Страница:
Бабушка втыкала открытки по краям зеркала в буфете, в котором хранился ликерный набор; на одной из них Галип впервые прочитал имя Рюйи. Эти открытки с изображениями церкви, моста, моря, башни, корабля, мечети, пустыни, пирамиды, гостиницы, парка и различных животных складывались во вторую раму вокруг зеркала и время от времени вызывали гнев Дедушки; здесь же находились и сделанные в Измире фотографии Рюйи в младенчестве и в детстве. Галипа тогда не столько интересовала дочь дяди (по-новому, кузина), как говорили, его ровесница, сколько тетя Сузан из рода Мухаммеда, которая печально смотрела в камеру, раздвинув рукой сетку у входа в черно-белую пещеру, где в будоражащей воображение, пугающей глубине находилась ее дочь Рюйя. Фотографии Рюйи долго путешествовали из рук в руки, и в конце концов все мужчины и женщины поняли, что там, внутри пещеры, скрывается красота: Чаще других в семье обсуждался вопрос о времени прибытия дяди Мелиха с семьей в Стамбул и о том, на каком этаже они будут жить. Мать Джеляля, вышедшая замуж за адвоката, умерла молодой от болезни, которую врачи не сумели установить; Джеляль после ее смерти не в силах был жить в Аксарае, в доме с пауками, и по настоянию Бабушки вернулся в дом Шехрикальп и поселился в мансарде. Он писал о футбольных матчах, пытаясь разобраться в интригах вокруг футбола, рассказывал о таинственных и искусных преступлениях смельчаков из баров, притонов и публичных домов в закоулках Бейоглу, составлял кроссворды, где черных клеточек всегда было больше, чем белых; когда его патрон не мог прийти в себя после вина с наркотиком, писал за него продолжение приключенческого романа; имя Джеляля можно было встретить в рубриках «Читаем вашу судьбу по руке», «Толкование снов», «Ваше лицо — ваша личность», «Ваш зодиакальный знак сегодня» (в этой рубрике впервые стали помещать приветы родственникам, знакомым, а по некоторым утверждениям, и любимым) и «Хочешь — верь, хочешь — не верь»; если оставалось время, Джеляль писал рецензии на последние американские фильмы, которые смотрел в кинотеатрах, куда его пускали бесплатно; всю эту работу он делал для газеты, где впоследствии будет — поначалу под псевдонимом — вести постоянную рубрику; говорили, что если он и дальше будет жить в доме с родственниками, то при таком усердии сможет заработать журналистикой достаточно денег и сможет даже жениться. Однажды утром, увидев, как брусчатку вдоль трамвайных путей бессмысленно покрыли асфальтом, Галип подумал, что «несчастье», о котором говорил Дедушка, каким-то образом связано с ужасной теснотой в доме, с чем-то неясным, нелогичным и пугающим. Будто назло тем, кто не принимал всерьез его открыток, в Стамбул вернулся дядя Мелих: он прибыл поздно вечером (не сообщив заранее о приезде) с красивой женой, красивой дочерью, чемоданами, сундуками и, естественно, поселился в мансарде, где жил Джеляль.
Ночью, перед тем как Галип опоздал в школу, он видел во сне свое опоздание: он ехал в автобусе, рядом с ним сидела красивая незнакомая девочка с голубыми волосами; автобус увозил их от школы, где предстояло прочитать последние страницы букваря. В тот день Отец тоже поздно пошел на работу. Они завтракали; косые лучи утреннего солнца освещали стол, покрытый скатертью, похожей на бело-голубую шахматную доску; Мать с Отцом говорили о поселившихся вчера в мансарде с таким безразличием, словно речь шла о мышах, которые обосновались в перекрытиях дома, или о привидениях и джиннах — любимая тема прислуги Эсмы-ханым. Галипу не хотелось думать ни о приехавших родственниках, ни о том, что он проспал и не пошел в школу. Он отправился на этаж Бабушки и Дедушки, но там парикмахер, брея не выглядевшего очень счастливым Дедушку, как раз спрашивал о тех, в мансарде. Открытки, прикрепленные к буфетному зеркалу, разлетелись по полу, в комнате появились незнакомые и непонятные предметы; Галип уловил новый запах, который он так полюбит потом. Вдруг ему захотелось увидеть страны, изображенные на открытках. И красивую тетю, фотографии которой он видел. Его охватило желание поскорее вырасти и стать мужчиной! Он заявил, что хочет постричься, Бабушка обрадовалась, но болтун-парикмахер ничего не понял: он усадил Гали-па не в Дедушкино кресло, а на табурет, поставленный на обеденный стол. К тому же белая накидка, которую парикмахер, сняв с Дедушки, крепко повязал ему, была слишком велика: мало того, что она душила его, она еще свисала ниже колен, совсем как девчачья юбка. Потом, уже после их женитьбы через — как он подсчитал — 19 лет 19 месяцев и 19 дней после их первой встречи, глядя иногда по утрам на утонувшую в подушке голову жены, спящей рядом, Галип чувствовал, что голубизна одеяла, укрывавшего Рюйю, вызывала у него такое же беспокойство, как та, белая до голубизны, накидка, но жене он об этом никогда ничего не говорил; возможно, потому, что знал: Рюйя не будет менять одеяло по такой дурацкой причине.
