Страница:
Это мой ответ на вопрос о том, почему Бог допускает страдания. Это единственное, что может нас избавить от самоуверенности и гордыни, которая калечит людей, лишает их возможности спасения, делает их не пригодными для служения. В древности было такое жертвоприношение: Богу в жертву приносили зерна, раздавленные жерновами и смазанные елеем. Интересный символ: если человек хочет быть угодным Богу, он должен пройти через жернова. Его жизнь должна быть так помята и изломана, чтобы сломилась его гордыня. Но чтобы человек не ожесточался, нужен елей. А елей – символ Духа Святого. Страдания и переживания необходимы человеку, но его жертвенное служение Богу и людям будет приносить пользу только тогда, когда в его жизни будет присутствовать Дух Божий.
Неужели в вашей жизни не было минут отчаяния? Вас не посещали сомнения?
Когда моего отца арестовали, я был 18-летним юношей и должен был руководить общиной. Я читал проповеди, проводил богослужения вместо отца. Библия всего одна сохранилась, мы постоянно ожидали ареста и прятали ее… Я учился в художественном училище, и там у меня были со студентами беседы и диспуты. Надо было отвечать на разнообразные вопросы, надо было доказать подлинность Библии – учения о сотворении мира. Дома уже ничего не осталось из такой литературы, поэтому я пошел в библиотеку. И вот в читальном зале нашел труды Ренана – «Историю израильского народа» в 12 томах. Начал читать, чтобы как-то разобраться и убедиться в подлинности библейского сообщения, но вместо этого почувствовал разочарование, потому что французский писатель, философ и историк Ренан ставил под сомнение подлинность того или иного библейского сообщения. Например, сомневался, существовала ли письменность во времена Моисея. Помню, как это все меня смущало, волновало, и я, начитавшись, шел домой убитый, разочарованный… И однажды пришел домой в унынии и отчаянии, преклонил колени, молюсь: «Боже, сними с души моей эту тяжесть, чтобы я не мучился этими сомнениями». И вдруг слышу голос внутренний, который мне говорит: «Встань, читай Библию». Я поднимаюсь, раскрываю Библию и читаю 42-й псалом, 5-й стих: Что унываешь ты душа моя, что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я еще буду славить его, Спасителя моего и Бога моего. Я прочитал и почувствовал, что это ответ на мои сомнения.
Позже в Латвии я познакомился с человеком, у которого была библиотека, состоявшая из 6 тысяч томов. Он дал мне почитать шеститомник английского писателя Джона Уркварта «Новейшее открытие Библии», и все мои сомнения рассеялись. Я утвердился в вере, приобщился к жизни людей, вера которых глубока и тверда. В таком состоянии я и попал в заключение. Шесть месяцев я был под следствием, потому что в моих действиях не находили ничего противозаконного. Я очень осторожен по своей природе и воспитан родителями так, чтобы никогда не говорить ничего худого о власти, не делать ничего антисоветского. Поэтому следователям приходилось, что называется, «выдавливать» показания из свидетелей.
Меня часто вызывали на ночные допросы, а днем спать не давали. Нельзя было даже задремать, можно только сидеть на койке, не прислоняясь к стене. В «волчок» все время смотрел дежурный, и как только я начинал дремать, он тут же стучал в дверь. Так я сидел до 10 вечера. Только донесешь голову до подушки, гремят ключи, гремят двери и тебя уже тащат на допрос… Все было продумано, чтобы человека сломать. Объявляя приговор, начальник (кстати, хороший человек был) сказал мне: «Эх, Мишенька, Мишенька! За шесть месяцев – ни одного нарушения, и только Боженька его подкузьминивал: ничего, он пошатается, поскитается по лагерям и будет проклинать своего отца, который его на этот путь толкнул».
Если говорить о разочаровании, я за годы своего заключения никакого разочарования не испытал. Если и были разочарование, уныние и отчаяние, то уже после пяти лет в лагере. До этого момента, так или иначе, у меня духовных сил хватило.
Неужели когда вы были совсем молодым человеком, вы не мечтали о простом человеческом счастье?
Я был очень послушен и дисциплинирован, очень строго воспитан матерью и другими женщинами, сестрами-христианками в общине. Моя мать говорила библейским оборотом так пост наложили на сердце, что влюбляться в кого-нибудь можно только тогда, когда точно знаешь, что Бог его для тебя предназначил. Когда поймешь, что будет на это благословение от Господа. Мать моя в молодости была очень красивой девушкой, но она решила: даже мыслить не буду ни о чем подобном, буду сама с собой бороться, поститься и молиться, побеждать в себе всякое влечение и интерес, пока не пойму, что это от Бога.
То есть сердцу можно приказать?
