А помог мне один умный человек. Он был садоводом и тоже недолюбливал мышей, которые не раз портили его яблони. Он-то и подсказал мне, что мыши, оказывается, ужасно боятся запаха чернокорня.
Чернокорень - это такая трава. Я часто видел ее летом и осенью недалеко от своего дома, но не знал, что корешки чернокорня хорошо отпугивают мышей.
Кусочки корней чернокорня я разложил по всем углам комнаты, положил даже на печку, в шкаф и на кухонную полку, куда тоже забирались мыши, и, даю вам честное слово, с тех пор мыши стали вести себя в моем доме куда приличнее.
СТАРАЯ СКВОРЕЧНЯ
У меня под окном долго висела старая-престарая скворечня. Эту скворечню повесили здесь, наверное, очень давно - прочно прибили ее большими гвоздями к высокому столбу, подарив скворцам и воробьям новую уютную квартиру.
Но шло время, дожди и ветры терзали безжалостно и столб, и птичий домик, и со временем скворечня потемнела, крыша ее покоробилась, приподнялась краем над стенками, стенки кое-где потрескались, трещины разошлись, и теперь в прошлом ладный, аккуратный домик-скворечник больше походил на старый разбитый ящик.
Я хотел снять эту старую, отжившую свой век скворечню и на ее место прибить новую, только что сделанную, но забираться на столб побоялся. Столб тоже не устоял против ветра и дождя, подгнил и мог вместе со мной свалиться на землю. Тогда я махнул рукой и на старую скворечню, и на старый столб и повесил новый домик для птиц немного в стороне, подняв его над крышей своего дома.
Новую скворечню я повесил еще с осени, чтобы она немного, как скажут, обвиселась до весны, чтобы стенки и крыша ее потемнели и не отпугивали птиц цветом только что струганного дерева.
Прошла осень, подходила к концу зима, приближалась весна, и я с нетерпением стал ждать, когда же прилетят скворцы, когда же поселятся в домике, который я устроил для них, и запоют свои чудесные скворчиные песни.
Я давно знал, как прозвучит первый раз эта весенняя песенка. Только что вернувшийся скворец появится около моей скворечни обязательно днем, когда мартовское солнце поднимется повыше и ранневесенний день разойдется вовсю ласковым теплом. И тогда скворец появится, присядет сначала на соседнее дерево, оглядится, подождет чего-то и только потом перелетит на крышу скворечника. Здесь он снова оглядится, снова чего-то подождет, прежде чем заглянуть внутрь своего будущего жилища. И наконец опять вспорхнет на крышу скворечника и, чуть распустив крылышки, примется выводить раз за разом колена своей удивительной песни.
Если подумать, то песню скворца трудно будет назвать настоящей птичьей песней - здесь нет ни звонких колокольчиков, как у синиц, ни трелей, как у соловья, ни глубоких свистов, как у певчих дроздов. И кажется порой, что скворец вовсе и не поет, а только перебирает клювом вот и слышим мы какие-то странные потрескивания, поскрипывания, и лишь изредка эти потрескивания и поскрипывания перебиваются короткими свисточками, чем-то похожими на далекие свистки деревенских мальчишек.
Но если так подробно не разбирать скворчиную песню, если встретить ее радостно, весело, как встречаем мы самих скворцов, только что вернувшихся к нам после долгой зимы, то не заметите вы ни скрипов, ни тресков, ни свисточков - и песня скворца будет для вас литься, журчать беспокойным и быстрым весенним ручейком.
Нет, прекрасна эта песня, первая весенняя песня возле твоего дома...
Я, конечно, не раз встречал по весне первых скворцов и не раз слышал их самые первые весенние песни. Я знал, что на эту первую песню очень скоро прилетит и подружка скворца, и тогда обе птицы вместе примутся наводить порядок в своем домике: убирать оттуда старый мусор и снова собирать для гнезда перышки, пушинки, шерстинки и прошлогоднюю высохшую траву.
Я все знал, что будет дальше, только никак не предполагал, что мои долгожданные скворцы прилетят не в новый домик, приготовленный мной, а к старой скворечне.
Скворец действительно начал петь свою первую песенку именно на крыше старого домика... Этот домик раскачивался на ветру, старый подгнивший столб, казалось, вот-вот упадет вместе со скворечней и скворцом, а только что вернувшаяся птичка, не обращая внимания на ветер и непрочный столб, быстро перебирала клювом, посылая всем-всем свои свисточки, поскрипывания и потрескивания, слившиеся в один торопливый весенний ручеек.
А потом к моему скворцу прилетела подружка, и они вместе быстро привели в порядок свой старый дом: выкинули из него прежние травинки и перышки, натаскали новых пушинок и шерстинок и преспокойно вывели здесь скворчат.
Ну а мой новый, добротный скворечник так и простоял все лето пустым... Я злился на скворцов, не сумевших оценить мой подарок, но ничего не мог поделать и успокоился только тогда, когда скворчата подросли, покинули свой родной дом и вместе с родителями отправились поближе к реке дожидаться осеннего отлета. И может быть, я позабыл бы свою обиду совсем, если бы посреди лета к старой скворечне вдруг не заглянула белка.
Да, да, самая настоящая белка, только не серенькая, не с длинными, пышными кисточками на ушах, как зимой, а просто одетый зверек, без пушистых кисточек на ушах, рыженький - в своей обычной летней одежде.
О том, что к нам пожаловали какие-то гости, узнал я от своей собаки. Собака вдруг ни с того ни с сего принялась звонко и отрывисто лаять. Я вышел на улицу и увидел, что собака сидит под столбом, к которому была прибита старая скворечня, а на крыше скворечника игриво свесилась вниз небольшая белочка.
Откуда она здесь? Как попала к нам, когда от леса до нас не так уж близко? И почему забралась на крышу птичьего домика?
Очень скоро я ответил сам себе на эти вопросы. В нашем лесу с прошлого года почти не осталось еловых шишек: старые запасы кончились, а нового урожая в этом году не было - уж так заведено в лесу, что не каждый год выпадает урожай еловых семян. Вот и грозил белкам голод, вот и отправились они на поиски корма в другие места, в другой лес. И ничего нет странного в том, что одна из отважных путешественниц по пути заглянула к моему дому. Бывает и не такое - бывает, целые отряды пушистых зверьков приходят в деревни и носятся по крышам домов под лай деревенских собак. Ничего не поделаешь, голод не тетка: раз нечего есть, надо идти дальше.
Но почему эта путешественница забралась на столб и сидит теперь на скворечнике? Может быть, она решила здесь переночевать, как в дупле?
