Страница:
“Пан Александр, я приглашаю вас в Театр польски. Никто из моих актеров не смог бы так прекрасно прочесть стихи”.
Эта поэма связывала Важика с его прошлым. Она по сути являлась политическим высказыванием, выступлением против того, что происходило и происходит. Он стал оппонентом Сталина.
Хочу сказать, что во время нашей с Важиком последней встречи я очень пожалела, что заранее заказала такси на обратную дорогу, почему-то решив, что полутора часов вполне хватит на разговор с ним. Теперь, когда я понимаю, какой откровенной и захватывающей могла стать наша беседа, не могу себе простить этой поспешности.
Поначалу еще существовали иллюзии, что здесь, как в Польше, можно будет получить свидание с арестованным, узнать, за что его забрали, добиться встречи с прокурором, воспользоваться услугами адвоката. Ведь у меня уже был кое-какой опыт в связи с закрытием “Литературного ежемесячника” в 1931 году. Однако здесь все было по-другому. Арест в России – это шаг в пропасть. Вскоре и сами арестованные, и их семьи разуверились в том, что этот кошмар когда-нибудь кончится. Начались обращения жен арестованных к Ванде Василевской[17]. Нам тогда казалось, что она единственный человек, способный раздобыть для нас хоть какую-то информацию о наших мужьях, подать слабую надежду на встречу с ними, что-то им передать и вообще оказать посильную помощь. Было горько наблюдать, как бывшие близкие друзья избегают нас, опасаясь за собственную шкуру. Но я не держу на них зла. Страх был велик, а будущее представлялось еще ужаснее. Никто тогда не пришел ко мне спросить, как дела и не надо ли помочь. Так что после ареста Александра я испытывала жуткое одиночество. Друзья отдалились, одни вынужденно, другие из равнодушия. Однажды вечером, к моему удивлению, без предупреждения появился Адольф Рудницкий[18]. Он пробыл у нас буквально десять минут, и в нем чувствовалась отвага конспиратора, решившегося переступить порог нашего жилища. Он пришел, выражая тем самым протест против случившегося. Пришел… и ушел, почти ничего не сказав. И это было все. Правда, приходил еще один человек – Казик Френкель. Он был влюблен в меня еще с выпускного спектакля в школе. Это была трогательная юношеская любовь, со слезами. И вот по прошествии стольких лет, будучи уже женатым человеком, он, узнав, что произошло, навестил нас и сказал на прощанье, что я была в его жизни единственной женщиной, которую он любил.
После этого никто не приходил. Разумеется, у меня были контакты с женами арестованных, например с Марысей Зарембинской (женой Броневского[19]). Но это совсем другое. Мы были солидарны друг с другом. Повода бояться у нас уже не было.
Итак, после ареста Александра начались хождения к Ванде Василевской, которая прилагала огромные усилия, чтобы придать нам мужества. Она говорила, что сделает все возможное, что скоро станет ясно, что происшедшее – ошибка, и отпустят наших мужей. Чувство невероятного одиночества подавляло. Угнетал тот факт, что старые приятели, увидев нас, спешили перейти на другую сторону улицы. Так поступал и Важик.
Но однажды произошел очень взволновавший меня случай. Вскоре после ареста мужа ко мне на улице подошел какой-то незнакомый мужчина и быстрым шепотом сказал, чтобы я зашла в ближайший подъезд. Там он сообщил, что знает, кто я, знает об аресте и том, что я осталась одна с ребенком без средств к существованию. Он попросил принять от него 1000 рублей, которые можно будет отдать когда-нибудь потом, когда Александр выйдет из тюрьмы, в чем он был уверен. Раньше я не знала этого человека. Впервые в жизни видела его и не хотела брать эти деньги. Но оказалось, что он играл в оркестре Голда и Петерсбурского[20] в варшавском кабаре Qui pro Quo и знал Александра. Он не успокоился, пока я не взяла деньги, и потом быстро исчез, сказав, что не исключает того, что за ним следят. Больше я его никогда не видела. А очень бы хотелось поблагодарить его и вернуть неоценимый для меня в то время дар. Это был единственный раз, когда я столкнулась с настоящей человеческой добротой. Да еще Каспровичова, которая пришла на Пасху и пригласила нас с Анджеем к себе.
Союз литераторов о нас вообще не беспокоился. Никакой связи с ним не было. Когда все только случилось, я по наивности побежала к Дану[21]. Мне казалось, что он относится к мужу и ко мне с большой симпатией. Однако мое появление вызвало у него ужас. Он закричал: “Что вы здесь делаете? Зачем пришли?” Я сказала, что ему ведь известно, что произошло. “Да, – ответил он, – я все знаю. Убирайтесь отсюда!” И захлопнул дверь перед моим носом.
Вскоре состряпали дело украинцев. Начались дрязги. Русские очень ловко умеют поставить все с ног на голову и парализовать волю человека. К этому добавились и еще более тяжелые условия существования. Среди членов Союза литераторов началась борьба за уголь и картошку. Зима была лютая. Мороз, гололедица. Угрюмый грязный Львов, оставшийся без освещения. Уже на следующий день после вторжения русских хлеб заворачивали в газету. Помню, тогда еще я пыталась соблюдать гигиену. Перед тем как дать этот хлеб ребенку, старалась продезинфицировать его над газом. Потом, в степях Казахстана, приверженность к гигиене быстро прошла.
