Оказывается, и старость бывает разная. У кого-то дряхлая, деспотичная, нетерпимая к окружающим людям, заставляющая домашних жить под гнетом душевной боли уходящего человека. У кого-то бодрая, крепящаяся, несмотря на недуги, одаривающая других помощью, покровительством, примером, наконец. Радзинский избрал для своего романа об Алексее Орлове первый – отталкивающий вариант. Орлов избрал для своей жизни – второй, куда более привлекательный и достойный.
Не трепетали в его доме лакеи от страха. У Орловых вообще было принято человечное обращение со слугами, без кнута. Я уже упоминала, что в своих огромных имениях под Жигулями, территория которых равнялась небольшому европейскому государству, Орловы заводили школы и больницы для крестьян. Удивительно, но далекие потомки бывших крепостных этих помещиков до сих пор, через 200 лет, вспоминают братьев добрым словом.
Особой ремарки достойно и замечание Радзинского о любви Алексея Григорьевича к кулачным боям. «Когда граф был помоложе, то и сам участвовал, – пишет автор. – Ох как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку».
Мимикрия внутри чуждой культуры часто играет с художником злую шутку: можно досконально изучить обычаи, но ничего в них не понять, а Радзинский не потрудился даже хорошенько познакомиться с таким ярким народным развлечением, как кулачные бои. Для него это дикая свара мужиков на льду. Дело в том, что в «общую потасовку», называвшуюся, между прочим, на языке кулачных бойцов «свалка-сцеплялка», в отличие от других видов боя – «стенки» и «поединка» – граф не бросался. Орлов предпочитал благородный бой «один на один». Алексей Григорьевич ввел в московские кулачные бои строгие правила, не позволявшие калечить противника, и организовал в своем доме школу кулачных бойцов, где проходили тренировки тщательно отобранных из московских мещан и окрестных крестьян атлетов.
Вот как описывает их посетивший орловскую школу в 70-х гг. XVIII в. английский путешественник Уильям Кокс: «В одно время между собой могли бороться только двое, на руках у них были одеты толстые кожаные перчатки… Положения у них были совсем иные, чем у борцов в Англии… Когда же иной боец своего противника валил на землю, то его объявляли победителем и тот час же прекращалась борьба этой пары… Иные из бойцов отличались необычайной силой, но их обычаи в бою мешали несчастному случаю, также мы не заметили переломов руки или ноги, которыми обычно кончаются бои в Англии». Справедливости ради скажем, что во время реальных, а не тренировочных боев травмы, конечно, случались часто. Кокс с увлечением сравнивал приемы русского единоборства с английскими; он был очарован графом Орловым и его умением управлять огромной толпой собравшихся бойцов.
Дикое, в глазах Радзинского, «отечественное развлечение» выходило на поверку не таким уж и диким. «Любя все русское», Орлов не унижал себя до уровня толпы деревенских мужиков, сходившихся «стенка на стенку», а, наоборот, старался с высоты своего культурного развития внести в народное развлечение облагораживающие его спортивные черты.
– Ах, оставьте! – скажет наш «начитанный» читатель. – Какое там культурное развитие у Орловых? Всем известно, кем они были до переворота 1762 г. Гвардейские жеребцы темного происхождения».
Да, таково расхожее мнение, которому за недостатком источников в свое время поддался даже А.С. Пушкин и на котором теперь предпочитает играть Радзинский. Рассказ ведется от лица деда главного героя, старого стрельца Ивана Орла: «Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе…». Алексей в предсмертном бреду видит, «как поднимается его дед на плаху, как под ноги деду катится отрубленная голова стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой огрубленную голову». «И увидел царь, и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – продолжает дед, – и помиловал он меня».
Итак, в книге повторяется широко известная версия о происхождении знаменитой семьи от прощенного Петром I стрельца, заслужившего впоследствии дворянство. Яркая, броская легенда как бы отражает фамильные черты Орловых – дерзость, удаль, бесчувственность по отношению к поверженным и… низкое происхождение. Совершенно естественно, что внуки такого деда, унаследовав его богатырские замашки, унаследовали и многие «подлые» черты, свойственные подобным людям.
Кроме того, в приведенной версии есть и еще один, чисто ассоциативный аспект. В советской исторической науке, где деятельность великого реформатора воспринималась в основном положительно и также трактовалась для детей в школах, стрельцы – этот мятежный элемент старого московского общества – ассоциировались с чем-то ненадежным, вечно колеблющимся, смертельно опасным для власти, с чем-то таким, чему доверять нельзя. Поэтому и Алексей, неся на себе печать «стрелецкого» происхождения, должен подсознательно восприниматься читателями с большой долей настороженности, которая, как мы увидим дальше, согласно развитию сюжета у Радзинского, вполне оправданна. Он – себе на уме. Он потенциально способен на предательство и… совершает его. Причем долго выбирает, кого предать: Екатерину II или княжну Тараканову. С одной из них его связывает долг, с другой – любовь. В конечном счете он предает обеих и самого себя.
Это сложная игра с читателем «в ассоциации». «А мы предупреждали, кто он такой», – как бы говорит автор. Совсем по-чеховски: «Если в первом действии на стене висит ружье…». Если в начале книги было сказано, что человек из стрельцов, то в конце – он обязательно выкинет каверзу.
Впрочем, подобная игра, а вернее подыгрывание узкому кругу знаний обычного читателя, предполагает у него устоявшиеся стереотипы восприятия исторических событий, заложенные нашим безнадежно средним образованием. Не больше. Шаг влево, шаг вправо – считается побег за рамки историографической традиции. Прыжок вверх – попытка к мятежу против нее. Попрыгаем?