Да, да, можно! Я уже говорил о девушке Соне, которая была в меня влюблена. Но это к вопросу о том, как я видел свое будущее – я знал, что буду все время сидеть в тюрьме. Я понимал, что эта девушка, выросшая в семье коммуниста, никогда не сможет разделить мою судьбу. Она была хрупкой и не того склада характера, чтобы воспринять христианские убеждения и мужественно идти по жизни. Поэтому я ей сказал: «Соня, между нами ничего не может быть. Мы не можем соединить наши жизни, потому что моя жизнь – это будут сплошные тюрьмы. Поэтому я тебя не хочу мучить и рассчитываю, что ты меня забудешь». Но она, бедная, так была в меня влюблена, что, когда я уехал в Латвию, заболела, просто слегла. Мне было жаль ее, и я писал ей из Латвии «до востребования». Ее отец ничего об этом не знал, а мать потихоньку ходила на почту и брала эти письма для нее, чтобы как-то ее утешить, ободрить…
Когда меня арестовали, Соню вызвали на допрос и, как я теперь понимаю, возбудили в ней чувство ревности, и она подписала то, что ей следователь навязал. Когда меня привезли из Латвии в Иваново, мне зачитали ее показания и потребовали, чтобы я все подтвердил. Но я все отрицал. «Ты что же, не видишь, – говорили мне, – ее подпись здесь стоит». Я отвечал: «Подпись ее, но показаниям этим я не верю. Она не могла такого сказать, потому что такого не было». «Так чьи же тогда это показания?» «Это показания того следователя, который ее допрашивал». «Ах, так! Ты клевещешь на советские органы!?». И записали это в протокол. Проходит месяц, другой, наконец, очная ставка. Привели меня в кабинет к следователю под конвоем, а там сидит Соня. Так смотрит на меня… такие большие глаза… такие влюбленные глаза! Мне было ее очень жаль…
Ее спросили: «Он говорил тебе так?». Она смотрит на меня, как будто ждет от меня сигнала, и, когда я удивленно развожу руками, говорит: «Нет». Другой вопрос, третий – так же. А потом спросили: «Он говорил, чтобы ты не вступала в комсомол?». Опять «нет». «Как же это, – напустились они на нее, – что же ты нас вводишь в заблуждение? Дала показания, а теперь отказываешься! Сейчас мы поменяем вас местами! Ты сядешь на его место, раз ты давала ложные показания!». Она, бедная, опустила голову… «Ну так что? Говорил?» – «Нет, он это не говорил, но писал об этом в письме». – «Ты, – меня спрашивают, – об этом писал ей в письме?» – «Если я такого ей сказать не мог, то, естественно, я и написать такого не мог, зная, что все мои письма вами проверяются». Тут они почувствовали, что провалили это дело.
В закрытый суд мое дело они передать не могли, но существовало так называемое особое совещание. Они и передали это дело в особое совещание, которое своим решением приговорило меня к пяти годам исправительных лагерей строгого режима.
У вас была в это время связь с родителями?
Отец в то время сидел в лагере, а мать жила в Латвии, с ней у меня свиданий не было. Она была женщина не эмоциональная, умеющая себя сдерживать. Никогда не проявляла особенно своей любви, нежности или ласки. Поэтому близких и откровенных отношений с ней у меня не было. Она была женщина, как в Библии написано, по правде законной непорочной. Она жертвовала собой, трудилась, но всегда была на каком-то расстоянии. Ее отец, мой дед Демидов, был человек очень строгий, серьезный, суровый. Он считал, что адвентистам смеяться никак не подобает, что это грех, смехотворство неприлично вам. Даже улыбаться без причины было, по его мнению, нехорошо. И мать моя была воспитана в этом духе. Так что у меня не было человеческой поддержки ни от кого.
Когда меня сослали на вечное поселение в Кустанайскую область на севере Казахстана, я оказался в очень тяжелых условиях. Морально тяжелых! Была полная безысходность: маленькое селение Мурзыкуль, несколько казахских кибиток и один барак, где жили несколько сосланных семей. Семья немцев по фамилии Бенке меня приютила – дай Бог им всякого благословения и благополучия! Они были совершенно неграмотные люди, не знали даже своего родного языка и были счастливы, что я учил их детей писать и читать по-немецки. Они жили в двух маленьких комнатках и все-таки взяли меня к себе. Я нашел в каком-то сарае старую деревянную дверь, положил под нее камни и сделал себе что-то вроде кровати. Нашел матрас старый, соломой его набил, и это все, что у меня там было. Туалет общий – выгребная яма. Рядом небольшое озеро. Вокруг голая степь, только одно маленькое деревце на горизонте, и больше ничего. И все мои человеческие контакты – только эти неграмотные немцы и казахи, а их языка я не знал… Я был сослан в это село на вечное поселение и должен был здесь жить безвыездно. В случае побега – 25 лет каторжных работ. Вот тогда меня настигло полное отчаяние, и я просил Бога только об одном – о смерти. Мне больше ничего не хотелось. В 26 лет…
Но Бог вмешался в мою жизнь! Я познакомился с медсестрой, которая узнала, что я закончил художественное училище. Она попросила нарисовать ей какую-нибудь картинку и в благодарность выдала справку, что я нуждаюсь в медицинском обследовании. Так я получил разрешение выехать из Мурзыкуля в центральное районное село с русским названием Семиозерное. Там я наконец-то увидел деревья – я очень люблю природу средней полосы России, даже дождь люблю… Я приехал в больницу для обследования. Конечно, никаких особых проблем со здоровьем у меня не было, но там я встретился с единоверцами. Их было всего несколько человек, в том числе и тетя моей будущей жены. Она меня приняла, и я начал ходатайствовать об оформлении на работу по специальности. Оказалось, что у них в школе никогда не было учителя рисования и черчения, а это и была моя специальность. Директор школы меня охотно бы приняла, но она должна была получить согласие районо. Заведующий районо – казах, очень симпатичный человек, попросил меня написать его портрет, я пообещал ему это сделать, и он обратился с ходатайством в милицию. Начальник милиции захотел иметь в кабинете портрет Дзержинского – я и ему нарисовал. Так я получил возможность остаться в Семиозерном и работать в школе. Вот туда-то к тете однажды приехала племянница, которая и стала моей супругой, и вот уже более 50 лет мы живем вместе. Так самое большое несчастье обернулось самым большим счастьем на всю жизнь. Бог дал мне заботливую, преданную, любящую, самоотверженную жену, которая со мной разделяла все в жизни, которая родила мне таких замечательных детей…
Из воспоминаний Анны Ивановны Кулаковой, супруги Михаила Петровича Кулакова
Беседа пятая
Неужели в вашей жизни не было минут отчаяния? Вас не посещали сомнения?
