Во Франции, где доминировала история «большой длительности» Фернана Броделя (1902–1985), в 1960-е годы под влиянием социальной антропологии и этнологии, прежде всего структурализма К. Леви-Стросса, французские историки обратились к изучению истории ментальностей. А с начала 1970-х годов стараниями французского историка Жоржа Дюби (1919–1996) получило распространение понятие «историческая антропология»[35]. Аналогичные процессы шли в исторической науке Великобритании, где ведущую роль в переориентации исследований на изучение массового сознания и поведения сыграли британские историки-марксисты Эдвард Томпсон (1914– 1994), Эрик Хобсбаум (р. 1917) и другие, группировавшиеся вокруг журнала «Past and Present». Правда в Англии инициатива исходила не из среды историков, а от антропологов. Кроме того, в Великобритании история ментальностей не получила развития, что облегчило и ускорило становление исторической антропологии.
Поиск путей обновления социальной истории, во многом под влиянием французской школы «Анналов», определил поворот германских историков в сторону исторической антропологии еще в середине 1960-х годов. При этом в Германии сложились две формы исторической антропологии, одна из которых более связана с культурной антропологией, а другая уходит корнями в философскую антропологию. Предложенная Томасом Ниппердаем (1927–1992) исследовательская программа включала изучение морального поведения, семьи, процесса воспитания и т.п. Сходное понимание задач исторической антропологии обнаружил немецкий социолог и политолог Вольф Лепениес (р. 1941), назвавший одной из центральных тем изучение «исторической изменчивости форм поведения». В 1970-е годы в Германии сложилось сразу три исследовательских центра (Институт исторической антропологии в Фрайбурге, Отделение «исторического исследования поведения» при Штутгартском университете и группа сторонников исторической антропологии в Геттингенском институте). Наиболее амбициозной была программа фрайбургской группы, поставившей целью изучение «истории человека в его целостности». В США в этом русле развивалось творчество Натали Дэвис (р. 1928), а в России данную тенденцию с 1997 г. выражает альманах «Казус». Становлению исторической антропологии в России немало способствовало проведение в конце 1990-х – начале 2000-х годов ряда тематических конференций и включение ее в образовательный процесс в РГГУ [Кром, 2004а. С. 10–11, 18–19, 30–32, 35–37]. Возникшее в отечественной исторической науке еще в 1970-е годы новое направление – историческая антропология, – представленное по преимуществу историками-медиевистами (А.Я. Гуревич, Ю.Л. Бессмертный, Г.С. Кнабе), сформировало собственные подходы к изучению менталитета в отечественной истории, выделив в качестве важнейшей категории «социально и культурно мотивированное поведение людей».
В целом антропологизация истории совпала с историографическим поворотом от анализа структур к изучению мотивов и стратегий поведения людей и расширением междисциплинарного диалога историков с представителями других наук, и прежде всего антропологии. Диалог с антропологами позволил историкам существенно расширить проблематику исследований за счет таких тем, как отношение людей к жизни и смерти и возрастным периодам, народная религиозность и взаимодействие различных уровней культуры, праздники и будни, ритуалы и проч. При этом, как указывалось выше, поворот ряда историков школы «Анналов» в сторону исторической антропологии шел через интерес к истории ментальностей, которая в 1960–1970-е годы стала лидирующим направлением во французской историографии, проникнув, благодаря Роберу Мандру (1921–1984), в историю религии и культуры. Параллельно шла трансформация демографической истории – от изучения статистики к исследованию субъективной стороны демографических процессов (отношению людей к жизни, смерти, детству и проч.).
