Страница:
Однако, памятуя о переменчивом характере Елизаветы (да еще и то обстоятельство, что императрица при разговоре была, конечно, под влиянием своего духовника), Екатерина не могла быть спокойной, ожидая ее окончательного решения.
«Я заперлась в моих покоях, как и прежде, под предлогом нездоровья. Я помню, что я тогда читала пять первых томов «Истории путешествий» с картой на столе, что меня развлекало и обогащало знаниями. Когда уставала от этого чтения, я перелистывала первые томы Энциклопедии… и ждала дня, когда ее Императорскому Величеству будет угодно допустить меня до второго разговора».
А императрица все не звала; и то был дурной знак. Потом к ней был послан граф Михаил Воронцов с просьбой от Елизаветы не говорить больше об отъезде в Германию. На это Екатерина повторила с твердостью, что прежний образ жизни продолжать не в состоянии, что хочет освободить императрицу и окружающих от своего тягостного всем присутствия; а что живет она в ста шагах от своих детей, так это все равно что в ста верстах. В день рождения Екатерины императрица послала ей сказать, что пьет ее здоровье. Екатерина и тут не вышла из своих покоев.
Наконец явился Александр Шувалов и сказал, что ей разрешена встреча с детьми, после чего императрица примет ее для второго разговора. На этот раз ширм в комнате не было – они разговаривали наедине. Елизавета спросила, действительно ли писем к Апраксину было только три. Екатерина в том поклялась. Победа была за ней.
Елизавета умерла на Рождество 1760 года. Петр Федорович откровенно ликовал. А Екатерина? Она явилась в слезах, в глубоком трауре, с распущенными волосами.
«На третий день, – пишет она, – я, надев черное платье, пошла к телу, где отправлялась панихида; тут ни императора, никого не было, окроме у тела дневальных, да те, кои со мной пришли. Оттудова я пошла к сыну моему, а потом посетила я графа Алексея Григорьевича Разумовского в его покоях во дворце, где он от чистосердечной горести по покойной государыне находился болен. Он хотел пасть к ногам моим, но я, не допустя его до того, обняла его, и, обнявшись, оба мы завыли голосом и не могли почти говорить слова оба, и, вышед от него, пошла к себе» (и тут узнала, что во дворце рядом с ее покоями будет жить Елизавета Воронцова). Сцена свидания с Разумовским правдива, оба были потрясены: для Разумовского кончалась целая эпоха – его любви к Елизавете, надо думать, нелегкой, особенно в период, когда стареющую императрицу тянуло к юным фаворитам. Екатерина же не могла не вспомнить о той блестящей красавице, которая когда-то была к ней так добра. Смешанное чувство было в душе великой княгини: и радость от того, что долгожданная смерть произошла, и страх перед будущим.
Императором стал Петр III. Для начала взглянем на него, каким он был в те дни своего торжества. Портрет, написанный Алексеем Антроповым, очень выразителен. Петр стоит в узком, красиво заставленном пространстве, и кажется, что тут царит ночь: тонут во мраке коричневые стены, темно-зеленые колонны и занавес, а фон уже просто уходит в черноту, где весь в ярких бликах горит изящный рокайльный столик. С другой стороны – трон, тоже весь в мерцании резьбы и украшений, на него брошена горностаевая мантия, – но все это притушено, чтобы не мешать световому лучу, выхватившему из мрака фигуру Петра. Здесь палитра становится яркой – золото перевязи, огненные отвороты и воротник. Узкая фигурка и сама как драгоценность на темном бархатном фоне. Но если к ней приглядеться…
Он сильно приукрашен, разумеется (в согласии с канонами тогдашней живописи), но характер его виден ясно. Новый император выступает горделиво, рука с маршальским жезлом опирается о столик с императорскими регалиями, другая – уперта в бок, нога в высоком сапоге с важностью выставлена, корпус горделиво откинут. Но никакого величия тут не получается, поза подчинена какому-то несерьезному танцевальному ритму, что-то птичье во всей этой фигуре с ее маленькой головкой – не то чиж, не то дрозд. Есть живость? Но если вглядеться в лицо, впечатление живости пропадет – глаза сонные, физиономия тупая. Мы знаем о нем в основном по рассказам Екатерины, однако ее легко заподозрить в пристрастности – ненависть и презрение плохие свидетели. Но рассказы ее находят подтверждение в свидетельствах других современников. Мы обратимся к свидетелю – замечательному, знаменитому мемуаристу XVIII века Андрею Тимофеевичу Болотову (к его мемуарам мы будем возвращаться не раз). В то время он, адъютант генерала Корфа, одного из самых близких людей Петра III, бывал при дворе едва ли не каждый день и сильно всему происходящему дивился.
«Редко стали мы заставать государя трезвым и в полном уме и разуме, а всего чаще уже до обеда несколько бутылок аглинского пива, до которого он превеликий охотник, уже опорожнившим, то сие и бывало причиною, что он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда перед иностранными министрами (послами. – О. Ч.), видящими и слышащими, а то и бессменно смеющимися внутренне».
А сам молодой офицер, глядя на то, как проводят время первые лица России, не знал, плакать ему или смеяться. «Не успеют, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что, ставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточки, и начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:
– Ну! Ну братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый? – и так далее.
А посему судите, каково же нам было тогда видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих?»
Вот именно эту самую «нескладицу» и изобразил А. Антропов на своем эскизе – «вздор и нескладицу» среди царских регалий. Художник, разумеется, не собирался писать карикатуру, он думал представить модель в наилучшем виде, а неподкупная кисть его разоблачала.
И вот эта «нескладица», этот чиж, не всегда трезвый, издал три указа (сразу, в течение трех дней), обнаружив сильный государственный ум, удивив тем современников и приведя в изумление историков – настолько, что они принялись пересматривать репутацию Петра Федоровича, а романисты и вовсе поспешили вообразить себе жестоко оболганного молодого царя, игравшего на скрипке и романтически влюбленного во фрейлину своей жены, издающего мудрые указы.