Когда моего отца арестовали, я был 18-летним юношей и должен был руководить общиной. Я читал проповеди, проводил богослужения вместо отца. Библия всего одна сохранилась, мы постоянно ожидали ареста и прятали ее… Я учился в художественном училище, и там у меня были со студентами беседы и диспуты. Надо было отвечать на разнообразные вопросы, надо было доказать подлинность Библии – учения о сотворении мира. Дома уже ничего не осталось из такой литературы, поэтому я пошел в библиотеку. И вот в читальном зале нашел труды Ренана – «Историю израильского народа» в 12 томах. Начал читать, чтобы как-то разобраться и убедиться в подлинности библейского сообщения, но вместо этого почувствовал разочарование, потому что французский писатель, философ и историк Ренан ставил под сомнение подлинность того или иного библейского сообщения. Например, сомневался, существовала ли письменность во времена Моисея. Помню, как это все меня смущало, волновало, и я, начитавшись, шел домой убитый, разочарованный… И однажды пришел домой в унынии и отчаянии, преклонил колени, молюсь: «Боже, сними с души моей эту тяжесть, чтобы я не мучился этими сомнениями». И вдруг слышу голос внутренний, который мне говорит: «Встань, читай Библию». Я поднимаюсь, раскрываю Библию и читаю 42-й псалом, 5-й стих: Что унываешь ты душа моя, что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я еще буду славить его, Спасителя моего и Бога моего. Я прочитал и почувствовал, что это ответ на мои сомнения.
Позже в Латвии я познакомился с человеком, у которого была библиотека, состоявшая из 6 тысяч томов. Он дал мне почитать шеститомник английского писателя Джона Уркварта «Новейшее открытие Библии», и все мои сомнения рассеялись. Я утвердился в вере, приобщился к жизни людей, вера которых глубока и тверда. В таком состоянии я и попал в заключение. Шесть месяцев я был под следствием, потому что в моих действиях не находили ничего противозаконного. Я очень осторожен по своей природе и воспитан родителями так, чтобы никогда не говорить ничего худого о власти, не делать ничего антисоветского. Поэтому следователям приходилось, что называется, «выдавливать» показания из свидетелей.
Меня часто вызывали на ночные допросы, а днем спать не давали. Нельзя было даже задремать, можно только сидеть на койке, не прислоняясь к стене. В «волчок» все время смотрел дежурный, и как только я начинал дремать, он тут же стучал в дверь. Так я сидел до 10 вечера. Только донесешь голову до подушки, гремят ключи, гремят двери и тебя уже тащат на допрос… Все было продумано, чтобы человека сломать. Объявляя приговор, начальник (кстати, хороший человек был) сказал мне: «Эх, Мишенька, Мишенька! За шесть месяцев – ни одного нарушения, и только Боженька его подкузьминивал: ничего, он пошатается, поскитается по лагерям и будет проклинать своего отца, который его на этот путь толкнул».
Если говорить о разочаровании, я за годы своего заключения никакого разочарования не испытал. Если и были разочарование, уныние и отчаяние, то уже после пяти лет в лагере. До этого момента, так или иначе, у меня духовных сил хватило.
Неужели когда вы были совсем молодым человеком, вы не мечтали о простом человеческом счастье?
Я был очень послушен и дисциплинирован, очень строго воспитан матерью и другими женщинами, сестрами-христианками в общине. Моя мать говорила библейским оборотом так пост наложили на сердце, что влюбляться в кого-нибудь можно только тогда, когда точно знаешь, что Бог его для тебя предназначил. Когда поймешь, что будет на это благословение от Господа. Мать моя в молодости была очень красивой девушкой, но она решила: даже мыслить не буду ни о чем подобном, буду сама с собой бороться, поститься и молиться, побеждать в себе всякое влечение и интерес, пока не пойму, что это от Бога.
То есть сердцу можно приказать?
Да, да, можно! Я уже говорил о девушке Соне, которая была в меня влюблена. Но это к вопросу о том, как я видел свое будущее – я знал, что буду все время сидеть в тюрьме. Я понимал, что эта девушка, выросшая в семье коммуниста, никогда не сможет разделить мою судьбу. Она была хрупкой и не того склада характера, чтобы воспринять христианские убеждения и мужественно идти по жизни. Поэтому я ей сказал: «Соня, между нами ничего не может быть. Мы не можем соединить наши жизни, потому что моя жизнь – это будут сплошные тюрьмы. Поэтому я тебя не хочу мучить и рассчитываю, что ты меня забудешь». Но она, бедная, так была в меня влюблена, что, когда я уехал в Латвию, заболела, просто слегла. Мне было жаль ее, и я писал ей из Латвии «до востребования». Ее отец ничего об этом не знал, а мать потихоньку ходила на почту и брала эти письма для нее, чтобы как-то ее утешить, ободрить…
Когда меня арестовали, Соню вызвали на допрос и, как я теперь понимаю, возбудили в ней чувство ревности, и она подписала то, что ей следователь навязал. Когда меня привезли из Латвии в Иваново, мне зачитали ее показания и потребовали, чтобы я все подтвердил. Но я все отрицал. «Ты что же, не видишь, – говорили мне, – ее подпись здесь стоит». Я отвечал: «Подпись ее, но показаниям этим я не верю. Она не могла такого сказать, потому что такого не было». «Так чьи же тогда это показания?» «Это показания того следователя, который ее допрашивал». «Ах, так! Ты клевещешь на советские органы!?». И записали это в протокол. Проходит месяц, другой, наконец, очная ставка. Привели меня в кабинет к следователю под конвоем, а там сидит Соня. Так смотрит на меня… такие большие глаза… такие влюбленные глаза! Мне было ее очень жаль…
Ее спросили: «Он говорил тебе так?». Она смотрит на меня, как будто ждет от меня сигнала, и, когда я удивленно развожу руками, говорит: «Нет». Другой вопрос, третий – так же. А потом спросили: «Он говорил, чтобы ты не вступала в комсомол?». Опять «нет». «Как же это, – напустились они на нее, – что же ты нас вводишь в заблуждение? Дала показания, а теперь отказываешься! Сейчас мы поменяем вас местами! Ты сядешь на его место, раз ты давала ложные показания!». Она, бедная, опустила голову… «Ну так что? Говорил?» – «Нет, он это не говорил, но писал об этом в письме». – «Ты, – меня спрашивают, – об этом писал ей в письме?» – «Если я такого ей сказать не мог, то, естественно, я и написать такого не мог, зная, что все мои письма вами проверяются». Тут они почувствовали, что провалили это дело.