Раньше я уже рассказывала о существовавших иллюзиях. Об этом неоднократно писали, размышляя о подобном явлении. А также о невозможности передать другим собственный опыт. Тогда, в зимнем мрачном Львове, мы насмотрелись на поведение советских людей. Они были нашими господами и имели право на все. Я, например, жила у некоей пани Денбинской, старой больной женщины. Ее служанка сошлась с одним из советских военных, и на глазах у хозяйки они вынесли из дома все, что представляло собой какую-либо ценность. Эти вещи потом или продавали, или оставляли себе. Пани Денбинская боялась возражать. Мы все были отданы на их милость. Что говорить о поведении какой-то служанки и солдата, если писатель Алексей Толстой вагонами вывозил антиквариат, картины, ковры. После ареста людей их дома просто грабили. Впрочем, все изменилось к худшему. Грязь, нечистоты, уборные в кошмарном состоянии. Это для нас действительно было дикостью, нашествием варваров. Мы словно были опрокинуты в какую-то средневековую эпоху и не могли сопротивляться. Люди ощущали себя потерянными, запуганными. Мечтали только о том, как бы забиться в мышиную норку и пережить этот ужас. Тот, кто хотел грабить, всегда находил для этого очень простую возможность. Достаточно было сфабриковать донос или найти такую служанку, как у беззащитной пани Денбинской. Ведь никто не собирался протестовать – так было намного безопасней. И все то, что началось с приходом в город Советов, стало развиваться в каком-то молниеносном темпе. Во всех действиях ощущалась потрясающая сноровка. Чувствовалось, что у них уже есть картотеки, что уже все о каждом известно. Их тяжелые сапоги наступали, сокрушая все на своем пути. Эти их картотеки… Задумать вывезти сотни тысяч поляков. Как четко они это осуществляли. Как неожиданно врывались в дома. Разумеется, всегда ночью. Так произошло и с нами.
Знаю, что поляки не были исключением. Что-то подобное мы видели в Иле – конечном пункте нашего этапирования в Казахстан. Во время войны с немцами туда свозили целые народы. Привозили людей из теплых южных краев, и они гибли как мухи в жутком климате. Как-то у нас появились чеченцы. У них не было жилья, и они выдалбливали землянки в этой глинистой почве. Среди чеченцев были прелестные женщины, девушки, Александр даже написал об этом стихи.
Аресту Александра предшествовал мой сон. Вернее, три знаковых сна. Я, естественно, не записывала их и потому не могу полностью вспомнить. Но один застрял в моей памяти. Снилось, что надо мной темно-синее небо, усеянное огромными сверкающими звездами. Были там звезды и поменьше, и совсем маленькие. Все они создавали контуры крестов. Большой крест, малый, лишь одни кресты. Вскоре я увидела себя перед большим зеркалом в каких-то странных одеждах. Они были трехцветными – красно-черно-белыми. Нечто сакральное чувствовалось в жесте, которым я распахивала эти одежды, одновременно произнося: Mare tenebrarum, mare tenebrarum. Приподнимая полы этих одежд, я как бы поднимала крылья, касающиеся земли, к небу, покрытому крестами. Об этом сне я рассказала Александру. Вскоре его арестовали.
Историю ареста Александр вкратце рассказал в “Моем веке”. Я могу припомнить еще некоторые детали. Все началось с визита к нам Владислава Дашевского[22]. Визита довольно неожиданного, поскольку тогда мы жили в одной комнате, которую снимали у пани Дембинской, и вообще никого не принимали. Со знакомыми встречались в Союзе литераторов, который размещался в особняке графов Бельских. Там проводились какие-то собрания. Все было довольно уныло, но туда приходили Броневский, Пейпер, Полевка, Рудницкий и все те писатели, которые тогда застряли в Львове. Время от времени приходил и Дашевский, но редко. Обычно он сидел в своем театре, где сразу получил работу. Он возник у нас дома без предупреждения, что, разумеется, нас очень удивило. Ведь в то время мы уже вообще перестали его встречать – каждый занимался своими проблемами, своими делами. В Варшаве Дашевский навещал нас довольно часто. Особенно в период издания “Литературного ежемесячника”, с которым он сотрудничал. Мы тогда были уверены, что он принадлежит к числу наших друзей.
Так вот, он внезапно объявился в нашем львовском пристанище. Он выглядел каким-то возбужденным и стал сетовать на то, что нас нигде не видно, что нужно же где-то встретиться, пообщаться. Ведь накопилось столько важных проблем. Он предложил встретиться в ресторане Аронсона, у которого в Варшаве был до войны магазин элегантной мужской одежды от фирмы “Старая Англия”. Он тут же назначил день и час, сказав, что пригласил всех варшавских друзей. Александр сначала отказался. Он сказал, что ему сейчас не до товарищеских сборищ, что у него нет ни желания, ни времени. Владек не уступал и ушел, лишь все уладив. Нас очень удивил его напор. Я была склонна видеть в этом отражение нашей общей ситуации. Ситуации, в которую попали поляки, – уязвимости, одиночества, опасности, нищеты и страха.
В назначенный срок под вечер Дашевский появился в Союзе литераторов, где проходило какое-то совещание и велись нескончаемые дискуссии. Как обычно, там были Броневский, Важик, Пейпер, Александр и другие писатели, бежавшие от немецкой оккупации. Общий настрой этих совещаний, обмен мнениями, горячность – все это, как я сейчас понимаю, создавало видимость деятельности, маскировало страх. Реальной подоплекой происходившего было осознание того, что в любую минуту можно утратить свободу, оказаться арестованным или высланным, разлученным с родными. Люди непроизвольно сами создавали такой театр, чтобы найти убежище в иллюзиях, самообмане. Ужаснее всего, даже физической смерти, была тюрьма. И страх перед ней старались заглушить любыми способами. Происходило уничтожение свободы, личности, отрыв от польских корней. Помню, как на каком-то торжестве Броневскому не разрешили прочесть стихотворение “Кто ты, поляк”… Многие из управленцев Союза литераторов с большим трудом сдерживали свое нетерпение, старались не показывать, как они торопятся покончить с этим польским маскарадом и подогнать всех под советский стереотип.