Екатерина однажды во дворце повстречала молодого князя Дашкова, тот шел и плакал от счастья: император подписал указ о вольности дворянства, согласно которому дворяне больше не были обязаны, как раньше, нести государственную службу.
– Разве раньше вы были крепостными? – холодно спросила Екатерина.
Она была крайне раздражена этим указом: дворяне добились привилегии сидеть по своим поместьям и ничего не делать.
Второй указ уничтожил ужасную сыскную Тайную канцелярию, третий – предписывал секуляризацию монастырских земель. Впрочем, современники не поверили, что подобного рода важнейшие государственные акты были действительно рождены волею Петра III. Относительно указа о вольности дворянства существовало по меньшей мере два анекдота. Согласно одному, император проигрался в карты барону Корфу, и тот вместо выплаты долга потребовал подписание указа. Согласно второму, Петр, которому хотелось встретиться с одной из фрейлин тайком от ревнивой Елизаветы Воронцовой, просил своего секретаря Д. В. Волкова, чтобы тот за ночь «к завтрему какое знатное узаконение написал». Волков – так будто бы рассказывал он сам, – запертый в пустой комнате, томился, не зная, о чем писать. «Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкие вытвержения государю от графа Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства, седши, написал манифест о сем. Поутру его из заключения выпустили, и манифест был государем апробован и обнародован».
На самом деле все эти указы были подготовлены задолго до вступления на престол Петра III, а все, что он делал или был намерен сделать по собственному разумению, удивляет своей нелепостью. Он собирался: обрить бороды православных священников, бросить российские гвардейские полки в войну с Данией, чтобы отнять у нее Шлезвиг и присоединить его к родной ему Голштинии. А сделал он только одно: окончив Семилетнюю войну, вернул Фридриху Прусскому все территории, завоеванные русской армией, и тем свел на нет все ее победы.
Петр Федорович всегда был влюблен в Фридриха II, а сейчас эта влюбленность дошла до фанатического поклонения. Он знал до мельчайших подробностей порядки прусской армии, ходил в прусской форме, украшенный прусским орденом Черного Орла; носил на пальце перстень с портретом прусского короля и на пиру пил его здоровье. Он был заворожен Фридрихом точно так же, как когда-то всеми теми генералами, к которым в бытность мальчишкой не смел подойти до тех пор, пока его не позовут. И тут его позвали: Фридрих дал ему чин генерал-майора прусской армии (и насмешливый Кирилл Разумовский предложил ему в ответ возвести Фридриха в русские фельдмаршалы). Словом, Петр Федорович доказал, что Екатерина была стократ права, говоря, что нет у него более опасного врага, чем он сам.
В манифесте о своем восхождении на престол Петр III не упомянул ни жены своей, императрицы, ни сына своего, наследника престола, – словно бы хотел всенародно подтвердить те слухи, что уже шли по стране: он собирается отстранить Екатерину, постричь ее в монахини (этому никто бы не удивился и не воспротивился, заточил же Петр свою законную и ни в чем не виноватую жену в Суздальский монастырь, постриг ее в монахини, почему бы внуку не повторить опыт великого деда?) и жениться на Воронцовой, Павла тоже нетрудно будет ему устранить. Намерения его уже были очевидны.
Петр III переехал в Зимний дворец как раз накануне Пасхи, в Великую субботу, при Елизавете тут шли бы торжественные богослужения, но теперь, говорит Болотов, никакого праздника не было, «ибо как государь не хранил вовсе поста и вышеупомянутое имел отвращение от нашей религии, то и не присутствовал даже, по прежнему обыкновению, при заутрени, а представил все сие одним только духовным и императрице, своей супруге». Просто собрались «знатнейшие особы», чтобы его поздравить, вот и все.
И у Андрея Болотова не было праздника, он должен был думать о том, «как бы скорее и лучше причесаться и, убравшись в свой новый мундир (прусского образца. – О. Ч.), ехать к генералу»; он едва успел урвать несколько минут, чтобы забежать помолиться в полицейскую церковь.
И вот он во дворце (то было его первое посещение). «Самая уже огромность и пышность здания сего, – пишет он, – приводили меня в некоторое приятное изумление»; и при виде великолепия внутреннего убранства он «сам себя не вспомнил от удовольствия». Комнаты были набиты «несметным множеством народа», и «все разряжены были впрах». Были тут и иностранные министры, и генералы, и штабные офицеры, и штатские высшие чиновники, разнообразие и пестрота мундиров была поразительна. Болотов так всем этим залюбовался, что позабыл про усталость.
«Не успел я тут остановиться, – рассказывает он, – как через несколько минут и увидел двух женщин в черном платье и обеих в Катерининских алых кавалериях, идущих друг за другом из отдаленных покоев в комнату к государю. Я пропустил их без всякого почти внимания, но каким удивлением поразился я, когда, спросив тихонько у стоявшего подле себя одного полицейского и мне уже знакомого офицера, кто бы такова была передняя из прошедших мимо нас госпож, услышал от него, что то была сама императрица. Мне сего и в голову никак не приходило, ибо видел до сего один только портрет ее, писанный уже давно и тогда еще, когда была она великой княгинею и гораздо моложе, и, видя тут женщину низкую, дородную и совсем не такую, не только не узнал, но не мог никак и подумать, чтоб то была она. Я досадовал неведомо как на себя, что не рассмотрел ее более». Болотов Екатерину действительно не разглядел, в те годы она выглядела по-другому. «Но как несказанно увеличилось удивление мое, когда на дальнейший сделанный ему вопрос о том, кто б такова была толстая и такая дурная собой, с обрязглою рожею барыня, – он, усмехнувшись, мне сказал: «Как, братец! Неужели ты не знаешь? Это Елизавета Романовна!» – «Что ты говоришь? – оцепенев даже от удивления, воскликнул я. – Это-то Елисавета Романовна!.. Ах! Боже мой, да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрязглую совсем любить да еще любить так сильно государю?»