Галип подумал, что газеты, должно быть, уже лежат под дверью, легко и бесшумно поднялся с постели, но ноги понесли его не в коридор, а на кухню. Чайника на кухне не оказалось, возможно, он был в гостиной, там же, где и заварочный. Судя по тому, что медная пепельница была доверху заполнена окурками, Рюйя снова просидела до утра, читая, а может, и не читая детективный роман. Чайник он нашел в ванной: поскольку напор воды был слабый и невозможно было пользоваться устрашающим сооружением, именуемым «колонка», воду для всех нужд подогревали в чайнике; чайник же был один, второго они так и не купили. Иногда, перед тем как лечь в постель, они, как Дедушка с Бабушкой и как Отец с Матерью, покорно и вместе с тем нетерпеливо ждали, когда нагреется вода.
Во время одной из ссор, начавшейся словами: «Брось ты эти сигареты», Бабушка, обвиненная в неблагодарности, заявила Дедушке, что хотя бы раз в жизни, но она встанет после него. Васыф это видел. Галип слышал и не понял, что Бабушка хотела этим сказать. Джеляль написал что-то на эту тему, но не в том смысле, как говорила Бабушка. Он написал: «Не рожать при свете дня, вставать до рассвета, подниматься с постели раньше мужчины — таковы деревенские обычаи». Прочитав заключительную часть этой статьи, где Джеляль описывал в точности церемонию утреннего подъема Бабушки и Дедушки (сигаретный пепел на одеяле, зубные протезы, лежащие в стакане с зубными щетками, привычный просмотр газетных объявлений о смерти), Бабушка сказала: «Стало быть, мы деревенские!» А Дедушка добавил: «Чтобы он понял, что такое „деревенские“, надо кормить его по утрам чечевичной похлебкой!»
Галип полоскал чашки, искал чистую вилку, нож и тарелку, доставал из пропахшего бастурмой холодильника похожую на пластмассу брынзу и маслины, брился, подогрев в чайнике воду; он хотел шумом разбудить Рюйю, но не получилось. Потом он глотал ненастоявшийся чай, ел черствый хлеб и маслины с тимьяном, сонно читал пахнувшую типографской краской газету, которую, достав из-под двери, положил рядом с тарелкой, и думал о том, что вечером они могли бы пойти к Джелялю или в кинотеатр «Конак». Дойдя до статьи Джеляля, он решил прочитать ее вечером, когда вернется из кино; глаза, независимо от его воли, выхватили первое предложение статьи, но он без колебаний отодвинул от себя газету, оставил ее раскрытой на столе, встал, надел пальто и почему-то снова зашел в спальню. Сунул руки в карманы, полные табачных крошек, мелочи и использованных билетов; некоторое время молча, внимательно и почтительно смотрел на жену. Потом повернулся, тихонько прикрыл за собой дверь и вышел.
Лестница, застланная только что вытряхнутыми половиками, пахла мокрой пылью и грязью. Воздух на улице тоже был грязный, темный от дыма — дома топили углем и мазутом. Было холодно; выдувая изо рта облачка пара, он прошел между сваленными на землю кучами мусора и встал в длинную очередь на стоянке маршрутного такси.
На противоположной стороне улицы старик в пиджаке с поднятым воротником выбирал у лоточника пирожки с мясом и сыром. Неожиданно для себя Галип выскочил из очереди, побежал за угол, всучил деньги газетчику, пристроившемуся у двери дома, взял газету «Миллиет» и, сунув ее под мышку, вернулся на место. Как-то Джеляль язвительным тоном копировал одну из своих престарелых почитательниц: «Мы с Мухарремом так любим ваши статьи, Джеляль-бей, что иногда покупаем сразу два экземпляра „Миллиет“!» Тогда они смеялись вместе-Галип, Рюйя и Джеляль. После долгого ожидания, изрядно промокнув под начавшимся дождем, Галип, толкаясь, влез в маршрутку, пахнущую влажной одеждой и табаком; убедившись, что общей дискуссии в машине не затевается, он старательно и с удовольствием, как истинный газетолюб, сложил газету до размера статьи в рубрике на второй странице, рассеянно посмотрел в окошко и начал читать свежее творение Джеляля.
Вы обратили внимание на то, что воды Босфора отступают? Не думаю. Кто из нас нынче читает, кому интересно знать, что происходит в мире, где люди убивают друг друга с радостью и энтузиазмом детей, пришедших на праздник? Даже статьи известных журналистов мы читаем в толчее на пристанях, прижатые друг к другу в автобусах или трясущихся маршрутках, когда буквы дрожат и сливаются. Вот что я прочитал во французском геологическом журнале: оказывается, температура воды в Черном море повышается, а в Средиземном — понижается. Поэтому морские воды стали заполнять придонные ямы, и в результате возникших тектонических колебаний дно Гибралтара, Дарданелл и Босфора начало подниматься.
Мы недавно разговаривали с рыбаком на берегу Босфора, и он рассказал, что его лодка, которую он раньше держал на воде, бросая якорь на цепи длиной в высоту минарета, сейчас оказалась на суше; рыбак спросил: «Неужели наш премьер-министр совсем не интересуется подобными вещами?»