Но возвратимся к Владеку Дашевскому. Он пришел тогда в Союз литераторов. В зале – совещание. В коридоре – жены. Среди них – Марыся Зарембинская, Алисия Стернова, я и кто-то еще. Владек напомнил мне о назначенной встрече и пригласил всех ехать с ним, так как он на машине. Мужья подъедут позже. Мы стали отказываться, ведь еще ничего не было решено окончательно. Вдруг в коридоре появился Пейпер. Владек, словно что-то вспомнив, очень ему обрадовался, хотя раньше абсолютно им не интересовался. Он сказал Пейперу, что еще перед войной слышал о написанной им пьесе и что хотел бы ее поставить здесь, во Львове, благо сейчас есть такая возможность. Пейпер торопился домой, к рукописи, но Владек его удержал и пригласил в ресторан, чтобы там продолжить беседу. Между тем наступил перерыв в совещании, и в коридор вышли наши мужья. Владек шутливо-повелительным тоном произнес: “Я забираю ваших жен. Ждем вас в ресторане после совещания”. Александр выглядел очень усталым, и ему не хотелось никаких ресторанов. Но тут снова позвали в зал, и он сказал: “Приеду”.
Внизу ждал роскошный черный лимузин с шофером. Я удивленно спросила: “Откуда?” “Приятели одолжили, – ответил Владек. – Ну, садитесь”. Мы с удовольствием разместились в машине.
В ресторане к Владеку сразу же подбежал хозяин и стал с ним шептаться. Выяснилось, что нам дают большой банкетный зал, куда мы и перешли, когда собралась вся компания Там стоял огромный стол, а остальная часть зала была абсолютно пустой, если не считать стоящих в углу маленького столика и двух стульев. Все расселись. Владек Дашевский начал заказывать водку и закуски, явно чувствуя себя здесь хозяином. Я обратила его внимание на то, что все мы стеснены в деньгах, поэтому не стоит безумствовать. Он ответил: “Не беспокойся, все будет в порядке”. Я сидела возле Марыси Зарембинской, по другую сторону от нее уселся Дашевский. Стол был рассчитан на 24 персоны. Около меня сидел крестьянский поэт Войцех Скуза, которого я раньше не знала. Напротив разместились Броневский, Соболевский (муж поэтессы Шемплинской), Пейпер. Был там актер Балицкий (брат Балицкого, который позже стал директором PIW[23]). Была иллюстратор детских книг Ольга Семашко и еще многие, кого сейчас не могу вспомнить. За другим концом стола сидел Александр. Он сразу же вступил в какую-то оживленную беседу. Хочу подчеркнуть (это важно), что Важика с нами не было, Дашевский его не пригласил. Правда, в тот вечер Важик находился в ресторане, он был со своей компанией и сидел в общем зале. Так же как и Стерн – он с женой Алисией тоже был там, но не с нами.
Все началось, как обычно, с рюмки водки. Броневский стал шутить. Мне нужно было немного, чтобы повеселеть.
Я даже в какую-то минуту сказала Дашевскому: “Знаешь, ты был прав. Нам здесь очень хорошо”. Он на это ответил:
“Увидишь, что потом будет еще лучше”. (Если связать эти слова с тем, что произошло, то они приобретают дьявольское звучание.)
Спокойная трапеза продолжалась недолго. Очень скоро двери зала распахнулись, и вошла странная пара. Он – высокий, с лысым черепом, совершенно жуткого вида, похожий на гориллу. Она – Марлен Дитрих, так я назвала ее про себя с первой же секунды. В черной шляпе с большими полями, в черных длинных перчатках, густо накрашенная, она без единого слова прошла к маленькому столику в углу и села. Дашевский сорвался с места, подошел к ним, перекинулся несколькими словами и вернулся к нам. Он сказал, что это известный советский историк искусства с нашей польской актрисой. Им бы очень хотелось познакомиться и поговорить с польскими писателями. Разумеется, никто не возражал. С большим удивлением мы согласились. Парочка уселась между поэтом Скузой и Броневским, который оказался рядом с пришедшей дамой. Я сидела возле них. Беседа как-то не клеилась. Слышала, что Скуза пытался завести разговор с актрисой, которую он вроде знал. Он начал нести какую-то невинную банальщину, что-то о погоде – дескать, сегодня дождливый день. В эту же секунду он получил удар кулаком в лицо от “историка искусства”. Одновременно этот самый “историк”, оказавшийся довольно сильным мужчиной, опрокинул стол, с которого попадали бутылки, тарелки, закуски.
Это стало сигналом для людей, прятавшихся за зелеными плюшевыми портьерами на дверях за плечами “гориллы”. До этого я не обращала на них внимания. В зал ворвались энкавэдэшники и набросились на сидящих мужчин. Начали избивать их. Броневский и Пейпер в пылу драки катались по полу. Атлетического сложения муж Шемплинской уложил нескольких энкавэдэшников. Александра сильно ударили по лицу, он был весь в крови. Я доползла до него на четвереньках под летающими бутылками и пыталась вытащить его из зала. Нам удалось пробраться между сплетенными в драке телами до двери в общий зал ресторана и открыть ее. Там я посадила израненного Александра за какой-то столик и смоченной в водке (или в вине?) салфеткой протерла его лицо. В зале же стояла какая-то жуткая тишина.