В закрытый суд мое дело они передать не могли, но существовало так называемое особое совещание. Они и передали это дело в особое совещание, которое своим решением приговорило меня к пяти годам исправительных лагерей строгого режима.
У вас была в это время связь с родителями?
Отец в то время сидел в лагере, а мать жила в Латвии, с ней у меня свиданий не было. Она была женщина не эмоциональная, умеющая себя сдерживать. Никогда не проявляла особенно своей любви, нежности или ласки. Поэтому близких и откровенных отношений с ней у меня не было. Она была женщина, как в Библии написано, по правде законной непорочной. Она жертвовала собой, трудилась, но всегда была на каком-то расстоянии. Ее отец, мой дед Демидов, был человек очень строгий, серьезный, суровый. Он считал, что адвентистам смеяться никак не подобает, что это грех, смехотворство неприлично вам. Даже улыбаться без причины было, по его мнению, нехорошо. И мать моя была воспитана в этом духе. Так что у меня не было человеческой поддержки ни от кого.
Когда меня сослали на вечное поселение в Кустанайскую область на севере Казахстана, я оказался в очень тяжелых условиях. Морально тяжелых! Была полная безысходность: маленькое селение Мурзыкуль, несколько казахских кибиток и один барак, где жили несколько сосланных семей. Семья немцев по фамилии Бенке меня приютила – дай Бог им всякого благословения и благополучия! Они были совершенно неграмотные люди, не знали даже своего родного языка и были счастливы, что я учил их детей писать и читать по-немецки. Они жили в двух маленьких комнатках и все-таки взяли меня к себе. Я нашел в каком-то сарае старую деревянную дверь, положил под нее камни и сделал себе что-то вроде кровати. Нашел матрас старый, соломой его набил, и это все, что у меня там было. Туалет общий – выгребная яма. Рядом небольшое озеро. Вокруг голая степь, только одно маленькое деревце на горизонте, и больше ничего. И все мои человеческие контакты – только эти неграмотные немцы и казахи, а их языка я не знал… Я был сослан в это село на вечное поселение и должен был здесь жить безвыездно. В случае побега – 25 лет каторжных работ. Вот тогда меня настигло полное отчаяние, и я просил Бога только об одном – о смерти. Мне больше ничего не хотелось. В 26 лет…
Но Бог вмешался в мою жизнь! Я познакомился с медсестрой, которая узнала, что я закончил художественное училище. Она попросила нарисовать ей какую-нибудь картинку и в благодарность выдала справку, что я нуждаюсь в медицинском обследовании. Так я получил разрешение выехать из Мурзыкуля в центральное районное село с русским названием Семиозерное. Там я наконец-то увидел деревья – я очень люблю природу средней полосы России, даже дождь люблю… Я приехал в больницу для обследования. Конечно, никаких особых проблем со здоровьем у меня не было, но там я встретился с единоверцами. Их было всего несколько человек, в том числе и тетя моей будущей жены. Она меня приняла, и я начал ходатайствовать об оформлении на работу по специальности. Оказалось, что у них в школе никогда не было учителя рисования и черчения, а это и была моя специальность. Директор школы меня охотно бы приняла, но она должна была получить согласие районо. Заведующий районо – казах, очень симпатичный человек, попросил меня написать его портрет, я пообещал ему это сделать, и он обратился с ходатайством в милицию. Начальник милиции захотел иметь в кабинете портрет Дзержинского – я и ему нарисовал. Так я получил возможность остаться в Семиозерном и работать в школе. Вот туда-то к тете однажды приехала племянница, которая и стала моей супругой, и вот уже более 50 лет мы живем вместе. Так самое большое несчастье обернулось самым большим счастьем на всю жизнь. Бог дал мне заботливую, преданную, любящую, самоотверженную жену, которая со мной разделяла все в жизни, которая родила мне таких замечательных детей…
Из воспоминаний Анны Ивановны Кулаковой, супруги Михаила Петровича Кулакова
Июнь 2011 года
В детстве я часто рассматривала церковные журналы, которые издавались еще в 1920-х годах, там были фотографии адвентистских общин. Я спрашивала родителей, что это за люди на фотографиях? Они говорили, что это люди, которые свою жизнь посвятили служению Богу. И мне хотелось встретить в своей жизни такого человека! И посвятить ему свою жизнь. Когда я закончила среднюю школу, моя соседка и одноклассница вышла замуж, и я как-то увидела, как она своему супругу поливала руки водой… Отец мне сказал тогда: «Не переживай доченька, Господь и для тебя что-то усмотрит. Господь сказал – ищите прежде всего Царствия Божия и правды Его, а все остальное приложится вам». Этот текст с того времени врезался в мою память!
Однажды (это было начало мая) во сне я услышала голос: «Твой муж будет Михаил Кулаков». Я проснулась под впечатлением, было 7 часов утра, комната вся залита солнечным светом. И я начала думать, кто же это? Я не знала такого человека. Конечно, вопрос у меня остался, но я ни с кем не поделилась, никому не рассказала. Через некоторое время приехал из Москвы священнослужитель Щеглов, которого направили в наши места, потому что у нас не было рукоположенного проповедника. Он мне и сказал: «Знаешь, сестра, здесь где-то должен быть один молодой человек, который освободился из заключения, – Михаил Кулаков». Когда он сказал это, я вся задрожала, потому что вспомнила свой сон, и ответила, что мы не знаем его. А через месяц из Москвы он прислал нам его адрес и посылочку, в мешковину зашитую. И эта посылочка попала в наш дом. Михаил Петрович в то время жил километрах в 60 от нас. Один из братьев предложил, чтобы я эту посылочку отвезла, ведь молодому человеку будет приятно, что его девушка посетит. А мой отец был против: «Как это – молодая девушка сама поедет к парню?»