– Что изволишь делать! – отвечал мне тихонько офицер. – И ты дивись уж этому, а мы дивились, дивились да и перестали уже».
Тут показался Петр. «Не могу никак изобразить, – пишет Болотов, – с какими разными душевными волнениями смотрел я в первый раз тогда на сего монарха и тогдашнего обладателя всей России». И совсем было бы ему грустно, если бы одному полицейскому офицеру «не удалось пронюхать и узнать, что в задних и отдельных комнатах есть накрытый и превеликий стол для караульных офицеров и ординарцев».
Петр вел себя все более нагло. 9 июня во время обеда публично оскорбил жену, крикнув ей через стол, что она «дура» (самое удачное определение Екатерины!), и в тот же вечер отдал приказ об ее аресте; только вмешательство принца Георга, дяди Екатерины, жившего тогда в Петербурге, заставило Петра отменить приказ.
Конечно, она готовила переворот. Уже в середине 50-х годов (мы видели это по ее переписке с Уильямсом) она усердно работала над созданием лагеря своих сторонников, теперь к этому прибавилась работа в гвардейских полках, где были чрезвычайно популярны братья Орловы. Сама Екатерина позднее свидетельствовала, что в заговоре было от тридцати до сорока офицеров и около десяти тысяч нижних чинов. Но тем самым опасность, что заговор будет раскрыт и заговорщики погибнут вместе с ней, тоже возрастала. А супруг ее явно торопился.
Она сама рассказала о том, как произошел переворот, – в письме в Польшу к Понятовскому. Их тайная переписка по этому поводу психологически весьма любопытна. Весть о том, что его недавняя возлюбленная стала российской императрицей, по-видимому, сильно взволновала молодого польского графа, он рвался в Петербург – Екатерина его удерживала. «Убедительно прошу вас, – писала она, – не спешить приездом сюда, потому что ваше пребывание в настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Переворот, который только что совершился в мою пользу, похож на чудо», но теперь «все здесь полно опасности и чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза в течение четырех дней».
У нее были все основания не допускать приезда Понятовского в Петербург, об одном из них она отчетливо намекает в своем письме. Орлов! Старший из троих братьев, принимавших участие в перевороте, неотлучно при ней и готов ради нее на тысячу безумств (о том, что два месяца назад она родила ему сына, императрица не упоминает). «Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожной смелостью в больших и малых подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе, и друзья, какими еще не были никакие братья; их пятеро, но только трое были здесь». Она клянется не забывать графа и его семью, обещает сделать его польским королем, как только умрет ныне царствующий. Подобная переписка сама по себе была опасна (тем более что на курьера, возившего письма, уже нападали грабители, почта тогда разлетелась по снегу, письмо Понятовского было найдено лишь по счастливой случайности).
Но молодой граф не принимал никаких резонов и не желал понимать намеков относительно Григория Орлова; обвинял Екатерину в черной неблагодарности, осыпал упреками и настаивал на своем приезде. Ее письма становились все жестче, и наконец последовало окончательное: раз он решил не понимать того, что она твердит ему уже полгода, она запрещает ему не только приезжать к ней, но и писать ей. Этой переписке мы обязаны подробным рассказом о том, как происходил переворот 1762 года.
Итак, заговорщики торопились. Сперва было решено схватить Петра в его покоях и заключить в тюрьму, как сделала когда-то Елизавета по отношению к принцессе Анне и ее детям, но Петр уехал в Ораниенбаум. Приходилось ждать. Правда, в рядах заговорщиков, столь многочисленных, не нашлось ни одного предателя. И тем не менее дело едва не погибло, потому что в войсках стал распространяться слух о том, будто императрица арестована; с этой вестью один из преображенцев пришел к капитану Петру Пассеку, который был в заговоре, но капитан его успокоил, уверяя, что это неверно. Разговор стал известен майору, тот арестовал Пассека и послал рапорт императору в Ораниенбаум. Нужно было действовать мгновенно.
«Я спокойно спала в Петергофе, – рассказывает Екатерина, – в 6 часов утра 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все то, что приготовлялось. Алексей Орлов входит в мою комнату и говорит мне с большим спокойствием: «Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности, он сказал; «Пассек арестован». Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он привез. Другой офицер под видом лакея находился при дверцах кареты; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петербурга. В пяти верстах от Петербурга я встретила старшего Орлова (Григория. – О. Ч.) с князем Барятинским младшим; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил». (Как же нужно было гнать по столь недолгой дороге, чтобы лошади царской конюшни выбились из сил!)
Так в одноколке, наедине с человеком, которого она любила больше всех на свете, эта женщина, несомненно одна из самых замечательных в истории России, мчалась навстречу неслыханной своей судьбе.
Первым был Измайловский гвардейский полк, на гром барабана, бившего тревогу, сбежались гвардейцы, которые встретили ее восторженно. Привели священника, началась присяга. Потом в карете очень медленно – перед ней шел священник – они двинулись в Семеновский полк, который с криками «виват» вышел ей навстречу. Затем все они отправились в Казанскую церковь, куда к ней явились преображенцы, а вслед за ними конная гвардия. Было принято решение – идти на Ораниенбаум, чтобы захватить Петра.
И вот она верхом на любимом своем Бриллианте – как всегда, в мужском седле; на ней (с чужого плеча) форма Преображенского полка, полковником которого она себя только что провозгласила (полковник – высший чин в гвардии) – ботфорты, треуголка, украшенная дубовыми листьями (так украсили свои треуголки все ее гвардейцы), из-под шляпы вьется темная прядь – все это можно увидеть на картине, ставшей тогда знаменитой. Есть ее портрет, он замечательно отражает веселый азарт тех триумфальных дней.