Важик говорил потом, что он якобы помогал мне приводить в чувство Александра. Я же абсолютно этого не помню. В какую-то минуту двери зала, где завязалась вся эта бойня, раскрылись, и оттуда выбежал Дашевский. Я оставила Александра и бросилась к нему: “Владек, что происходит?” Он не ответил. В гардеробе ему без звука подали пальто, шляпу и отворили дверь на выход. Я вцепилась в него с тем же вопросом: “Что здесь происходит?” Он, по-прежнему не отвечая, выбежал на лестницу. Я за ним. Там, на лестнице, в два ряда стояли энкавэдэшники со штыками на винтовках. Дашевского они пропустили, расступаясь перед ним. Меня же затолкали обратно в зал. Началась проверка документов. Никто не имел права покинуть помещение или сдвинуться с места. Вскоре из зала вывели в вестибюль некоторых мужчин. Одних выстроили с правой стороны, других с левой. Справа оказались Александр, Броневский, Пейпер и еще несколько человек. А также муж Шемплинской, которого, однако, на следующий день отпустили. Важика поставили слева – среди тех, кто не значился в списке для ареста. Женщинам приказали выйти. Мы стояли на тротуаре возле ресторана. Черный лимузин, который привез нас сюда, ожидал перед подъездом. Вскоре показались арестованные. И этот самый лимузин отвез их в тюрьму. Среди арестантов был и Стерн, не получавший приглашения от Дашевского. Он оказался единственным, кого отпустили через три месяца.
Знаю, что Важик потом пытался защитить Дашевского. Он говорил, что тот якобы не знал, чем все обернется. Но если Владек чего-то и не знал, то только деталей того, как именно все произойдет. Замысел был ему, безусловно, известен. Он наверняка был в контакте с советскими властями и оказывал им особые услуги. Например, пригласить своих земляков в ресторан для приятельской беседы.
Не могу снова не вспомнить Ванду Василевскую и то, как она повела себя после ареста наших мужей, когда даже близкие друзья стали избегать нас словно чумы. Ванда Василевская пыталась нам помочь. Знаю абсолютно точно, что она ходила к Хрущеву, который тогда находился во Львове и, по всей вероятности, был в курсе этого дела. Он дал ей совет в своем стиле – не совать нос между дверями. Когда на следующий день после событий в ресторане было созвано собрание, чтобы осудить арестованных и отмежеваться от них, когда уже было заготовлено соответствующее письмо с подписями оставленных на свободе писателей, единственным человеком, который воспротивился этому, была Ванда Василевская. Она говорила, что еще не время для этого, что нужно подождать суда, подождать, пока не выяснится правда. Кроме Ванды тогда не подписали это письмо Важик, Лец и Шемплинская.
Когда меня уже сослали, лишь благодаря Ванде я смогла получить теплое одеяло, которое купила для нас с Анджеем Галина Гурская. Ведь тогда запрещалось отправлять посылки в Казахстан для арестованных и ссыльных. Разрешение на это смогла раздобыть только Ванда Василевская. А когда я отправила ей письмо, рассказав о страшных условиях, в которых мы находились, она способствовала тому, чтобы в Казахстан из Москвы прислали специальную комиссию. (Это, правда, ничего не изменило в нашей жизни. Комиссию напоили, одарили мясом, зерном и седлом барашка и отвезли на ближайшую железнодорожную станцию.) Рассказываю это, потому что ненавидимая польской общественностью Ванда старалась в тот тяжкий львовский период оставаться другом и человеком.
Разумеется, потом наступил период Союза польских патриотов. Москва… Я помню букварь для польских детей. На первой странице – большая фотография Сталина, целующего ребенка. Все эту фотографию хорошо знают.
А вскоре ее саму “научили”, как нужно себя вести. В ее львовском доме у нее на глазах убили мужа – рабочего Богатко. Какие-то неизвестные позвонили в дверь, вошли и просто застрелили его. Об этом мне сообщила Марыся Зарембинская, которая во Львове поддерживала с Вандой очень теплые отношения. Сталин, видимо, ценил Ванду Василевскую как писательницу, и, очевидно, у него были по поводу нее свои намерения. Богатко – честный рабочий, красивый, вежливый и интеллигентный человек – стал этому мешать, нередко и вслух критикуя происходящее. Конечно, его могли арестовать, как и всех остальных, за то, чего он даже и не говорил. (Тогда, например, нельзя было произнести плохое слово о немцах. Помню, как Александр просил меня не говорить о них.) А Богатко считал, что в своей стране он, пролетарий, может говорить все, что думает. То, что с ним произошло, должно было прежде всего ударить по Ванде. С той поры она должна была понять, что является лишь инструментом власти. И она осталась в Союзе. Потом вышла замуж за Корнейчука[24]. Юстыся Кречмарова уже после войны поехала с Театром польски в Москву. (Бронишувна тоже была в этой труппе.) Показывали спектакль по пьесе Налковской “Дом женщины”. Юстыся встретилась с Василевской, они были давними подругами. Ванда пригласила ее к себе домой – портьеры из золотой парчи, прислуга в белых перчатках… Потом Ванда привела подругу в дорогой магазин, где выбрала для нее прекрасную норковую шубу и сама заплатила. Когда Юстыся вернулась в Варшаву, ей было неловко ходить в этой шубе по разрушенному городу. Кроме того, это был подарок Ванды Василевской, чье имя было неуместно упоминать. Юстыся попала в щекотливое положение. Однако она не могла не принять этот подарок, не желая обидеть Ванду.
Эта поэма связывала Важика с его прошлым. Она по сути являлась политическим высказыванием, выступлением против того, что происходило и происходит. Он стал оппонентом Сталина.