Я забрал в дом собаку, чтобы та не мешала нашей гостье устроиться на ночлег, сел у окна и стал наблюдать, что будет дальше.
А белочка еще немного посидела на крыше скворечника, ловко юркнула внутрь, потом выбралась обратно, снова забралась на крышу домика и снова, на этот раз не торопясь, забралась в скворечник.
Да, я был прав: белочка решила здесь переночевать. Но почему она, как и скворцы, выбрала именно эту, старую-престарую скворечню? Почему не пожелала провести хотя бы ночь в новом домике, висящем рядом?
"А может быть, зверек уже не раз был здесь, - успокаивал я сам себя, опять обидевшись за новый скворечник, который смастерил сам, - и теперь помнит гостеприимный домик..."
Утром я снова увидел белку на крыше старой скворечни. На этот раз, видимо как следует отдохнув ночью и собравшись уже идти дальше, зверек вел себя смелее - он сердито поцокивал на собаку и нетерпеливо подергивал высоко вскинутым хвостом. А собака, как и вчера вечером, азартно облаивала нашу гостью.
Как и вчера вечером, я снова отвел свою собаку в сторону, чтобы не пугать белку. И белка немного погодя легко соскользнула вниз по столбу и быстро-быстро побежала через мой огород сначала к кустам, а там и к стоявшим неподалеку деревьям.
Наша гостья ушла своей дорогой. А я снова переживал: почему не нравится никому мой новый скворечник?
К осени скворцы собрались в стаи и нет-нет да и наведывались теперь к тем домикам-скворечням, где появились на свет. Прилетели такие осенние скворцы и ко мне, расселись вокруг своего старого домика и, как весной, принялись потрескивать, поскрипывать, посвистывать, будто на своем языке прощались с родными местами.
Пришли холода, улетели все перелетные птицы, и теперь только воробьи вертелись около моего дома. Как ждал я, что хоть они, воробьи, станут ночевать в домике, построенном мной, но воробьи в наших местах по зиме вообще не заглядывали в скворечники - они ночевали зимой под крышами, на чердаках, в сараях, где было куда теплее, чем в открытых всем ветрам и метелям скворечниках...
И теперь я снова ждал весну, ждал скворцов и очень надеялся, что они, наконец, примут жилье, которое я специально приготовил для них. И весна пришла, скворцы вернулись - вернулись к своей старой скворечне и заглянули на этот раз и к моему домику. И теперь под моим окном два скворца выводили наперебой свои задорные песенки.
Потом к этим скворцам прибыли подружки, и две скворчиные семьи вроде бы были согласны прописаться на весну и лето возле меня: одна семья в новом домике, другая - по-прежнему в старом-престаром, давно потрескавшемся и готовом вот-вот свалиться вместе со столбом.
Но вскоре заметил я, что скворцы, поселившиеся было в старой скворечне, вдруг куда-то исчезли.
Нет, ничего не изменилось вокруг, ничто вроде бы не мешало птицам, и вторая семья скворцов по-прежнему крутилась вокруг моего скворечника, а вот старый домик вдруг опустел.
В этот раз старая скворечня так и простояла пустой все лето. В новом домике скворцы преспокойно вывели скворчат, научили их летать и вместе с ними перебрались до осени поближе к реке, к лесу. Осенью стайка скворцов, как и было положено у этих птиц, навестила перед отлетом свой родной дом, птицы посидели по очереди на крыше моего нового домика, спели на прощанье свои занятные песни и улетели. А старая скворечня и по осени одиноко раскачивалась на ветру.
"Да, этот домик отжил свой век, - сказал я сам себе. - Наверное, щели в его стенках стали такими большими, что птицам не удавалась никак заткнуть их травой, перышками, шерстинками. Или, может быть, столб, на котором висела скворечня, совсем подгнил и готов был вот-вот упасть? И теперь птицы, прознав это, отказались от своей прежней квартиры... А раз так, то и столб, грозивший вот-вот упасть, и скворечню-развалюху, отжившую свой век, надо все-таки убрать".
Я дождался, когда улетят на юг последние птицы, еще раз убедился, что ни один скворец так и не вспомнил про старый домик и, вооружившись пилой и топором, отправился на огород.
Столб, на удивление, оказался еще очень прочным, и я даже пожалел, что начал его пилить. Но уж тут ничего не поделаешь - дело начато, надо его доводить до конца. Если столб еще неплох, то скворечник определенно никуда не годится.
Столб упал на землю глухо и тяжело. Мне было очень грустно смотреть и на старый столб, и на старую скворечню, которая отлетела далеко в сторону при ударе о землю.
Однако скворечня от удара не развалилась - значит, она была еще не совсем плоха. Но что же делать, ведь птицы уже отказались от нее. Выходит, я не поторопился.
Я поднял скворечню и принес ее домой, чтобы напоследок заглянуть внутрь домика и посмотреть, как вели здесь свое хозяйство скворцы.
Я подцепил топором крышку. Она поддавалась с трудом. Старые гвозди удивительно крепко держали хоть и покоробившийся, но еще прочный прямоугольничек доски, служивший скворечнику крышей.
Наконец дощечка-крыша отошла в сторону, и тут среди перьев, пуха и сухих травинок увидел я в скворечнике скворца.
Скворец был мертв. У него были целы и лапки, и крылышки - видимо, он умер здесь, в скворечнике, либо от болезни, либо от старости. Он умер здесь давно, видимо еще весной. Его перья были черные-черные, без каких-либо крапинок, - такой наряд у скворцов бывает лишь по весне и в начале лета.
Травинки, шерстинки и перышки, судя по всему, были собраны в скворечник только в этом году, но скворец так и не успел устроить из них свое гнездо.
Вот почему так неожиданно и опустела по весне старая скворечня! Вот почему и не показывались около нее другие скворцы...
Старая скворечня со снятой крышкой лежала теперь передо мной на полу. Ее можно было собрать обратно, можно было чуть-чуть подправить и снова повесить под моими окнами. Но мне не хотелось этого делать. Я отнес старую скворечню в сарай и осторожно убрал ее подальше в угол, чтобы случайно не уронить и не сломать, - я убрал ее на долгую память о птицах, которые много лет подряд прилетали сюда, к этому игрушечному домику, и были верны ему, пока не случилась вот такая беда.
Так и закончилась история старой скворечни, которая долго висела у меня под окном.
Теперь у меня под окном висит новый домик для птиц. Он висит на том месте, где когда-то висела старая-престарая скворечня. Он прибит к такому же высокому и прочному столбу. И каждую весну сюда обязательно возвращаются скворцы, и каждый раз я вспоминаю историю старой скворечни, когда слышу очень дорогую для меня скворчиную песню.