В своих Записках Екатерина рассказывает подробности этого похода. «Первый привал был сделан в 10 верстах от города, на постоялом дворе, называемом Красный Кабачок: здесь все имело вид настоящего военного предприятия; «солдаты разлеглись на большой дороге, офицеры и множество горожан, следовавших из любопытства, и все, что могло поместиться в этом доме, вошло туда. Никогда еще день не был более богат приключениями; у каждого свое, и все хотели рассказывать; было необыкновенно весело, и ни у кого не было ни малейшего сомнения. Можно было подумать, что все уже порешено, хотя в действительности никто не мог предвидеть конца, какой примет эта великая катастрофа. Не знали даже, где находится Петр III. Следовало предполагать, что он бросится в Кронштадт, но никто не думал об этом».
У Петра были немалые силы – полторы тысячи голштинцев, а также приверженцы и в российской армии; если он переправится в Кронштадт (как ему и советовал тогда опытный фельдмаршал Миних), он сможет организовать там оборону или бежать оттуда за границу.
Екатерина была в тревоге, еще из Петербурга она послала в Кронштадт адмирала Талызина, без всякой надежды на успех: когда он доплывет до Кронштадта, там уже будет Петр – ему от Ораниенбаума миля пути. Судьба переворота теперь решалась в Кронштадте.
Она веселилась со всеми, но на душе у нее скребли кошки; она бросилась на кровать, но заснуть не могла, даже не могла сомкнуть глаз и лежала тихо, чтобы не разбудить лежащую рядом Дашкову. Нечаянно повернув голову, увидела, что и юная княгиня не спит, а лежит с открытыми глазами, тихо, чтобы не разбудить свою старшую подругу. Обе расхохотались и присоединились к другим.
А Петр, узнав, что произошло в Петербурге, метался, не знал, что предпринять. Миних советовал одно, дамы (то были гости, прибывшие на именины императора) – другое. Все-таки он решился плыть в Кронштадт, тем более что там были верные ему войска; погрузил свою свиту и дам на два судна (галеру и яхту) и двинулся к крепости. Ему было недалеко, но он потерял время.
А Талызин очень спешил. И прибыл раньше. Когда он высадился на пристани Кронштадта, там стояло около двух тысяч войска, командовал им верный Петру генерал Девьер, – как видно, какие-то слухи о перевороте сюда уже дошли. Увидев высаживающегося Талызина, Девьер у него спросил:
– Что делается в городе?
– Ничего, – ответил Талызин.
– Куда вы теперь направляетесь? – спросил генерал.
– Пойду посплю, – ответил адмирал.
Он вошел в дом, вышел через заднюю дверь, явился к коменданту крепости и уговорил его присягнуть императрице, прибавив, что с ним две тысячи матросов (о которых и помина не было). Они вернулись к Девьеру, отняли у него шпагу – и все присягнули Екатерине. Все-таки на удивление легко шел этот государственный переворот.
Когда Петр со своими спутниками подошел к Кронштадту, было уже темно, его окликнули, он назвал себя – и получил в ответ приказ убираться, если не хочет, чтобы в него стреляли из пушек.
Отрекшемуся императору, который должен был поселиться в своем небольшом загородном дворце в Ропше, Екатерина назначила охрану – Алексея Орлова, князя Федора Барятинского, еще троих офицеров, а также сто человек гвардейцев, набранных из разных полков. Предполагали заключить его в Шлиссельбурге, для чего нужно было «выселить» несчастного Ивана Антоновича. 29 июня майор Силин получил из Петергофа следующее распоряжение: «Вскоре после сего имеете, если можно, того же дня, а по крайней мере на другой день, безыменного колодника, содержащегося в Шлиссельбургской крепости под вашим смотрением, вывезти сами из оной в Кексгольм; а в Шлиссельбурге, в самой оной крепости, очистить внутренние покои и прибрать по крайней мере по лучшей опрятности, оные, которые изготовив, содержать по указу». 4 июля из деревни Мордя (30 верст от крепости) Силин доносил, что их разбило на озере бурею и они с арестантом в этой деревне ждут судна плыть в Кексгольм. Но арестант вскоре вернулся в свою тюрьму. Она не понадобилась – Петр Федорович умер в Ропше.
Что же там случилось?
Многие историки убеждены, что Петр III был убит гвардейцами по тайному приказу Екатерины, а в общественном сознании укрепилось как несомненное: царица, конечно, убила мужа – пусть этому и нет точных доказательств. Но в том-то и дело, что если таковых доказательств и впрямь нет, то доказательства невиновности Екатерины существуют.
Когда Екатерина умерла, в ее заветной шкатулке наряду с другими бумагами было найдено письмо. Само оно до нас не дошло, но мы знаем его текст. Это письмо из Ропши Екатерине от Алексея Орлова, которому было поручено сторожить низложенного императора. Вот оно:
«Матушка, милосердная Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось? Не веришь верному рабу своему, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал. И как нам задумать поднять руки на Государя. Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек».
Получив письмо, Екатерина показала его княгине Дашковой, свидетельство которой важно. «Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелела убить Петра III или каким бы то ни было образом участвовала в этом преступлении, я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тщательно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после ее смерти. Он приказал князю Безбородко прочесть бумаги, содержащиеся в шкатулке, и, когда он прочел вышеупомянутое письмо, Павел перекрестился и сказал: «Слава Богу! Это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня». «Оно было написано, – продолжает Дашкова, – собственноручно Алексеем Орловым; он писал, как лавочник, и тривиальность (тут лучше было бы перевести – «пошлость». – О. Ч.) выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особый интерес этому документу для тех людей, кто пожелал бы рассеять отвратительные клеветы, в изобилии возводимые на Екатерину II, которая хотя и была подвержена многим слабостям, но не была способна на преступление. Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это ужасное письмо Ее Величеству тогда же, после смерти Петра. Когда, уж после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено и что Павел велел прочесть его в присутствии императрицы (Марии Федоровны. – О. Ч.) и послать Нелидовой (фрейлине двора) и показал его великим князьям и графу Ростопчину, я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни».