Каково же было реальное происхождение Орловых? В настоящий момент есть серьезные исследования по этому поводу, например книга В.А. Плугина, посвященная биографии Алексея Орлова, где подробно разбирается данный вопрос. Есть и реально сохранившиеся исторические источники: родословные росписи, писцовые и переписные книги, фиксировавшие дворянские роды и их имущественное положение в старой допетровской России. Согласно этим документам, первые упоминания о роде Орловых относятся к XV в., достоверные же сведения имеются с начала XVII в. Орловы жили близ Новгорода и отмечены как владельцы поместья, т. е. дворяне. Их дядя (а не дед) Иван Никитич Орлов действительно служил, но не простым стрельцом, а стрелецким начальником. Что же касается деда – Ивана Ивановича, – то он был стряпчим, т. е. чиновником. Его сын Григорий – впоследствии новгородский губернатор – и стал отцом героев переворота 1762 г. Таким образом, ни о каком «худородстве» Орловых речи быть не может – перед нами старинная дворянская семья с глубокими корнями.
Появлением легенды о своем низком происхождении братья были обязаны иностранным, в особенности французским, дипломатам, аккредитованным при русском дворе, которые не без подачи политического противника Орловых Н.И. Панина выставляли в своих донесениях «подлое» происхождение тех, кто возвел Екатерину II на трон. Так, французский посланник в Петербурге барон де Бретейль писал: «Большая часть заговорщиков – это бедняги, бывшие лейтенанты и капитаны, и вообще дурные подданные, населяющие все городские притоны».
В реальности же «подлые» Орловы по своему происхождению не многим уступали Паниным, которые вовсе не принадлежали, как априори принято считать, к аристократическим родам. Здесь произошла любопытная историографическая путаница – перенесение на семью социального статуса того слоя населения, интересы которого она выражала.
Н.И. Панин сделал политическую карьеру, помогая лицам очень высокого происхождения, и в конце концов, уже обремененный титулами (не родовыми, а, как и у Орловых, полученными от Екатерины II), стал главой аристократической партии и составителем олигархических проектов ограничения самодержавия. Поэтому и в сознании ближайших потомков, и в сознании историков его фамилия автоматически ассоциируется со словом «аристократ».
Орловы же были связаны с принципиально другими слоями дворянства – средним служилым армейским и гвардейским офицерством и шире – со всей гвардейской средой, в которой действительно было много людей не дворянского происхождения, службой пробивавших себе дорогу в жизни. Из этих слоев рекрутировались сторонники орловской партии, они же наложили отпечаток и на восприятие старинных дворян Орловых едва ли не как площадного охлоса.
Следуя в русле этой традиции, Радзинский как бы отодвигает от себя факты, нарушающие подобную картину. Поэтому Орловы у него – дикие варвары, не получившие никакого образования, хотя от природы очень хитрые и даже одаренные люди. Вот какую характеристику братьев вкладывает он в уста княжны Таракановой в беседе с аббатом Рокотани (правильно Роккотани. – О.Е.) в Риме: «И пусть они не самые образованные, пусть своевольны и подчас дики, но личная их преданность мне многое искупает». Самозванке, жившей за границей и питавшейся дипломатическими сплетнями, доносимыми ей к тому же польским окружением, простительно многого не знать. А вот автору, пишущему в конце XX в., после выхода серьезных работ об Алексее Орлове: биографии В.А. Плугина и статей О.А. Иванова – стыдно не знать, что Алексей сначала получил вполне приличное для того времени домашнее образование, а затем вместе с Григорием обучался в Сухопутном шляхетском корпусе.
Уровень домашнего образования зависел от достатка фамилии. В губернаторской семье оно было поставлено на солидную ногу: иностранные языки, геометрия, география, древняя и современная история, а также верховая езда, танцы и хорошие манеры. Сухопутный шляхетский корпус являлся одним из лучших учебных заведений тогдашней России, где обучали целому ряду специальных военных дисциплин (например, фортификации и картографии), а также рисованию, истории, гражданскому и натуральному праву, риторике и чистописанию. Возможно, на парижский вкус, выпускники корпуса и были «вопиющими невеждами», но с французским дипломатом Рюльером не соглашается его саксонский коллега Гельбиг, который говорит, что Орловы «получили очень хорошее военное образование и особенно изучили основные иностранные языки: немецкий и французский».
И еще один момент. Незадолго до переворота 1762 г. Алексей Орлов стал одним из членов мистического кружка графа Сен-Жермена, посещавшего тогда Россию. Не будем сейчас разбирать вопрос, хорошее или плохое влияние оказал Сен-Жермен на Алексея, скажем только, что для молодого гвардейца посещение мистика не было салонной игрой: через 12 лет после этих событий, встречаясь с графом, он называл его своим «другом» и «отцом». На долгие годы Алексей остался последователем духовного учения Сен-Жермена, а для этого требовался достаточно высокий интеллектуальный уровень.
Словом, «другие люди», о чем мы и предупреждали читателя.
Самым тяжелым обвинением, которое всегда лежало на А.Г. Орлове, было обвинение в убийстве Петра III. А между тем никаких доказательств его вины нет. 200 лет историки некритично использовали в качестве основной улики письма Алексея Григорьевича из Ропши, куда он конвоировал свергнутого императора. Часть из них сохранилась в подлинниках, а знаменитое роковое письмо, содержащее признание Алексея в убийстве, – в копии. Текст его был скопирован графом Ф.В. Ростопчиным, когда Павел I разбирал бумаги покойной матери, подлинник же император бросил в огонь. Очень сомнительный способ появления для исторического источника. В таких обстоятельствах возикает вопрос не только о достоверности сообщённых в письме сведений, но и о подлинности подобного документа вообще. А был ли мальчик?
Ряд источниковедческих разысканий привели современных историков к неожиданным выводам: В.А. Плугин – к смерти Петра III причастны совсем другие лица, в частности Г.Н. Теплов и А.М. Шванвич; О.А. Иванов – роковая записка не принадлежит перу А.Г. Орлова; А.Б. Каменский – несчастный император вполне мог умереть от геморроидальных колик, которые резко обостряются на нервной почве – а уж нервный стресс у свергнутого государя был налицо.
