И вот теперь все разваливалось на глазах.
Желая поддержать Хорошевских, Липсиц, не без тяжелых раздумий, согласился отдать единственную дочь в пансион. Аделия проплакала всю ночь, а через неделю Лизонька уже училась вместе с другими ученицами младшего класса.
Карлик исчез так же внезапно, как и появился. Психозы и страхи среди учениц прекратились, скандал затих. Пансион зажил обычной жизнью. И вот теперь исчез сам Андрей Викторович.
Глава десятая
«Андрюша, голубчик, ну где же ты? Где ты, мой родной, ненаглядный?» – Аполония в тысячный раз задавала этот вопрос, но он оставался без ответа. Она закрывала глаза, и перед ее мысленным взором опять возникал муж. Его внимательные близорукие глаза смотрят из-за стекол пенсне.
– Так, стало быть, вы поклонница творчества Тургенева? – переспросил инспектор. – Чудесно, чудесно!
Он заулыбался совсем оробевшей ученице. Аполония долго собиралась с духом, прежде чем подойти к учителю с вопросом.
Она и сама не понимала, отчего у нее такая робость. Другие девочки наперебой спрашивали Хорошевского обо всем, что придет в голову, по большей части о всяких пустяках. О чем она спросила, какой задала вопрос? Аполония так испугалась и смутилась, что потом напрочь забыла. Да и Андрей Викторович тоже не помнил. Да и как можно было запомнить среди сотни вопросов, которые каждый день градом сыпались на него?
С той поры Аполония уже не робела так отчаянно и все чаще осмеливалась обсуждать с Андреем Викторовичем прочитанное и передуманное. Поначалу он не выделял ее среди других учениц. Однажды она почувствовала, что на уроке он, увлекшись, смотрит в ее сторону. Точно только ей посвящает свои вдохновенные рассказы.
Иногда он приглашал учениц включиться в разговор, поощрял их высказывания.
Аполония никогда не поднимала руки, хотя всей душой желала ответить. Почему, она и сама не знала. Хорошевский, выслушав ответы воспитанниц, иногда вдруг спрашивал:
– Нуте-с, а что думает мадемуазель Манкевич по данному вопросу?
Аполония откидывала крышку парты и поднималась. Ее ответы доставляли учителю явное удовольствие. Вскоре она превратилась в лучшую ученицу класса. По всем предметам она неизменно получала только 12 баллов, высшую отметку. Однажды вечером воспитанницы собрались в дортуаре и принялись за любимое дело: выбирали первых по уму и знаниям, по красоте, по уродству, по глупости, по непослушанию. Надо ли говорить, что Аполония Манкевич оказалась первая по знаниям. Впереди реально замаячила сокровенная мечта каждой институтки – шифр.
Высочайший знак отличия по окончанию Института, металлический вензель царствующей императрицы.
Аделия и Леокадия радовались успехам сестры и не подозревали, что виноват в этом господин Хорошевский. Просиживая часами над книгами и тетрадями, Аполония только и думала, как от ее правильного и красивого ответа вспыхнут глаза Андрея Викторовича. Как он с особым удовлетворением покачает головой и с нажимом выведет в журнале «12» против ее фамилии. Другие науки ей также давались легко, за исключением китайской грамоты – философии Тезауруса. Впрочем, тут никто не мог похвастаться глубиной познания.
Постепенно Андрей Викторович занял все пространство ее души. Где бы она ни находилась, она всегда думала о нем, видела его или слышала, что говорили о нем.
Реформы Хорошевского шли со скрипом.
Поначалу начальница поддержала новации молодого инспектора. Да и как не поддержать, он был прислан главой Попечительского совета принцем 0-им! Сама Императрица в письме выразила пожелания лучшего и гуманного переустройства учебного заведения. Но постепенно и начальница, видя, как далеко могут зайти нововведения, стала потихоньку и исподволь тормозить реформы.
Классные дамы объявили войну инспектору и учителям, которые его поддерживали. Мадемуазель Теплова возненавидела не только самого Хорошевского, его товарищей, но заодно и тех учениц, которых он выделял на своих уроках. Аполония так же стала объектом ненависти классной дамы. Та почему-то решила, что девушки, подобные Аполонии, склонные к самостоятельным рассуждениям и поступкам, изначально порочны и опасны для других.