С Н Е Г И Р И Н О Е Ц А Р С Т В О
СНЕГИРИНОЕ ЦАРСТВО
Недалеко от нашего озера есть высокая гранитная скала, поросшая приземистыми, кряжистыми сосенками. Я очень люблю подниматься на вершину скалы и оттуда, сверху, смотреть на наше озеро, на его зеленые острова и глубокую голубую воду. Иногда на вершине скалы попадаются мне небольшие углубления-выбоинки в камне. В этих выбоинках всегда собирается дождевая вода, а потому и называю я эти выбоинки, наполненные водой, колодцами, да еще не простыми, а медвежьими.
Да, да, это были самые настоящие медвежьи колодцы. На скале под соснами всегда росло много ягод, и сюда, к ягодам, частенько заглядывали медведи.
Здесь, на скале, медведи собирали ягоды, здесь они иногда отдыхали, устраивая свои лежки-постели прямо на седом мхе. А после отдыха эти большие мохнатые звери всегда отправлялись искать те самые выбоинки-колодцы, где скапливалась дождевая вода.
Когда дожди шли часто и воды в выбоинках-колодцах было много, медведь мог напиться из одного колодца. Если же дождей давно не было, то медведь выпивал всю воду из одного углубления и тут же отправлялся искать другой, точно такой же медвежий колодец.
О таких медвежьих походах мне всегда рассказывали пласты мха, содранные медвежьими когтями, - зверь, поднимаясь по скале, ненароком срывал когтями с камня куски седого мха.
Иногда возле таких медвежьих колодцев встречал я и следы зайца и следы лисы. Заяц и лиса тоже приходили сюда попить воды - ведь другой воды на скале не было.
Здесь встречал я и пятнышки птичьего помета, и оброненные птицами перышки. Выходило, что пернатое население скалы тоже посещало эти колодцы-выбоинки. Птицы здесь пили воду, а то и купались.
Как-то заметил я возле такого медвежьего колодца знакомую и очень любимую мной птичку. Я затаился и хорошо видел из своего укрытия за кустом черную шапочку, сизые крылышки, белые штанишки и красную грудку снегиря. Да, это был снегирь, который обычно приносит нам с собой зиму, появившись в саду на рябине вместе с первым снегом.
Снегирь и летом был такой же спокойный, неторопливый. Чуть наклонившись к воде, он ухватил клювом малую толику водицы, потом еще и еще раз и только тогда осторожно ступил в воду.
Воды в выбоинке-колодце на этот раз было совсем немного. Снегирь поводил клювом по воде, а затем раз за разом, кивая головкой и трепеща крылышками, смочил перья на груди и на спине.
Выбравшись на край выбоинки, птичка отряхнулась, немного посидела и так же неторопливо полетела к невысокой елке, посвистывая, как и зимой, своей негромкой флейточкой: "фью-фью, фью-фью".
Снегирь скрылся в еловых лапах. Елка росла внизу, не на самой вершине скалы; ее ветви были прямо передо мной, и я смог хорошо разглядеть среди ветвей птичье гнездо. Выходило по всему, что снегирь здесь жил.
Встретиться летом со снегирем трудно: птица эта по летнему времени тайная, осторожная и выбирает для гнезда самые глухие уголки леса. Вот почему и обрадовался я, встретив вдруг на скале свою любимую птичку.
С тех пор вверх, на скалу, стал я ходить чуть ли не каждый день и чуть ли не каждый день встречал у небольших выбоинок-колодцев с дождевой водой и снегирей-самочек в сереньких передничках, и красногрудых красавцев снегирей-самцов.
Здесь, у вершины скалы, среди невысоких кряжистых сосен и хмурых елей, обступивших скалу, и расположилось, считал я, самое настоящее снегириное царство, царство тихое, незаметное в летнее время. И всякий раз, поднимаясь на скалу, я прислушивался и присматривался, ожидая, что и на этот раз откроется для меня еще какая-нибудь тайна негромкого и неторопливого снегириного царства.
Снегири оставались около своей скалы и своих колодцев-выбоинок лишь до первых осенних холодов. И стоило в преддверии близкой осени загореться по рябинам первым красным ягодам, как скрытные до этого птицы выбирались из своей снегириной глуши и спускались вниз со скалы к рябинам.
Ягод на рябинах в ту осень уродилось не так уж много. Да еще к рябинам нагрянули тут же несметные стаи дроздов-рябинников. И скоро ягод совсем не осталось, и снегири вслед за дроздами покинули наши места.
А затем выпал снег, засыпал узкую тропку среди камней, ведущую к вершине скалы, и до весны забыл я про тайное снегириное царство, так и не открывшее мне прошлым летом всех своих тайн.
Весна уже подходила к нашему лесу. Уже привелось мне услышать и первую песенку-трель крапивника, и первый посвист-призыв синички-московки, заметившей с еловой вершины приближавшуюся весну. Близок был теплый апрель, близки были быстрые ручьи, широкие проталины по полям и первые грачи, вернувшиеся домой. А там за грачами и первые скворцы возле своих прошлогодних скворечников. Прибудут скворцы, отдохнут, подкормятся с дороги день, другой, третий, и услышишь ты наконец первую весеннюю песню скворца-путешественника.
Но до песни скворца привелось мне послушать в ранневесеннем лесу еще одну чудесную весеннюю песню. И подарил мне эту песню снегирь, вернувшийся домой из своего зимнего путешествия-кочевки...
"Какая уж там у снегиря особая песня!" - скажет любой, кто держал у себя дома эту доверчивую и даже чуть флегматичную птичку. Да и песни-то настоящей, мелодичной у снегиря нет - состоит эта снегириная песня лишь из тихих скрипучих звуков. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - выводит себе под нос снегирь, прознавший о близкой весне. Но разве услышишь такое тихое скрипучее верещание среди неумолчного хора пернатых певцов, явившихся в весенний лес!
Правда, есть у снегиря еще и негромкий посвист-призыв: "фью-фью, фью-фью". Так перекликаются друг с другом эти птички. Посвист-призыв снегиря вроде бы и заметней, слышней, но и его не разобрать ни за что за птичьим хором.
Так и думал я до тех пор, пока в самом конце февраля не навестил ту самую скалу, где летом жило своей тихой скрытной жизнью снегириное царство.
На солнце снег уже подтаивал, оседал. На скале из-под снега кое-где уже показались темные лбы камней, и я отправился в поход.
