удалялся по капустному полю.
   - Ты все же не так хитер, как мне показалось, - сказал я Джессу, когда вернулся в развалины. - След трактора отлично виден.
   - Мы скоро уйдем отсюда. Как только стемнеет. А пока поешь с нами. Теперь ты Странник.
   Суп оказался овощной водой, а мясо было говядиной. Видимо, они украли корову из стада за несколько миль отсюда. Весь скот выращивался на стилбестроле, так что мясо было просто кашицей, в которой напрочь отсутствовали жизненно важные микроэлементы. Сам стилбестрол являлся канцерогеном, но планета не имела выбора - уже давно исчезла пища, которую предки называли чистой.
   Еда была плохой, но компанию я обрел хорошую.
   Теперь изгнанники держались со мной легко и непринужденно, как со своим. В отличие от меня, все они, включая Джесса, были неграмотны.
   Не могу сказать, что я полностью стал одним из них. Я пробыл с ними слишком мало, но жизненный опыт и навыки выживания, которые я приобрел, мне пригодились. И ощущение свободы, поначалу меня даже испугавшее, вскоре вошло в мою кровь навсегда.
   Как только еда была доедена, Странники собрали свои вещи и, вытянувшись в цепочку, ушли в темноту. Я тоже поднялся, но Джесс меня остановил.
   - Хочу спросить тебя, Ноул, - произнес он. - Самая большая опасность для нас не враги, а болезни. К нам приходят разные люди, многие больны, но некоторых мы вынуждены заворачивать. Пищевые отравления нас не пугают, но с туберкулезом и другими инфекциями нам не совладать. Когда ты был без сознания, ты что-то кричал. Расскажи мне о своей болезни, Ноул.
   Я опустил голову, пытаясь подобрать слова. Я стыдился своей болезни.
   - Если у тебя что-то с головой, это не страшно. У многих из нас головы не в порядке.
   Тихим голосом я начал говорить:
   - Это отравление. Я отравился еще ребенком в сиротском приюте. Доктор сказал, что у меня поражена часть мозга и сетчатка глаза. Он назвал это мерцающей скотомой, кажется, говорил что-то еще, но я не запомнил. Из-за этой болезни я и попал в ландсмены. У меня была галлюцинация прямо на улице, я вышел на проезжую часть, а автобус был вынужден выехать на тротуар. Меня арестовали и направили в деревню.
   Джесс мягко произнес:
   - Ты должен стать одним из нас. В этом твоя надежда выжить. Если не предашь, если станешь Странником душой и сердцем, то сможешь взять себе женщину, а мы будем заботиться о тебе. Истинный Странник никогда не предаст и не оставит в беде друга.
   - Я не смогу предать тебя! - вскричал я. - Я не того сорта!
   С бесконечным спокойствием Джесс посмотрел на меня. Его взгляд, казалось, был способен проникнуть в самые сокровенные мысли.
   - Если пробудешь с нами достаточно долго, то возвысишься до понимания себя самого. Именно это превращает отчаянную жизнь Странников в лучшую жизнь. И когда этот день наступит, ты поймешь, в чем коренится истинное предательство.
   Я вспомнил эти слова слишком поздно, но в тот момент они для меня мало что означали. И еще скажу одно: в этой оборванной компании сохранилось нечто такое, что было присуще прежнему, более человечному образу жизни. Но и оно находилось под угрозой новых жестоких правил выживания. Если бы не Джесс, остальные Странники были бы немногим лучше волков.
   Мы шли всю ночь.
   В темноте я случайно натолкнулся на Странника по имени Гарри. Его спокойствие и молчаливость меня приободрили, и далее мы двигались рядом.
   Во мне нарастала тревога. Я страстно желал вернуться в тот мир, который знал, - к Хаммеру, к привычной рутине. Я не хотел быть Странником, не хотел вечно топать по вонючей земле. Но как мне сбежать?
   Странники являли собой свободное сообщество в огромной тюрьме - в Англии. Они постоянно пополнялись новыми беглецами из деревень. Надежды на возвращение ни у кого не было. Странники были обречены странствовать всю жизнь, пока их не выследят роботы, собаки или люди.
   Но зато мы были свободны. Мы шагали до самого утра, а потом устроили привал в старом заброшенном гараже рядом с главной дорогой. Ночной переход меня едва не угробил, поскольку я не мог шагать наравне с остальными. Я понял, почему Странники считались легендой. Они приходили и уходили, бродяжничали и бездельничали, появлялись и исчезали - в общем, делали, что хотели.
   - Куда мы идем? - спросил я Гарри.
   Он назвал какое-то место, но в подробности не вдавался, словно не доверяя. Потом сообщил, что мы сопровождаем двух человек, которые пришли с севера и хотели бы добраться до юга Англии. Они направлялись к морю, надеясь перебраться в Африку.
   - Мы дойдем до побережья? - спросил я.
   Гарри покачал головой. Затем, подумав, описал мне море, которого я никогда не видел. Бескрайнее море вдоль бесконечного берега, закованного в пластик, металл и бетон, - все древние пляжи были съедены фабриками искусственной пищи.
   Гарри уютно устроился спать. Я же, хотя и страшно устал, заснул намного позже, когда в наше убежище сквозь щели проник дневной свет.
   За последующие дни я многое узнал о скитальческой жизни Странников. Я ими восхищался, но не мог причислить себя к ним. Меня удерживал какой-то страх.
   Джесс, хотя и был здесь главным, никогда не демонстрировал свою власть. Он жил своей отчаянной жизнью и наравне со всеми помогал остальным. Некоторые Странники рассказывали, что свободу сохранить очень просто до тех пор, пока держишься вдали от деревень и дорог, которые охраняются роботами.
   - Роботы глупы, - говорила одна из женщин. - Фермеры совершают ошибку, полагаясь на роботов.
   - Что такое свобода? - вопрошал один из Странников и сам же отвечал: Свобода умереть вдали от доктора и голодать зимой в лохмотьях! Пару лет назад я чуть не умер. Это чудо, что я выжил! Я тебе говорю, Странником неплохо быть летом, когда видишь солнце. А потом приходят морозы... Зима безжалостна. Даже в самые жаркие летние дни я помню о холодном времени.