«Я заперлась в моих покоях, как и прежде, под предлогом нездоровья. Я помню, что я тогда читала пять первых томов «Истории путешествий» с картой на столе, что меня развлекало и обогащало знаниями. Когда уставала от этого чтения, я перелистывала первые томы Энциклопедии… и ждала дня, когда ее Императорскому Величеству будет угодно допустить меня до второго разговора».
А императрица все не звала; и то был дурной знак. Потом к ней был послан граф Михаил Воронцов с просьбой от Елизаветы не говорить больше об отъезде в Германию. На это Екатерина повторила с твердостью, что прежний образ жизни продолжать не в состоянии, что хочет освободить императрицу и окружающих от своего тягостного всем присутствия; а что живет она в ста шагах от своих детей, так это все равно что в ста верстах. В день рождения Екатерины императрица послала ей сказать, что пьет ее здоровье. Екатерина и тут не вышла из своих покоев.
Наконец явился Александр Шувалов и сказал, что ей разрешена встреча с детьми, после чего императрица примет ее для второго разговора. На этот раз ширм в комнате не было – они разговаривали наедине. Елизавета спросила, действительно ли писем к Апраксину было только три. Екатерина в том поклялась. Победа была за ней.
Елизавета умерла на Рождество 1760 года. Петр Федорович откровенно ликовал. А Екатерина? Она явилась в слезах, в глубоком трауре, с распущенными волосами.
«На третий день, – пишет она, – я, надев черное платье, пошла к телу, где отправлялась панихида; тут ни императора, никого не было, окроме у тела дневальных, да те, кои со мной пришли. Оттудова я пошла к сыну моему, а потом посетила я графа Алексея Григорьевича Разумовского в его покоях во дворце, где он от чистосердечной горести по покойной государыне находился болен. Он хотел пасть к ногам моим, но я, не допустя его до того, обняла его, и, обнявшись, оба мы завыли голосом и не могли почти говорить слова оба, и, вышед от него, пошла к себе» (и тут узнала, что во дворце рядом с ее покоями будет жить Елизавета Воронцова). Сцена свидания с Разумовским правдива, оба были потрясены: для Разумовского кончалась целая эпоха – его любви к Елизавете, надо думать, нелегкой, особенно в период, когда стареющую императрицу тянуло к юным фаворитам. Екатерина же не могла не вспомнить о той блестящей красавице, которая когда-то была к ней так добра. Смешанное чувство было в душе великой княгини: и радость от того, что долгожданная смерть произошла, и страх перед будущим.
Императором стал Петр III. Для начала взглянем на него, каким он был в те дни своего торжества. Портрет, написанный Алексеем Антроповым, очень выразителен. Петр стоит в узком, красиво заставленном пространстве, и кажется, что тут царит ночь: тонут во мраке коричневые стены, темно-зеленые колонны и занавес, а фон уже просто уходит в черноту, где весь в ярких бликах горит изящный рокайльный столик. С другой стороны – трон, тоже весь в мерцании резьбы и украшений, на него брошена горностаевая мантия, – но все это притушено, чтобы не мешать световому лучу, выхватившему из мрака фигуру Петра. Здесь палитра становится яркой – золото перевязи, огненные отвороты и воротник. Узкая фигурка и сама как драгоценность на темном бархатном фоне. Но если к ней приглядеться…
Он сильно приукрашен, разумеется (в согласии с канонами тогдашней живописи), но характер его виден ясно. Новый император выступает горделиво, рука с маршальским жезлом опирается о столик с императорскими регалиями, другая – уперта в бок, нога в высоком сапоге с важностью выставлена, корпус горделиво откинут. Но никакого величия тут не получается, поза подчинена какому-то несерьезному танцевальному ритму, что-то птичье во всей этой фигуре с ее маленькой головкой – не то чиж, не то дрозд. Есть живость? Но если вглядеться в лицо, впечатление живости пропадет – глаза сонные, физиономия тупая. Мы знаем о нем в основном по рассказам Екатерины, однако ее легко заподозрить в пристрастности – ненависть и презрение плохие свидетели. Но рассказы ее находят подтверждение в свидетельствах других современников. Мы обратимся к свидетелю – замечательному, знаменитому мемуаристу XVIII века Андрею Тимофеевичу Болотову (к его мемуарам мы будем возвращаться не раз). В то время он, адъютант генерала Корфа, одного из самых близких людей Петра III, бывал при дворе едва ли не каждый день и сильно всему происходящему дивился.
«Редко стали мы заставать государя трезвым и в полном уме и разуме, а всего чаще уже до обеда несколько бутылок аглинского пива, до которого он превеликий охотник, уже опорожнившим, то сие и бывало причиною, что он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда перед иностранными министрами (послами. – О. Ч.), видящими и слышащими, а то и бессменно смеющимися внутренне».
А сам молодой офицер, глядя на то, как проводят время первые лица России, не знал, плакать ему или смеяться. «Не успеют, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что, ставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточки, и начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:
– Ну! Ну братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый? – и так далее.
А посему судите, каково же нам было тогда видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих?»
Вот именно эту самую «нескладицу» и изобразил А. Антропов на своем эскизе – «вздор и нескладицу» среди царских регалий. Художник, разумеется, не собирался писать карикатуру, он думал представить модель в наилучшем виде, а неподкупная кисть его разоблачала.
И вот эта «нескладица», этот чиж, не всегда трезвый, издал три указа (сразу, в течение трех дней), обнаружив сильный государственный ум, удивив тем современников и приведя в изумление историков – настолько, что они принялись пересматривать репутацию Петра Федоровича, а романисты и вовсе поспешили вообразить себе жестоко оболганного молодого царя, игравшего на скрипке и романтически влюбленного во фрейлину своей жены, издающего мудрые указы.