Забрался я на скалу с трудом, скользил, падал несколько раз. А забрался, перевел дух, осмотрелся вокруг, и стало мне грустно. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег и снег: снег на озере, снег на полях, снег в лесу. Нет, долго еще дожидаться и первых ручьев, и первых луж на дорогах, и первого дыхания оттаявшей после зимнего сна земли.
И только подумал я, как далеко еще до весны, что подвели меня, обнадежили своими ранними песнями и крапивник, и синица-московка, как со стороны, как раз оттуда, где прошлым летом заметил я гнездо снегиря, донеслись ко мне странные для заснеженного леса звуки... И вроде бы и не песня это, не слышалось в этой песне ни трелей, ни пощелкиваний, ни громких свисточков - приходило ко мне лишь какое-то странное поскрипывание-посвистывание. Но до того это поскрипывание-посвистывание было веселым, радостным, что пропали все мои грустные думы и замер я как завороженный, услышав таинственную птичью песню.
Конечно, это пел снегирь. Он сидел на самой вершине елки. Елка росла внизу, на склоне скалы, и снегирь был прямо передо мной. Я видел его черную нарядную шапочку, его сизые, отливающие на солнце крылышки и его яркую малиновую грудку - такие яркие малиновые грудки бывают только у пожилых снегирей, которые уже не раз отправлялись в зимние путешествия и благополучно возвращались обратно в свои родные места.
"Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - без конца, но с расчетливым выражением и не очень торопливо повторял красавец снегирь. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - разносилось над вершиной скалы. "Скри-кри-ри", рассказывал снегирь о близкой весне всем-всем, кто мог его сейчас слышать...
И если в начале весны посчастливится вам попасть в лес, куда еще не вернулись ни зяблики, ни пеночки, ни дрозды, приглядитесь, прислушайтесь, и очень может быть, в таком тихом, ранневесеннем лесу услышите вы не очень громкую песню снегиря. Звучит тогда эта песня среди лесной тишины слышно, заметно.
А услышите в лесу по весне снегириную песню, знайте, что и на этот год в ваших местах обязательно поселяться красивые и спокойные птицы, обязательно устроят здесь свои гнезда и подарят вашему лесу новых снегирей.
ПЕСНЯ ГЛУХАРЯ
На краю нашего леса есть небольшое моховое болото. К концу лета на этом болоте всегда поспевает много ягод.
Там, где болото только-только начинается, среди елей на высоких сухих кочках, всегда можно собрать много вкусной, крупной черники. Чуть в стороне от черничных кочек, под невысокими редкими сосенками, среди мха и кустиков голубики, растет морошка и брусника, а еще дальше, куда опасно заглядывать, где нет-нет да и откроется вдруг рядом с худосочной березкой темное окно-топь, среди седой болотной травы тяжело лежат на мягкой моховой перине крупные ягоды клюквы.
Вот за всеми этими ягодами и собираются к середине лета на моховое болото самые разные птицы.
Когда отправишься к болоту за черникой, то обязательно спугнешь с дорожки выводок рябчиков. Небольшие рябенькие курочки и петушки, еще только-только научившиеся летать, с шумом поднимутся с лесной дорожки и, трепеща крылышками, помчатся к спасительным елкам. Там, в елках, рябчики затаятся, спрячутся, прижмутся к еловым стволам, пригнутся к еловым лапам - и ты с большим трудом разглядишь тогда занятных, проворных птиц.
Следом за рябчиками с лесной дорожки обычно поднимались тетерева. Тетерева поднимались с земли тяжелей и громче рябчиков, сразу же взлетали высоко и не прятались в елках, а открыто сидели на ветвях осин и берез.
Когда оставались сзади ели и начинались болотные березки и сосенки, я часто пугался от неожиданного шума - это, гремя крыльями, поднималась с земли глухарка-мать.
Большая бурая птица усаживалась на вершину осины, осина покачивалась под ее тяжестью, а глухарка сидела у всех на виду и громко и тревожно квохтала.
Мне было хорошо видно эту красивую птицу, я любовался ею, слушал ее беспокойное квохтанье и, конечно, забывал проследить, куда делись, куда разлетелись ее глухарята. И только потом я догадывался, что глухарка перехитрила меня: она нарочно уселась на вершину осины, нарочно громко квохтала, чтобы отвлечь мое внимание, а в это время ее птенцы-глухарята успевали как следует спрятаться.
К осени, когда опадала перезревшая черника, а вслед за черникой опадали на мох набухшие от холодных дождей ягоды брусники и на болоте оставалась только одна клюква, рябчики и тетерева покидали болото. Теперь рябчики чаще встречались мне в ольховых зарослях, где общипывали молодые ольховые сережки, а тетерева изо дня в день прилетали к высоким березам, чтобы полакомиться налившимися перед зимой березовыми почками. И только глухари по-прежнему были здесь, на своем родном болоте.
Здесь, на моховом болоте, глухари родились, здесь выросли, возмужали, научились летать, отсюда с началом зимы перекочуют они в глухую еловую чащу, где проведут зиму, и сюда, на свое болото, они снова вернутся ранней весной - в самом начале марта вылетят они из чащи навстречу первой песне глухаря-токовика.
Старый глухарь-токовик выбирался из еловой чащи и прилетал на свое моховое болото еще в конце февраля. Еще далеко было до первых настов, до прочной дороги по настам через сугробы, а он, старый глухарь, уже выхаживал под болотными сосенками, разминая перед первым весенним танцем затекшие за зиму ноги.
Глухарь широко распускал свои огромные, крепкие крылья и, тяжело переступая с ноги на ногу, то правым, то левым крылом глубоко чертил по сторонам от себя ледяной февральский снег. По февральским сугробам глухарь расхаживал недолго. Он снова усаживался на сосну, на которую вылетел поутру из леса, немного топтался на толстом суку, будто проверяя, крепок ли он еще, потом медленно расправлял крылья и летел обратно в глухую лесную чащу.
На следующий день старый глухарь снова появлялся на своей сосне, снова спускался на февральский сугроб, оставляя на рыхлом снегу глубокие следы больших мохнатых лап и широкие борозды от распущенных крыльев.
В хорошие солнечные дни, когда было тихо и казалось, что весна подошла к нашему лесу совсем близко, я надевал лыжи и шел к моховому болоту, видел там следы старого глухаря-токовика и хорошо знал, что совсем скоро здесь, среди сосенок и зимних березок, раздастся первая глухариная песня, первая песня весны.
Это будет очень странная песня, которая никак не походит на настоящую звонкую птичью песню. В этой песне ты не различишь ни радости, ни грусти. Просто однажды еще в сером тумане рассвета где-то не очень далеко услышишь ты звук, никак не похожий на голос живого существа.