Этого я не знаю. Я знаю, что ждет нас в ближайшем будущем, если процессы, о которых я прочитал, будут продолжаться. Совершенно очевидно, что через некоторое время райское место, которое мы называем Босфором, превратится в черное болото, посреди которого облепленные глиной остовы галеонов будут выглядеть как скалящие зубы привидения. Нетрудно предположить, что в конце жаркого лета это болото местами высохнет и превратится в глинистое дно скромной речки, снабжающей водой маленький поселок, а на окрестных холмах, орошаемых бурно стекающими нечистотами, вырывающимися, как водопады, из тысяч широких труб, будет зеленеть трава и даже расти ромашки. Девичья башня (Дозорная башня на Босфоре, построена в 410 г. до н. э) на холме превратится в устрашающее сооружение, вознесясь над этой глубокой мрачной лощиной.
Я представляю себе новые кварталы, которые начнут строиться на этом глинистом пустыре, прежнем «проливе», под наблюдением муниципальных чиновников, бегающих туда-сюда с квитанциями за уплату штрафа: лачуги, палатки, бары, увеселительные заведения, луна-парки с каруселями, игорные дома, мечети, обители дервишей, помещения марксистских фракций, ателье по изготовлению некачественных пластмассовых изделий и чулочные фабрики… Среди этого невообразимого беспорядка будут торчать остовы лежащих на боку судов, оставшиеся от «Ширкети Хайрие» (Старинная судостроительная турецкая фирма), крышки от бутылок и поля аурелий… Наряду с американскими трансатлантическими пароходами, оказавшимися на суше в день мгновенно отступивших вод, здесь можно будет увидеть скелеты кельтов и ликийцев, застывших с открытыми ртами, молящихся неведомым древним богам среди поросших мхом ионических колонн. Я могу предположить, что эта новая цивилизация, которая возникнет среди облепленных мидиями византийских сокровищ, серебряных и жестяных вилок и ножей, винных бочек, пролежавших тысячу лет, бутылок из-под газированной воды и остовов остроносых галер, получит топливо для своих печей и обогревателей из старого румынского нефтяного танкера, винт которого увяз в иле. В этой проклятой яме, поливаемой бурными потоками темно-зеленых нечистот всего Стамбула, среди вырывающихся из старых подземелий ядовитых газов, топкой глины, трупов дельфинов, меч-рыбы и камбалы, среди крыс, открывших для себя новый рай, распространятся эпидемии совершенно новых болезней; это главное, к чему мы должны быть готовы. Я знаю и предупреждаю: никто не убережется от трагедий, что произойдут в тот день в этом опасном районе, который будет огорожен колючей проволокой и объявлен запретной зоной.
С балконов, где когда-то наслаждались сияющей луной, серебрившей шелковые воды Босфора, мы будем теперь наблюдать свет голубоватого дыма от костров, на которых в спешке сжигают оставшихся незахороненными покойников. Мы почувствуем щекочущий ноздри, резкий, смешанный с плесенью запах мертвецов, гниющих по берегу Босфора, на столах, за которыми когда-то мы пили ракы (Турецкая виноградная водка с анисом), вдыхая одуряющий аромат багряника и женских рук. А на набережных, где рядами выстраивались рыбаки, мы не услышим больше дивных весенних песен птиц и шума перекатывающего свои воды Босфора: будут раздаваться лишь крики тех, кто схватил мечи, кинжалы, ржавые сабли, пистолеты и ружья, некогда выброшенные в воду из страха перед длящимися тысячу лет повальными обысками, и бьется теперь в смертельной схватке. Стамбульцы из прибрежных районов, которые раньше, возвращаясь домой, открывали настежь окна автобусов, чтобы, вдохнув морской воздух, снять усталость, теперь, напротив, будут затыкать автобусные окна газетами и тряпками, чтобы не просачивался запах ила и гниющих мертвецов, и будут стараться не смотреть вниз, в пугающую тьму, освещенную кострами. Из прибрежных кофеен, где продавали много халвы и воздушных шаров, мы будем наблюдать не праздничную иллюминацию, а кроваво-красный свет взрывающихся мин, взлетающих на воздух вместе с любопытными ребятишками. Те, кто зарабатывал на хлеб, собирая на песчаном берегу выброшенные бурным морем византийские монеты и пустые консервные банки, отныне будут торговать скарбом из деревянных домов, некогда стоявших в прибрежных поселках; в глубине бывшего Босфора можно будет найти кофемолки, покрытые водорослями, часы с кукушками, черные фортепиано в броне из мидий. В один из таких дней я проскользну за колючую проволоку, чтобы найти черный «кадиллак».
Черный «кадиллак» был гордостью одного бандита из Бейоглу (язык не поворачивается сказать «гангстер»), за похождениями которого я следил тридцать лет назад, когда был начинающим корреспондентом, и двумя фотографиями которого, где он был изображен у входа в принадлежащий ему стамбульский притон, я восхищался. Такие автомобили в Стамбуле в то время были только у железнодорожного магната Дагделена и табачного короля Маруфа. Мы, журналисты, сделали из бандита героя, рассказ о последних часах его жизни мы печатали с продолжением в течение недели: в полночь он был окружен полицией, вместе со своей возлюбленной прыгнул в машину и — по одной версии, под влиянием наркотиков, а по другой — сознательно (так разбойник направляет коня к пропасти) — повел «кадиллак» к мысу Акынты и ринулся, не раздумывая, в черные воды Босфора. Я примерно знаю, где может находиться этот «кадиллак», который много дней искали на дне и не нашли подводники; о нем быстро забыли и журналисты, и читатели.