Если согласиться с последней версией, то придется признать, что в Манифесте Екатерины II о смерти Петра III была написана правда. Правда, в которую никто не хотел поверить. Поэтому Панин, зная все детали дела, первым ловко сыграл на общественном настроении и обвинил Орловых, а Алексей, прекрасно понимая, что ни одному оправданию не поверят и пятно в любом случае падет на императрицу, молчаливо принял вину на себя. Он позволил шептаться за своей спиной, не опровергал ни единого слова, лишь бы ее имя осталось чистым.
Почему? Чем можно объяснить подобный шаг? Выгодой, желанием оказать государыне услугу, чтобы потом заставить подороже заплатить за нее? Не слишком ли велика цена? Зная логику развития образа у Радзинского, можно с уверенностью сказать, что наш автор обяснил бы все нравственным холопством Алексея. Тем извращенным чувством преданности, которое заставляет раба брать на себя вину господина и молчать под пыткой. Но есть и другое объяснение поступка Орлова – любовь, простая человеческая любовь. Об этом свидетельствует многое, и в первую очередь то искреннее обожание, с каким он всю жизнь – и на службе, и в отставке – относился к Екатерине II. Такое чувство делает честь любому человеку, тем более что Алексей испытал и сохранил его без надежды на взаимность.
Что же нам предлагает Радзинский? Старую избитую историю об убийстве Петра III кучей перепивших офицеров-охранников во главе с Алексеем, который перед этим еще и издевается над несчастным, шутит с ним, не пускает погулять, а потом убивает:
«Упал канделябр… темнота в спальне… яростная возня… и жалкий слабый крик…
– Горло, горло, – хрипит в темноте Орлов.
– Кончай ублюдка, – пьяно ярится чей-то голос.
И тонкий, задыхающийся вопль. И тишина…» (так и хочется добавить: «И мертвые с косами стоят…»)
И темнота, и спальня, и сам факт удушения несколько из другой оперы, о другом русском царе, сыне Петра III – Павле I.
Позднее в тексте появляется и роковая записка, естественно без упоминания о подлинности. А пока умирающий старик Алексей Орлов кается перед убитым им императором и вспоминает, как Павел заставил его участвовать в почетном перезахоронении Петра III и нести корону: «И я понес… Он думал, – шептал старик, – я со страху… Потому что холоп… А я… как покаяние… – Он задумался и прошептал: – А может потому, что холоп?»
Оставим пока в стороне вопрос о «холопстве» Алексея Орлова. Обещаем читателям позднее спеть по этому поводу целую «сагу». А пока мимоходом отметим пристрастное доверие Радзинского к версии о том, что Павел I не был сыном Петра Ш. Сами Романовы относились к этой легенде с большим юмором. Есть мемуарная запись о том, как Александр III, узнав о ней, перекрестился: «Слава Богу, мы русские!». А услышав от историков опровержение, снова перекрестился: «Слава Богу, мы законные!». Но дело не в исторических анекдотах, а в том, что и облик, и характер, и жуткая судьба императоров – Петра III и Павла I – на редкость похожи. «Записки» же Екатерины II, в которых многие ищут подтверждения незаконнорожденности Павла, при внимательном чтении оставляют разочаровывающий ответ на этот вопрос: Павел – сын Петра Ш.
АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ
А теперь перенесемся в Италию, где закручивается авантюра с самозванкой. Прежде всего зададимся вопросом, а что, собственно, Алексей Григорьевич делал в Ливорно? Согласно версии Радзинского, он находился там в опале, не имея права вернуться в Россию после того, как Екатерина II, боясь влияния Орловых, заменила Григория Григорьевича Орлова на Потемкина.
Тот факт, что между Орловым и Потемкиным проскользнул еще и Васильчиков, – мелочь, не заслуживающая внимания. Такая же не достойная «большой литературы» мелочь, как то, что Екатерина отстранила Григория далеко не по своей воле. Н.И. Панин, благодаря сложной интриге сумел вывести фаворита из игры, направив его на Фокшанский мирный конгресс, где Григорий Григорьевич – слабый дипломат – провалил переговоры с Турцией. В результате такого фиаско он больше не мог исполнять роль «первого лица» после императрицы. Его место занял ставленник Панина Васильчиков, во всем исполнявший волю покровителя.
Лишившись опоры в лице Орловых, Екатерина оказалась в кольце сторонников панинской партии, поддерживавшей ее сына. Это окружение с невероятным трудом сумел разблокировать только Потемкин. Обвинять императрицу в том, что она сама избавилась от Григория Григорьевича, значит думать, будто дальновидный умный политик своими руками подпилил ножки у собственного трона, чтобы он пришелся как раз впору подрастающему сыну.
В Ливорно же Алексей Григорьевич не просто маялся бездельем опального вельможи на почетной должности. Он командовал флотом: только что закончилась война, в желание турок поддерживать мир верилось еще очень слабо, военные корабли России оставались в полной готовности. Пороховой дым продолжал витать над Средиземным морем. Этого напряжения не чувствуется у Радзинского. Впрочем, мы несправедливы к автору: один эффектный взрыв у него все-таки есть.
Нет, это не Чесма и не Архипелаг в огне, ведь там граф выступает как настоящий герой, а у Радзинского Орлов – птица хищная. Поэтому…
«Был сентябрь 1774 года. Главнокомандующий русской эскадрой граф Алексей Григорьевич Орлов устраивает небывалое зрелище – «Повторение Чесменского боя». Дымок на борту адмиральского судна «Три иерарха» – ударила пушка. И загорелся фрегат «Гром», пображавший корабль турок. Крик восторга пронесся в толпе. С набережной было видно, как забегали по палубе «Грома» матросы, пытаясь тушить огонь. И опять показался дымок на адмиральском корабле, и опять ударила пушка. «Гром» пылал, охваченный пламенем с обоих бортов. Толпа неистовствовала…
– Шлюпку на воду – спасать несчастных «турок», – распорядился граф».
Отвратительная картина, и отвратительный человек, который для забавы нескольких итальянских художников (их Радзинский сравнивает с итальянскими революционерами – карбонариями, не замечая, что последние появились уже в XIX в.) способен вот так «игрушечно» жертвовать живыми людьми – своими солдатами.