Чернокорень - это такая трава. Я часто видел ее летом и осенью недалеко от своего дома, но не знал, что корешки чернокорня хорошо отпугивают мышей.
Кусочки корней чернокорня я разложил по всем углам комнаты, положил даже на печку, в шкаф и на кухонную полку, куда тоже забирались мыши, и, даю вам честное слово, с тех пор мыши стали вести себя в моем доме куда приличнее.
СТАРАЯ СКВОРЕЧНЯ
У меня под окном долго висела старая-престарая скворечня. Эту скворечню повесили здесь, наверное, очень давно - прочно прибили ее большими гвоздями к высокому столбу, подарив скворцам и воробьям новую уютную квартиру.
Но шло время, дожди и ветры терзали безжалостно и столб, и птичий домик, и со временем скворечня потемнела, крыша ее покоробилась, приподнялась краем над стенками, стенки кое-где потрескались, трещины разошлись, и теперь в прошлом ладный, аккуратный домик-скворечник больше походил на старый разбитый ящик.
Я хотел снять эту старую, отжившую свой век скворечню и на ее место прибить новую, только что сделанную, но забираться на столб побоялся. Столб тоже не устоял против ветра и дождя, подгнил и мог вместе со мной свалиться на землю. Тогда я махнул рукой и на старую скворечню, и на старый столб и повесил новый домик для птиц немного в стороне, подняв его над крышей своего дома.
Новую скворечню я повесил еще с осени, чтобы она немного, как скажут, обвиселась до весны, чтобы стенки и крыша ее потемнели и не отпугивали птиц цветом только что струганного дерева.
Прошла осень, подходила к концу зима, приближалась весна, и я с нетерпением стал ждать, когда же прилетят скворцы, когда же поселятся в домике, который я устроил для них, и запоют свои чудесные скворчиные песни.
Я давно знал, как прозвучит первый раз эта весенняя песенка. Только что вернувшийся скворец появится около моей скворечни обязательно днем, когда мартовское солнце поднимется повыше и ранневесенний день разойдется вовсю ласковым теплом. И тогда скворец появится, присядет сначала на соседнее дерево, оглядится, подождет чего-то и только потом перелетит на крышу скворечника. Здесь он снова оглядится, снова чего-то подождет, прежде чем заглянуть внутрь своего будущего жилища. И наконец опять вспорхнет на крышу скворечника и, чуть распустив крылышки, примется выводить раз за разом колена своей удивительной песни.
Если подумать, то песню скворца трудно будет назвать настоящей птичьей песней - здесь нет ни звонких колокольчиков, как у синиц, ни трелей, как у соловья, ни глубоких свистов, как у певчих дроздов. И кажется порой, что скворец вовсе и не поет, а только перебирает клювом вот и слышим мы какие-то странные потрескивания, поскрипывания, и лишь изредка эти потрескивания и поскрипывания перебиваются короткими свисточками, чем-то похожими на далекие свистки деревенских мальчишек.
Но если так подробно не разбирать скворчиную песню, если встретить ее радостно, весело, как встречаем мы самих скворцов, только что вернувшихся к нам после долгой зимы, то не заметите вы ни скрипов, ни тресков, ни свисточков - и песня скворца будет для вас литься, журчать беспокойным и быстрым весенним ручейком.
Нет, прекрасна эта песня, первая весенняя песня возле твоего дома...
Я, конечно, не раз встречал по весне первых скворцов и не раз слышал их самые первые весенние песни. Я знал, что на эту первую песню очень скоро прилетит и подружка скворца, и тогда обе птицы вместе примутся наводить порядок в своем домике: убирать оттуда старый мусор и снова собирать для гнезда перышки, пушинки, шерстинки и прошлогоднюю высохшую траву.
Я все знал, что будет дальше, только никак не предполагал, что мои долгожданные скворцы прилетят не в новый домик, приготовленный мной, а к старой скворечне.
Скворец действительно начал петь свою первую песенку именно на крыше старого домика... Этот домик раскачивался на ветру, старый подгнивший столб, казалось, вот-вот упадет вместе со скворечней и скворцом, а только что вернувшаяся птичка, не обращая внимания на ветер и непрочный столб, быстро перебирала клювом, посылая всем-всем свои свисточки, поскрипывания и потрескивания, слившиеся в один торопливый весенний ручеек.
А потом к моему скворцу прилетела подружка, и они вместе быстро привели в порядок свой старый дом: выкинули из него прежние травинки и перышки, натаскали новых пушинок и шерстинок и преспокойно вывели здесь скворчат.
Ну а мой новый, добротный скворечник так и простоял все лето пустым... Я злился на скворцов, не сумевших оценить мой подарок, но ничего не мог поделать и успокоился только тогда, когда скворчата подросли, покинули свой родной дом и вместе с родителями отправились поближе к реке дожидаться осеннего отлета. И может быть, я позабыл бы свою обиду совсем, если бы посреди лета к старой скворечне вдруг не заглянула белка.
Да, да, самая настоящая белка, только не серенькая, не с длинными, пышными кисточками на ушах, как зимой, а просто одетый зверек, без пушистых кисточек на ушах, рыженький - в своей обычной летней одежде.
О том, что к нам пожаловали какие-то гости, узнал я от своей собаки. Собака вдруг ни с того ни с сего принялась звонко и отрывисто лаять. Я вышел на улицу и увидел, что собака сидит под столбом, к которому была прибита старая скворечня, а на крыше скворечника игриво свесилась вниз небольшая белочка.
Откуда она здесь? Как попала к нам, когда от леса до нас не так уж близко? И почему забралась на крышу птичьего домика?
Очень скоро я ответил сам себе на эти вопросы. В нашем лесу с прошлого года почти не осталось еловых шишек: старые запасы кончились, а нового урожая в этом году не было - уж так заведено в лесу, что не каждый год выпадает урожай еловых семян. Вот и грозил белкам голод, вот и отправились они на поиски корма в другие места, в другой лес. И ничего нет странного в том, что одна из отважных путешественниц по пути заглянула к моему дому. Бывает и не такое - бывает, целые отряды пушистых зверьков приходят в деревни и носятся по крышам домов под лай деревенских собак. Ничего не поделаешь, голод не тетка: раз нечего есть, надо идти дальше.
Но почему эта путешественница забралась на столб и сидит теперь на скворечнике? Может быть, она решила здесь переночевать, как в дупле?
Я забрал в дом собаку, чтобы та не мешала нашей гостье устроиться на ночлег, сел у окна и стал наблюдать, что будет дальше.