После определенного падения интереса к исторической антропологии во Франции в 1990-е годы и, наоборот, расширения проблематики исследований в Германии, Италии, Испании и России сегодня под влиянием «культурологического поворота» вектор развития сместился в сторону культурной истории. К примеру, на рубеже XX– XXI столетия в Германии в качестве замены исторической антропологии предложена новая «историческая наука о культуре» («культурная история повседневности»). К антропологически ориентированной истории можно отнести и «новую культурную историю» в США [Кром, 2004а. С. 20, 23, 27, 29, 72–73, 90, 138]. Если до последнего времени историческая антропология оставляла за кадром проблему самоидентификации личности, личного интереса, индивидуального выбора и инициативы, то сегодня востребован анализ индивидуального сознания, опыта и деятельности.
В связи с этим представляет интерес микроистория – не столько как влиятельное направление зарубежной (прежде всего, итальянской) историографии (cм.: [Гинзбург, 1996. С. 207–236; Леви, 1996б. С. 167–190; Ревель, 1996. С. 236–261; Гренди, 1997. С. 291–302; Медик, 1994. С. 193–202] и др.), а как методологический подход в рамках исторической антропологии (cм., например: [Бессмертный, 1997. С. 7–24; Историк в поиске.., 1999; Леви, 1996б. С. 171, 184]. Ведь детальное изучение поведения индивида – не самоцель, а микроистория – не историческая миниатюра. Ее необходимость определяется возможностью увидеть через индивидуальные стратегии людей ранее не замеченные явления исследуемой эпохи. К примеру, суть микроисторического подхода состоит не в том, чтобы использовать контекст эпохи для прояснения тех или иных эпизодов жизни своего героя, а в том, чтобы, наоборот, с помощью биографии высветить дотоле не известные стороны тогдашней жизни [Кром. История России…].
На рубеже 1980–1990-х годов в России было положено начало «постмодернистскому космизму», в основу которого легли идеи В.И. Вернадского, Н.Ф. Федорова и К.А. Циолковского. Наряду с «символическим» направлением исторической антропологии, рассматривающим человека через призму культуры, и «социоструктурным» направлением, изучающим человека через социальные структуры, формируется «космологическое» течение, рассматривающее человека как часть космоса, а культуру как «адаптационный механизм» [Жук, 1992. С. 186–187].
Все это ввело историю менталитета в весьма широкое междисциплинарное пространство со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами. В частности, понятие «ментальность» так и не получило общепризнанной дефиниции, а задача создания единой концепции ментальности человека наткнулась на междисциплинарные противоречия. Кроме того, ментальность описывает человеческую активность только в контексте определенного исторического материала, без которого этот термин становится еще одним обозначением психики, сознания или деятельности.
Тем не менее в рамках истории ментальностей, в том числе российской, был сделан ряд важных выводов, позволяющих судить о нераскрытости потенциала этого научного направления. В частности, заслуживает внимания гипотеза о том, что одной из функций ментальности выступает продуцирование исторического развития [Визгин, 1991. С. 177–178]. Очевиден и культурологический сдвиг в подходах к сущности ментальности. К примеру, образное содержание ментальности рассматривается как результат усвоения человеком различного рода текстов культуры и практического опыта. Да и само содержание культуры расценивается как процесс объективизации ментальности [Таршис, 1999. С. 17, 37–38, 57]. Ментальность, объективирующаяся в знаковых системах и текстах различного рода, нередко расценивается как особый вид текста, понимаемый, согласно М.М. Бахтину, как «связный знаковый комплекс», включая текст сознания, поведения, речи и т.п. [Бахтин, 1986. С. 306–307].
Исторический подход представляет структуру менталитета как сочетание «картины мира», «стиля мышления» и «кодекса поведения», поле пересечения которых определяется как «парадигма сознания». В этой модели «пересекающихся плоскостей» представление о ценности и основные ценностные образцы разбросаны по всем «уровням» менталитета в зависимости от их содержания, а система ценностей, характерная для данного социума, понимается как совокупность ценностных иерархий отдельных социальных слоев и групп [Усенко, 1994. С. 4–7].