Хочу сказать, что во время нашей с Важиком последней встречи я очень пожалела, что заранее заказала такси на обратную дорогу, почему-то решив, что полутора часов вполне хватит на разговор с ним. Теперь, когда я понимаю, какой откровенной и захватывающей могла стать наша беседа, не могу себе простить этой поспешности.
* * *
Но вернемся во Львов. Там мы прожили не очень долго. Через три месяца после ареста Александра нас оттуда вывезли. Это произошло в ночь с 13 на 14 апреля 1940 года. После того как мужа забрали, прежде всего пришлось думать о том, как удержаться на поверхности. Актуальной стала проблема еды для Анджея.Поначалу еще существовали иллюзии, что здесь, как в Польше, можно будет получить свидание с арестованным, узнать, за что его забрали, добиться встречи с прокурором, воспользоваться услугами адвоката. Ведь у меня уже был кое-какой опыт в связи с закрытием “Литературного ежемесячника” в 1931 году. Однако здесь все было по-другому. Арест в России – это шаг в пропасть. Вскоре и сами арестованные, и их семьи разуверились в том, что этот кошмар когда-нибудь кончится. Начались обращения жен арестованных к Ванде Василевской[17]. Нам тогда казалось, что она единственный человек, способный раздобыть для нас хоть какую-то информацию о наших мужьях, подать слабую надежду на встречу с ними, что-то им передать и вообще оказать посильную помощь. Было горько наблюдать, как бывшие близкие друзья избегают нас, опасаясь за собственную шкуру. Но я не держу на них зла. Страх был велик, а будущее представлялось еще ужаснее. Никто тогда не пришел ко мне спросить, как дела и не надо ли помочь. Так что после ареста Александра я испытывала жуткое одиночество. Друзья отдалились, одни вынужденно, другие из равнодушия. Однажды вечером, к моему удивлению, без предупреждения появился Адольф Рудницкий[18]. Он пробыл у нас буквально десять минут, и в нем чувствовалась отвага конспиратора, решившегося переступить порог нашего жилища. Он пришел, выражая тем самым протест против случившегося. Пришел… и ушел, почти ничего не сказав. И это было все. Правда, приходил еще один человек – Казик Френкель. Он был влюблен в меня еще с выпускного спектакля в школе. Это была трогательная юношеская любовь, со слезами. И вот по прошествии стольких лет, будучи уже женатым человеком, он, узнав, что произошло, навестил нас и сказал на прощанье, что я была в его жизни единственной женщиной, которую он любил.
После этого никто не приходил. Разумеется, у меня были контакты с женами арестованных, например с Марысей Зарембинской (женой Броневского[19]). Но это совсем другое. Мы были солидарны друг с другом. Повода бояться у нас уже не было.
Итак, после ареста Александра начались хождения к Ванде Василевской, которая прилагала огромные усилия, чтобы придать нам мужества. Она говорила, что сделает все возможное, что скоро станет ясно, что происшедшее – ошибка, и отпустят наших мужей. Чувство невероятного одиночества подавляло. Угнетал тот факт, что старые приятели, увидев нас, спешили перейти на другую сторону улицы. Так поступал и Важик.
Но однажды произошел очень взволновавший меня случай. Вскоре после ареста мужа ко мне на улице подошел какой-то незнакомый мужчина и быстрым шепотом сказал, чтобы я зашла в ближайший подъезд. Там он сообщил, что знает, кто я, знает об аресте и том, что я осталась одна с ребенком без средств к существованию. Он попросил принять от него 1000 рублей, которые можно будет отдать когда-нибудь потом, когда Александр выйдет из тюрьмы, в чем он был уверен. Раньше я не знала этого человека. Впервые в жизни видела его и не хотела брать эти деньги. Но оказалось, что он играл в оркестре Голда и Петерсбурского[20] в варшавском кабаре Qui pro Quo и знал Александра. Он не успокоился, пока я не взяла деньги, и потом быстро исчез, сказав, что не исключает того, что за ним следят. Больше я его никогда не видела. А очень бы хотелось поблагодарить его и вернуть неоценимый для меня в то время дар. Это был единственный раз, когда я столкнулась с настоящей человеческой добротой. Да еще Каспровичова, которая пришла на Пасху и пригласила нас с Анджеем к себе.
Союз литераторов о нас вообще не беспокоился. Никакой связи с ним не было. Когда все только случилось, я по наивности побежала к Дану[21]. Мне казалось, что он относится к мужу и ко мне с большой симпатией. Однако мое появление вызвало у него ужас. Он закричал: “Что вы здесь делаете? Зачем пришли?” Я сказала, что ему ведь известно, что произошло. “Да, – ответил он, – я все знаю. Убирайтесь отсюда!” И захлопнул дверь перед моим носом.
Вскоре состряпали дело украинцев. Начались дрязги. Русские очень ловко умеют поставить все с ног на голову и парализовать волю человека. К этому добавились и еще более тяжелые условия существования. Среди членов Союза литераторов началась борьба за уголь и картошку. Зима была лютая. Мороз, гололедица. Угрюмый грязный Львов, оставшийся без освещения. Уже на следующий день после вторжения русских хлеб заворачивали в газету. Помню, тогда еще я пыталась соблюдать гигиену. Перед тем как дать этот хлеб ребенку, старалась продезинфицировать его над газом. Потом, в степях Казахстана, приверженность к гигиене быстро прошла.