А белочка еще немного посидела на крыше скворечника, ловко юркнула внутрь, потом выбралась обратно, снова забралась на крышу домика и снова, на этот раз не торопясь, забралась в скворечник.
Да, я был прав: белочка решила здесь переночевать. Но почему она, как и скворцы, выбрала именно эту, старую-престарую скворечню? Почему не пожелала провести хотя бы ночь в новом домике, висящем рядом?
"А может быть, зверек уже не раз был здесь, - успокаивал я сам себя, опять обидевшись за новый скворечник, который смастерил сам, - и теперь помнит гостеприимный домик..."
Утром я снова увидел белку на крыше старой скворечни. На этот раз, видимо как следует отдохнув ночью и собравшись уже идти дальше, зверек вел себя смелее - он сердито поцокивал на собаку и нетерпеливо подергивал высоко вскинутым хвостом. А собака, как и вчера вечером, азартно облаивала нашу гостью.
Как и вчера вечером, я снова отвел свою собаку в сторону, чтобы не пугать белку. И белка немного погодя легко соскользнула вниз по столбу и быстро-быстро побежала через мой огород сначала к кустам, а там и к стоявшим неподалеку деревьям.
Наша гостья ушла своей дорогой. А я снова переживал: почему не нравится никому мой новый скворечник?
К осени скворцы собрались в стаи и нет-нет да и наведывались теперь к тем домикам-скворечням, где появились на свет. Прилетели такие осенние скворцы и ко мне, расселись вокруг своего старого домика и, как весной, принялись потрескивать, поскрипывать, посвистывать, будто на своем языке прощались с родными местами.
Пришли холода, улетели все перелетные птицы, и теперь только воробьи вертелись около моего дома. Как ждал я, что хоть они, воробьи, станут ночевать в домике, построенном мной, но воробьи в наших местах по зиме вообще не заглядывали в скворечники - они ночевали зимой под крышами, на чердаках, в сараях, где было куда теплее, чем в открытых всем ветрам и метелям скворечниках...
И теперь я снова ждал весну, ждал скворцов и очень надеялся, что они, наконец, примут жилье, которое я специально приготовил для них. И весна пришла, скворцы вернулись - вернулись к своей старой скворечне и заглянули на этот раз и к моему домику. И теперь под моим окном два скворца выводили наперебой свои задорные песенки.
Потом к этим скворцам прибыли подружки, и две скворчиные семьи вроде бы были согласны прописаться на весну и лето возле меня: одна семья в новом домике, другая - по-прежнему в старом-престаром, давно потрескавшемся и готовом вот-вот свалиться вместе со столбом.
Но вскоре заметил я, что скворцы, поселившиеся было в старой скворечне, вдруг куда-то исчезли.
Нет, ничего не изменилось вокруг, ничто вроде бы не мешало птицам, и вторая семья скворцов по-прежнему крутилась вокруг моего скворечника, а вот старый домик вдруг опустел.
В этот раз старая скворечня так и простояла пустой все лето. В новом домике скворцы преспокойно вывели скворчат, научили их летать и вместе с ними перебрались до осени поближе к реке, к лесу. Осенью стайка скворцов, как и было положено у этих птиц, навестила перед отлетом свой родной дом, птицы посидели по очереди на крыше моего нового домика, спели на прощанье свои занятные песни и улетели. А старая скворечня и по осени одиноко раскачивалась на ветру.
"Да, этот домик отжил свой век, - сказал я сам себе. - Наверное, щели в его стенках стали такими большими, что птицам не удавалась никак заткнуть их травой, перышками, шерстинками. Или, может быть, столб, на котором висела скворечня, совсем подгнил и готов был вот-вот упасть? И теперь птицы, прознав это, отказались от своей прежней квартиры... А раз так, то и столб, грозивший вот-вот упасть, и скворечню-развалюху, отжившую свой век, надо все-таки убрать".
Я дождался, когда улетят на юг последние птицы, еще раз убедился, что ни один скворец так и не вспомнил про старый домик и, вооружившись пилой и топором, отправился на огород.
Столб, на удивление, оказался еще очень прочным, и я даже пожалел, что начал его пилить. Но уж тут ничего не поделаешь - дело начато, надо его доводить до конца. Если столб еще неплох, то скворечник определенно никуда не годится.
Столб упал на землю глухо и тяжело. Мне было очень грустно смотреть и на старый столб, и на старую скворечню, которая отлетела далеко в сторону при ударе о землю.
Однако скворечня от удара не развалилась - значит, она была еще не совсем плоха. Но что же делать, ведь птицы уже отказались от нее. Выходит, я не поторопился.
Я поднял скворечню и принес ее домой, чтобы напоследок заглянуть внутрь домика и посмотреть, как вели здесь свое хозяйство скворцы.
Я подцепил топором крышку. Она поддавалась с трудом. Старые гвозди удивительно крепко держали хоть и покоробившийся, но еще прочный прямоугольничек доски, служивший скворечнику крышей.
Наконец дощечка-крыша отошла в сторону, и тут среди перьев, пуха и сухих травинок увидел я в скворечнике скворца.
Скворец был мертв. У него были целы и лапки, и крылышки - видимо, он умер здесь, в скворечнике, либо от болезни, либо от старости. Он умер здесь давно, видимо еще весной. Его перья были черные-черные, без каких-либо крапинок, - такой наряд у скворцов бывает лишь по весне и в начале лета.
Травинки, шерстинки и перышки, судя по всему, были собраны в скворечник только в этом году, но скворец так и не успел устроить из них свое гнездо.
Вот почему так неожиданно и опустела по весне старая скворечня! Вот почему и не показывались около нее другие скворцы...
Старая скворечня со снятой крышкой лежала теперь передо мной на полу. Ее можно было собрать обратно, можно было чуть-чуть подправить и снова повесить под моими окнами. Но мне не хотелось этого делать. Я отнес старую скворечню в сарай и осторожно убрал ее подальше в угол, чтобы случайно не уронить и не сломать, - я убрал ее на долгую память о птицах, которые много лет подряд прилетали сюда, к этому игрушечному домику, и были верны ему, пока не случилась вот такая беда.
Так и закончилась история старой скворечни, которая долго висела у меня под окном.
Теперь у меня под окном висит новый домик для птиц. Он висит на том месте, где когда-то висела старая-престарая скворечня. Он прибит к такому же высокому и прочному столбу. И каждую весну сюда обязательно возвращаются скворцы, и каждый раз я вспоминаю историю старой скворечни, когда слышу очень дорогую для меня скворчиную песню.