Раздражение классной дамы усилилось, когда стало известно о сватовстве господина Липсица к Аделии. Все классные дамы, лишенные радости мужской любви и возможности замужества, болезненно восприняли эту новость.
Однажды, после ухода жениха Аделии сестры возвращались в дортуары и попались на глаза Тепловой. Веселые, смеющиеся девушки повергли ее в страшное негодование.
Как вы смеете так громко и неприлично смеяться? Так развязно вести себя?
Немедленно ступайте по своим дортуарам!
Смех замолк, сестры поспешили в разные стороны. Теплова, догоняя Аполонию, ядовито добавила:
– А тебе и вовсе нечего радоваться! Чудеса дважды не случаются! Вряд ли и для тебя найдется такой же выгодный жених.
Так что придется вместо сестрицы отправиться в Калугу!
Увы, тут старая ведьма была права. Аполония и сама с печалью постоянно думала об этом. Вряд ли молодой муж, обзаведясь семьей, пожелает жить под одной крышей со всей родней своей супруги.
Между тем наступил торжественный день выпуска Аделии, а затем и ее венчание. Аполония и Леокадия простились с сестрой, обуреваемые сложными чувствами. Радость, любовь смешались с горечью и даже, стыдно сказать, завистью. У старшей теперь начиналась иная, счастливая жизнь, полная любви, семейных забот.
А они оставались в сумрачных казенных стенах Института, и что их ждет впереди, никто не знал.
Удивительно, но Хорошевский как будто понял, что происходит с его ученицей.
Однажды он остановился посреди рекреационного коридора и участливо поинтересовался, отчего у мадемуазель Манкевич такой потерянный вид? Она подняла на него глаза и только покачала головой. Она не могла вот так, посреди коридора, при всех поделиться с ним своей тоской и страхом. Андрей Викторович, желая ее подбодрить и утешить, погладил ладонью по голове. По всему телу девушки пробежала волна доброты и участия. В тот же миг Аполония увидела на другом конце коридора Теплову, которая сверкала глазами и возмущенно фыркала, глядя на эту, как она выразилась, фамильярность.
Дни летели за днями. Теперь Аполония училась в старшем выпускном классе и носила зеленое камлотовое платье. Лека перешла из младшего, «кофейного» класса, в средний и ходила в голубом. В приемные дни приезжала Аделия, одна или с Антоном Ивановичем. Нарядная, оживленная, с большой корзинкой гостинцев, она вызывала всеобщую зависть институток. Ее счастливое замужество превратилось в местную институтскую легенду.
Однажды она приехала одна и в большом волнении, схватив Аполонию за руку, произнесла:
– Все решилось! Я говорила с Антоном Ивановичем, и он согласился!
– Согласился на что? – удивилась Аполония.
– Как на что? Он согласен, чтобы после выпуска вы жили с нами под одной крышей, одной семьей до той поры, пока не выйдете замуж, или сколько захотите.
Аделия счастливо засмеялась. Сбывалась ее мечта жить всем вместе, как в детстве, но только теперь роль любящей и заботливой матери большого и дружного семейства достанется ей. Аполония нежно, с благодарностью обняла сестру. Но потом медленно, с расстановкой произнесла:
– Это просто замечательно! Антон Иванович благородный и добрый человек. Хорошо, что Лека будет жить с тобой, ей это совершенно необходимо, ей меньше всего досталось домашнего тепла…
– Лека? Почему ты говоришь только о Леке?
– Видишь ли, в последнее время я много думала о своем будущем и поняла, что мое призвание – учить, быть с детьми, нести им знания и добро.
– Бог мой! – обомлела старшая. – Ты что же, намерена еще остаться в Институте?
– Да, ты правильно поняла. В педагогическом классе, пепиньеркой.
– А что потом? Будешь классной дамой или земской учительницей? Какой убогий удел! Ведь ты же небедна, на твое имя в банке лежат большие деньги. Зачем тебе эти казенные стены? неужели ты так это все любишь? – недоумевала госпожа Липсиц.
– Да не стены она любит, а своего Андрея Викторовича! – брякнула Лека, до этого сидевшая молча.
Сестры обомлели.
– Иногда желательно держать язык за зубами и прежде подумать, чем говорить, – жестко сказала Аполония.