Разумный читатель спросит: «Стоит ли тратить военные корабли и матросов в столь грозное время?» Неразумный махнет рукой: «У нас всегда людей не жалеют. А уж тогда, при крепостном праве! Кто ему были эти солдаты? Рабы». После таких слов мы можем поздравить г-на Радзинского, но не читателя.
Конечно, командующий эскадрой А.Г. Орлов-Чесменский собственных кораблей на воздух, тем более с живыми людьми, не пускал. И люди, и корабли были слишком дороги. Он с ног сбился, чтоб укомплектовать экипажи, нанимал иностранных морских офицеров, заказывал Сен-Жермену знаменитый «русский чай» – слабый наркотический напиток для поддержания сил матросов в походе. Во флоте графа боготворили, рядовые бросались закрывать его собой во время Чесменского сражения. Стали бы люди любить самодура, который ради развлечения итальянской публики жжет их на корабле? Может, они шли умирать по холопской преданности? И все эти Ларги, Кагулы, Чесмы, Измаилы и Калиакри – взлет рабской любви к собственному ошейнику? По логике Радзинского – да.
Но вернемся к кораблю. Кто и когда его жег? В начале 1772 г., т. е. еще во время войны, Алексей Орлов заказал известному тогда художнику Геккарту четыре картины на темы Чесменского сражения. Заказал не из личного тщеславия. Победа русского флота имела большой резонанс в Европе. Прекрасно понимая свой «политик», командующий прибег к несколько необычной для нас форме наглядной агитации. Сейчас для воздействия на публику сняли бы фильм, тогда – написали картины. Алексей приказал сжечь на ливорнском рейде старое транспортное судно, чтобы художник мог воочию увидеть взрыв корабля и «достоверно» запечатлеть его. Но людей на шхуне, конечно же, не было.
Фраза о спасении «несчастных турок», презрительно брошенная Орловым по отношению к собственным солдатам, возбудила в моей памяти другой эпизод, которого у Радзинского, естественно, нет, но о котором стоит знать читателям. Во время Чесменского сражения взорвались два корабля, сцепившиеся мачтами, – русский и турецкий. Многие погибли, но еще больше народу выбросило взрывной волной за борт. Русские лодки подбирали всех, не деля на своих и чужих тех, кто обрел «второе рождение».
– Что-то это мне напоминает, – скажет читатель. – Похожее я когда-то уже слышал, только забыл.
Правильно. Слышал. А забыл зря. Точно так же поступали советские солдаты, спасая немецкий госпиталь из затопленного водами Шпрея берлинского метро. Это у нас «национальная особенность русской охоты».
Теперь, как и обещала, сага о «холопстве» Алексея Орлова.
«Любовь раба» и вообще тема нравственного рабства пронизывает все произведение Радзинского, посвященное русскому XVIII в. Фабула его такова. Граф – герой, командующий флотом, увешанный орденами и безжалостно шутящий чужими жизнями – в душе был и остался холопом, которому Екатерина II, единственная свободная хозяйка всея Руси, может приказать любую подлость. И он, первый (на самом деле второй. – О.Е.) георгиевский кавалер, легко рисковавший собой на поле боя, в обыденной жизни выполнит все, что ему приказано, сознавая свое холопство, мучаясь от содеянного, но не обладая нравственной силой свободного человека, чтобы переступить через волю хозяйки. Поэтому он, даже полюбив княжну Тараканову, предает ее в руки безжалостной императрице, а сам навечно сгибается под тяжестью собственного греха. Можно ли найти сюжет, лучше раскрывающий самую сущность духовной трагедии России во все века? «Любовь раба». На кого бы она ни была обращена – на женщину, на родину, на семью – она все равно остается рабской и в конце концов приносит с собой только горе и боль.
Особенно ярко эта мысль звучит во время последней встречи Алексея Орлова с самозванкой в Петропавловской крепости. «Она так боится, что не успеет узнать… – говорит Тараканова о Екатерине, – что я убегу от нее… в могилу… Решила все-таки через тебя попробовать. Послала – и ты пришел. После всего, что сделал. Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому что раб… На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков несчастных. Они мне как родные…
– Клянусь на кресте! Я тебя любил.
– Не надо. В любовь мы играли. Оба.
– Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.
– Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты – никто… Я играла с тобой. И думала, что выиграла. И проиграла, потому что я впервые встретилась с любовью раба».
Смерть гордой свободной женщины в стране рабов! Какой пафос. Не важно, что она лгунья и самозванка, играющая в довольно грязную политическую игру, способную погубить «страну рабов». Важно, что она жила и умерла свободной. Между тем как встреченные ею в России люди – все, вне зависимости от их человеческих качеств, – холопы. «Теперь я знаю, в этой стране распоряжается только она, – говорит в начале приведенного разговора Тараканова. – А вы – рабы. Ты, добрейший князь Голицын… Нет-нет, я без иронии. Он действительно добрейший. Просто я представляю, с какой добрейшей улыбкой он вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка… Бедная!»
В голове сразу всплывают другие строки: «Рабы, рабы, сверху до низу – все рабы!». Мы видим, что в детстве Радзинский хорошо учился в школе и читал революционных демократов. И еще автор явно не забыл любимое чеховское «по капле выдавливать из себя раба». Поэтому он изо всех сил давит раба из Алексея Орлова, а раб не давится – не созрели еще обективные предпосылки для отмены крепостного права в России, даже до декабристов ой как далеко. При чтении Чехова меня всегда интересовал вопрос: а что делать если раба нет? Ведь свобода – категория внутренняя. Может, он потому из Алексея Орлова не давится, что его там не было? Это как поиски черной кошки в темной комнате при ее отсутствии там.
Для подтверждения рабской сущности Алексея Григорьевича Радзинский все время приводит выдержки из его писем Екатерина II, кончающихся словами: «Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб». Автор, как дитя, радуется простейшей литературной находке – совместить официальную формулировку с описанием внутренней сущности человека. Между тем перед нами всего лишь обязательный элемент эпистолярной культуры того времени, ровным счетом ни к чему не обязывающий человека штамп. Позволим себе напомнить, что еще недавно в паспорте у большинства из нас было написано: «гражданин Советского Союза», но это не значило, что все гражданами являлись.