Екатерина однажды во дворце повстречала молодого князя Дашкова, тот шел и плакал от счастья: император подписал указ о вольности дворянства, согласно которому дворяне больше не были обязаны, как раньше, нести государственную службу.
– Разве раньше вы были крепостными? – холодно спросила Екатерина.
Она была крайне раздражена этим указом: дворяне добились привилегии сидеть по своим поместьям и ничего не делать.
Второй указ уничтожил ужасную сыскную Тайную канцелярию, третий – предписывал секуляризацию монастырских земель. Впрочем, современники не поверили, что подобного рода важнейшие государственные акты были действительно рождены волею Петра III. Относительно указа о вольности дворянства существовало по меньшей мере два анекдота. Согласно одному, император проигрался в карты барону Корфу, и тот вместо выплаты долга потребовал подписание указа. Согласно второму, Петр, которому хотелось встретиться с одной из фрейлин тайком от ревнивой Елизаветы Воронцовой, просил своего секретаря Д. В. Волкова, чтобы тот за ночь «к завтрему какое знатное узаконение написал». Волков – так будто бы рассказывал он сам, – запертый в пустой комнате, томился, не зная, о чем писать. «Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкие вытвержения государю от графа Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства, седши, написал манифест о сем. Поутру его из заключения выпустили, и манифест был государем апробован и обнародован».
На самом деле все эти указы были подготовлены задолго до вступления на престол Петра III, а все, что он делал или был намерен сделать по собственному разумению, удивляет своей нелепостью. Он собирался: обрить бороды православных священников, бросить российские гвардейские полки в войну с Данией, чтобы отнять у нее Шлезвиг и присоединить его к родной ему Голштинии. А сделал он только одно: окончив Семилетнюю войну, вернул Фридриху Прусскому все территории, завоеванные русской армией, и тем свел на нет все ее победы.
Петр Федорович всегда был влюблен в Фридриха II, а сейчас эта влюбленность дошла до фанатического поклонения. Он знал до мельчайших подробностей порядки прусской армии, ходил в прусской форме, украшенный прусским орденом Черного Орла; носил на пальце перстень с портретом прусского короля и на пиру пил его здоровье. Он был заворожен Фридрихом точно так же, как когда-то всеми теми генералами, к которым в бытность мальчишкой не смел подойти до тех пор, пока его не позовут. И тут его позвали: Фридрих дал ему чин генерал-майора прусской армии (и насмешливый Кирилл Разумовский предложил ему в ответ возвести Фридриха в русские фельдмаршалы). Словом, Петр Федорович доказал, что Екатерина была стократ права, говоря, что нет у него более опасного врага, чем он сам.
В манифесте о своем восхождении на престол Петр III не упомянул ни жены своей, императрицы, ни сына своего, наследника престола, – словно бы хотел всенародно подтвердить те слухи, что уже шли по стране: он собирается отстранить Екатерину, постричь ее в монахини (этому никто бы не удивился и не воспротивился, заточил же Петр свою законную и ни в чем не виноватую жену в Суздальский монастырь, постриг ее в монахини, почему бы внуку не повторить опыт великого деда?) и жениться на Воронцовой, Павла тоже нетрудно будет ему устранить. Намерения его уже были очевидны.
Петр III переехал в Зимний дворец как раз накануне Пасхи, в Великую субботу, при Елизавете тут шли бы торжественные богослужения, но теперь, говорит Болотов, никакого праздника не было, «ибо как государь не хранил вовсе поста и вышеупомянутое имел отвращение от нашей религии, то и не присутствовал даже, по прежнему обыкновению, при заутрени, а представил все сие одним только духовным и императрице, своей супруге». Просто собрались «знатнейшие особы», чтобы его поздравить, вот и все.
И у Андрея Болотова не было праздника, он должен был думать о том, «как бы скорее и лучше причесаться и, убравшись в свой новый мундир (прусского образца. – О. Ч.), ехать к генералу»; он едва успел урвать несколько минут, чтобы забежать помолиться в полицейскую церковь.
И вот он во дворце (то было его первое посещение). «Самая уже огромность и пышность здания сего, – пишет он, – приводили меня в некоторое приятное изумление»; и при виде великолепия внутреннего убранства он «сам себя не вспомнил от удовольствия». Комнаты были набиты «несметным множеством народа», и «все разряжены были впрах». Были тут и иностранные министры, и генералы, и штабные офицеры, и штатские высшие чиновники, разнообразие и пестрота мундиров была поразительна. Болотов так всем этим залюбовался, что позабыл про усталость.
«Не успел я тут остановиться, – рассказывает он, – как через несколько минут и увидел двух женщин в черном платье и обеих в Катерининских алых кавалериях, идущих друг за другом из отдаленных покоев в комнату к государю. Я пропустил их без всякого почти внимания, но каким удивлением поразился я, когда, спросив тихонько у стоявшего подле себя одного полицейского и мне уже знакомого офицера, кто бы такова была передняя из прошедших мимо нас госпож, услышал от него, что то была сама императрица. Мне сего и в голову никак не приходило, ибо видел до сего один только портрет ее, писанный уже давно и тогда еще, когда была она великой княгинею и гораздо моложе, и, видя тут женщину низкую, дородную и совсем не такую, не только не узнал, но не мог никак и подумать, чтоб то была она. Я досадовал неведомо как на себя, что не рассмотрел ее более». Болотов Екатерину действительно не разглядел, в те годы она выглядела по-другому. «Но как несказанно увеличилось удивление мое, когда на дальнейший сделанный ему вопрос о том, кто б такова была толстая и такая дурная собой, с обрязглою рожею барыня, – он, усмехнувшись, мне сказал: «Как, братец! Неужели ты не знаешь? Это Елизавета Романовна!» – «Что ты говоришь? – оцепенев даже от удивления, воскликнул я. – Это-то Елисавета Романовна!.. Ах! Боже мой, да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрязглую совсем любить да еще любить так сильно государю?»