В результате эту посылочку Михаилу только месяца через два отвезла моя двоюродная сестра. А мы с ним познакомились позже, когда он попал в районный центр, где тетя моя работала. Она привела его в школу, где он устроился учителем рисования и черчения. Однажды моей тете Агафье Павловне он сказал, что хочет с кем-нибудь из верующих молодых людей познакомиться. Тетя сказала, что группа верующих есть на большой узловой станции Карагандинской железной дороги Кушмурун, за 40 километров отсюда, но из молодых никого нет – только моя племянница, то есть я. Михаил попросил показать мою фотографию и сказал, что хотел бы познакомиться. Через некоторое время тетя приехала к нам, с родителями поговорила об этом, и они решили меня отправить с тетей за учебниками для моего младшего брата, который в то время перешел в 10 класс. О том, что Михаил бывает у тети, я узнала, только когда оказалась в ее доме.
Как-то утром, открыв дверь в летнюю кухню, я увидела гостя, который мирно о чем-то беседовал с тетей. Это было неожиданно, и вызвало мое смущение. Я пошла за книгами, а когда вернулась, Михаила уже не было, но Агафья Павловна сказала, что он придет вечером и мы вместе встретим субботний день. Наступил вечер, мы с тетей закончили все наши дела, и тут открывается калиточка, и появляется Михаил, такой статный, высокий молодой человек! У него после заключения волосы немножко отросли, и он так скромно, так вежливо подошел, поздоровался и сел с нами. Мы принесли Библию, он прочел один из псалмов. Так красиво объяснил он этот псалом, как никогда мне прежде не доводилось слышать. Это на меня произвело очень большое впечатление. И я всю жизнь помню об этом случае и благодарна Богу, что мне пришлось слышать тогда его. После этого я по-другому стала относиться к Священному Писанию.
Михаил попросил у тети разрешения провести вместе со мной субботний день. Сама она ушла на богослужение, а мы с Михаилом остались и проговорили целый день. Вечером мне надо было ехать домой, он проводил меня на вокзал. Когда мы прощались, он сказал: «Я бы хотел, чтобы мы еще увиделись, и хочу поговорить с твоим отцом. В церковь я еще открыто ходить не могу, а мне бы очень хотелось пообщаться с серьезным верующим человеком»… Через некоторое время отец поехал навестить Михаила. Я очень ждала, что скажет о нем отец по возвращении. Отец с восторгом рассказывал о беседе с Михаилом, а потом сказал, что главная причина, по которой он хотел увидеть отца, – он просит моей руки. Отец советовал ему не торопиться и сказал: «У тебя еще много времени. Сейчас твой отец в заключении, года два надо ждать. И еще: у тебя выбор, как у царя Артаксеркса, ты осмотрись, чтобы потом не жалеть».
Через некоторое время Михаил прислал мне телеграмму: «Срочно приезжай». Я очень заволновалась и поехала. Он встретил меня с цветами и сразу спросил: «Ты паспорт привезла?». Я сказала – нет. Он огорчился. Мы сели под березки и долго беседовали. Он много мне рассказывал о своей жизни, о жизни родных – все они гонимы, и неизвестно, что впереди будет, неизвестно, какая жизнь ожидает меня, но он бы хотел свою судьбу связать со мной. Знаете, невозможно было отказать такому хорошему молодому человеку! Я вернулась домой, рассказала родителям, и все были рады и решили молиться, чтобы все было по воле Божией. Мы думали, что нам надо принять его в нашу семью. У него же ничего не было – ни денег, ни жилья, ни имущества, один фанерный чемоданчик, и больше ничего. А у нас был и свой дом, и корова, и все необходимое для жизни.
В следующий раз, когда я приехала к Михаилу, мы с ним зарегистрировались. А когда нас сочетали церковным браком, мы стали жить вместе. Я всегда и во всем поддерживала его, потому что я верила, что он мне дан Богом. И он предупредил меня: моя жизнь нелегкая будет, моя жизнь – цыганская… Цыгане все время в разъездах, и его будут гонять с одного места на другое, поэтому я не имела права даже роптать. Я понимала, что должна ему помогать в работе, освобождать его от физического труда. И я брала на себя и то, что можно женщине, и то, чего нельзя… Я и английский язык не выучила, потому что, во-первых, не думала, что он пригодится, а во-вторых, у меня не было времени на это.
Мы с ним поженились в такое трудное время, когда церковь наша была в подполье, все были разрознены, и очень было трудно всех объять любовью своею. Надо было лично с каждым беседовать, ездить по городам и селам. Михаил ездил в поездки один, а когда я просила, чтобы он меня с собой взял, он говорил: «Как же я заберу тебя у детей? Когда ты остаешься с детьми, я знаю, что они будут и напоены, и накормлены, и проверены, и уложены спать вовремя, и не пойдут, куда не надо». Так что в этом отношении он полагался на меня полностью.
Через год мы поехали в Алма-Ату, потому что там церковь находилась в бедственном положении, и надо было как-то объединить верующих, чтобы они были в любви между собой и с Богом. И такая жизнь началась у нас бурная, деятельная, духовная, при этом нас преследовали, за нами следили, общественные суды устраивали…
Так трудно было жить, когда дети боялись милиционера… Когда видели, что идет милиционер, они за мою юбку хватались, один – на руках, а трое – вокруг (это когда было их еще четверо). Но мы никогда не говорили о том, что у нас трудная жизнь… А потом детей шестеро стало, и жизнь тоже изменилась. Помню, когда у Мишеньки маленького – ему годика два было – наши собратья спрашивали: «Мишенька, кем ты будешь?», он ручки кверху поднимал и говорил «милиционером». Он не мог выговорить «миссионером»! У него получалось «милиционером», и все хохотали! Мы молились всегда, чтобы наши дети могли быть использованы в деле Господнем, чтобы были использованы те дары, которыми Господь наделил каждого.