Итак, впервые вслух была произнесена ее страшная тайна, в которой она сама себе боялась признаться, а вот невоздержанная на язык младшая сестрица возьми да и брякни! Но надо отдать должное ее проницательности. Зная болтливость Леки, Аполония ничего важного с ней никогда не обсуждала.
– Боже ты мой! – схватилась за голову Аделия. – Этого нам еще не хватало!
– Не расстраивайся, Деля! Лека глупость сказала!
– Нет, вовсе не глупость! Это и дураку понятно, ведь ты сама не своя, когда видишь его, краснеешь и бледнеешь… – затрещала Лека.
– Замолчи! – зашипели на нее обе старшие сестры. – Вокруг столько ушей!
– Прости, Деля, прости! – Аполония снова обняла сестру. – Ты хотела как можно лучше устроить нашу жизнь. Я решила немного по-иному. Давай посмотрим, как получится?
Аделия долго не могла смириться с идеей сестры посвятить себя педагогическому поприщу. Но Аполония настояла на своем.
Ее желание было доведено до сведения начальницы, и та вызвала кандидатку к себе.
– Мадемуазель, я слышала, что вы желаете остаться в педагогическом классе и провести еще три года пепиньеркой в стенах Института?
– Да, мадам. Я желаю в дальнейшем посвятить себя делу воспитания и образования, как вы, мадам, или, – Аполония сделала над собой усилие, – или, как мадемуазель Теплова.
– Похвальное стремление! Баллы у вас высокие, и в рапортах вы не отмечены. Не так ли, мадемуазель Теплова? – обратилась начальница к классной даме, которая присутствовала при разговоре. Та кивнула, но поджала губы, потому что обвинить Аполонию в существенных нарушениях она не могла по причине их полного отсутствия.
– Одно обстоятельство смущает меня, – продолжала начальница. – Вы не бедная девушка, у вас хорошее приданое.
Ваши родственники, как мне известно, собирались взять вас в свой дом. Перед вами открываются более заманчивые, яркие для молодой особы перспективы. Нет ли в желании остаться в Институте некоего другого намерения?
– Мадам, – твердо выдержав взгляд начальницы, ответила Аполония. – Именно все то, что вы перечислили, и говорит об искренности моего желания. Не от безысходности я выбираю этот путь, – при этом девушка выразительно взглянула на ненавистную классную даму. Та вспыхнула и надулась как жаба. – Это осознанный выбор! Я хочу делать что-то полезное, и делать это хорошо!
– Что ж, похвально! – начальница откинулась в кресле с высокой спинкой. – Я думаю, что публичные экзамены вы сдадите без труда, так что считайте себя отныне пепиньеркой.
Наступил выпуск. Девушки, с которыми она прожила шесть лет, нарядные и веселые разъезжались по домам. Аполония уже в сером платье пепиньерки брела по опустевшим на короткое время коридорам и думала: «Впереди опять ученье, книги. Но за это все есть награда – его добрые близорукие глаза будут совсем рядом».
Глава одиннадцатая
Если Аделии выпала честь стать местной легендой, Аполонии – первой ученицей, то младшей сестре Леокадии Манкевич досталась сомнительная честь принадлежать к тому немногочисленному отряду учениц, которых называли «отчаянные».
Проказы, непослушание, вызывающее поведение, а иногда совершенная грубость – вот что отличало «отчаянных» от прочих учениц. Тут Лека была в первых рядах.
Став пепиньеркой и часто помогая классным дамам, Аполония с ужасом наблюдала выкрутасы своей сестрицы. На ней были опробованы новые методы воспитания.
Ничего не выходило. Ребенок был совершенно неуправляем.
– Но что же делать? – горестно вздыхала и разводила руки Аделия в приемные дни, когда ей в очередной раз говорили о безобразном поведении сестры. – Она самая маленькая, ей меньше всего досталось любви! Но ничего, я заберу ее к себе после выпуска!
Аполонии теперь приходилось быть начеку. Она побаивалась неугомонной и болтливой Леки. Вдруг снова выболтает ее секрет? Но Лека только на первый взгляд производила впечатление совершенно неразумного существа. На самом деле, как и старшие сестры, она неплохо училась. Но ее свободолюбивая натура бунтовала против жесткой дисциплины заведения, его казенного духа.
Чувства Аполонии к Андрею Викторовичу поначалу забавляли ее. Из озорства она поначалу дразнила сестру, но неожиданно встретила такой жесткий отпор, словно волной холода пахнула на маленькую злючку. Она вдруг испугалась, что в этих холодных и бездушных стенах не останется для нее родной души, теплого уголка. Не к кому будет прибежать и поплакаться на судьбу, никто не пожалеет и не угостит припрятанной конфеткой. Сестры помирились и уговорились никогда не обсуждать запретную тему, если только Аполония сама не начнет разговор. Лека поклялась, что никогда, ни за что не выдаст тайны сестры. Кроме того, было даже очень приятно сидеть на уроке Хорошевского и знать о нем страшную тайну!
Андрей Викторович, по-видимому, не догадывался о тех глубоких переживаниях, которые он породил в душе юной девицы. Нет, конечно, он видел ее трепет, ее старание, слышал дрожь в ее голосе, но не придавал этому значения. Институтки часто влюбляются в учителей, институтского священника, членов попечительского совета, императорской семьи. Выбранный для обожания объект они просто осыпают знаками внимания. Иногда это бывает приятно, но некоторые девицы ведут себя глупо.
Так однажды, когда он только заступил в должность, то обожание вылилось на него в полном смысле этого слова. Ученицы облили духами его пальто. Несколько дней он был вынужден ходить в другой одежде, пока не выветрился немыслимый сладковатый запах. Поэтому Хорошевский не придавал значения пристальным взглядам, слишком прерывистому дыханию, неожиданному румянцу, запинающейся речи и прочим признакам девической влюбленности.
С Аполонией ему было интересно общаться как с самой толковой и начитанной девушкой. Ему были интересны ее мысли и суждения. Рядом с ней он был спокоен и раскован. Ему и в голову не могло прийти, что за их невинными беседами после уроков в коридорах, в саду Института, в классе ведется постоянная слежка. Однажды его вызвала начальница. Андрей Викторович вошел, запыхавшись от быстрой ходьбы. Он только что вышел из класса после урока.
– Присядьте, сударь, – начальница величественным жестом показала на стул.
Сама, по обыкновению, расположилась за своим столом в вольтеровском кресле.
Хорошевский сел и принялся быстро листать записки, которые он приготовил, чтобы довести до начальствующего уха;
Но собеседница жестом остановила его.
– После, Андрей Викторович, после.
Сейчас поговорим о другом. Ей-богу, даже не знаю, как и начать. Ведь вы человек порядочный, благонамеренный.
Хорошевский непонимающе смотрел на начальницу.
– Мне неприятно говорить вам подобное… Одним словом.., не кажется ли вам, что вы выделяете своим излишним вниманием одну из учениц, точнее, пепиньерку Института?
Начальница выразительно замолчала.
Хорошевский не мог поверить своим ушам.
Наконец смысл обвинения был им вполне осознан. Он покраснел и тяжело задышал.
Снял и снова надел пенсне.
– Сударыня, нелепость обвинения столь очевидна, оскорбительна для меня, что я даже не сочту своим долгом объясняться. Ибо объясняться мне не в чем. Могу только твердо пообещать вам, что если мое поведение недостойно, по вашему мнению или по мнению иных лиц, то я тотчас же, прямо сегодня, оставлю ваше учреждение!
– Помилуйте! – Начальница подняла со стула свое грузное тело и прошлась по кабинету. – Я вовсе ничего не имела в виду. Это просто дружеское предупреждение. Вы человек молодой, эмоциональный.
Будьте более сдержанны, прошу вас. Это и в ваших интересах, и в интересах юной особы.
После этой унизительной беседы в кабинете начальства Хорошевский стал сторониться Аполонии, чтобы не вызвать более нелепых и недостойных слухов. Бедная девушка, не понимая причин своего отлучения, не находила себе места, мучилась вопросами и не находила ответа.
Именно теперь в ее голове созрел замечательный план. Она представила себе, как было бы замечательно основать учебное заведение на принадлежащие ей деньги.
Сделать все, как в Институте, но только чтобы атмосфера там была лучше, добрее, душевнее. Девушка жаждала поделиться такой замечательной идеей с Хорошевским, но он то был занят, то бежал на другой урок, то вокруг него толпились девочки. Словом, не подступиться. И тогда она решилась на отчаянный шаг. Она написала Хорошевскому маленькую записочку совершенно невинного содержания.
Она просила дозволения побеседовать и объясниться.
Однажды, после одного из уроков Аполония, проходя мимо кафедры Хорошевского, положила пред ним свою тетрадь, якобы для проверки. В тетрадь была вложена записка следующего содержания:
«Андрей Викторович! Прошу Вас уделить мне несколько минут для разговора, чрезвычайно важного для меня. Всего несколько минут, и без посторонних глаз и ушей. А. М.».
Аполония еще не дошла до двери, как случилась непредвиденное. Ученицы, распахнув дверь, устремились в коридор.
Сквозняк, ворвавшийся в класс, подхватил листочки, кем-то забытые на парте, бумажку на полу, тетрадку Аполонии. Под напором ветерка злополучное письмо, как легкая бабочка, вылетело и приземлилось прямо у ног Тепловой, которая уже выплывала из кабинета.
Несмотря на возраст и полноту, классная дама довольно ловко подхватила листок, мгновенно пробежала его глазами.
Аполония обернулась именно в тот миг, когда Теплова оторвала торжествующий взор от письма, пронзила взглядом девушку, а затем с усмешкой уставилась на ничего не подозревавшего Хорошевского. Колени Аполонии подогнулись, когда классная дама со всей скоростью, на какую только была способна, бросилась в кабинет начальницы.
Прошло довольно много времени, прежде чем вызвали Аполонию. Когда она вошла, ее взору предстала ужасающая картина: начальница, Теплова и Андрей Викторович сидели красные и возбужденные.
Хорошевский при виде девушки протянул ей злополучное письмо и спросил усталым и умоляющим тоном:
– Мадемуазель, пожалуйста, объясните!
Аполония хотела что-то сказать в ответ, но не успела и рта открыть. Ее взгляд встретился со взглядом классной дамы.
– Чтобы ты тут милочка не говорила, мы-то знаем, что скрывается за этой запиской. Порок, неприличное, недостойное поведение. Позор! Вон ее из Института, вон!
Таким распущенным, растленным особам не место в приличном заведении.
– Позвольте, вы не можете голословно обвинять девушку! – резко запротестовал Хорошевский.
– А вам, сударь, следовало бы о себе побеспокоиться! Мыслимое ли дело! Разводить амуры в стенах такого почтенного учреждения!
– Да в своем ли вы уме! – не выдержал Хорошевский.
– Я-то в своем уме и на своем месте останусь. А вот вы, сударь, теперь намаетесь место искать. Отсюда вас точно попросят, да мало куда возьмут, с такими-то рекомендациями! – злорадно выпалила Теплова.
– Господа! – вмешалась начальница. – Умерьте свой пыл и давайте рассуждать по существу предмета.
Но дальше рассуждать не удалось. Аполония поняла, что из-за ее безобидного письма Хорошевский потеряет место и погубит свою репутацию, а ее выставят с позором вон из Института. Она побледнела, стала хватать ртом воздух, а затем упала без сознания посреди кабинета.
Глава двенадцатая
Сердюков, несмотря на то, что уже была ночь, решил тотчас же обследовать пансион.
Он наскоро съел ужин, предложенный хлебосольной хозяйкой. Но сегодня трапеза не доставила ни ей, ни ему никакого удовольствия. Кусок в горло не лез за столом в доме, где пропал хозяин и добрый товарищ. Покончив с ужином, он осмотрел просторную директорскую квартиру, а затем двинулся в классы и дортуары. Аполония сопровождала гостя. Они осмотрели все помещения, стараясь не привлекать внимания девочек и не будоражить их любопытство. Затем перешли на чердак, коридоры, бельевую, столовую, кухню, дворницкую, сараи и прочее. Оставались подвалы. Следователь, вооружившись фонарем, решил их тоже обследовать.
– Что у вас там? – спросил он, уже спускаясь по лесенке вниз.
Аполония оставалась наверху.
– Ничего особенного. Мы там почти не бываем. Они не обустроены, руки не дошли, да и средств пока нет, чтобы привести их в порядок.
Ползая по темным и сырым подвалам, Сердюков удивлялся, насколько они оказались обширны. Тусклый свет фонаря выхватывал стены подземелья, какой-то старый хлам под ногами. Шаги его звучали гулко. Пахло сырой землей, как будто там рылись недавно.
После путешествия по подвалу Константин Митрофанович с особым удовольствием вернулся в ярко-освещенные комнаты. Его встретили сестры, Аполония и Аделия.
– Что-нибудь нашли, увидели? – тревожно спросила Аполония.
– Ничего, что могло бы помочь прояснить ситуацию, – уныло констатировал полицейский. – А что, у вас в подвале ведутся какие-то работы?
– Нет, впрочем, может быть, там что-то оставалось от работ прежних хозяев. По, мнится мне, тут вроде замышлялись какие-то переделки, да не осуществились.
– А кто прежние хозяева?
– Я мало что о них знаю, покупку осуществлял Андрей и ему помогал Антон Иванович, ведь мои деньги тогда у него в банке лежали.
При упоминании имени мужа Аделия невольно тяжко вздохнула, но не проронила ни слова, боясь помешать беседе.
– Помню только, что сделка не сразу получилась. Неожиданно появились какие-то другие покупатели, которые тоже пожелали именно этот дом. Хотя можно было купить и другой, правда, немного дальше от реки. Но мы уже внесли часть денег, завезли некоторое имущество, дали объявление в газетах, красочно расписав именно эти места. Пришлось даже заплатить больше, чем изначально уговаривались.
– Вероятно, мне придется познакомиться с купчей и прочими документами о сделке и пансионе в целом.
– Разумеется, все документы в кабинете, в сейфе. Вы можете изучить.
На следующий день Сердюков полдня копался в документах. Ему помогал кот Жалей. Животное просто обожало разные шуршащие бумаги. Стоило где-нибудь появиться расстеленной или просто забытой газете, бумаге из-под покупки, как тотчас же появлялся Жалей и водружал свое холеное тело сверху, наслаждаясь ощущениями. А тут целый ворох бумаг, извлеченных полицейским из сейфа, был разложен по столу и на диване!
– Поди, поди прочь! Ты тут мне все испортишь! – недовольно проворчал следователь. Он не любил котов. Они пугали его своей коварностью и непредсказуемостью. По его мнению, в них было скрыто некое женское начало.
Жалей не отреагировал на слова. Тогда пришлось с некоторой опаской его приподнять и столкнуть со стола. За непочтительное отношение Сердюков тотчас же поплатился: был укушен. Кот быстро спрятался под стул и уже из безопасного места наблюдал за этим неласковым господином, который, на его взгляд, ничего не смыслит ни в жизни, ни в кошках!
Борьба с котом не помешала следователю скрупулезно изучить содержание бумаг, но ничего предосудительного он так и не нашел. Тогда он снова вернулся к истории с пресловутым карликом. Аполонии пришлось рассказать ему о своих детских видениях. Потом он выслушал сбивчивый рассказ маленькой Лизы. Оставалось расспросить о загадочном карлике юных особ, покинувших пансион. Для этого Сердюков отправился обратно в Петербург.
Аделия Липсиц после долгих и неприятных размышлений все же забрала дочь и уехала вместе с полицейским. Когда сестры прощались, Аделия чувствовала себя очень виноватой. Она бросала сестру в беде, но и оставлять дочь в пансионе при таких странных обстоятельствах она не решилась. Аполония не упрекала сестру. У нее уже не было на это сил. Тревога за пропавшего мужа съедала ее изнутри.
Между тем учебный год подходил к концу. Начались экзамены. Аполонии пришлось снова прибегнуть ко лжи, объявив всем, что Андрей Викторович, находясь по неотложным делам в столице, заболел, и теперь находится в постели под присмотром врача. Он прислал ей письмо и надеется, что его отсутствие не очень отразится на отлаженной жизни пансиона. Если он не поправится до начала экзаменов, то всем ученицам он желает благополучно их выдержать.
Сердюков взял извозчика и назвал адрес, который был написан на бумажке четким крупным почерком госпожи Хорошевской. Полицейский решил навестить тех девиц, которые видели, как они утверждали, карлика в стенах пансиона. Первой оказалась девица Волкова, с которой и начались все беды в пансионе. Ее мать, желчная дама средних лет, ни за что не желала ворошить старую историю. Она полагала, что на ее дочь брошена тень. История так и осталась невыясненной, и девушка до сих пор пребывает во взвинченном состоянии.
– Сударыня, именно искреннее желание разобраться во всем этом деле и помочь вашей дочери и побуждают меня просить вас разрешения побеседовать с ней.