Он должен лежать там, в глубине вновь образовавшейся лощины, ранее называемой «Босфором», где можно наткнуться на башмаки семисотлетней давности, ставшие жилищем для раков, на сапог, на верблюжьи кости, бутылки с запечатанными в них письмами, адресованными неизвестным возлюбленным; или там, позади холмов, заросших губками и лесами из мидий, среди которых сверкают алмазы, серьги, крышки от газировки и золотые браслеты; он может покоиться в песке, неподалеку от лаборатории по производству героина, оборудованной на скорую руку в остове сгнившей баржи, там, где устрицы обильно орошены кровью коней и ишаков, зарезанных подпольными изготовителями колбас.
Разыскивая машину в безмолвии этой тьмы, пропитанной трупным запахом, прислушиваясь к сигналам автомобилей, проносящихся вдали по асфальтированной дороге, которая называлась прежде приморской, а теперь больше походит на горную, я увижу скрюченные кости дворцовых заговорщиков, все еще лежащих в мешках, в которых они задохнулись, и скелеты православных священников, вцепившихся в свои кресты и жезлы. Потом мне попадется затонувшая английская подлодка: она должна была торпедировать пароход «Гюльджемаль», перевозивший солдат с набережной Топхане в Чанаккале (Порт в проливе Дарданеллы), но винт ее запутался в рыбачьих сетях, а нос ударился в скалу, поросшую водорослями; глядя на голубоватый дымок, поднимающийся из перископа, я пойму, что теперь он используется как печная труба, что скелеты англичан с открытыми от недостатка кислорода ртами выброшены из лодки, а наши соотечественники, сидя в обитом бархатом кресле капитана, пьют из чашек китайского фарфора чай, освоившись со своим новым убежищем, изготовленным в мастерских Ливерпуля. В темноте, подальше, валяется ржавый якорь броненосца из эскадры кайзера Вильгельма. Мне подмигнет перламутровый экран. Я наткнусь на остатки разграбленной генуэзской казны, короткоствольную пушку с забитым грязью жерлом, облепленные мидиями изображения некоторых исчезнувших государств и народов, стоящую вертикально латунную люстру с разбитыми лампочками. Шагая по глине и камням, постепенно опускаясь все ниже, я увижу скелеты прикованных к веслам рабов, уставившихся на звезды. Ожерелье, застрявшее в водорослях. Возможно, я не обращу внимания на очки и зонтики, но несколько мгновений буду внимательно и боязливо смотреть на рыцарей-крестоносцев, восседающих с оружием и в доспехах на скелетах все еще упрямо стоящих на ногах коней. И тогда я с ужасом пойму, что скелеты крестоносцев с оружием и в полной экипировке, заросшей ракушками, ждали черный «кадиллак», который теперь стоит рядом с ними.
Медленно, с опаской, словно прося разрешения у охранников-крестоносцев, я подойду к черному «кадиллаку», освещаемому мерцающим, неясным, неизвестно откуда идущим светом. Я попытаюсь открыть дверцы «кадиллака», но машина, облепленная мидиями и морскими водорослями, не подчинится мне; зеленоватые окна также окажутся заклиненными. Тогда, вынув из кармана шариковую ручку, я попытаюсь расчистить ею слой водорослей фисташкового цвета на одном из окон.
В полночь я зажгу спичку в этой пугающей, волшебной тьме и — в металлическом отсвете красивых, все еще сверкающих, как броня крестоносца, руля, никелированного счетчика и корпуса часов — увижу, как сидящие на переднем сиденье бандит и его возлюбленная целуются, обнимают друг друга тонкими, в браслетах руками, пальцы которых унизаны кольцами. Не только челюсти, сами их черепа будут слиты в нескончаемом поцелуе.
И тогда, не зажигая больше спичек, глядя на огни города, я подумаю, что это лучший способ встретить смерть в момент катастрофы; я с горечью крикну далекой любимой: дорогая моя, милая, печальная моя, страшный миг настал, приди ко мне, где бы ты ни была: в прокуренном кабинете, на кухне, пропахшей луком, в голубой неубранной спальне — пора, приди ко мне; вот он, предсмертный миг, так давай же крепко обнимем друг друга в тихой полутемной комнате с задернутыми занавесками, чтобы забыть о приближении страшной катастрофы.
Утром того дня, когда жена ушла от него, Галип, с прочитанной газетой под мышкой, поднимался по лестнице на холм Бабыали (Квартал в центре Стамбула, где расположена резиденция губернатора) к своей конторе; он думал о зеленой шариковой ручке, утонувшей в Босфоре во время одной из прогулок на лодке, которую устроили им родители много лет назад, когда они с Рюйей болели свинкой. Вечером он обнаружит, что прощальное письмо Рюйи написано точно такой же зеленой шариковой ручкой, как и та, что он потерял в детстве. Ту ручку двадцать четыре года назад Галипу на неделю дал Джеляль, увидев, как она ему понравилась. Узнав о том, что она потерялась, Джеляль спросил, в каком месте Галип обронил ручку, и, выслушав ответ, сказал: «Потерянной ее считать нельзя, потому что мы знаем, где она упала в пролив». Войдя в контору, Галип снова внимательно перечитал «Когда отступили воды Босфора» и удивился, что Джеляль расчищал фисташковые водоросли на окне «кадиллака» не той самой зеленой шариковой ручкой, а какой-то другой.