Не трепетали в его доме лакеи от страха. У Орловых вообще было принято человечное обращение со слугами, без кнута. Я уже упоминала, что в своих огромных имениях под Жигулями, территория которых равнялась небольшому европейскому государству, Орловы заводили школы и больницы для крестьян. Удивительно, но далекие потомки бывших крепостных этих помещиков до сих пор, через 200 лет, вспоминают братьев добрым словом.
Особой ремарки достойно и замечание Радзинского о любви Алексея Григорьевича к кулачным боям. «Когда граф был помоложе, то и сам участвовал, – пишет автор. – Ох как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку».
Мимикрия внутри чуждой культуры часто играет с художником злую шутку: можно досконально изучить обычаи, но ничего в них не понять, а Радзинский не потрудился даже хорошенько познакомиться с таким ярким народным развлечением, как кулачные бои. Для него это дикая свара мужиков на льду. Дело в том, что в «общую потасовку», называвшуюся, между прочим, на языке кулачных бойцов «свалка-сцеплялка», в отличие от других видов боя – «стенки» и «поединка» – граф не бросался. Орлов предпочитал благородный бой «один на один». Алексей Григорьевич ввел в московские кулачные бои строгие правила, не позволявшие калечить противника, и организовал в своем доме школу кулачных бойцов, где проходили тренировки тщательно отобранных из московских мещан и окрестных крестьян атлетов.
Вот как описывает их посетивший орловскую школу в 70-х гг. XVIII в. английский путешественник Уильям Кокс: «В одно время между собой могли бороться только двое, на руках у них были одеты толстые кожаные перчатки… Положения у них были совсем иные, чем у борцов в Англии… Когда же иной боец своего противника валил на землю, то его объявляли победителем и тот час же прекращалась борьба этой пары… Иные из бойцов отличались необычайной силой, но их обычаи в бою мешали несчастному случаю, также мы не заметили переломов руки или ноги, которыми обычно кончаются бои в Англии». Справедливости ради скажем, что во время реальных, а не тренировочных боев травмы, конечно, случались часто. Кокс с увлечением сравнивал приемы русского единоборства с английскими; он был очарован графом Орловым и его умением управлять огромной толпой собравшихся бойцов.
Дикое, в глазах Радзинского, «отечественное развлечение» выходило на поверку не таким уж и диким. «Любя все русское», Орлов не унижал себя до уровня толпы деревенских мужиков, сходившихся «стенка на стенку», а, наоборот, старался с высоты своего культурного развития внести в народное развлечение облагораживающие его спортивные черты.
– Ах, оставьте! – скажет наш «начитанный» читатель. – Какое там культурное развитие у Орловых? Всем известно, кем они были до переворота 1762 г. Гвардейские жеребцы темного происхождения».
Да, таково расхожее мнение, которому за недостатком источников в свое время поддался даже А.С. Пушкин и на котором теперь предпочитает играть Радзинский. Рассказ ведется от лица деда главного героя, старого стрельца Ивана Орла: «Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе…». Алексей в предсмертном бреду видит, «как поднимается его дед на плаху, как под ноги деду катится отрубленная голова стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой огрубленную голову». «И увидел царь, и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – продолжает дед, – и помиловал он меня».
Итак, в книге повторяется широко известная версия о происхождении знаменитой семьи от прощенного Петром I стрельца, заслужившего впоследствии дворянство. Яркая, броская легенда как бы отражает фамильные черты Орловых – дерзость, удаль, бесчувственность по отношению к поверженным и… низкое происхождение. Совершенно естественно, что внуки такого деда, унаследовав его богатырские замашки, унаследовали и многие «подлые» черты, свойственные подобным людям.
Кроме того, в приведенной версии есть и еще один, чисто ассоциативный аспект. В советской исторической науке, где деятельность великого реформатора воспринималась в основном положительно и также трактовалась для детей в школах, стрельцы – этот мятежный элемент старого московского общества – ассоциировались с чем-то ненадежным, вечно колеблющимся, смертельно опасным для власти, с чем-то таким, чему доверять нельзя. Поэтому и Алексей, неся на себе печать «стрелецкого» происхождения, должен подсознательно восприниматься читателями с большой долей настороженности, которая, как мы увидим дальше, согласно развитию сюжета у Радзинского, вполне оправданна. Он – себе на уме. Он потенциально способен на предательство и… совершает его. Причем долго выбирает, кого предать: Екатерину II или княжну Тараканову. С одной из них его связывает долг, с другой – любовь. В конечном счете он предает обеих и самого себя.
Это сложная игра с читателем «в ассоциации». «А мы предупреждали, кто он такой», – как бы говорит автор. Совсем по-чеховски: «Если в первом действии на стене висит ружье…». Если в начале книги было сказано, что человек из стрельцов, то в конце – он обязательно выкинет каверзу.
Впрочем, подобная игра, а вернее подыгрывание узкому кругу знаний обычного читателя, предполагает у него устоявшиеся стереотипы восприятия исторических событий, заложенные нашим безнадежно средним образованием. Не больше. Шаг влево, шаг вправо – считается побег за рамки историографической традиции. Прыжок вверх – попытка к мятежу против нее. Попрыгаем?
Каково же было реальное происхождение Орловых? В настоящий момент есть серьезные исследования по этому поводу, например книга В.А. Плугина, посвященная биографии Алексея Орлова, где подробно разбирается данный вопрос. Есть и реально сохранившиеся исторические источники: родословные росписи, писцовые и переписные книги, фиксировавшие дворянские роды и их имущественное положение в старой допетровской России. Согласно этим документам, первые упоминания о роде Орловых относятся к XV в., достоверные же сведения имеются с начала XVII в. Орловы жили близ Новгорода и отмечены как владельцы поместья, т. е. дворяне. Их дядя (а не дед) Иван Никитич Орлов действительно служил, но не простым стрельцом, а стрелецким начальником. Что же касается деда – Ивана Ивановича, – то он был стряпчим, т. е. чиновником. Его сын Григорий – впоследствии новгородский губернатор – и стал отцом героев переворота 1762 г. Таким образом, ни о каком «худородстве» Орловых речи быть не может – перед нами старинная дворянская семья с глубокими корнями.