Михаил Петрович – это был дар мне от Бога. Я любила его всем сердцем своим и всей душой и до сих пор люблю. Он появился в моей жизни внезапно и ушел, когда я еще этого не ожидала. И когда я вижу его во сне, я радуюсь этому сну, потому что я скучаю по нему, мне недостает его. Мы прожили 56 лет вместе, и непросто мне остаться без него… Я думала, что он хоть на пенсии будет более свободным, но я ошибалась. Он говорил: «Нет, я теперь тороплюсь как можно скорее все закончить, но ты не переживай, перед нами еще вся Вечность». Вера, с которой он жил, утешает меня. И мечтаю, что перед нами будет вся Вечность, мы будем друг с другом радоваться. Хорошо, что Господь сделал так, что он родился в этот мир. Михаил Петрович – это подарок для того времени, потому что любой человек, который с ним встречался, духовно оживал. И я знаю: тот, кто когда-либо слышал его, приближался к Господу.
Тогда же меня поразила одна фамильная черта Кулаковых. Я никогда не слышала от них слова «нет». В ответ на все мои идеи и предложения я всегда слышала «да». Часто ли мы слышим слова поддержки от людей, облеченных хоть какой-то властью? Впервые услышав это «да», я была удивлена несказанно! А случилось это вот по какому поводу.
В конце 1980-х годов в Тарусе группа любителей и почитателей творчества Марины Цветаевой продвигала идею о создании в городе музея семьи Цветаевых. Вместе с актрисой Надей Веселой (Загаиновой), экстравагантной любительницей цветаевской поэзии, мы ездили с моноспектаклем (по произведениям Цветаевой) по домам отдыха и санаториям, собирая благотворительные пожертвования в фонд музея Цветаевой. С этой идеей – собрать средства среди студентов и профессоров семинарии, дав благотворительный спектакль, я обратилась к ректору Михаилу Кулакову и услышала в ответ «да». Он назвал дату – 2 сентября.
Сейчас не так уж много людей могут вспомнить тот первый учебный день в семинарии в Заокском, а я его помню прекрасно, потому что тоже оказалась причастной к этому празднику. Вечером состоялся наш концерт-спектакль, и мы собрали большую по тем временам сумму – 150 руб. И сегодня мне приятно осознавать, что в основании музея, открывшегося спустя несколько лет в Тарусе, есть и пожертвования, собранные в первый учебный день преподавателями и студентами семинарии христиан-адвентистов седьмого дня.
Однажды (это было начало мая) во сне я услышала голос: «Твой муж будет Михаил Кулаков». Я проснулась под впечатлением, было 7 часов утра, комната вся залита солнечным светом. И я начала думать, кто же это? Я не знала такого человека. Конечно, вопрос у меня остался, но я ни с кем не поделилась, никому не рассказала. Через некоторое время приехал из Москвы священнослужитель Щеглов, которого направили в наши места, потому что у нас не было рукоположенного проповедника. Он мне и сказал: «Знаешь, сестра, здесь где-то должен быть один молодой человек, который освободился из заключения, – Михаил Кулаков». Когда он сказал это, я вся задрожала, потому что вспомнила свой сон, и ответила, что мы не знаем его. А через месяц из Москвы он прислал нам его адрес и посылочку, в мешковину зашитую. И эта посылочка попала в наш дом. Михаил Петрович в то время жил километрах в 60 от нас. Один из братьев предложил, чтобы я эту посылочку отвезла, ведь молодому человеку будет приятно, что его девушка посетит. А мой отец был против: «Как это – молодая девушка сама поедет к парню?»
В результате эту посылочку Михаилу только месяца через два отвезла моя двоюродная сестра. А мы с ним познакомились позже, когда он попал в районный центр, где тетя моя работала. Она привела его в школу, где он устроился учителем рисования и черчения. Однажды моей тете Агафье Павловне он сказал, что хочет с кем-нибудь из верующих молодых людей познакомиться. Тетя сказала, что группа верующих есть на большой узловой станции Карагандинской железной дороги Кушмурун, за 40 километров отсюда, но из молодых никого нет – только моя племянница, то есть я. Михаил попросил показать мою фотографию и сказал, что хотел бы познакомиться. Через некоторое время тетя приехала к нам, с родителями поговорила об этом, и они решили меня отправить с тетей за учебниками для моего младшего брата, который в то время перешел в 10 класс. О том, что Михаил бывает у тети, я узнала, только когда оказалась в ее доме.
Как-то утром, открыв дверь в летнюю кухню, я увидела гостя, который мирно о чем-то беседовал с тетей. Это было неожиданно, и вызвало мое смущение. Я пошла за книгами, а когда вернулась, Михаила уже не было, но Агафья Павловна сказала, что он придет вечером и мы вместе встретим субботний день. Наступил вечер, мы с тетей закончили все наши дела, и тут открывается калиточка, и появляется Михаил, такой статный, высокий молодой человек! У него после заключения волосы немножко отросли, и он так скромно, так вежливо подошел, поздоровался и сел с нами. Мы принесли Библию, он прочел один из псалмов. Так красиво объяснил он этот псалом, как никогда мне прежде не доводилось слышать. Это на меня произвело очень большое впечатление. И я всю жизнь помню об этом случае и благодарна Богу, что мне пришлось слышать тогда его. После этого я по-другому стала относиться к Священному Писанию.
Михаил попросил у тети разрешения провести вместе со мной субботний день. Сама она ушла на богослужение, а мы с Михаилом остались и проговорили целый день. Вечером мне надо было ехать домой, он проводил меня на вокзал. Когда мы прощались, он сказал: «Я бы хотел, чтобы мы еще увиделись, и хочу поговорить с твоим отцом. В церковь я еще открыто ходить не могу, а мне бы очень хотелось пообщаться с серьезным верующим человеком»… Через некоторое время отец поехал навестить Михаила. Я очень ждала, что скажет о нем отец по возвращении. Отец с восторгом рассказывал о беседе с Михаилом, а потом сказал, что главная причина, по которой он хотел увидеть отца, – он просит моей руки. Отец советовал ему не торопиться и сказал: «У тебя еще много времени. Сейчас твой отец в заключении, года два надо ждать. И еще: у тебя выбор, как у царя Артаксеркса, ты осмотрись, чтобы потом не жалеть».