С Н Е Г И Р И Н О Е Ц А Р С Т В О
СНЕГИРИНОЕ ЦАРСТВО
Недалеко от нашего озера есть высокая гранитная скала, поросшая приземистыми, кряжистыми сосенками. Я очень люблю подниматься на вершину скалы и оттуда, сверху, смотреть на наше озеро, на его зеленые острова и глубокую голубую воду. Иногда на вершине скалы попадаются мне небольшие углубления-выбоинки в камне. В этих выбоинках всегда собирается дождевая вода, а потому и называю я эти выбоинки, наполненные водой, колодцами, да еще не простыми, а медвежьими.
Да, да, это были самые настоящие медвежьи колодцы. На скале под соснами всегда росло много ягод, и сюда, к ягодам, частенько заглядывали медведи.
Здесь, на скале, медведи собирали ягоды, здесь они иногда отдыхали, устраивая свои лежки-постели прямо на седом мхе. А после отдыха эти большие мохнатые звери всегда отправлялись искать те самые выбоинки-колодцы, где скапливалась дождевая вода.
Когда дожди шли часто и воды в выбоинках-колодцах было много, медведь мог напиться из одного колодца. Если же дождей давно не было, то медведь выпивал всю воду из одного углубления и тут же отправлялся искать другой, точно такой же медвежий колодец.
О таких медвежьих походах мне всегда рассказывали пласты мха, содранные медвежьими когтями, - зверь, поднимаясь по скале, ненароком срывал когтями с камня куски седого мха.
Иногда возле таких медвежьих колодцев встречал я и следы зайца и следы лисы. Заяц и лиса тоже приходили сюда попить воды - ведь другой воды на скале не было.
Здесь встречал я и пятнышки птичьего помета, и оброненные птицами перышки. Выходило, что пернатое население скалы тоже посещало эти колодцы-выбоинки. Птицы здесь пили воду, а то и купались.
Как-то заметил я возле такого медвежьего колодца знакомую и очень любимую мной птичку. Я затаился и хорошо видел из своего укрытия за кустом черную шапочку, сизые крылышки, белые штанишки и красную грудку снегиря. Да, это был снегирь, который обычно приносит нам с собой зиму, появившись в саду на рябине вместе с первым снегом.
Снегирь и летом был такой же спокойный, неторопливый. Чуть наклонившись к воде, он ухватил клювом малую толику водицы, потом еще и еще раз и только тогда осторожно ступил в воду.
Воды в выбоинке-колодце на этот раз было совсем немного. Снегирь поводил клювом по воде, а затем раз за разом, кивая головкой и трепеща крылышками, смочил перья на груди и на спине.
Выбравшись на край выбоинки, птичка отряхнулась, немного посидела и так же неторопливо полетела к невысокой елке, посвистывая, как и зимой, своей негромкой флейточкой: "фью-фью, фью-фью".
Снегирь скрылся в еловых лапах. Елка росла внизу, не на самой вершине скалы; ее ветви были прямо передо мной, и я смог хорошо разглядеть среди ветвей птичье гнездо. Выходило по всему, что снегирь здесь жил.
Встретиться летом со снегирем трудно: птица эта по летнему времени тайная, осторожная и выбирает для гнезда самые глухие уголки леса. Вот почему и обрадовался я, встретив вдруг на скале свою любимую птичку.
С тех пор вверх, на скалу, стал я ходить чуть ли не каждый день и чуть ли не каждый день встречал у небольших выбоинок-колодцев с дождевой водой и снегирей-самочек в сереньких передничках, и красногрудых красавцев снегирей-самцов.
Здесь, у вершины скалы, среди невысоких кряжистых сосен и хмурых елей, обступивших скалу, и расположилось, считал я, самое настоящее снегириное царство, царство тихое, незаметное в летнее время. И всякий раз, поднимаясь на скалу, я прислушивался и присматривался, ожидая, что и на этот раз откроется для меня еще какая-нибудь тайна негромкого и неторопливого снегириного царства.
Снегири оставались около своей скалы и своих колодцев-выбоинок лишь до первых осенних холодов. И стоило в преддверии близкой осени загореться по рябинам первым красным ягодам, как скрытные до этого птицы выбирались из своей снегириной глуши и спускались вниз со скалы к рябинам.
Ягод на рябинах в ту осень уродилось не так уж много. Да еще к рябинам нагрянули тут же несметные стаи дроздов-рябинников. И скоро ягод совсем не осталось, и снегири вслед за дроздами покинули наши места.
А затем выпал снег, засыпал узкую тропку среди камней, ведущую к вершине скалы, и до весны забыл я про тайное снегириное царство, так и не открывшее мне прошлым летом всех своих тайн.
Весна уже подходила к нашему лесу. Уже привелось мне услышать и первую песенку-трель крапивника, и первый посвист-призыв синички-московки, заметившей с еловой вершины приближавшуюся весну. Близок был теплый апрель, близки были быстрые ручьи, широкие проталины по полям и первые грачи, вернувшиеся домой. А там за грачами и первые скворцы возле своих прошлогодних скворечников. Прибудут скворцы, отдохнут, подкормятся с дороги день, другой, третий, и услышишь ты наконец первую весеннюю песню скворца-путешественника.
Но до песни скворца привелось мне послушать в ранневесеннем лесу еще одну чудесную весеннюю песню. И подарил мне эту песню снегирь, вернувшийся домой из своего зимнего путешествия-кочевки...
"Какая уж там у снегиря особая песня!" - скажет любой, кто держал у себя дома эту доверчивую и даже чуть флегматичную птичку. Да и песни-то настоящей, мелодичной у снегиря нет - состоит эта снегириная песня лишь из тихих скрипучих звуков. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - выводит себе под нос снегирь, прознавший о близкой весне. Но разве услышишь такое тихое скрипучее верещание среди неумолчного хора пернатых певцов, явившихся в весенний лес!
Правда, есть у снегиря еще и негромкий посвист-призыв: "фью-фью, фью-фью". Так перекликаются друг с другом эти птички. Посвист-призыв снегиря вроде бы и заметней, слышней, но и его не разобрать ни за что за птичьим хором.
Так и думал я до тех пор, пока в самом конце февраля не навестил ту самую скалу, где летом жило своей тихой скрытной жизнью снегириное царство.
На солнце снег уже подтаивал, оседал. На скале из-под снега кое-где уже показались темные лбы камней, и я отправился в поход.