– Что изволишь делать! – отвечал мне тихонько офицер. – И ты дивись уж этому, а мы дивились, дивились да и перестали уже».
Тут показался Петр. «Не могу никак изобразить, – пишет Болотов, – с какими разными душевными волнениями смотрел я в первый раз тогда на сего монарха и тогдашнего обладателя всей России». И совсем было бы ему грустно, если бы одному полицейскому офицеру «не удалось пронюхать и узнать, что в задних и отдельных комнатах есть накрытый и превеликий стол для караульных офицеров и ординарцев».
Петр вел себя все более нагло. 9 июня во время обеда публично оскорбил жену, крикнув ей через стол, что она «дура» (самое удачное определение Екатерины!), и в тот же вечер отдал приказ об ее аресте; только вмешательство принца Георга, дяди Екатерины, жившего тогда в Петербурге, заставило Петра отменить приказ.
Конечно, она готовила переворот. Уже в середине 50-х годов (мы видели это по ее переписке с Уильямсом) она усердно работала над созданием лагеря своих сторонников, теперь к этому прибавилась работа в гвардейских полках, где были чрезвычайно популярны братья Орловы. Сама Екатерина позднее свидетельствовала, что в заговоре было от тридцати до сорока офицеров и около десяти тысяч нижних чинов. Но тем самым опасность, что заговор будет раскрыт и заговорщики погибнут вместе с ней, тоже возрастала. А супруг ее явно торопился.
Она сама рассказала о том, как произошел переворот, – в письме в Польшу к Понятовскому. Их тайная переписка по этому поводу психологически весьма любопытна. Весть о том, что его недавняя возлюбленная стала российской императрицей, по-видимому, сильно взволновала молодого польского графа, он рвался в Петербург – Екатерина его удерживала. «Убедительно прошу вас, – писала она, – не спешить приездом сюда, потому что ваше пребывание в настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Переворот, который только что совершился в мою пользу, похож на чудо», но теперь «все здесь полно опасности и чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза в течение четырех дней».
У нее были все основания не допускать приезда Понятовского в Петербург, об одном из них она отчетливо намекает в своем письме. Орлов! Старший из троих братьев, принимавших участие в перевороте, неотлучно при ней и готов ради нее на тысячу безумств (о том, что два месяца назад она родила ему сына, императрица не упоминает). «Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожной смелостью в больших и малых подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе, и друзья, какими еще не были никакие братья; их пятеро, но только трое были здесь». Она клянется не забывать графа и его семью, обещает сделать его польским королем, как только умрет ныне царствующий. Подобная переписка сама по себе была опасна (тем более что на курьера, возившего письма, уже нападали грабители, почта тогда разлетелась по снегу, письмо Понятовского было найдено лишь по счастливой случайности).
Но молодой граф не принимал никаких резонов и не желал понимать намеков относительно Григория Орлова; обвинял Екатерину в черной неблагодарности, осыпал упреками и настаивал на своем приезде. Ее письма становились все жестче, и наконец последовало окончательное: раз он решил не понимать того, что она твердит ему уже полгода, она запрещает ему не только приезжать к ней, но и писать ей. Этой переписке мы обязаны подробным рассказом о том, как происходил переворот 1762 года.
Итак, заговорщики торопились. Сперва было решено схватить Петра в его покоях и заключить в тюрьму, как сделала когда-то Елизавета по отношению к принцессе Анне и ее детям, но Петр уехал в Ораниенбаум. Приходилось ждать. Правда, в рядах заговорщиков, столь многочисленных, не нашлось ни одного предателя. И тем не менее дело едва не погибло, потому что в войсках стал распространяться слух о том, будто императрица арестована; с этой вестью один из преображенцев пришел к капитану Петру Пассеку, который был в заговоре, но капитан его успокоил, уверяя, что это неверно. Разговор стал известен майору, тот арестовал Пассека и послал рапорт императору в Ораниенбаум. Нужно было действовать мгновенно.
«Я спокойно спала в Петергофе, – рассказывает Екатерина, – в 6 часов утра 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все то, что приготовлялось. Алексей Орлов входит в мою комнату и говорит мне с большим спокойствием: «Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности, он сказал; «Пассек арестован». Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он привез. Другой офицер под видом лакея находился при дверцах кареты; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петербурга. В пяти верстах от Петербурга я встретила старшего Орлова (Григория. – О. Ч.) с князем Барятинским младшим; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил». (Как же нужно было гнать по столь недолгой дороге, чтобы лошади царской конюшни выбились из сил!)
Так в одноколке, наедине с человеком, которого она любила больше всех на свете, эта женщина, несомненно одна из самых замечательных в истории России, мчалась навстречу неслыханной своей судьбе.
Первым был Измайловский гвардейский полк, на гром барабана, бившего тревогу, сбежались гвардейцы, которые встретили ее восторженно. Привели священника, началась присяга. Потом в карете очень медленно – перед ней шел священник – они двинулись в Семеновский полк, который с криками «виват» вышел ей навстречу. Затем все они отправились в Казанскую церковь, куда к ней явились преображенцы, а вслед за ними конная гвардия. Было принято решение – идти на Ораниенбаум, чтобы захватить Петра.
И вот она верхом на любимом своем Бриллианте – как всегда, в мужском седле; на ней (с чужого плеча) форма Преображенского полка, полковником которого она себя только что провозгласила (полковник – высший чин в гвардии) – ботфорты, треуголка, украшенная дубовыми листьями (так украсили свои треуголки все ее гвардейцы), из-под шляпы вьется темная прядь – все это можно увидеть на картине, ставшей тогда знаменитой. Есть ее портрет, он замечательно отражает веселый азарт тех триумфальных дней.