Через некоторое время Михаил прислал мне телеграмму: «Срочно приезжай». Я очень заволновалась и поехала. Он встретил меня с цветами и сразу спросил: «Ты паспорт привезла?». Я сказала – нет. Он огорчился. Мы сели под березки и долго беседовали. Он много мне рассказывал о своей жизни, о жизни родных – все они гонимы, и неизвестно, что впереди будет, неизвестно, какая жизнь ожидает меня, но он бы хотел свою судьбу связать со мной. Знаете, невозможно было отказать такому хорошему молодому человеку! Я вернулась домой, рассказала родителям, и все были рады и решили молиться, чтобы все было по воле Божией. Мы думали, что нам надо принять его в нашу семью. У него же ничего не было – ни денег, ни жилья, ни имущества, один фанерный чемоданчик, и больше ничего. А у нас был и свой дом, и корова, и все необходимое для жизни.
В следующий раз, когда я приехала к Михаилу, мы с ним зарегистрировались. А когда нас сочетали церковным браком, мы стали жить вместе. Я всегда и во всем поддерживала его, потому что я верила, что он мне дан Богом. И он предупредил меня: моя жизнь нелегкая будет, моя жизнь – цыганская… Цыгане все время в разъездах, и его будут гонять с одного места на другое, поэтому я не имела права даже роптать. Я понимала, что должна ему помогать в работе, освобождать его от физического труда. И я брала на себя и то, что можно женщине, и то, чего нельзя… Я и английский язык не выучила, потому что, во-первых, не думала, что он пригодится, а во-вторых, у меня не было времени на это.
Мы с ним поженились в такое трудное время, когда церковь наша была в подполье, все были разрознены, и очень было трудно всех объять любовью своею. Надо было лично с каждым беседовать, ездить по городам и селам. Михаил ездил в поездки один, а когда я просила, чтобы он меня с собой взял, он говорил: «Как же я заберу тебя у детей? Когда ты остаешься с детьми, я знаю, что они будут и напоены, и накормлены, и проверены, и уложены спать вовремя, и не пойдут, куда не надо». Так что в этом отношении он полагался на меня полностью.
Через год мы поехали в Алма-Ату, потому что там церковь находилась в бедственном положении, и надо было как-то объединить верующих, чтобы они были в любви между собой и с Богом. И такая жизнь началась у нас бурная, деятельная, духовная, при этом нас преследовали, за нами следили, общественные суды устраивали…
Так трудно было жить, когда дети боялись милиционера… Когда видели, что идет милиционер, они за мою юбку хватались, один – на руках, а трое – вокруг (это когда было их еще четверо). Но мы никогда не говорили о том, что у нас трудная жизнь… А потом детей шестеро стало, и жизнь тоже изменилась. Помню, когда у Мишеньки маленького – ему годика два было – наши собратья спрашивали: «Мишенька, кем ты будешь?», он ручки кверху поднимал и говорил «милиционером». Он не мог выговорить «миссионером»! У него получалось «милиционером», и все хохотали! Мы молились всегда, чтобы наши дети могли быть использованы в деле Господнем, чтобы были использованы те дары, которыми Господь наделил каждого.
Михаил Петрович – это был дар мне от Бога. Я любила его всем сердцем своим и всей душой и до сих пор люблю. Он появился в моей жизни внезапно и ушел, когда я еще этого не ожидала. И когда я вижу его во сне, я радуюсь этому сну, потому что я скучаю по нему, мне недостает его. Мы прожили 56 лет вместе, и непросто мне остаться без него… Я думала, что он хоть на пенсии будет более свободным, но я ошибалась. Он говорил: «Нет, я теперь тороплюсь как можно скорее все закончить, но ты не переживай, перед нами еще вся Вечность». Вера, с которой он жил, утешает меня. И мечтаю, что перед нами будет вся Вечность, мы будем друг с другом радоваться. Хорошо, что Господь сделал так, что он родился в этот мир. Михаил Петрович – это подарок для того времени, потому что любой человек, который с ним встречался, духовно оживал. И я знаю: тот, кто когда-либо слышал его, приближался к Господу.
* * *
Обо всем, что пришлось пережить многим верующим, я узнала позже. А тогда… Удивительное это было время – начало 1990-х в поселке Заокский! Никто из нас, приезжающих в семинарию, не задумывался о том, что за все, что мы видели вокруг, многие заплатили своей жизнью. Для таких, как я, новеньких и свеженьких, был подходящий термин – «неофиты». Как всякий неофит, я приезжала в Заокский с чувством огромного счастья и блаженной улыбкой на лице. Мне нравилось все – студенты, их жены, члены общины, приветливо встречающие гостей. Мне полюбилась студенческая столовая, где подавали только постную еду, мне нравилась стена в храме, которая опускалась по субботам, чтобы вместить всех желающих. Проповедники и преподаватели казались небожителями, и среди них главным небожителем был Михаил Петрович Кулаков – главный адвентист (название его должности я тогда никак не могла запомнить). Каждого, кто приезжал в семинарию впервые, ждала экскурсия, которую проводил кто-то из дежурных преподавателей или студентов. Однажды я привезла в будний день своих друзей. Студент (уже не помню сейчас, кто именно) водил группу гостей по учебному корпусу, открывал двери и показывал: «Вот здесь – библиотека, здесь канцелярия, а здесь работает Михаил Петрович Кулаков – председатель нашего дивизиона». И никого не удивляло, что каждый пришедший может заглянуть в любую комнату, даже в ту, где работал «главный адвентист». И Михаил Петрович вставал и с улыбкой приветствовал людей, которые зашли в его комнату просто как на экскурсию. Интересно, где еще было возможно такое?Тогда же меня поразила одна фамильная черта Кулаковых. Я никогда не слышала от них слова «нет». В ответ на все мои идеи и предложения я всегда слышала «да». Часто ли мы слышим слова поддержки от людей, облеченных хоть какой-то властью? Впервые услышав это «да», я была удивлена несказанно! А случилось это вот по какому поводу.