Раньше я уже рассказывала о существовавших иллюзиях. Об этом неоднократно писали, размышляя о подобном явлении. А также о невозможности передать другим собственный опыт. Тогда, в зимнем мрачном Львове, мы насмотрелись на поведение советских людей. Они были нашими господами и имели право на все. Я, например, жила у некоей пани Денбинской, старой больной женщины. Ее служанка сошлась с одним из советских военных, и на глазах у хозяйки они вынесли из дома все, что представляло собой какую-либо ценность. Эти вещи потом или продавали, или оставляли себе. Пани Денбинская боялась возражать. Мы все были отданы на их милость. Что говорить о поведении какой-то служанки и солдата, если писатель Алексей Толстой вагонами вывозил антиквариат, картины, ковры. После ареста людей их дома просто грабили. Впрочем, все изменилось к худшему. Грязь, нечистоты, уборные в кошмарном состоянии. Это для нас действительно было дикостью, нашествием варваров. Мы словно были опрокинуты в какую-то средневековую эпоху и не могли сопротивляться. Люди ощущали себя потерянными, запуганными. Мечтали только о том, как бы забиться в мышиную норку и пережить этот ужас. Тот, кто хотел грабить, всегда находил для этого очень простую возможность. Достаточно было сфабриковать донос или найти такую служанку, как у беззащитной пани Денбинской. Ведь никто не собирался протестовать – так было намного безопасней. И все то, что началось с приходом в город Советов, стало развиваться в каком-то молниеносном темпе. Во всех действиях ощущалась потрясающая сноровка. Чувствовалось, что у них уже есть картотеки, что уже все о каждом известно. Их тяжелые сапоги наступали, сокрушая все на своем пути. Эти их картотеки… Задумать вывезти сотни тысяч поляков. Как четко они это осуществляли. Как неожиданно врывались в дома. Разумеется, всегда ночью. Так произошло и с нами.
Знаю, что поляки не были исключением. Что-то подобное мы видели в Иле – конечном пункте нашего этапирования в Казахстан. Во время войны с немцами туда свозили целые народы. Привозили людей из теплых южных краев, и они гибли как мухи в жутком климате. Как-то у нас появились чеченцы. У них не было жилья, и они выдалбливали землянки в этой глинистой почве. Среди чеченцев были прелестные женщины, девушки, Александр даже написал об этом стихи.
Аресту Александра предшествовал мой сон. Вернее, три знаковых сна. Я, естественно, не записывала их и потому не могу полностью вспомнить. Но один застрял в моей памяти. Снилось, что надо мной темно-синее небо, усеянное огромными сверкающими звездами. Были там звезды и поменьше, и совсем маленькие. Все они создавали контуры крестов. Большой крест, малый, лишь одни кресты. Вскоре я увидела себя перед большим зеркалом в каких-то странных одеждах. Они были трехцветными – красно-черно-белыми. Нечто сакральное чувствовалось в жесте, которым я распахивала эти одежды, одновременно произнося: Mare tenebrarum, mare tenebrarum. Приподнимая полы этих одежд, я как бы поднимала крылья, касающиеся земли, к небу, покрытому крестами. Об этом сне я рассказала Александру. Вскоре его арестовали.
Историю ареста Александр вкратце рассказал в “Моем веке”. Я могу припомнить еще некоторые детали. Все началось с визита к нам Владислава Дашевского[22]. Визита довольно неожиданного, поскольку тогда мы жили в одной комнате, которую снимали у пани Дембинской, и вообще никого не принимали. Со знакомыми встречались в Союзе литераторов, который размещался в особняке графов Бельских. Там проводились какие-то собрания. Все было довольно уныло, но туда приходили Броневский, Пейпер, Полевка, Рудницкий и все те писатели, которые тогда застряли в Львове. Время от времени приходил и Дашевский, но редко. Обычно он сидел в своем театре, где сразу получил работу. Он возник у нас дома без предупреждения, что, разумеется, нас очень удивило. Ведь в то время мы уже вообще перестали его встречать – каждый занимался своими проблемами, своими делами. В Варшаве Дашевский навещал нас довольно часто. Особенно в период издания “Литературного ежемесячника”, с которым он сотрудничал. Мы тогда были уверены, что он принадлежит к числу наших друзей.
Так вот, он внезапно объявился в нашем львовском пристанище. Он выглядел каким-то возбужденным и стал сетовать на то, что нас нигде не видно, что нужно же где-то встретиться, пообщаться. Ведь накопилось столько важных проблем. Он предложил встретиться в ресторане Аронсона, у которого в Варшаве был до войны магазин элегантной мужской одежды от фирмы “Старая Англия”. Он тут же назначил день и час, сказав, что пригласил всех варшавских друзей. Александр сначала отказался. Он сказал, что ему сейчас не до товарищеских сборищ, что у него нет ни желания, ни времени. Владек не уступал и ушел, лишь все уладив. Нас очень удивил его напор. Я была склонна видеть в этом отражение нашей общей ситуации. Ситуации, в которую попали поляки, – уязвимости, одиночества, опасности, нищеты и страха.
В назначенный срок под вечер Дашевский появился в Союзе литераторов, где проходило какое-то совещание и велись нескончаемые дискуссии. Как обычно, там были Броневский, Важик, Пейпер, Александр и другие писатели, бежавшие от немецкой оккупации. Общий настрой этих совещаний, обмен мнениями, горячность – все это, как я сейчас понимаю, создавало видимость деятельности, маскировало страх. Реальной подоплекой происходившего было осознание того, что в любую минуту можно утратить свободу, оказаться арестованным или высланным, разлученным с родными. Люди непроизвольно сами создавали такой театр, чтобы найти убежище в иллюзиях, самообмане. Ужаснее всего, даже физической смерти, была тюрьма. И страх перед ней старались заглушить любыми способами. Происходило уничтожение свободы, личности, отрыв от польских корней. Помню, как на каком-то торжестве Броневскому не разрешили прочесть стихотворение “Кто ты, поляк”… Многие из управленцев Союза литераторов с большим трудом сдерживали свое нетерпение, старались не показывать, как они торопятся покончить с этим польским маскарадом и подогнать всех под советский стереотип.