Одна из наиболее популярных в последние годы онтологических подсистем философии истории – «ментальная» философия истории, разрабатываемая в недрах школы «Анналов». По мнению представителей школы, в современной истории и философии истории важен контекст, в котором исследуется исторический сюжет. Таким определяющим контекстом при решении задач философско-исторического анализа выступает сознание и самосознание человека, которое интерпретируется как ментальность. Так как все структуры менталитета обладают большей исторической длительностью и большей устойчивостью относительно изменений общественно-политической жизни, то на первый план выдвигается идея обусловленности фундаментальных структур сознания культурой, языком, религией, воспитанием и социальным общением [Российская ментальность, 1994. С. 52].
В работах лингвистов и психолингвистов делаются попытки построить некую «языковую ментальность», понимаемую как «соотношение между некоторым участком мира и его языковым представлением». Рациональным зерном подобных исследований являются положения о познаваемости окружающего мира с помощью языка и о возможности категоризации «языковой ментальности» посредством анализа двух групп факторов – особенностей, определяющихся, во-первых, принадлежностью индивидов к некой социокультурной группе и, во-вторых, их социокультурной средой (круг знакомых, родственников, страна проживания и т.п.) [Почепцов, 1990. С. 111, 118]. Но в подобных построениях отсутствует возможность установления причин, побуждающих людей придавать значимость одним аспектам явления, игнорируя при этом другие.
Сложилось несколько вариантов методологического инструментария анализа ментальных конструкций. Помимо традиционной «истории идей» и психоистории, ментальность выступает предметом исследования «социальной истории культуры». Структурно-антропологический и семиотический подходы соседствуют с попытками квантификации истории ментальностей. Другими словами, современные исследования ментальности со всей очевидностью тяготеют к методологическому плюрализму.
Тем не менее можно констатировать, что, несмотря на серьезные шаги в исследовании менталитета, сделанные представителями различных «наук о человеке», мода на термин «менталитет» продолжает опережать опыт реального прикладного освоения, создавая опасность превращения этого понятия в неопределенную метафору. Тогда как понятие «менталитет» выступает как некая интегральная характеристика людей, живущих в конкретной культуре, которая позволяет описать своеобразие видения этими людьми окружающего мира и объяснить специфику их реагирования на него. История ментальности прежде всего освещает массовые представления, которыми руководствуются люди в своей жизнедеятельности в данный период. Подобный взгляд предполагает возможность сочетать различные методологические подходы и существенно расширяет потенциальную источниковую базу исследований такого рода.
Ролан Барт обратил внимание на присущую всякому тексту «множественность». Причем наличие не просто множественности смыслов, а «множественности смысла как таковой» [Барт, 1989. С. 417, 419]. Жак Деррида конечной целью работы с текстами считал обнаружение за тем, что кажется непосредственно данным в источнике, культуры письма. Так как последняя не может быть выражена в строгих понятиях, источник не подчиняется принципу «бытия как присутствия», а воплощает в себе принцип различия. В свою очередь, в силу «подвижности» понятий для постструктурализма Деррида неприемлемо любое предположение об определенности текста (cм.: [Соколов, 1996. С. 65]). Для основателя современной структурной лингвистики швейцарского языковеда Фердинанда де Соссюра (1857–1913) значение текста вырастает из отношения между текстами, т.е. путем интертекстуальности, в результате чего статус и значение каждой лингвистической единицы устанавливаются только по отношению ко всем другим единицам.