В своих Записках Екатерина рассказывает подробности этого похода. «Первый привал был сделан в 10 верстах от города, на постоялом дворе, называемом Красный Кабачок: здесь все имело вид настоящего военного предприятия; «солдаты разлеглись на большой дороге, офицеры и множество горожан, следовавших из любопытства, и все, что могло поместиться в этом доме, вошло туда. Никогда еще день не был более богат приключениями; у каждого свое, и все хотели рассказывать; было необыкновенно весело, и ни у кого не было ни малейшего сомнения. Можно было подумать, что все уже порешено, хотя в действительности никто не мог предвидеть конца, какой примет эта великая катастрофа. Не знали даже, где находится Петр III. Следовало предполагать, что он бросится в Кронштадт, но никто не думал об этом».
У Петра были немалые силы – полторы тысячи голштинцев, а также приверженцы и в российской армии; если он переправится в Кронштадт (как ему и советовал тогда опытный фельдмаршал Миних), он сможет организовать там оборону или бежать оттуда за границу.
Екатерина была в тревоге, еще из Петербурга она послала в Кронштадт адмирала Талызина, без всякой надежды на успех: когда он доплывет до Кронштадта, там уже будет Петр – ему от Ораниенбаума миля пути. Судьба переворота теперь решалась в Кронштадте.
Она веселилась со всеми, но на душе у нее скребли кошки; она бросилась на кровать, но заснуть не могла, даже не могла сомкнуть глаз и лежала тихо, чтобы не разбудить лежащую рядом Дашкову. Нечаянно повернув голову, увидела, что и юная княгиня не спит, а лежит с открытыми глазами, тихо, чтобы не разбудить свою старшую подругу. Обе расхохотались и присоединились к другим.
А Петр, узнав, что произошло в Петербурге, метался, не знал, что предпринять. Миних советовал одно, дамы (то были гости, прибывшие на именины императора) – другое. Все-таки он решился плыть в Кронштадт, тем более что там были верные ему войска; погрузил свою свиту и дам на два судна (галеру и яхту) и двинулся к крепости. Ему было недалеко, но он потерял время.
А Талызин очень спешил. И прибыл раньше. Когда он высадился на пристани Кронштадта, там стояло около двух тысяч войска, командовал им верный Петру генерал Девьер, – как видно, какие-то слухи о перевороте сюда уже дошли. Увидев высаживающегося Талызина, Девьер у него спросил:
– Что делается в городе?
– Ничего, – ответил Талызин.
– Куда вы теперь направляетесь? – спросил генерал.
– Пойду посплю, – ответил адмирал.
Он вошел в дом, вышел через заднюю дверь, явился к коменданту крепости и уговорил его присягнуть императрице, прибавив, что с ним две тысячи матросов (о которых и помина не было). Они вернулись к Девьеру, отняли у него шпагу – и все присягнули Екатерине. Все-таки на удивление легко шел этот государственный переворот.
Когда Петр со своими спутниками подошел к Кронштадту, было уже темно, его окликнули, он назвал себя – и получил в ответ приказ убираться, если не хочет, чтобы в него стреляли из пушек.
Отрекшемуся императору, который должен был поселиться в своем небольшом загородном дворце в Ропше, Екатерина назначила охрану – Алексея Орлова, князя Федора Барятинского, еще троих офицеров, а также сто человек гвардейцев, набранных из разных полков. Предполагали заключить его в Шлиссельбурге, для чего нужно было «выселить» несчастного Ивана Антоновича. 29 июня майор Силин получил из Петергофа следующее распоряжение: «Вскоре после сего имеете, если можно, того же дня, а по крайней мере на другой день, безыменного колодника, содержащегося в Шлиссельбургской крепости под вашим смотрением, вывезти сами из оной в Кексгольм; а в Шлиссельбурге, в самой оной крепости, очистить внутренние покои и прибрать по крайней мере по лучшей опрятности, оные, которые изготовив, содержать по указу». 4 июля из деревни Мордя (30 верст от крепости) Силин доносил, что их разбило на озере бурею и они с арестантом в этой деревне ждут судна плыть в Кексгольм. Но арестант вскоре вернулся в свою тюрьму. Она не понадобилась – Петр Федорович умер в Ропше.
Что же там случилось?
Многие историки убеждены, что Петр III был убит гвардейцами по тайному приказу Екатерины, а в общественном сознании укрепилось как несомненное: царица, конечно, убила мужа – пусть этому и нет точных доказательств. Но в том-то и дело, что если таковых доказательств и впрямь нет, то доказательства невиновности Екатерины существуют.
Когда Екатерина умерла, в ее заветной шкатулке наряду с другими бумагами было найдено письмо. Само оно до нас не дошло, но мы знаем его текст. Это письмо из Ропши Екатерине от Алексея Орлова, которому было поручено сторожить низложенного императора. Вот оно:
«Матушка, милосердная Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось? Не веришь верному рабу своему, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал. И как нам задумать поднять руки на Государя. Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек».
Получив письмо, Екатерина показала его княгине Дашковой, свидетельство которой важно. «Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелела убить Петра III или каким бы то ни было образом участвовала в этом преступлении, я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тщательно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после ее смерти. Он приказал князю Безбородко прочесть бумаги, содержащиеся в шкатулке, и, когда он прочел вышеупомянутое письмо, Павел перекрестился и сказал: «Слава Богу! Это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня». «Оно было написано, – продолжает Дашкова, – собственноручно Алексеем Орловым; он писал, как лавочник, и тривиальность (тут лучше было бы перевести – «пошлость». – О. Ч.) выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особый интерес этому документу для тех людей, кто пожелал бы рассеять отвратительные клеветы, в изобилии возводимые на Екатерину II, которая хотя и была подвержена многим слабостям, но не была способна на преступление. Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это ужасное письмо Ее Величеству тогда же, после смерти Петра. Когда, уж после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено и что Павел велел прочесть его в присутствии императрицы (Марии Федоровны. – О. Ч.) и послать Нелидовой (фрейлине двора) и показал его великим князьям и графу Ростопчину, я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни».