Страница:
Сцена эта, написанная по-толстовски точно и ярко, не только дает нам возможность понять личные взгляды великого писателя, но и может служить иллюстрацией к тому, как верили на Руси простые люди и как относились к этому люди просвещенные.
Итак, вскоре после дуэли с Долоховым, драматического расставания с Элен и вступления в братство масонов Пьер Безухов заехал в имение Андрея Болконского, где стал свидетелем следующей беседы князя с простыми людьми – странниками:
«– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рождество удостоилась у угодников сообщиться Святых небесных Таин. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей, видно, хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый. Богом взысканный, он мне, благодетель, десять рублей дал, я помню. Как была я в Киеве, и говорит мне Кирюша, юродивый – истинно божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, Матушка Пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, только странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у Матушки Пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея, сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер, – ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике-то, как свет небесный, и из щечки у Матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что ты говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе, – крестясь, сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так-то один анарал не верил, сказал «Монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему Матушка Печерская и говорит: «Уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого, прямо к ней, подошел, упал, говорит: «Исцели! отдам тебе, говорит, все, чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда-то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и Матушку произвели? – сказал князь Андрей, улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, грех, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что же это?.. – обратилась она к княжне Марье. Она встала и, чуть не плача, стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну, что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?..
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n’ai pas voulu l’offenser,[10] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.
Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладаном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. „Помолюся одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет божий выходить не хочется“.
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я, право, не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства».
Итак, странница Пелагеюшка рассказывает о мироточении образа Печерской Божией Матери и о некоем генерале («анарале»), который, не поверив чуду, ослеп, но покаялся и прозрел, после чего пожертвовал на украшение ризы для иконы свой орден, некогда пожалованный ему царем. Княжна Марья, сама глубоко верующая и искренне симпатизирующая «божьим людям», приходит в смущениe от этого рассказа, а Пьер Безухов и Андрей Болконский откровенно смеются над странницей. Они убеждены, что чудес нет, престо «монахи обманывают народ».
В этом месте романа Толстой показал все то, из чего слагается вера простых людей: тут и любовь к посещению святых мест, и глубокое уважение к священству, и теплое отношение к божьим людям – юродивым, и благоговейное почитание икон Божией Матери и святых мощей… Но у слушателей Пелагеюшки – графа и князя – все это вызывает плохо скрываемую улыбку. Впрочем, Безухов и Болконский не волки, у них есть совесть. Они способны «подняться» над предрассудками, простить темным странникам их невежество, даже сыграть в нужный момент – ведь князь Андрей и Пьер «так понимают и высоко ценят эти чувства».
Конечно, понимают и ценят именно потому, что имеют их сами. Вот только направлены «эти чувства» у них на другой предмет. Пьер, например, принимает посвящение в масоны в некой «темной храмине», где ему тыкают шпагой в голую грудь, отдает себя в полное послушание «благодетелю» – старому масону Баздееву, сочиняет для масонской ложи заповеди любви. Удивительное дело: проявляя столько критичности, столько рассудочности, когда дело касается Православия, он с такой легкостью доверяется всему, что связано с франкмасонством!
Пьер Безухов недаром был любимым героем Толстого. Пожалуй, многое из того, что говорилось выше, было характерно и для самого писателя. Толстой был очень критичен в отношении учителей Церкви, но преображался, когда речь заходила об учителях даосизма; он с большим недоверием отнесся к словам оптинских старцев, но был просто очарован Руссо… Писателя не удовлетворяло христианское учение о любви и всепрощении, и он создал свою доктрину – о непротивлении злу насилием. Толстой и его многочисленные последователи (толстовцы), по меткому замечанию Ивана Ильина, неожиданно стали «гуманнее апостола Павла и преподобного Сергия, милосерднее апостола Петра и любвеобильнее Патриарха Гермогена…»
До поры до времени образованные люди России, подобно героям романа Толстого, хотя и считали веру простого народа невежеством, но все же относились к ней снисходительно, терпели ее. Однако вскоре, это было неизбежно, должны были появиться и более радикально настроенные господа. И они появились.
«С помощью религии и церкви господствующие классы затуманивают сознание рабочих и трудящихся слоев крестьянства, превращая их в покорных рабов капиталистической, помещичьей и кулацкой эксплуатации. В Советской стране миллионы колхозников, сознательно участвующих в борьбе за строительство социализма, уже порвали с религией, осознав ее вред для трудящихся. Но немало еще есть верующих в поповские и кулацкие сказки как в городе, так и в деревне. Немало, следовательно, надо поработать, чтобы убедить верующих в противонаучности и вредности библейских сказок», – писал академик и профессиональный атеист Е. М. Губельман-Ярославский, сотрудник журнала «Безбожник».
Чтобы представить христианство в виде «поповской сказки» нужно было, действительно, «немало потрудиться». Впрочем, в выборе средств «просветители» не стеснялись.
Были в Древней Греции такие ученые мужи – софисты. Они могли доказать собеседнику все что угодно – даже то, что у него есть рога. И делали это, например, так: у некоторых живых существ есть рога. Кошки рогов не имеют. Ты живое существо, но ты не кошка – значит, у тебя есть рога.
Писатель-атеист Н. И. Юдин в своей книге «Правда о петербургских „святынях“» отвел немало места феномену плачущих икон, перемежая привычную идеологическую болтовню софизмами – то есть формально правильными, но ложными по существу умозаключениями, основанными на внешнем сходстве явлений и неправильном подборе исходных положений (сохраняю орфографию оригинала):
«…наибольшее распространение получили „чудотворные“ иконы богоматери – „пречистой девы“, „царицы небесной“, „заступницы рода христианского“. Богоматерь, или богородица, известна еще в древнем мире как мифическая покровительница плодородия и деторождения. Почетное место женского божества в религиозных культах объясняется пережитками далекого матриархата, во времена которого женщина была родоначальницей племени. <…>
Каждый монастырь и каждая церковь стремились обязательно обзавестись „чудотворными“, так как они приносили большие доходы. Ради этого духовенство устраивало „явления“ икон или же фабриковало „плачи богородиц“… Нередко „плачи богородиц“ использовались в политических целях. В самый разгар петровских реформ недовольное ими духовенство пыталось поднять против „царя-антихриста“ религиозный фанатизм масс. В одной из петербургских церквей вдруг „заплакала“ богородица. Бывший на Ладожском озере царь немедленно прискакал в столицу. Он разоблачил нехитрую поповскую механику, предал организаторов „чуда“ телесному наказанию и опубликовал приказ: „Приказываю, чтобы отныне богородицы не плакали. Если же богородицы еще заплачут маслом, зады попов заплачут кровью“ (Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России. Ч. VII. М., 1789. С. 94–97)».[11]
История с петербургской иконой в свое время входила во многие атеистические брошюры, и в наши дни ее часто используют в качестве аргумента против «клерикальных чудес». А между тем перед нами всего-навсего пример софизма. Вот он: все православные чудеса – не что иное, как обман. Почему обман? А потому обман, что Петр I разоблачил одного обманщика…
Логика железная, но с таким же успехом можно доказать все что угодно, например, что все писатели-атеисты – евреи. (Губельман-Ярославский – еврей. Он – писатель-атеист. Следовательно, все писатели-атеисты – евреи.)
Но вернемся к русскому императору. Пишущего эти строки, откровенно говоря, сразу насторожили слова из приказа государя Петра Алексеевича. Как-то не верилось, что царь мог приказать подобное. Пришлось отправиться в Публичную библиотеку. В восьмом томе «Деяний Петра Великого» на указанных страницах ничего подобного не оказалось, но спустя некоторое время я был вознагражден за свое упорство. В седьмой части эта история отыскалась. И оказалась даже интересней, чем можно было ожидать.
«От Р. Х. 1720.
1 мая [Петр] присутствовал при спуске нового девяностошестипудового корабля, наименовав его Фридрихштатом. По сем Великий Государь ездил на работу Ладожского канала. Присутствие его при сих работах оживотворяло, так сказать, вновь души работающих и вливало в них новые силы.
В сию бытность Монаршую при сих работах поместим мы происшедшее в отсутствие его в Петербурге и записанное у господина профессора Штелина. Известно, что в первые годы по застроении сего города были Великому его Строителю премногие и сильные препятствия не токмо от неприятеля, среди которого он его застроил, но и от злобы и суеверия и неразумия, все силы напрягавшего к воспрепятствованию оного; однако ж мужество и постоянство Великого Государя всего оного было сильнее. В сию же отлучку Его Величества вдруг разнесся слух, что в одной церкви, и именно Троицкой, на Петербургской стороне большой образ Богоматери проливает слезы. Народ начал в великом множестве туда собираться. Суеверие приплело к сему опасное толкование, что Мать Божия недовольна сею страною, и слезами своими возвещает великое несчастье новому городу, а может быть, и всему Государству. Канцлер граф Головкин, живший неподалеку от сей церкви, пошел туда, однако не токмо не мог разогнать сбежавшегося народа, но едва и сам мог сквозь тесноту назад выбиться. Он тотчас отправил гонца к Государю с известием о сем происшествии и о ропоте в народе.
Великий Государь, ведая из опыта, что и одна искра суеверия может произвести страшный пожар, ежели заблаговременно оная не будет затушена, тотчас отправился в путь, ехал всю ночь, и на другой день поутру, прибывши в Петербург, тотчас подошел в помянутую церковь, где встречен был тамошними священниками и отведен к плачущему образу. Его Величество хотя сам и не видел слез, но многие из бывших там уверяли его, что действительно недавно оные видели. Государь, рассматривая несколько времени образ весьма пристально, приметил нечто подозрительное в глазах. Однако, не давши другим того приметить, приказал он одному из священников снять икону с места и отнести за собою во дворец. Тамо прозорливый Монарх рассматривал сей покрытый лаком образ весьма тщательно в присутствии канцлера, некоторых из знатнейших придворных, высшего духовенства и священников той церкви, которые сняли образ с места и принесли во дворец.
Его Величество скоро нашел в глазах у образа весьма малые и почти совсем неприметные дырочки, которые наведенная в том месте тень делала еще неприметнее. Он, оборотивши доску, отодрал оклад и, выломивши переклад или связь, какая обыкновенно бывает у образов на другой стороне, к удовольствию своему увидел справедливость своей догадки и открыл обман и источник слез, а именно: в доске против глаз у образа сделаны были ямки, в которых положено было несколько густого деревянного масла и которые закрывались задним перекладом. „Вот источник чудесных слез!“ – сказал Государь. Каждый из присутствующих должен был подойти видеть своими глазами сей хитрый обман.
Потом мудрый Монарх толковал окружавшим его, как отовсюду закрытое сгустившееся масло в холодном месте могло столь долго держаться и как оно в помянутые дырочки в глазах у образа вытекало наподобие слез, растаявши от теплоты, когда то место, против которого оно лежало, нагревалось от свеч, зажигаемых перед образом. Казалось, что Государь доволен был сим открытием и доказательством обмана. Он не дал никому приметить своего намерения исследовать далее сие дело и наказать выдумщиков, но сказал только присутствовавшим при том: „Теперь все вы видели причину мнимых слез. Я не сомневаюсь, что вы везде будете рассказывать о том, в чем собственными своими глазами уверились; это послужит к доказательству пустоты и к опровержению глупого, а может быть, и злобного толкования этого ложного чуда. Образ же останется у Меня; Я поставлю его в своей Кунст-Камере“.
Но в самом деле Государь, разгневанный таким обманом и злобным толкованием подделанных слез, употреблял втайне всевозможное старание сыскать выдумщиков. Чрез несколько времени после многих тайных разысканий они были найдены и по признании во всех обстоятельствах сего дела и своих намерениях наказаны так, что впредь никто уже не осмеливался предпринимать таких обманов».[12]
Отрицал ли Петр I чудеса от икон?
Современные «разоблачители» чуда
Итак, вскоре после дуэли с Долоховым, драматического расставания с Элен и вступления в братство масонов Пьер Безухов заехал в имение Андрея Болконского, где стал свидетелем следующей беседы князя с простыми людьми – странниками:
«– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рождество удостоилась у угодников сообщиться Святых небесных Таин. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей, видно, хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый. Богом взысканный, он мне, благодетель, десять рублей дал, я помню. Как была я в Киеве, и говорит мне Кирюша, юродивый – истинно божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, Матушка Пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, только странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у Матушки Пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея, сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер, – ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике-то, как свет небесный, и из щечки у Матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что ты говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе, – крестясь, сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так-то один анарал не верил, сказал «Монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему Матушка Печерская и говорит: «Уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого, прямо к ней, подошел, упал, говорит: «Исцели! отдам тебе, говорит, все, чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда-то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и Матушку произвели? – сказал князь Андрей, улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, грех, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что же это?.. – обратилась она к княжне Марье. Она встала и, чуть не плача, стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну, что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?..
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n’ai pas voulu l’offenser,[10] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.
Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладаном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. „Помолюся одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет божий выходить не хочется“.
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я, право, не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства».
Итак, странница Пелагеюшка рассказывает о мироточении образа Печерской Божией Матери и о некоем генерале («анарале»), который, не поверив чуду, ослеп, но покаялся и прозрел, после чего пожертвовал на украшение ризы для иконы свой орден, некогда пожалованный ему царем. Княжна Марья, сама глубоко верующая и искренне симпатизирующая «божьим людям», приходит в смущениe от этого рассказа, а Пьер Безухов и Андрей Болконский откровенно смеются над странницей. Они убеждены, что чудес нет, престо «монахи обманывают народ».
В этом месте романа Толстой показал все то, из чего слагается вера простых людей: тут и любовь к посещению святых мест, и глубокое уважение к священству, и теплое отношение к божьим людям – юродивым, и благоговейное почитание икон Божией Матери и святых мощей… Но у слушателей Пелагеюшки – графа и князя – все это вызывает плохо скрываемую улыбку. Впрочем, Безухов и Болконский не волки, у них есть совесть. Они способны «подняться» над предрассудками, простить темным странникам их невежество, даже сыграть в нужный момент – ведь князь Андрей и Пьер «так понимают и высоко ценят эти чувства».
Конечно, понимают и ценят именно потому, что имеют их сами. Вот только направлены «эти чувства» у них на другой предмет. Пьер, например, принимает посвящение в масоны в некой «темной храмине», где ему тыкают шпагой в голую грудь, отдает себя в полное послушание «благодетелю» – старому масону Баздееву, сочиняет для масонской ложи заповеди любви. Удивительное дело: проявляя столько критичности, столько рассудочности, когда дело касается Православия, он с такой легкостью доверяется всему, что связано с франкмасонством!
Пьер Безухов недаром был любимым героем Толстого. Пожалуй, многое из того, что говорилось выше, было характерно и для самого писателя. Толстой был очень критичен в отношении учителей Церкви, но преображался, когда речь заходила об учителях даосизма; он с большим недоверием отнесся к словам оптинских старцев, но был просто очарован Руссо… Писателя не удовлетворяло христианское учение о любви и всепрощении, и он создал свою доктрину – о непротивлении злу насилием. Толстой и его многочисленные последователи (толстовцы), по меткому замечанию Ивана Ильина, неожиданно стали «гуманнее апостола Павла и преподобного Сергия, милосерднее апостола Петра и любвеобильнее Патриарха Гермогена…»
До поры до времени образованные люди России, подобно героям романа Толстого, хотя и считали веру простого народа невежеством, но все же относились к ней снисходительно, терпели ее. Однако вскоре, это было неизбежно, должны были появиться и более радикально настроенные господа. И они появились.
«С помощью религии и церкви господствующие классы затуманивают сознание рабочих и трудящихся слоев крестьянства, превращая их в покорных рабов капиталистической, помещичьей и кулацкой эксплуатации. В Советской стране миллионы колхозников, сознательно участвующих в борьбе за строительство социализма, уже порвали с религией, осознав ее вред для трудящихся. Но немало еще есть верующих в поповские и кулацкие сказки как в городе, так и в деревне. Немало, следовательно, надо поработать, чтобы убедить верующих в противонаучности и вредности библейских сказок», – писал академик и профессиональный атеист Е. М. Губельман-Ярославский, сотрудник журнала «Безбожник».
Чтобы представить христианство в виде «поповской сказки» нужно было, действительно, «немало потрудиться». Впрочем, в выборе средств «просветители» не стеснялись.
Были в Древней Греции такие ученые мужи – софисты. Они могли доказать собеседнику все что угодно – даже то, что у него есть рога. И делали это, например, так: у некоторых живых существ есть рога. Кошки рогов не имеют. Ты живое существо, но ты не кошка – значит, у тебя есть рога.
Писатель-атеист Н. И. Юдин в своей книге «Правда о петербургских „святынях“» отвел немало места феномену плачущих икон, перемежая привычную идеологическую болтовню софизмами – то есть формально правильными, но ложными по существу умозаключениями, основанными на внешнем сходстве явлений и неправильном подборе исходных положений (сохраняю орфографию оригинала):
«…наибольшее распространение получили „чудотворные“ иконы богоматери – „пречистой девы“, „царицы небесной“, „заступницы рода христианского“. Богоматерь, или богородица, известна еще в древнем мире как мифическая покровительница плодородия и деторождения. Почетное место женского божества в религиозных культах объясняется пережитками далекого матриархата, во времена которого женщина была родоначальницей племени. <…>
Каждый монастырь и каждая церковь стремились обязательно обзавестись „чудотворными“, так как они приносили большие доходы. Ради этого духовенство устраивало „явления“ икон или же фабриковало „плачи богородиц“… Нередко „плачи богородиц“ использовались в политических целях. В самый разгар петровских реформ недовольное ими духовенство пыталось поднять против „царя-антихриста“ религиозный фанатизм масс. В одной из петербургских церквей вдруг „заплакала“ богородица. Бывший на Ладожском озере царь немедленно прискакал в столицу. Он разоблачил нехитрую поповскую механику, предал организаторов „чуда“ телесному наказанию и опубликовал приказ: „Приказываю, чтобы отныне богородицы не плакали. Если же богородицы еще заплачут маслом, зады попов заплачут кровью“ (Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России. Ч. VII. М., 1789. С. 94–97)».[11]
История с петербургской иконой в свое время входила во многие атеистические брошюры, и в наши дни ее часто используют в качестве аргумента против «клерикальных чудес». А между тем перед нами всего-навсего пример софизма. Вот он: все православные чудеса – не что иное, как обман. Почему обман? А потому обман, что Петр I разоблачил одного обманщика…
Логика железная, но с таким же успехом можно доказать все что угодно, например, что все писатели-атеисты – евреи. (Губельман-Ярославский – еврей. Он – писатель-атеист. Следовательно, все писатели-атеисты – евреи.)
Но вернемся к русскому императору. Пишущего эти строки, откровенно говоря, сразу насторожили слова из приказа государя Петра Алексеевича. Как-то не верилось, что царь мог приказать подобное. Пришлось отправиться в Публичную библиотеку. В восьмом томе «Деяний Петра Великого» на указанных страницах ничего подобного не оказалось, но спустя некоторое время я был вознагражден за свое упорство. В седьмой части эта история отыскалась. И оказалась даже интересней, чем можно было ожидать.
«От Р. Х. 1720.
1 мая [Петр] присутствовал при спуске нового девяностошестипудового корабля, наименовав его Фридрихштатом. По сем Великий Государь ездил на работу Ладожского канала. Присутствие его при сих работах оживотворяло, так сказать, вновь души работающих и вливало в них новые силы.
В сию бытность Монаршую при сих работах поместим мы происшедшее в отсутствие его в Петербурге и записанное у господина профессора Штелина. Известно, что в первые годы по застроении сего города были Великому его Строителю премногие и сильные препятствия не токмо от неприятеля, среди которого он его застроил, но и от злобы и суеверия и неразумия, все силы напрягавшего к воспрепятствованию оного; однако ж мужество и постоянство Великого Государя всего оного было сильнее. В сию же отлучку Его Величества вдруг разнесся слух, что в одной церкви, и именно Троицкой, на Петербургской стороне большой образ Богоматери проливает слезы. Народ начал в великом множестве туда собираться. Суеверие приплело к сему опасное толкование, что Мать Божия недовольна сею страною, и слезами своими возвещает великое несчастье новому городу, а может быть, и всему Государству. Канцлер граф Головкин, живший неподалеку от сей церкви, пошел туда, однако не токмо не мог разогнать сбежавшегося народа, но едва и сам мог сквозь тесноту назад выбиться. Он тотчас отправил гонца к Государю с известием о сем происшествии и о ропоте в народе.
Великий Государь, ведая из опыта, что и одна искра суеверия может произвести страшный пожар, ежели заблаговременно оная не будет затушена, тотчас отправился в путь, ехал всю ночь, и на другой день поутру, прибывши в Петербург, тотчас подошел в помянутую церковь, где встречен был тамошними священниками и отведен к плачущему образу. Его Величество хотя сам и не видел слез, но многие из бывших там уверяли его, что действительно недавно оные видели. Государь, рассматривая несколько времени образ весьма пристально, приметил нечто подозрительное в глазах. Однако, не давши другим того приметить, приказал он одному из священников снять икону с места и отнести за собою во дворец. Тамо прозорливый Монарх рассматривал сей покрытый лаком образ весьма тщательно в присутствии канцлера, некоторых из знатнейших придворных, высшего духовенства и священников той церкви, которые сняли образ с места и принесли во дворец.
Его Величество скоро нашел в глазах у образа весьма малые и почти совсем неприметные дырочки, которые наведенная в том месте тень делала еще неприметнее. Он, оборотивши доску, отодрал оклад и, выломивши переклад или связь, какая обыкновенно бывает у образов на другой стороне, к удовольствию своему увидел справедливость своей догадки и открыл обман и источник слез, а именно: в доске против глаз у образа сделаны были ямки, в которых положено было несколько густого деревянного масла и которые закрывались задним перекладом. „Вот источник чудесных слез!“ – сказал Государь. Каждый из присутствующих должен был подойти видеть своими глазами сей хитрый обман.
Потом мудрый Монарх толковал окружавшим его, как отовсюду закрытое сгустившееся масло в холодном месте могло столь долго держаться и как оно в помянутые дырочки в глазах у образа вытекало наподобие слез, растаявши от теплоты, когда то место, против которого оно лежало, нагревалось от свеч, зажигаемых перед образом. Казалось, что Государь доволен был сим открытием и доказательством обмана. Он не дал никому приметить своего намерения исследовать далее сие дело и наказать выдумщиков, но сказал только присутствовавшим при том: „Теперь все вы видели причину мнимых слез. Я не сомневаюсь, что вы везде будете рассказывать о том, в чем собственными своими глазами уверились; это послужит к доказательству пустоты и к опровержению глупого, а может быть, и злобного толкования этого ложного чуда. Образ же останется у Меня; Я поставлю его в своей Кунст-Камере“.
Но в самом деле Государь, разгневанный таким обманом и злобным толкованием подделанных слез, употреблял втайне всевозможное старание сыскать выдумщиков. Чрез несколько времени после многих тайных разысканий они были найдены и по признании во всех обстоятельствах сего дела и своих намерениях наказаны так, что впредь никто уже не осмеливался предпринимать таких обманов».[12]
Отрицал ли Петр I чудеса от икон?
Рассказ, что и говорить, любопытнейший. Но обращает на себя внимание одна деталь. Прибыв в Петербург и явившись в Троицкую церковь, Петр I, заподозрив неладное, приказал нести икону к себе во дворец. Почему он не разоблачил «чудо» прямо в церкви, на глазах у народа? Ведь это имело бы несравненно больший эффект. А ответ прост: если бы Петр был убежден в том, что все плачущие иконы – подделки, он бы так и поступил, недаром государь славился крутым нравом. Однако император не был тем, кем его пытаются представить атеисты. Он ни в коей мере не отрицал чудес от икон. Засомневаться в данном случае его, искренне верующего человека, заставило именно «злобное толкование», будто труды по преобразованию России в сильное европейское государство неугодны Богу. (В прошлой главе мы уже говорили о том, что слезоточение часто воспринималось именно как милость городу.)
На тех же страницах в «Деяниях» приводится рассказ об ольхе, которая росла неподалеку от той же Троицкой церкви. Некий мужик стал предсказывать, что скоро в городе будет столь сильное наводнение, что вода поднимется выше этого дерева. Слухи привели к настоящей панике, и люди стали переселяться в города. Узнав об этом, Петр «весьма прогневался» и приказал срубить ольху, а мужика посадить в крепость. В назначенный день горе-предсказатель был доставлен к тому месту, где раньше стояла ольха, и получил пятьдесят ударов кнутом. При этом было «прочтено пред народом увещание остерегаться от таких обманов и от глупого и вредного суеверия».
Не надо думать, что Петр отвергал пророчества вообще. Однако лжепророчества он отвергал и лжепророков сурово карал. Но нужно еще знать, чем был для Петра Троицкий храм на Петербургской стороне. С 1714 года эта церковь была главным храмом столицы. На ее колокольне по приказу Петра были установлены часы с курантами, снятые с Сухаревой башни в Москве. С запада к храму было пристроено специальное крыльцо, на котором во время службы стояли особы царской фамилии и придворные. С этого же крыльца объявлялись царские повеления. Царь очень гордился этим деревянным зданием.[13]
При такой любви императора к этому собору нетрудно представить, как его огорчило «злобное толкование» и как он должен был быть доволен разоблачением обмана. Однако, на месте атеистов, я не спешил бы зачислять Петра в вольнодумцы. В тех же «Деяниях» читаем:
«…Он с самых юных лет исполнен был страха Божия и, по свидетельству летописи о зачатии и рождении его, толико прилежал к Слову Божию, что все Евангелие и Апостол наизусть прочитывал: великое имя Божие никогда не произносил инако, как с величайшим благоговением; и первое его веселие был Дом Господень, в коем не слушатель токмо был Божественной службы, но умножал внимание и благоговение предстоящих Монаршим своим голосом, стоя на ряду с певцами и читая всегда сам Апостол; и сколь ни великими и беспрерывными военными и гражданскими занят был делами, но никогда однако же не упустил случая, что не присутствовать при всенародном отправлении Божией службы, или крестного ходу, и не мог терпеть, чтоб народ по Воскресным дням работами нарушал святости дня сего, и в самой даже величайшей нужде едва позволял, но и то разве по окончании службы Божией, отправлять по Воскресным дням работы и другие публичные дела, и весьма часто говаривал: „Кто забывает Бога и не исполняет Его заповедей, тот и со многим трудом приобретает мало, и не будет иметь благословения“».[14]
Петр I отрицал ложные чудеса, но ни в коей мере не осуждал чудеса вообще. Как известно, ежегодно 27 ноября (10 декабря) Русская Церковь отмечает Знамение Пресвятой Богородицы, бывшее в Новгороде Великом в 1170 году. Праздник этот был установлен Новгородским архиепископом Иоанном в память о том, как икона Божией Матери «Знамение» источила слезы во время штурма города дружиной Андрея Боголюбского.
Почти сразу же празднование переняли другие русские княжества. «Вся Россия празднует день Знамения Божией Матери, один из древнейших русских праздников», – писала в прошлом веке С. Снессорева.[15]
Мог ли Петр I, придававший такое большое значение церковным праздникам, делать исключение для дня Знамения Пресвятой Богородицы? Не думаю… Здесь можно еще вспомнить, что, переезжая из Москвы в Петербург, царь в числе других чтимых святынь привез в новую столицу и московский образ «Знамение», и именно этой иконой он благословил на царство свою дочь Елизавету.
Да, Петр I подчас сурово карал своих врагов. Патриарху Адриану, пришедшему к нему с иконой просить о помиловании стрельцов, он сказал: «Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой дом и истинное благочестие обязывают меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей гибели».[16] Но что никогда православный государь не делал, так это не издавал повелений вроде «…приказываю, чтобы отныне богородицы не плакали», как написано в книге «Правда о петербургских „святынях“». Кстати говоря, этот указ царя, несмотря на уверенную ссылку Н. И. Юдина, в «Деяниях» отсутствует.
Эх, Николай Иванович, Николай Иванович… Позвольте предположить, что этот указ и слова про «зады попов» вы придумали сами, сочинили, так сказать, в порыве атеистического вдохновения. И это более чем понятно: вам нужно было придать законченность вашему софизму. Петра I следовало представить как насмешника вообще над всем чудесным в Церкви, как предшественника будущих «просветителей-разоблачителей».
И «Деяния», по всей видимости, вы так и не читали. Иначе вы знали бы, что император Петр не писал слово «Богородица» с маленькой буквы и никому не позволял хулить Христа и Его Пречистую Матерь. Таких святотатцев по его приказу бросали в темницы.
«Несносны были ему безбожники и хулители Веры; он о таковых говаривал, что они наносят стыд благоустроенному Государству, и никак не должны быть терпимы; поелику подрывают они основание законов, на которых утверждается клятва, или присяга и обязательства. Однажды было ему донесено, что взят под стражу один произносивший в собрании богохульные слова: то повелел он тотчас засадить его как бешеного в цепи…»[17]
Времена Петра Великого с цепями и кнутами давно прошли. Общество стало более терпимым, более просвещенным. Но вот что интересно – во времена демократии удивительную свободу получили именно те, кого Петр называл «хулителями Веры». И в наши дни богохульные слова свободно произносят не только «в собрании», но и со страниц газет.
На тех же страницах в «Деяниях» приводится рассказ об ольхе, которая росла неподалеку от той же Троицкой церкви. Некий мужик стал предсказывать, что скоро в городе будет столь сильное наводнение, что вода поднимется выше этого дерева. Слухи привели к настоящей панике, и люди стали переселяться в города. Узнав об этом, Петр «весьма прогневался» и приказал срубить ольху, а мужика посадить в крепость. В назначенный день горе-предсказатель был доставлен к тому месту, где раньше стояла ольха, и получил пятьдесят ударов кнутом. При этом было «прочтено пред народом увещание остерегаться от таких обманов и от глупого и вредного суеверия».
Не надо думать, что Петр отвергал пророчества вообще. Однако лжепророчества он отвергал и лжепророков сурово карал. Но нужно еще знать, чем был для Петра Троицкий храм на Петербургской стороне. С 1714 года эта церковь была главным храмом столицы. На ее колокольне по приказу Петра были установлены часы с курантами, снятые с Сухаревой башни в Москве. С запада к храму было пристроено специальное крыльцо, на котором во время службы стояли особы царской фамилии и придворные. С этого же крыльца объявлялись царские повеления. Царь очень гордился этим деревянным зданием.[13]
При такой любви императора к этому собору нетрудно представить, как его огорчило «злобное толкование» и как он должен был быть доволен разоблачением обмана. Однако, на месте атеистов, я не спешил бы зачислять Петра в вольнодумцы. В тех же «Деяниях» читаем:
«…Он с самых юных лет исполнен был страха Божия и, по свидетельству летописи о зачатии и рождении его, толико прилежал к Слову Божию, что все Евангелие и Апостол наизусть прочитывал: великое имя Божие никогда не произносил инако, как с величайшим благоговением; и первое его веселие был Дом Господень, в коем не слушатель токмо был Божественной службы, но умножал внимание и благоговение предстоящих Монаршим своим голосом, стоя на ряду с певцами и читая всегда сам Апостол; и сколь ни великими и беспрерывными военными и гражданскими занят был делами, но никогда однако же не упустил случая, что не присутствовать при всенародном отправлении Божией службы, или крестного ходу, и не мог терпеть, чтоб народ по Воскресным дням работами нарушал святости дня сего, и в самой даже величайшей нужде едва позволял, но и то разве по окончании службы Божией, отправлять по Воскресным дням работы и другие публичные дела, и весьма часто говаривал: „Кто забывает Бога и не исполняет Его заповедей, тот и со многим трудом приобретает мало, и не будет иметь благословения“».[14]
Петр I отрицал ложные чудеса, но ни в коей мере не осуждал чудеса вообще. Как известно, ежегодно 27 ноября (10 декабря) Русская Церковь отмечает Знамение Пресвятой Богородицы, бывшее в Новгороде Великом в 1170 году. Праздник этот был установлен Новгородским архиепископом Иоанном в память о том, как икона Божией Матери «Знамение» источила слезы во время штурма города дружиной Андрея Боголюбского.
Почти сразу же празднование переняли другие русские княжества. «Вся Россия празднует день Знамения Божией Матери, один из древнейших русских праздников», – писала в прошлом веке С. Снессорева.[15]
Мог ли Петр I, придававший такое большое значение церковным праздникам, делать исключение для дня Знамения Пресвятой Богородицы? Не думаю… Здесь можно еще вспомнить, что, переезжая из Москвы в Петербург, царь в числе других чтимых святынь привез в новую столицу и московский образ «Знамение», и именно этой иконой он благословил на царство свою дочь Елизавету.
Да, Петр I подчас сурово карал своих врагов. Патриарху Адриану, пришедшему к нему с иконой просить о помиловании стрельцов, он сказал: «Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой дом и истинное благочестие обязывают меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей гибели».[16] Но что никогда православный государь не делал, так это не издавал повелений вроде «…приказываю, чтобы отныне богородицы не плакали», как написано в книге «Правда о петербургских „святынях“». Кстати говоря, этот указ царя, несмотря на уверенную ссылку Н. И. Юдина, в «Деяниях» отсутствует.
Эх, Николай Иванович, Николай Иванович… Позвольте предположить, что этот указ и слова про «зады попов» вы придумали сами, сочинили, так сказать, в порыве атеистического вдохновения. И это более чем понятно: вам нужно было придать законченность вашему софизму. Петра I следовало представить как насмешника вообще над всем чудесным в Церкви, как предшественника будущих «просветителей-разоблачителей».
И «Деяния», по всей видимости, вы так и не читали. Иначе вы знали бы, что император Петр не писал слово «Богородица» с маленькой буквы и никому не позволял хулить Христа и Его Пречистую Матерь. Таких святотатцев по его приказу бросали в темницы.
«Несносны были ему безбожники и хулители Веры; он о таковых говаривал, что они наносят стыд благоустроенному Государству, и никак не должны быть терпимы; поелику подрывают они основание законов, на которых утверждается клятва, или присяга и обязательства. Однажды было ему донесено, что взят под стражу один произносивший в собрании богохульные слова: то повелел он тотчас засадить его как бешеного в цепи…»[17]
Времена Петра Великого с цепями и кнутами давно прошли. Общество стало более терпимым, более просвещенным. Но вот что интересно – во времена демократии удивительную свободу получили именно те, кого Петр называл «хулителями Веры». И в наши дни богохульные слова свободно произносят не только «в собрании», но и со страниц газет.
Современные «разоблачители» чуда
Возьмем для примера статью, помещенную в газете «Труд» от 20 апреля 1999 года (общий тираж 2 270 000 экз.).
Статья называлась «Много чуда из ничего». Подзаголовок к статье гласил: «Реклама – двигатель не только торговли, но, как можете убедиться, и Божьего Промысла». Весь опус был дан под рубрикой «очерк нравов». Автор – Евгений Жирнов.
Тут же помещался рисунок: два существа в головных уборах с православными крестами, лежа рядышком в кровати, держат в руках икону Божией Матери. Икона плачет, причем на кровати стоит сейф, куда капают слезы (очевидно, по мысли художника, превращаясь в нем в деньги). Одно из этих существ – с полуобнаженной грудью, накрашенными губами и подведенными глазками – по мысли художника, должно, вероятно, обозначать «монахиню», второе – «монаха» или «попа». (Автор рисунка – Леонид Насыров.)
В своей статье г-н Жирнов рассказывает о впечатлениях от поездки в один из женских монастырей Московской области, где происходит чудо мироточения. Первая реакция на нее – удивление: как только г-ну Жирнову удалось встретить столько наглых обманщиц, развратниц, фанатиков, негодяев, корыстных дельцов в одном-единственном монастыре?
Второе впечатление – становится немного страшно за автора, и возникают мысли о его возможной ненормальности (в определенной сфере). Ведь, по его словам, монахини в монастыре не просто ходят, а «демонстрируют» себя; проходя по двору, он обращает внимание на множество «молодых прелестных послушниц»; встретившись со священником – монахом и духовником монастыря (шагнувшим, кстати, уже в седьмой десяток), – записывает: «Самым примечательным в отце N оказались глаза. Темные с поволокой, разбивающие женские сердца, – просто как у Никиты Михалкова».
Статья называлась «Много чуда из ничего». Подзаголовок к статье гласил: «Реклама – двигатель не только торговли, но, как можете убедиться, и Божьего Промысла». Весь опус был дан под рубрикой «очерк нравов». Автор – Евгений Жирнов.
Тут же помещался рисунок: два существа в головных уборах с православными крестами, лежа рядышком в кровати, держат в руках икону Божией Матери. Икона плачет, причем на кровати стоит сейф, куда капают слезы (очевидно, по мысли художника, превращаясь в нем в деньги). Одно из этих существ – с полуобнаженной грудью, накрашенными губами и подведенными глазками – по мысли художника, должно, вероятно, обозначать «монахиню», второе – «монаха» или «попа». (Автор рисунка – Леонид Насыров.)
В своей статье г-н Жирнов рассказывает о впечатлениях от поездки в один из женских монастырей Московской области, где происходит чудо мироточения. Первая реакция на нее – удивление: как только г-ну Жирнову удалось встретить столько наглых обманщиц, развратниц, фанатиков, негодяев, корыстных дельцов в одном-единственном монастыре?
Второе впечатление – становится немного страшно за автора, и возникают мысли о его возможной ненормальности (в определенной сфере). Ведь, по его словам, монахини в монастыре не просто ходят, а «демонстрируют» себя; проходя по двору, он обращает внимание на множество «молодых прелестных послушниц»; встретившись со священником – монахом и духовником монастыря (шагнувшим, кстати, уже в седьмой десяток), – записывает: «Самым примечательным в отце N оказались глаза. Темные с поволокой, разбивающие женские сердца, – просто как у Никиты Михалкова».