Появлением легенды о своем низком происхождении братья были обязаны иностранным, в особенности французским, дипломатам, аккредитованным при русском дворе, которые не без подачи политического противника Орловых Н.И. Панина выставляли в своих донесениях «подлое» происхождение тех, кто возвел Екатерину II на трон. Так, французский посланник в Петербурге барон де Бретейль писал: «Большая часть заговорщиков – это бедняги, бывшие лейтенанты и капитаны, и вообще дурные подданные, населяющие все городские притоны».
В реальности же «подлые» Орловы по своему происхождению не многим уступали Паниным, которые вовсе не принадлежали, как априори принято считать, к аристократическим родам. Здесь произошла любопытная историографическая путаница – перенесение на семью социального статуса того слоя населения, интересы которого она выражала.
Н.И. Панин сделал политическую карьеру, помогая лицам очень высокого происхождения, и в конце концов, уже обремененный титулами (не родовыми, а, как и у Орловых, полученными от Екатерины II), стал главой аристократической партии и составителем олигархических проектов ограничения самодержавия. Поэтому и в сознании ближайших потомков, и в сознании историков его фамилия автоматически ассоциируется со словом «аристократ».
Орловы же были связаны с принципиально другими слоями дворянства – средним служилым армейским и гвардейским офицерством и шире – со всей гвардейской средой, в которой действительно было много людей не дворянского происхождения, службой пробивавших себе дорогу в жизни. Из этих слоев рекрутировались сторонники орловской партии, они же наложили отпечаток и на восприятие старинных дворян Орловых едва ли не как площадного охлоса.
Следуя в русле этой традиции, Радзинский как бы отодвигает от себя факты, нарушающие подобную картину. Поэтому Орловы у него – дикие варвары, не получившие никакого образования, хотя от природы очень хитрые и даже одаренные люди. Вот какую характеристику братьев вкладывает он в уста княжны Таракановой в беседе с аббатом Рокотани (правильно Роккотани. – О.Е.) в Риме: «И пусть они не самые образованные, пусть своевольны и подчас дики, но личная их преданность мне многое искупает». Самозванке, жившей за границей и питавшейся дипломатическими сплетнями, доносимыми ей к тому же польским окружением, простительно многого не знать. А вот автору, пишущему в конце XX в., после выхода серьезных работ об Алексее Орлове: биографии В.А. Плугина и статей О.А. Иванова – стыдно не знать, что Алексей сначала получил вполне приличное для того времени домашнее образование, а затем вместе с Григорием обучался в Сухопутном шляхетском корпусе.
Уровень домашнего образования зависел от достатка фамилии. В губернаторской семье оно было поставлено на солидную ногу: иностранные языки, геометрия, география, древняя и современная история, а также верховая езда, танцы и хорошие манеры. Сухопутный шляхетский корпус являлся одним из лучших учебных заведений тогдашней России, где обучали целому ряду специальных военных дисциплин (например, фортификации и картографии), а также рисованию, истории, гражданскому и натуральному праву, риторике и чистописанию. Возможно, на парижский вкус, выпускники корпуса и были «вопиющими невеждами», но с французским дипломатом Рюльером не соглашается его саксонский коллега Гельбиг, который говорит, что Орловы «получили очень хорошее военное образование и особенно изучили основные иностранные языки: немецкий и французский».
И еще один момент. Незадолго до переворота 1762 г. Алексей Орлов стал одним из членов мистического кружка графа Сен-Жермена, посещавшего тогда Россию. Не будем сейчас разбирать вопрос, хорошее или плохое влияние оказал Сен-Жермен на Алексея, скажем только, что для молодого гвардейца посещение мистика не было салонной игрой: через 12 лет после этих событий, встречаясь с графом, он называл его своим «другом» и «отцом». На долгие годы Алексей остался последователем духовного учения Сен-Жермена, а для этого требовался достаточно высокий интеллектуальный уровень.
Словом, «другие люди», о чем мы и предупреждали читателя.
Самым тяжелым обвинением, которое всегда лежало на А.Г. Орлове, было обвинение в убийстве Петра III. А между тем никаких доказательств его вины нет. 200 лет историки некритично использовали в качестве основной улики письма Алексея Григорьевича из Ропши, куда он конвоировал свергнутого императора. Часть из них сохранилась в подлинниках, а знаменитое роковое письмо, содержащее признание Алексея в убийстве, – в копии. Текст его был скопирован графом Ф.В. Ростопчиным, когда Павел I разбирал бумаги покойной матери, подлинник же император бросил в огонь. Очень сомнительный способ появления для исторического источника. В таких обстоятельствах возикает вопрос не только о достоверности сообщённых в письме сведений, но и о подлинности подобного документа вообще. А был ли мальчик?
Ряд источниковедческих разысканий привели современных историков к неожиданным выводам: В.А. Плугин – к смерти Петра III причастны совсем другие лица, в частности Г.Н. Теплов и А.М. Шванвич; О.А. Иванов – роковая записка не принадлежит перу А.Г. Орлова; А.Б. Каменский – несчастный император вполне мог умереть от геморроидальных колик, которые резко обостряются на нервной почве – а уж нервный стресс у свергнутого государя был налицо.
Если согласиться с последней версией, то придется признать, что в Манифесте Екатерины II о смерти Петра III была написана правда. Правда, в которую никто не хотел поверить. Поэтому Панин, зная все детали дела, первым ловко сыграл на общественном настроении и обвинил Орловых, а Алексей, прекрасно понимая, что ни одному оправданию не поверят и пятно в любом случае падет на императрицу, молчаливо принял вину на себя. Он позволил шептаться за своей спиной, не опровергал ни единого слова, лишь бы ее имя осталось чистым.