Забрался я на скалу с трудом, скользил, падал несколько раз. А забрался, перевел дух, осмотрелся вокруг, и стало мне грустно. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег и снег: снег на озере, снег на полях, снег в лесу. Нет, долго еще дожидаться и первых ручьев, и первых луж на дорогах, и первого дыхания оттаявшей после зимнего сна земли.
И только подумал я, как далеко еще до весны, что подвели меня, обнадежили своими ранними песнями и крапивник, и синица-московка, как со стороны, как раз оттуда, где прошлым летом заметил я гнездо снегиря, донеслись ко мне странные для заснеженного леса звуки... И вроде бы и не песня это, не слышалось в этой песне ни трелей, ни пощелкиваний, ни громких свисточков - приходило ко мне лишь какое-то странное поскрипывание-посвистывание. Но до того это поскрипывание-посвистывание было веселым, радостным, что пропали все мои грустные думы и замер я как завороженный, услышав таинственную птичью песню.
Конечно, это пел снегирь. Он сидел на самой вершине елки. Елка росла внизу, на склоне скалы, и снегирь был прямо передо мной. Я видел его черную нарядную шапочку, его сизые, отливающие на солнце крылышки и его яркую малиновую грудку - такие яркие малиновые грудки бывают только у пожилых снегирей, которые уже не раз отправлялись в зимние путешествия и благополучно возвращались обратно в свои родные места.
"Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - без конца, но с расчетливым выражением и не очень торопливо повторял красавец снегирь. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - разносилось над вершиной скалы. "Скри-кри-ри", рассказывал снегирь о близкой весне всем-всем, кто мог его сейчас слышать...
И если в начале весны посчастливится вам попасть в лес, куда еще не вернулись ни зяблики, ни пеночки, ни дрозды, приглядитесь, прислушайтесь, и очень может быть, в таком тихом, ранневесеннем лесу услышите вы не очень громкую песню снегиря. Звучит тогда эта песня среди лесной тишины слышно, заметно.
А услышите в лесу по весне снегириную песню, знайте, что и на этот год в ваших местах обязательно поселяться красивые и спокойные птицы, обязательно устроят здесь свои гнезда и подарят вашему лесу новых снегирей.
ПЕСНЯ ГЛУХАРЯ
На краю нашего леса есть небольшое моховое болото. К концу лета на этом болоте всегда поспевает много ягод.
Там, где болото только-только начинается, среди елей на высоких сухих кочках, всегда можно собрать много вкусной, крупной черники. Чуть в стороне от черничных кочек, под невысокими редкими сосенками, среди мха и кустиков голубики, растет морошка и брусника, а еще дальше, куда опасно заглядывать, где нет-нет да и откроется вдруг рядом с худосочной березкой темное окно-топь, среди седой болотной травы тяжело лежат на мягкой моховой перине крупные ягоды клюквы.
Вот за всеми этими ягодами и собираются к середине лета на моховое болото самые разные птицы.
Когда отправишься к болоту за черникой, то обязательно спугнешь с дорожки выводок рябчиков. Небольшие рябенькие курочки и петушки, еще только-только научившиеся летать, с шумом поднимутся с лесной дорожки и, трепеща крылышками, помчатся к спасительным елкам. Там, в елках, рябчики затаятся, спрячутся, прижмутся к еловым стволам, пригнутся к еловым лапам - и ты с большим трудом разглядишь тогда занятных, проворных птиц.
Следом за рябчиками с лесной дорожки обычно поднимались тетерева. Тетерева поднимались с земли тяжелей и громче рябчиков, сразу же взлетали высоко и не прятались в елках, а открыто сидели на ветвях осин и берез.
Когда оставались сзади ели и начинались болотные березки и сосенки, я часто пугался от неожиданного шума - это, гремя крыльями, поднималась с земли глухарка-мать.
Большая бурая птица усаживалась на вершину осины, осина покачивалась под ее тяжестью, а глухарка сидела у всех на виду и громко и тревожно квохтала.
Мне было хорошо видно эту красивую птицу, я любовался ею, слушал ее беспокойное квохтанье и, конечно, забывал проследить, куда делись, куда разлетелись ее глухарята. И только потом я догадывался, что глухарка перехитрила меня: она нарочно уселась на вершину осины, нарочно громко квохтала, чтобы отвлечь мое внимание, а в это время ее птенцы-глухарята успевали как следует спрятаться.
К осени, когда опадала перезревшая черника, а вслед за черникой опадали на мох набухшие от холодных дождей ягоды брусники и на болоте оставалась только одна клюква, рябчики и тетерева покидали болото. Теперь рябчики чаще встречались мне в ольховых зарослях, где общипывали молодые ольховые сережки, а тетерева изо дня в день прилетали к высоким березам, чтобы полакомиться налившимися перед зимой березовыми почками. И только глухари по-прежнему были здесь, на своем родном болоте.
Здесь, на моховом болоте, глухари родились, здесь выросли, возмужали, научились летать, отсюда с началом зимы перекочуют они в глухую еловую чащу, где проведут зиму, и сюда, на свое болото, они снова вернутся ранней весной - в самом начале марта вылетят они из чащи навстречу первой песне глухаря-токовика.
Старый глухарь-токовик выбирался из еловой чащи и прилетал на свое моховое болото еще в конце февраля. Еще далеко было до первых настов, до прочной дороги по настам через сугробы, а он, старый глухарь, уже выхаживал под болотными сосенками, разминая перед первым весенним танцем затекшие за зиму ноги.
Глухарь широко распускал свои огромные, крепкие крылья и, тяжело переступая с ноги на ногу, то правым, то левым крылом глубоко чертил по сторонам от себя ледяной февральский снег. По февральским сугробам глухарь расхаживал недолго. Он снова усаживался на сосну, на которую вылетел поутру из леса, немного топтался на толстом суку, будто проверяя, крепок ли он еще, потом медленно расправлял крылья и летел обратно в глухую лесную чащу.
На следующий день старый глухарь снова появлялся на своей сосне, снова спускался на февральский сугроб, оставляя на рыхлом снегу глубокие следы больших мохнатых лап и широкие борозды от распущенных крыльев.
В хорошие солнечные дни, когда было тихо и казалось, что весна подошла к нашему лесу совсем близко, я надевал лыжи и шел к моховому болоту, видел там следы старого глухаря-токовика и хорошо знал, что совсем скоро здесь, среди сосенок и зимних березок, раздастся первая глухариная песня, первая песня весны.
Это будет очень странная песня, которая никак не походит на настоящую звонкую птичью песню. В этой песне ты не различишь ни радости, ни грусти. Просто однажды еще в сером тумане рассвета где-то не очень далеко услышишь ты звук, никак не похожий на голос живого существа.