В конце 1980-х годов в Тарусе группа любителей и почитателей творчества Марины Цветаевой продвигала идею о создании в городе музея семьи Цветаевых. Вместе с актрисой Надей Веселой (Загаиновой), экстравагантной любительницей цветаевской поэзии, мы ездили с моноспектаклем (по произведениям Цветаевой) по домам отдыха и санаториям, собирая благотворительные пожертвования в фонд музея Цветаевой. С этой идеей – собрать средства среди студентов и профессоров семинарии, дав благотворительный спектакль, я обратилась к ректору Михаилу Кулакову и услышала в ответ «да». Он назвал дату – 2 сентября.
Сейчас не так уж много людей могут вспомнить тот первый учебный день в семинарии в Заокском, а я его помню прекрасно, потому что тоже оказалась причастной к этому празднику. Вечером состоялся наш концерт-спектакль, и мы собрали большую по тем временам сумму – 150 руб. И сегодня мне приятно осознавать, что в основании музея, открывшегося спустя несколько лет в Тарусе, есть и пожертвования, собранные в первый учебный день преподавателями и студентами семинарии христиан-адвентистов седьмого дня.
Беседа пятая
Поселок Заокский, июль 2007 года
Михаил Петрович, вас многие сегодня упрекают в либерализме. При вас и при Михаиле Кулакове Заокская семинария была таким «рассадником свободомыслия», что многие сравнивали ее с Пушкинским лицеем. Считаете ли вы, что ваш путь был более правильным?
Моя задача – сказать и сделать так, чтобы не навредить, не оттолкнуть, не помешать человеку понять меня правильно. Апостол Павел для меня всегда был пример высочайший. Он говорил: Для эллинов я был эллин, для иудеев я как иудей. Для не имеющих закона как не имеющий закон. И все это с одной только целью – вести людей ко Христу. Я всегда опасаюсь, что мои слова кто-то неверно истолкует. Это меня удерживает от опрометчивых высказываний. Я привык взвешивать каждое свое слово, зная, что от этого может зависеть не столько отношение ко мне, сколько отношение к той истине, о которой я говорю. Если говорить о либерализме и консерватизме, то я понимаю, что в христианстве этого не должно быть по сути. Не должно быть в христианстве крайностей. Не должно быть правого и левого экстремизма, они опасны, они не конструктивны. Конструктивно можно что-либо сделать только в середине дороги, а не на обочинах. Нам здесь в России пришлось наблюдать такое явление, как экстремизм правого толка, когда учение Христа понималось узко и фанатично.
Например, нетерпимость к верующим других конфессий. Это, на мой взгляд, глубоко ошибочно, этого не должно быть. Если бы мы понимали, как Бог любит всех людей, если бы смиренно сознавали, что мы не лучше других, что мы тоже ошибающиеся люди, тогда отношение к людям другой веры у нас было бы иным. Не такое, как у тех святош, которые с презрением смотрят на язычников. Как это было с израильским народом – я свят и не подходи ко мне. Это была такая формула, которую осуждали пророки в древности: те, кто не соблюдают заповеди, не так близки к Богу, как мы. И поэтому мы не можем с ними общаться и сотрудничать. Если у кого-то сегодня есть такие суждения, они глубоко ошибочны. Здесь, правда, есть опасность, что будет размываться то важное и принципиальное, что составляет фундамент церкви…
Я пытался внести в адвентистскую среду понимание, что мы не лучше других, мы не единственные спасаемые у Бога люди. У Бога очень много людей, которых он называет своими и которые рассеяны повсюду. В борьбе с крайностями и формализмом мне пришлось себя проявить как человеку, отрицательно относящемуся к формализму и законничеству. Это дало основание некоторым считать, что я такой большой либерал. Это естественно в таком противостоянии разных взглядов и идей. Я молюсь Богу, чтобы не впасть ни в ту, ни в другую крайность.
Моя задача – сказать и сделать так, чтобы не навредить, не оттолкнуть, не помешать человеку понять меня правильно. Апостол Павел для меня всегда был пример высочайший. Он говорил: Для эллинов я был эллин, для иудеев я как иудей. Для не имеющих закона как не имеющий закон. И все это с одной только целью – вести людей ко Христу. Я всегда опасаюсь, что мои слова кто-то неверно истолкует. Это меня удерживает от опрометчивых высказываний. Я привык взвешивать каждое свое слово, зная, что от этого может зависеть не столько отношение ко мне, сколько отношение к той истине, о которой я говорю. Если говорить о либерализме и консерватизме, то я понимаю, что в христианстве этого не должно быть по сути. Не должно быть в христианстве крайностей. Не должно быть правого и левого экстремизма, они опасны, они не конструктивны. Конструктивно можно что-либо сделать только в середине дороги, а не на обочинах. Нам здесь в России пришлось наблюдать такое явление, как экстремизм правого толка, когда учение Христа понималось узко и фанатично.
Например, нетерпимость к верующим других конфессий. Это, на мой взгляд, глубоко ошибочно, этого не должно быть. Если бы мы понимали, как Бог любит всех людей, если бы смиренно сознавали, что мы не лучше других, что мы тоже ошибающиеся люди, тогда отношение к людям другой веры у нас было бы иным. Не такое, как у тех святош, которые с презрением смотрят на язычников. Как это было с израильским народом – я свят и не подходи ко мне. Это была такая формула, которую осуждали пророки в древности: те, кто не соблюдают заповеди, не так близки к Богу, как мы. И поэтому мы не можем с ними общаться и сотрудничать. Если у кого-то сегодня есть такие суждения, они глубоко ошибочны. Здесь, правда, есть опасность, что будет размываться то важное и принципиальное, что составляет фундамент церкви…
Я пытался внести в адвентистскую среду понимание, что мы не лучше других, мы не единственные спасаемые у Бога люди. У Бога очень много людей, которых он называет своими и которые рассеяны повсюду. В борьбе с крайностями и формализмом мне пришлось себя проявить как человеку, отрицательно относящемуся к формализму и законничеству. Это дало основание некоторым считать, что я такой большой либерал. Это естественно в таком противостоянии разных взглядов и идей. Я молюсь Богу, чтобы не впасть ни в ту, ни в другую крайность.