Почему? Чем можно объяснить подобный шаг? Выгодой, желанием оказать государыне услугу, чтобы потом заставить подороже заплатить за нее? Не слишком ли велика цена? Зная логику развития образа у Радзинского, можно с уверенностью сказать, что наш автор обяснил бы все нравственным холопством Алексея. Тем извращенным чувством преданности, которое заставляет раба брать на себя вину господина и молчать под пыткой. Но есть и другое объяснение поступка Орлова – любовь, простая человеческая любовь. Об этом свидетельствует многое, и в первую очередь то искреннее обожание, с каким он всю жизнь – и на службе, и в отставке – относился к Екатерине II. Такое чувство делает честь любому человеку, тем более что Алексей испытал и сохранил его без надежды на взаимность.
Что же нам предлагает Радзинский? Старую избитую историю об убийстве Петра III кучей перепивших офицеров-охранников во главе с Алексеем, который перед этим еще и издевается над несчастным, шутит с ним, не пускает погулять, а потом убивает:
«Упал канделябр… темнота в спальне… яростная возня… и жалкий слабый крик…
– Горло, горло, – хрипит в темноте Орлов.
– Кончай ублюдка, – пьяно ярится чей-то голос.
И тонкий, задыхающийся вопль. И тишина…» (так и хочется добавить: «И мертвые с косами стоят…»)
И темнота, и спальня, и сам факт удушения несколько из другой оперы, о другом русском царе, сыне Петра III – Павле I.
Позднее в тексте появляется и роковая записка, естественно без упоминания о подлинности. А пока умирающий старик Алексей Орлов кается перед убитым им императором и вспоминает, как Павел заставил его участвовать в почетном перезахоронении Петра III и нести корону: «И я понес… Он думал, – шептал старик, – я со страху… Потому что холоп… А я… как покаяние… – Он задумался и прошептал: – А может потому, что холоп?»
Оставим пока в стороне вопрос о «холопстве» Алексея Орлова. Обещаем читателям позднее спеть по этому поводу целую «сагу». А пока мимоходом отметим пристрастное доверие Радзинского к версии о том, что Павел I не был сыном Петра Ш. Сами Романовы относились к этой легенде с большим юмором. Есть мемуарная запись о том, как Александр III, узнав о ней, перекрестился: «Слава Богу, мы русские!». А услышав от историков опровержение, снова перекрестился: «Слава Богу, мы законные!». Но дело не в исторических анекдотах, а в том, что и облик, и характер, и жуткая судьба императоров – Петра III и Павла I – на редкость похожи. «Записки» же Екатерины II, в которых многие ищут подтверждения незаконнорожденности Павла, при внимательном чтении оставляют разочаровывающий ответ на этот вопрос: Павел – сын Петра Ш.
АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
– Что это вы все «холоп» да
«холоп»? От холопа слышу!…
Эта роль ругательная,
попрошу ко мне ее больше не
применять.
М.А. Булгаков. «Иван Васильевич»
А теперь перенесемся в Италию, где закручивается авантюра с самозванкой. Прежде всего зададимся вопросом, а что, собственно, Алексей Григорьевич делал в Ливорно? Согласно версии Радзинского, он находился там в опале, не имея права вернуться в Россию после того, как Екатерина II, боясь влияния Орловых, заменила Григория Григорьевича Орлова на Потемкина.
Тот факт, что между Орловым и Потемкиным проскользнул еще и Васильчиков, – мелочь, не заслуживающая внимания. Такая же не достойная «большой литературы» мелочь, как то, что Екатерина отстранила Григория далеко не по своей воле. Н.И. Панин, благодаря сложной интриге сумел вывести фаворита из игры, направив его на Фокшанский мирный конгресс, где Григорий Григорьевич – слабый дипломат – провалил переговоры с Турцией. В результате такого фиаско он больше не мог исполнять роль «первого лица» после императрицы. Его место занял ставленник Панина Васильчиков, во всем исполнявший волю покровителя.
Лишившись опоры в лице Орловых, Екатерина оказалась в кольце сторонников панинской партии, поддерживавшей ее сына. Это окружение с невероятным трудом сумел разблокировать только Потемкин. Обвинять императрицу в том, что она сама избавилась от Григория Григорьевича, значит думать, будто дальновидный умный политик своими руками подпилил ножки у собственного трона, чтобы он пришелся как раз впору подрастающему сыну.
В Ливорно же Алексей Григорьевич не просто маялся бездельем опального вельможи на почетной должности. Он командовал флотом: только что закончилась война, в желание турок поддерживать мир верилось еще очень слабо, военные корабли России оставались в полной готовности. Пороховой дым продолжал витать над Средиземным морем. Этого напряжения не чувствуется у Радзинского. Впрочем, мы несправедливы к автору: один эффектный взрыв у него все-таки есть.
Нет, это не Чесма и не Архипелаг в огне, ведь там граф выступает как настоящий герой, а у Радзинского Орлов – птица хищная. Поэтому…
«Был сентябрь 1774 года. Главнокомандующий русской эскадрой граф Алексей Григорьевич Орлов устраивает небывалое зрелище – «Повторение Чесменского боя». Дымок на борту адмиральского судна «Три иерарха» – ударила пушка. И загорелся фрегат «Гром», пображавший корабль турок. Крик восторга пронесся в толпе. С набережной было видно, как забегали по палубе «Грома» матросы, пытаясь тушить огонь. И опять показался дымок на адмиральском корабле, и опять ударила пушка. «Гром» пылал, охваченный пламенем с обоих бортов. Толпа неистовствовала…
– Шлюпку на воду – спасать несчастных «турок», – распорядился граф».
Отвратительная картина, и отвратительный человек, который для забавы нескольких итальянских художников (их Радзинский сравнивает с итальянскими революционерами – карбонариями, не замечая, что последние появились уже в XIX в.) способен вот так «игрушечно» жертвовать живыми людьми – своими солдатами.
Разумный читатель спросит: «Стоит ли тратить военные корабли и матросов в столь грозное время?» Неразумный махнет рукой: «У нас всегда людей не жалеют. А уж тогда, при крепостном праве! Кто ему были эти солдаты? Рабы». После таких слов мы можем поздравить г-на Радзинского, но не читателя.