Галип слышал от Джеляля, что после отъезда дяди Мелиха в Париж и возвращения через год Васыфа, прижимающего к груди аквариум, Отец и Дедушка отправились в адвокатскую контору дяди Мелиха на Бабыали, погрузили в повозку его вещи, папки с делами, перевезли все это в Нишанташи и разместили на чердачном этаже своего дома. Позднее, когда дядя Мелих, вернувшийся из Магриба с красивой женой и дочерью Рюйей, потерпел крах в бизнесе (торговле сушеным инжиром), которым он занялся вместе с тестем в Измире, он не стал для поправки семейных дел возвращаться к аптекам и кондитерским, а решил возобновить адвокатскую практику и перевез эти вещи в новую контору, полагая, что своей солидностью они произведут хорошее впечатление на клиентов. Много лет спустя, вспоминая прошлое — как всегда с насмешкой, — Джеляль рассказал Галипу и Рюйе: была вызвана целая бригада грузчиков, специализирующихся на аккуратной перевозке вещей, таких, как холодильники или фортепиано, и оказалось, что один из грузчиков двадцать два года назад таскал эти вещи на чердак; годы только поубавили волос на его голове.
Ночью, перед тем как Галип опоздал в школу, он видел во сне свое опоздание: он ехал в автобусе, рядом с ним сидела красивая незнакомая девочка с голубыми волосами; автобус увозил их от школы, где предстояло прочитать последние страницы букваря. В тот день Отец тоже поздно пошел на работу. Они завтракали; косые лучи утреннего солнца освещали стол, покрытый скатертью, похожей на бело-голубую шахматную доску; Мать с Отцом говорили о поселившихся вчера в мансарде с таким безразличием, словно речь шла о мышах, которые обосновались в перекрытиях дома, или о привидениях и джиннах — любимая тема прислуги Эсмы-ханым. Галипу не хотелось думать ни о приехавших родственниках, ни о том, что он проспал и не пошел в школу. Он отправился на этаж Бабушки и Дедушки, но там парикмахер, брея не выглядевшего очень счастливым Дедушку, как раз спрашивал о тех, в мансарде. Открытки, прикрепленные к буфетному зеркалу, разлетелись по полу, в комнате появились незнакомые и непонятные предметы; Галип уловил новый запах, который он так полюбит потом. Вдруг ему захотелось увидеть страны, изображенные на открытках. И красивую тетю, фотографии которой он видел. Его охватило желание поскорее вырасти и стать мужчиной! Он заявил, что хочет постричься, Бабушка обрадовалась, но болтун-парикмахер ничего не понял: он усадил Гали-па не в Дедушкино кресло, а на табурет, поставленный на обеденный стол. К тому же белая накидка, которую парикмахер, сняв с Дедушки, крепко повязал ему, была слишком велика: мало того, что она душила его, она еще свисала ниже колен, совсем как девчачья юбка. Потом, уже после их женитьбы через — как он подсчитал — 19 лет 19 месяцев и 19 дней после их первой встречи, глядя иногда по утрам на утонувшую в подушке голову жены, спящей рядом, Галип чувствовал, что голубизна одеяла, укрывавшего Рюйю, вызывала у него такое же беспокойство, как та, белая до голубизны, накидка, но жене он об этом никогда ничего не говорил; возможно, потому, что знал: Рюйя не будет менять одеяло по такой дурацкой причине.
Галип подумал, что газеты, должно быть, уже лежат под дверью, легко и бесшумно поднялся с постели, но ноги понесли его не в коридор, а на кухню. Чайника на кухне не оказалось, возможно, он был в гостиной, там же, где и заварочный. Судя по тому, что медная пепельница была доверху заполнена окурками, Рюйя снова просидела до утра, читая, а может, и не читая детективный роман. Чайник он нашел в ванной: поскольку напор воды был слабый и невозможно было пользоваться устрашающим сооружением, именуемым «колонка», воду для всех нужд подогревали в чайнике; чайник же был один, второго они так и не купили. Иногда, перед тем как лечь в постель, они, как Дедушка с Бабушкой и как Отец с Матерью, покорно и вместе с тем нетерпеливо ждали, когда нагреется вода.
Во время одной из ссор, начавшейся словами: «Брось ты эти сигареты», Бабушка, обвиненная в неблагодарности, заявила Дедушке, что хотя бы раз в жизни, но она встанет после него. Васыф это видел. Галип слышал и не понял, что Бабушка хотела этим сказать. Джеляль написал что-то на эту тему, но не в том смысле, как говорила Бабушка. Он написал: «Не рожать при свете дня, вставать до рассвета, подниматься с постели раньше мужчины — таковы деревенские обычаи». Прочитав заключительную часть этой статьи, где Джеляль описывал в точности церемонию утреннего подъема Бабушки и Дедушки (сигаретный пепел на одеяле, зубные протезы, лежащие в стакане с зубными щетками, привычный просмотр газетных объявлений о смерти), Бабушка сказала: «Стало быть, мы деревенские!» А Дедушка добавил: «Чтобы он понял, что такое „деревенские“, надо кормить его по утрам чечевичной похлебкой!»
Галип полоскал чашки, искал чистую вилку, нож и тарелку, доставал из пропахшего бастурмой холодильника похожую на пластмассу брынзу и маслины, брился, подогрев в чайнике воду; он хотел шумом разбудить Рюйю, но не получилось. Потом он глотал ненастоявшийся чай, ел черствый хлеб и маслины с тимьяном, сонно читал пахнувшую типографской краской газету, которую, достав из-под двери, положил рядом с тарелкой, и думал о том, что вечером они могли бы пойти к Джелялю или в кинотеатр «Конак». Дойдя до статьи Джеляля, он решил прочитать ее вечером, когда вернется из кино; глаза, независимо от его воли, выхватили первое предложение статьи, но он без колебаний отодвинул от себя газету, оставил ее раскрытой на столе, встал, надел пальто и почему-то снова зашел в спальню. Сунул руки в карманы, полные табачных крошек, мелочи и использованных билетов; некоторое время молча, внимательно и почтительно смотрел на жену. Потом повернулся, тихонько прикрыл за собой дверь и вышел.
Лестница, застланная только что вытряхнутыми половиками, пахла мокрой пылью и грязью. Воздух на улице тоже был грязный, темный от дыма — дома топили углем и мазутом. Было холодно; выдувая изо рта облачка пара, он прошел между сваленными на землю кучами мусора и встал в длинную очередь на стоянке маршрутного такси.
На противоположной стороне улицы старик в пиджаке с поднятым воротником выбирал у лоточника пирожки с мясом и сыром. Неожиданно для себя Галип выскочил из очереди, побежал за угол, всучил деньги газетчику, пристроившемуся у двери дома, взял газету «Миллиет» и, сунув ее под мышку, вернулся на место. Как-то Джеляль язвительным тоном копировал одну из своих престарелых почитательниц: «Мы с Мухарремом так любим ваши статьи, Джеляль-бей, что иногда покупаем сразу два экземпляра „Миллиет“!» Тогда они смеялись вместе-Галип, Рюйя и Джеляль. После долгого ожидания, изрядно промокнув под начавшимся дождем, Галип, толкаясь, влез в маршрутку, пахнущую влажной одеждой и табаком; убедившись, что общей дискуссии в машине не затевается, он старательно и с удовольствием, как истинный газетолюб, сложил газету до размера статьи в рубрике на второй странице, рассеянно посмотрел в окошко и начал читать свежее творение Джеляля.
Когда отступили воды Босфора
Нет ничего более удивительного, чем жизнь. Кроме слова.
Ибн Зерхани
Вы обратили внимание на то, что воды Босфора отступают? Не думаю. Кто из нас нынче читает, кому интересно знать, что происходит в мире, где люди убивают друг друга с радостью и энтузиазмом детей, пришедших на праздник? Даже статьи известных журналистов мы читаем в толчее на пристанях, прижатые друг к другу в автобусах или трясущихся маршрутках, когда буквы дрожат и сливаются. Вот что я прочитал во французском геологическом журнале: оказывается, температура воды в Черном море повышается, а в Средиземном — понижается. Поэтому морские воды стали заполнять придонные ямы, и в результате возникших тектонических колебаний дно Гибралтара, Дарданелл и Босфора начало подниматься.
Мы недавно разговаривали с рыбаком на берегу Босфора, и он рассказал, что его лодка, которую он раньше держал на воде, бросая якорь на цепи длиной в высоту минарета, сейчас оказалась на суше; рыбак спросил: «Неужели наш премьер-министр совсем не интересуется подобными вещами?»
Этого я не знаю. Я знаю, что ждет нас в ближайшем будущем, если процессы, о которых я прочитал, будут продолжаться. Совершенно очевидно, что через некоторое время райское место, которое мы называем Босфором, превратится в черное болото, посреди которого облепленные глиной остовы галеонов будут выглядеть как скалящие зубы привидения. Нетрудно предположить, что в конце жаркого лета это болото местами высохнет и превратится в глинистое дно скромной речки, снабжающей водой маленький поселок, а на окрестных холмах, орошаемых бурно стекающими нечистотами, вырывающимися, как водопады, из тысяч широких труб, будет зеленеть трава и даже расти ромашки. Девичья башня (Дозорная башня на Босфоре, построена в 410 г. до н. э) на холме превратится в устрашающее сооружение, вознесясь над этой глубокой мрачной лощиной.