Но возвратимся к Владеку Дашевскому. Он пришел тогда в Союз литераторов. В зале – совещание. В коридоре – жены. Среди них – Марыся Зарембинская, Алисия Стернова, я и кто-то еще. Владек напомнил мне о назначенной встрече и пригласил всех ехать с ним, так как он на машине. Мужья подъедут позже. Мы стали отказываться, ведь еще ничего не было решено окончательно. Вдруг в коридоре появился Пейпер. Владек, словно что-то вспомнив, очень ему обрадовался, хотя раньше абсолютно им не интересовался. Он сказал Пейперу, что еще перед войной слышал о написанной им пьесе и что хотел бы ее поставить здесь, во Львове, благо сейчас есть такая возможность. Пейпер торопился домой, к рукописи, но Владек его удержал и пригласил в ресторан, чтобы там продолжить беседу. Между тем наступил перерыв в совещании, и в коридор вышли наши мужья. Владек шутливо-повелительным тоном произнес: “Я забираю ваших жен. Ждем вас в ресторане после совещания”. Александр выглядел очень усталым, и ему не хотелось никаких ресторанов. Но тут снова позвали в зал, и он сказал: “Приеду”.
Внизу ждал роскошный черный лимузин с шофером. Я удивленно спросила: “Откуда?” “Приятели одолжили, – ответил Владек. – Ну, садитесь”. Мы с удовольствием разместились в машине.
В ресторане к Владеку сразу же подбежал хозяин и стал с ним шептаться. Выяснилось, что нам дают большой банкетный зал, куда мы и перешли, когда собралась вся компания Там стоял огромный стол, а остальная часть зала была абсолютно пустой, если не считать стоящих в углу маленького столика и двух стульев. Все расселись. Владек Дашевский начал заказывать водку и закуски, явно чувствуя себя здесь хозяином. Я обратила его внимание на то, что все мы стеснены в деньгах, поэтому не стоит безумствовать. Он ответил: “Не беспокойся, все будет в порядке”. Я сидела возле Марыси Зарембинской, по другую сторону от нее уселся Дашевский. Стол был рассчитан на 24 персоны. Около меня сидел крестьянский поэт Войцех Скуза, которого я раньше не знала. Напротив разместились Броневский, Соболевский (муж поэтессы Шемплинской), Пейпер. Был там актер Балицкий (брат Балицкого, который позже стал директором PIW[23]). Была иллюстратор детских книг Ольга Семашко и еще многие, кого сейчас не могу вспомнить. За другим концом стола сидел Александр. Он сразу же вступил в какую-то оживленную беседу. Хочу подчеркнуть (это важно), что Важика с нами не было, Дашевский его не пригласил. Правда, в тот вечер Важик находился в ресторане, он был со своей компанией и сидел в общем зале. Так же как и Стерн – он с женой Алисией тоже был там, но не с нами.
Все началось, как обычно, с рюмки водки. Броневский стал шутить. Мне нужно было немного, чтобы повеселеть.
Я даже в какую-то минуту сказала Дашевскому: “Знаешь, ты был прав. Нам здесь очень хорошо”. Он на это ответил:
“Увидишь, что потом будет еще лучше”. (Если связать эти слова с тем, что произошло, то они приобретают дьявольское звучание.)
Спокойная трапеза продолжалась недолго. Очень скоро двери зала распахнулись, и вошла странная пара. Он – высокий, с лысым черепом, совершенно жуткого вида, похожий на гориллу. Она – Марлен Дитрих, так я назвала ее про себя с первой же секунды. В черной шляпе с большими полями, в черных длинных перчатках, густо накрашенная, она без единого слова прошла к маленькому столику в углу и села. Дашевский сорвался с места, подошел к ним, перекинулся несколькими словами и вернулся к нам. Он сказал, что это известный советский историк искусства с нашей польской актрисой. Им бы очень хотелось познакомиться и поговорить с польскими писателями. Разумеется, никто не возражал. С большим удивлением мы согласились. Парочка уселась между поэтом Скузой и Броневским, который оказался рядом с пришедшей дамой. Я сидела возле них. Беседа как-то не клеилась. Слышала, что Скуза пытался завести разговор с актрисой, которую он вроде знал. Он начал нести какую-то невинную банальщину, что-то о погоде – дескать, сегодня дождливый день. В эту же секунду он получил удар кулаком в лицо от “историка искусства”. Одновременно этот самый “историк”, оказавшийся довольно сильным мужчиной, опрокинул стол, с которого попадали бутылки, тарелки, закуски.
Это стало сигналом для людей, прятавшихся за зелеными плюшевыми портьерами на дверях за плечами “гориллы”. До этого я не обращала на них внимания. В зал ворвались энкавэдэшники и набросились на сидящих мужчин. Начали избивать их. Броневский и Пейпер в пылу драки катались по полу. Атлетического сложения муж Шемплинской уложил нескольких энкавэдэшников. Александра сильно ударили по лицу, он был весь в крови. Я доползла до него на четвереньках под летающими бутылками и пыталась вытащить его из зала. Нам удалось пробраться между сплетенными в драке телами до двери в общий зал ресторана и открыть ее. Там я посадила израненного Александра за какой-то столик и смоченной в водке (или в вине?) салфеткой протерла его лицо. В зале же стояла какая-то жуткая тишина.