Конечно, командующий эскадрой А.Г. Орлов-Чесменский собственных кораблей на воздух, тем более с живыми людьми, не пускал. И люди, и корабли были слишком дороги. Он с ног сбился, чтоб укомплектовать экипажи, нанимал иностранных морских офицеров, заказывал Сен-Жермену знаменитый «русский чай» – слабый наркотический напиток для поддержания сил матросов в походе. Во флоте графа боготворили, рядовые бросались закрывать его собой во время Чесменского сражения. Стали бы люди любить самодура, который ради развлечения итальянской публики жжет их на корабле? Может, они шли умирать по холопской преданности? И все эти Ларги, Кагулы, Чесмы, Измаилы и Калиакри – взлет рабской любви к собственному ошейнику? По логике Радзинского – да.
Но вернемся к кораблю. Кто и когда его жег? В начале 1772 г., т. е. еще во время войны, Алексей Орлов заказал известному тогда художнику Геккарту четыре картины на темы Чесменского сражения. Заказал не из личного тщеславия. Победа русского флота имела большой резонанс в Европе. Прекрасно понимая свой «политик», командующий прибег к несколько необычной для нас форме наглядной агитации. Сейчас для воздействия на публику сняли бы фильм, тогда – написали картины. Алексей приказал сжечь на ливорнском рейде старое транспортное судно, чтобы художник мог воочию увидеть взрыв корабля и «достоверно» запечатлеть его. Но людей на шхуне, конечно же, не было.
Фраза о спасении «несчастных турок», презрительно брошенная Орловым по отношению к собственным солдатам, возбудила в моей памяти другой эпизод, которого у Радзинского, естественно, нет, но о котором стоит знать читателям. Во время Чесменского сражения взорвались два корабля, сцепившиеся мачтами, – русский и турецкий. Многие погибли, но еще больше народу выбросило взрывной волной за борт. Русские лодки подбирали всех, не деля на своих и чужих тех, кто обрел «второе рождение».
– Что-то это мне напоминает, – скажет читатель. – Похожее я когда-то уже слышал, только забыл.
Правильно. Слышал. А забыл зря. Точно так же поступали советские солдаты, спасая немецкий госпиталь из затопленного водами Шпрея берлинского метро. Это у нас «национальная особенность русской охоты».
Теперь, как и обещала, сага о «холопстве» Алексея Орлова.
«Любовь раба» и вообще тема нравственного рабства пронизывает все произведение Радзинского, посвященное русскому XVIII в. Фабула его такова. Граф – герой, командующий флотом, увешанный орденами и безжалостно шутящий чужими жизнями – в душе был и остался холопом, которому Екатерина II, единственная свободная хозяйка всея Руси, может приказать любую подлость. И он, первый (на самом деле второй. – О.Е.) георгиевский кавалер, легко рисковавший собой на поле боя, в обыденной жизни выполнит все, что ему приказано, сознавая свое холопство, мучаясь от содеянного, но не обладая нравственной силой свободного человека, чтобы переступить через волю хозяйки. Поэтому он, даже полюбив княжну Тараканову, предает ее в руки безжалостной императрице, а сам навечно сгибается под тяжестью собственного греха. Можно ли найти сюжет, лучше раскрывающий самую сущность духовной трагедии России во все века? «Любовь раба». На кого бы она ни была обращена – на женщину, на родину, на семью – она все равно остается рабской и в конце концов приносит с собой только горе и боль.
Особенно ярко эта мысль звучит во время последней встречи Алексея Орлова с самозванкой в Петропавловской крепости. «Она так боится, что не успеет узнать… – говорит Тараканова о Екатерине, – что я убегу от нее… в могилу… Решила все-таки через тебя попробовать. Послала – и ты пришел. После всего, что сделал. Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому что раб… На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков несчастных. Они мне как родные…
– Клянусь на кресте! Я тебя любил.
– Не надо. В любовь мы играли. Оба.
– Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.
– Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты – никто… Я играла с тобой. И думала, что выиграла. И проиграла, потому что я впервые встретилась с любовью раба».
Смерть гордой свободной женщины в стране рабов! Какой пафос. Не важно, что она лгунья и самозванка, играющая в довольно грязную политическую игру, способную погубить «страну рабов». Важно, что она жила и умерла свободной. Между тем как встреченные ею в России люди – все, вне зависимости от их человеческих качеств, – холопы. «Теперь я знаю, в этой стране распоряжается только она, – говорит в начале приведенного разговора Тараканова. – А вы – рабы. Ты, добрейший князь Голицын… Нет-нет, я без иронии. Он действительно добрейший. Просто я представляю, с какой добрейшей улыбкой он вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка… Бедная!»
В голове сразу всплывают другие строки: «Рабы, рабы, сверху до низу – все рабы!». Мы видим, что в детстве Радзинский хорошо учился в школе и читал революционных демократов. И еще автор явно не забыл любимое чеховское «по капле выдавливать из себя раба». Поэтому он изо всех сил давит раба из Алексея Орлова, а раб не давится – не созрели еще обективные предпосылки для отмены крепостного права в России, даже до декабристов ой как далеко. При чтении Чехова меня всегда интересовал вопрос: а что делать если раба нет? Ведь свобода – категория внутренняя. Может, он потому из Алексея Орлова не давится, что его там не было? Это как поиски черной кошки в темной комнате при ее отсутствии там.
Для подтверждения рабской сущности Алексея Григорьевича Радзинский все время приводит выдержки из его писем Екатерина II, кончающихся словами: «Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб». Автор, как дитя, радуется простейшей литературной находке – совместить официальную формулировку с описанием внутренней сущности человека. Между тем перед нами всего лишь обязательный элемент эпистолярной культуры того времени, ровным счетом ни к чему не обязывающий человека штамп. Позволим себе напомнить, что еще недавно в паспорте у большинства из нас было написано: «гражданин Советского Союза», но это не значило, что все гражданами являлись.