Я представляю себе новые кварталы, которые начнут строиться на этом глинистом пустыре, прежнем «проливе», под наблюдением муниципальных чиновников, бегающих туда-сюда с квитанциями за уплату штрафа: лачуги, палатки, бары, увеселительные заведения, луна-парки с каруселями, игорные дома, мечети, обители дервишей, помещения марксистских фракций, ателье по изготовлению некачественных пластмассовых изделий и чулочные фабрики… Среди этого невообразимого беспорядка будут торчать остовы лежащих на боку судов, оставшиеся от «Ширкети Хайрие» (Старинная судостроительная турецкая фирма), крышки от бутылок и поля аурелий… Наряду с американскими трансатлантическими пароходами, оказавшимися на суше в день мгновенно отступивших вод, здесь можно будет увидеть скелеты кельтов и ликийцев, застывших с открытыми ртами, молящихся неведомым древним богам среди поросших мхом ионических колонн. Я могу предположить, что эта новая цивилизация, которая возникнет среди облепленных мидиями византийских сокровищ, серебряных и жестяных вилок и ножей, винных бочек, пролежавших тысячу лет, бутылок из-под газированной воды и остовов остроносых галер, получит топливо для своих печей и обогревателей из старого румынского нефтяного танкера, винт которого увяз в иле. В этой проклятой яме, поливаемой бурными потоками темно-зеленых нечистот всего Стамбула, среди вырывающихся из старых подземелий ядовитых газов, топкой глины, трупов дельфинов, меч-рыбы и камбалы, среди крыс, открывших для себя новый рай, распространятся эпидемии совершенно новых болезней; это главное, к чему мы должны быть готовы. Я знаю и предупреждаю: никто не убережется от трагедий, что произойдут в тот день в этом опасном районе, который будет огорожен колючей проволокой и объявлен запретной зоной.
С балконов, где когда-то наслаждались сияющей луной, серебрившей шелковые воды Босфора, мы будем теперь наблюдать свет голубоватого дыма от костров, на которых в спешке сжигают оставшихся незахороненными покойников. Мы почувствуем щекочущий ноздри, резкий, смешанный с плесенью запах мертвецов, гниющих по берегу Босфора, на столах, за которыми когда-то мы пили ракы (Турецкая виноградная водка с анисом), вдыхая одуряющий аромат багряника и женских рук. А на набережных, где рядами выстраивались рыбаки, мы не услышим больше дивных весенних песен птиц и шума перекатывающего свои воды Босфора: будут раздаваться лишь крики тех, кто схватил мечи, кинжалы, ржавые сабли, пистолеты и ружья, некогда выброшенные в воду из страха перед длящимися тысячу лет повальными обысками, и бьется теперь в смертельной схватке. Стамбульцы из прибрежных районов, которые раньше, возвращаясь домой, открывали настежь окна автобусов, чтобы, вдохнув морской воздух, снять усталость, теперь, напротив, будут затыкать автобусные окна газетами и тряпками, чтобы не просачивался запах ила и гниющих мертвецов, и будут стараться не смотреть вниз, в пугающую тьму, освещенную кострами. Из прибрежных кофеен, где продавали много халвы и воздушных шаров, мы будем наблюдать не праздничную иллюминацию, а кроваво-красный свет взрывающихся мин, взлетающих на воздух вместе с любопытными ребятишками. Те, кто зарабатывал на хлеб, собирая на песчаном берегу выброшенные бурным морем византийские монеты и пустые консервные банки, отныне будут торговать скарбом из деревянных домов, некогда стоявших в прибрежных поселках; в глубине бывшего Босфора можно будет найти кофемолки, покрытые водорослями, часы с кукушками, черные фортепиано в броне из мидий. В один из таких дней я проскользну за колючую проволоку, чтобы найти черный «кадиллак».
Черный «кадиллак» был гордостью одного бандита из Бейоглу (язык не поворачивается сказать «гангстер»), за похождениями которого я следил тридцать лет назад, когда был начинающим корреспондентом, и двумя фотографиями которого, где он был изображен у входа в принадлежащий ему стамбульский притон, я восхищался. Такие автомобили в Стамбуле в то время были только у железнодорожного магната Дагделена и табачного короля Маруфа. Мы, журналисты, сделали из бандита героя, рассказ о последних часах его жизни мы печатали с продолжением в течение недели: в полночь он был окружен полицией, вместе со своей возлюбленной прыгнул в машину и — по одной версии, под влиянием наркотиков, а по другой — сознательно (так разбойник направляет коня к пропасти) — повел «кадиллак» к мысу Акынты и ринулся, не раздумывая, в черные воды Босфора. Я примерно знаю, где может находиться этот «кадиллак», который много дней искали на дне и не нашли подводники; о нем быстро забыли и журналисты, и читатели.
Он должен лежать там, в глубине вновь образовавшейся лощины, ранее называемой «Босфором», где можно наткнуться на башмаки семисотлетней давности, ставшие жилищем для раков, на сапог, на верблюжьи кости, бутылки с запечатанными в них письмами, адресованными неизвестным возлюбленным; или там, позади холмов, заросших губками и лесами из мидий, среди которых сверкают алмазы, серьги, крышки от газировки и золотые браслеты; он может покоиться в песке, неподалеку от лаборатории по производству героина, оборудованной на скорую руку в остове сгнившей баржи, там, где устрицы обильно орошены кровью коней и ишаков, зарезанных подпольными изготовителями колбас.
Разыскивая машину в безмолвии этой тьмы, пропитанной трупным запахом, прислушиваясь к сигналам автомобилей, проносящихся вдали по асфальтированной дороге, которая называлась прежде приморской, а теперь больше походит на горную, я увижу скрюченные кости дворцовых заговорщиков, все еще лежащих в мешках, в которых они задохнулись, и скелеты православных священников, вцепившихся в свои кресты и жезлы. Потом мне попадется затонувшая английская подлодка: она должна была торпедировать пароход «Гюльджемаль», перевозивший солдат с набережной Топхане в Чанаккале (Порт в проливе Дарданеллы), но винт ее запутался в рыбачьих сетях, а нос ударился в скалу, поросшую водорослями; глядя на голубоватый дымок, поднимающийся из перископа, я пойму, что теперь он используется как печная труба, что скелеты англичан с открытыми от недостатка кислорода ртами выброшены из лодки, а наши соотечественники, сидя в обитом бархатом кресле капитана, пьют из чашек китайского фарфора чай, освоившись со своим новым убежищем, изготовленным в мастерских Ливерпуля. В темноте, подальше, валяется ржавый якорь броненосца из эскадры кайзера Вильгельма. Мне подмигнет перламутровый экран. Я наткнусь на остатки разграбленной генуэзской казны, короткоствольную пушку с забитым грязью жерлом, облепленные мидиями изображения некоторых исчезнувших государств и народов, стоящую вертикально латунную люстру с разбитыми лампочками. Шагая по глине и камням, постепенно опускаясь все ниже, я увижу скелеты прикованных к веслам рабов, уставившихся на звезды. Ожерелье, застрявшее в водорослях. Возможно, я не обращу внимания на очки и зонтики, но несколько мгновений буду внимательно и боязливо смотреть на рыцарей-крестоносцев, восседающих с оружием и в доспехах на скелетах все еще упрямо стоящих на ногах коней. И тогда я с ужасом пойму, что скелеты крестоносцев с оружием и в полной экипировке, заросшей ракушками, ждали черный «кадиллак», который теперь стоит рядом с ними.
Медленно, с опаской, словно прося разрешения у охранников-крестоносцев, я подойду к черному «кадиллаку», освещаемому мерцающим, неясным, неизвестно откуда идущим светом. Я попытаюсь открыть дверцы «кадиллака», но машина, облепленная мидиями и морскими водорослями, не подчинится мне; зеленоватые окна также окажутся заклиненными. Тогда, вынув из кармана шариковую ручку, я попытаюсь расчистить ею слой водорослей фисташкового цвета на одном из окон.
В полночь я зажгу спичку в этой пугающей, волшебной тьме и — в металлическом отсвете красивых, все еще сверкающих, как броня крестоносца, руля, никелированного счетчика и корпуса часов — увижу, как сидящие на переднем сиденье бандит и его возлюбленная целуются, обнимают друг друга тонкими, в браслетах руками, пальцы которых унизаны кольцами. Не только челюсти, сами их черепа будут слиты в нескончаемом поцелуе.
И тогда, не зажигая больше спичек, глядя на огни города, я подумаю, что это лучший способ встретить смерть в момент катастрофы; я с горечью крикну далекой любимой: дорогая моя, милая, печальная моя, страшный миг настал, приди ко мне, где бы ты ни была: в прокуренном кабинете, на кухне, пропахшей луком, в голубой неубранной спальне — пора, приди ко мне; вот он, предсмертный миг, так давай же крепко обнимем друг друга в тихой полутемной комнате с задернутыми занавесками, чтобы забыть о приближении страшной катастрофы.
Передай привет Рюйе
Мой дед называл их «семья».
Рильке
Утром того дня, когда жена ушла от него, Галип, с прочитанной газетой под мышкой, поднимался по лестнице на холм Бабыали (Квартал в центре Стамбула, где расположена резиденция губернатора) к своей конторе; он думал о зеленой шариковой ручке, утонувшей в Босфоре во время одной из прогулок на лодке, которую устроили им родители много лет назад, когда они с Рюйей болели свинкой. Вечером он обнаружит, что прощальное письмо Рюйи написано точно такой же зеленой шариковой ручкой, как и та, что он потерял в детстве. Ту ручку двадцать четыре года назад Галипу на неделю дал Джеляль, увидев, как она ему понравилась. Узнав о том, что она потерялась, Джеляль спросил, в каком месте Галип обронил ручку, и, выслушав ответ, сказал: «Потерянной ее считать нельзя, потому что мы знаем, где она упала в пролив». Войдя в контору, Галип снова внимательно перечитал «Когда отступили воды Босфора» и удивился, что Джеляль расчищал фисташковые водоросли на окне «кадиллака» не той самой зеленой шариковой ручкой, а какой-то другой.
Галип слышал от Джеляля, что после отъезда дяди Мелиха в Париж и возвращения через год Васыфа, прижимающего к груди аквариум, Отец и Дедушка отправились в адвокатскую контору дяди Мелиха на Бабыали, погрузили в повозку его вещи, папки с делами, перевезли все это в Нишанташи и разместили на чердачном этаже своего дома. Позднее, когда дядя Мелих, вернувшийся из Магриба с красивой женой и дочерью Рюйей, потерпел крах в бизнесе (торговле сушеным инжиром), которым он занялся вместе с тестем в Измире, он не стал для поправки семейных дел возвращаться к аптекам и кондитерским, а решил возобновить адвокатскую практику и перевез эти вещи в новую контору, полагая, что своей солидностью они произведут хорошее впечатление на клиентов. Много лет спустя, вспоминая прошлое — как всегда с насмешкой, — Джеляль рассказал Галипу и Рюйе: была вызвана целая бригада грузчиков, специализирующихся на аккуратной перевозке вещей, таких, как холодильники или фортепиано, и оказалось, что один из грузчиков двадцать два года назад таскал эти вещи на чердак; годы только поубавили волос на его голове.