Важик говорил потом, что он якобы помогал мне приводить в чувство Александра. Я же абсолютно этого не помню. В какую-то минуту двери зала, где завязалась вся эта бойня, раскрылись, и оттуда выбежал Дашевский. Я оставила Александра и бросилась к нему: “Владек, что происходит?” Он не ответил. В гардеробе ему без звука подали пальто, шляпу и отворили дверь на выход. Я вцепилась в него с тем же вопросом: “Что здесь происходит?” Он, по-прежнему не отвечая, выбежал на лестницу. Я за ним. Там, на лестнице, в два ряда стояли энкавэдэшники со штыками на винтовках. Дашевского они пропустили, расступаясь перед ним. Меня же затолкали обратно в зал. Началась проверка документов. Никто не имел права покинуть помещение или сдвинуться с места. Вскоре из зала вывели в вестибюль некоторых мужчин. Одних выстроили с правой стороны, других с левой. Справа оказались Александр, Броневский, Пейпер и еще несколько человек. А также муж Шемплинской, которого, однако, на следующий день отпустили. Важика поставили слева – среди тех, кто не значился в списке для ареста. Женщинам приказали выйти. Мы стояли на тротуаре возле ресторана. Черный лимузин, который привез нас сюда, ожидал перед подъездом. Вскоре показались арестованные. И этот самый лимузин отвез их в тюрьму. Среди арестантов был и Стерн, не получавший приглашения от Дашевского. Он оказался единственным, кого отпустили через три месяца.
Знаю, что Важик потом пытался защитить Дашевского. Он говорил, что тот якобы не знал, чем все обернется. Но если Владек чего-то и не знал, то только деталей того, как именно все произойдет. Замысел был ему, безусловно, известен. Он наверняка был в контакте с советскими властями и оказывал им особые услуги. Например, пригласить своих земляков в ресторан для приятельской беседы.
Не могу снова не вспомнить Ванду Василевскую и то, как она повела себя после ареста наших мужей, когда даже близкие друзья стали избегать нас словно чумы. Ванда Василевская пыталась нам помочь. Знаю абсолютно точно, что она ходила к Хрущеву, который тогда находился во Львове и, по всей вероятности, был в курсе этого дела. Он дал ей совет в своем стиле – не совать нос между дверями. Когда на следующий день после событий в ресторане было созвано собрание, чтобы осудить арестованных и отмежеваться от них, когда уже было заготовлено соответствующее письмо с подписями оставленных на свободе писателей, единственным человеком, который воспротивился этому, была Ванда Василевская. Она говорила, что еще не время для этого, что нужно подождать суда, подождать, пока не выяснится правда. Кроме Ванды тогда не подписали это письмо Важик, Лец и Шемплинская.
Когда меня уже сослали, лишь благодаря Ванде я смогла получить теплое одеяло, которое купила для нас с Анджеем Галина Гурская. Ведь тогда запрещалось отправлять посылки в Казахстан для арестованных и ссыльных. Разрешение на это смогла раздобыть только Ванда Василевская. А когда я отправила ей письмо, рассказав о страшных условиях, в которых мы находились, она способствовала тому, чтобы в Казахстан из Москвы прислали специальную комиссию. (Это, правда, ничего не изменило в нашей жизни. Комиссию напоили, одарили мясом, зерном и седлом барашка и отвезли на ближайшую железнодорожную станцию.) Рассказываю это, потому что ненавидимая польской общественностью Ванда старалась в тот тяжкий львовский период оставаться другом и человеком.
Разумеется, потом наступил период Союза польских патриотов. Москва… Я помню букварь для польских детей. На первой странице – большая фотография Сталина, целующего ребенка. Все эту фотографию хорошо знают.
* * *
Я много вспоминаю о Ванде во имя справедливости. Она действительно старалась помочь нам, женам арестованных. Василевская была способна понять, посочувствовать, была готова прийти на выручку.А вскоре ее саму “научили”, как нужно себя вести. В ее львовском доме у нее на глазах убили мужа – рабочего Богатко. Какие-то неизвестные позвонили в дверь, вошли и просто застрелили его. Об этом мне сообщила Марыся Зарембинская, которая во Львове поддерживала с Вандой очень теплые отношения. Сталин, видимо, ценил Ванду Василевскую как писательницу, и, очевидно, у него были по поводу нее свои намерения. Богатко – честный рабочий, красивый, вежливый и интеллигентный человек – стал этому мешать, нередко и вслух критикуя происходящее. Конечно, его могли арестовать, как и всех остальных, за то, чего он даже и не говорил. (Тогда, например, нельзя было произнести плохое слово о немцах. Помню, как Александр просил меня не говорить о них.) А Богатко считал, что в своей стране он, пролетарий, может говорить все, что думает. То, что с ним произошло, должно было прежде всего ударить по Ванде. С той поры она должна была понять, что является лишь инструментом власти. И она осталась в Союзе. Потом вышла замуж за Корнейчука[24]. Юстыся Кречмарова уже после войны поехала с Театром польски в Москву. (Бронишувна тоже была в этой труппе.) Показывали спектакль по пьесе Налковской “Дом женщины”. Юстыся встретилась с Василевской, они были давними подругами. Ванда пригласила ее к себе домой – портьеры из золотой парчи, прислуга в белых перчатках… Потом Ванда привела подругу в дорогой магазин, где выбрала для нее прекрасную норковую шубу и сама заплатила. Когда Юстыся вернулась в Варшаву, ей было неловко ходить в этой шубе по разрушенному городу. Кроме того, это был подарок Ванды Василевской, чье имя было неуместно упоминать. Юстыся попала в щекотливое положение. Однако она не могла не принять этот подарок, не желая обидеть Ванду.