За время существования исторической лингвистики в этой науке сделано два главных открытия: установление факта, что языки со временем изменяются, и открытие основного принципа их изменения. Суть принципа состоит в том, что внешняя форма слов языка меняется не индивидуальным образом для каждого слова, а в силу процесса фонетических изменений (фонетических переходов), охватывающих в данном языке в данную эпоху все без исключения слова, где имеется определенная фонема. То есть самая диковинная трансформация облика слова в ходе истории является результатом последовательно реализованных во всей лексике языка фонетических изменений, происходивших в данном языке в определенный период в прошлом. Для анализа прежних состояний языка в исторической лингвистике используются три метода: извлечение сведений о языке из письменных памятников, сравнительно-исторический анализ родственных языков и внутренняя реконструкция. Анализ показывает, что разные языки изменяются с различной скоростью. Особенно медленно развиваются языки, которые «живут» в изоляции и, наоборот, языки, находящиеся на перекрестках мировых цивилизаций, отличаются наиболее быстрым ритмом развития. Кроме того, если современные реформы орфографии обычно ориентированы на облегчение написания, то в древности существовали целые эпохи и общества, в которых в письме было чрезвычайно много бессмысленных затруднений, что делало грамотность невероятно престижной в виду своей трудности [Зализняк, 2009; Зализняк. Об исторической лингвистике].
Рис. 2.2. Место исторической филологии в системе гуманитарного знания
В свою очередь, историческая филология исходит из того, что филология является предпосылкой вообще всякого исторического исследования, поскольку оно основано на сопоставлении источников и их критике. В частности, это позволяет увидеть историю филологии как историю самосознания культуры, в том числе через изучение интеллектуальных биографий главных представителей филологии и литературоведения (см.: [Compagnon, 1997; Lepenies, 1997]). Кроме того, историческая филология позволяет реконструировать культурный багаж писателя (или его эпистему, в терминологии французского философа и историка Мишеля Фуко). Тем самым историческая филология открывает возможность получить содержательную картину генезиса гуманитарных наук. Помимо этого историческая филология (или история филологии, хотя подобное отождествление спорно) дает ключ к пониманию культурной истории народов, просвещенность которых была обусловлена не только их внутренним своеобразием, но и культурными обменами. Не меньшее значение для характеристики определенной культуры имеют различные модели идентичности, связанные с письменностью и переходящие из одной культуры в другую (подробнее по этому вопросу см.: [Эспань, 2006]).
Поиск путей обновления социальной истории, во многом под влиянием французской школы «Анналов», определил поворот германских историков в сторону исторической антропологии еще в середине 1960-х годов. При этом в Германии сложились две формы исторической антропологии, одна из которых более связана с культурной антропологией, а другая уходит корнями в философскую антропологию. Предложенная Томасом Ниппердаем (1927–1992) исследовательская программа включала изучение морального поведения, семьи, процесса воспитания и т.п. Сходное понимание задач исторической антропологии обнаружил немецкий социолог и политолог Вольф Лепениес (р. 1941), назвавший одной из центральных тем изучение «исторической изменчивости форм поведения». В 1970-е годы в Германии сложилось сразу три исследовательских центра (Институт исторической антропологии в Фрайбурге, Отделение «исторического исследования поведения» при Штутгартском университете и группа сторонников исторической антропологии в Геттингенском институте). Наиболее амбициозной была программа фрайбургской группы, поставившей целью изучение «истории человека в его целостности». В США в этом русле развивалось творчество Натали Дэвис (р. 1928), а в России данную тенденцию с 1997 г. выражает альманах «Казус». Становлению исторической антропологии в России немало способствовало проведение в конце 1990-х – начале 2000-х годов ряда тематических конференций и включение ее в образовательный процесс в РГГУ [Кром, 2004а. С. 10–11, 18–19, 30–32, 35–37]. Возникшее в отечественной исторической науке еще в 1970-е годы новое направление – историческая антропология, – представленное по преимуществу историками-медиевистами (А.Я. Гуревич, Ю.Л. Бессмертный, Г.С. Кнабе), сформировало собственные подходы к изучению менталитета в отечественной истории, выделив в качестве важнейшей категории «социально и культурно мотивированное поведение людей».
В целом антропологизация истории совпала с историографическим поворотом от анализа структур к изучению мотивов и стратегий поведения людей и расширением междисциплинарного диалога историков с представителями других наук, и прежде всего антропологии. Диалог с антропологами позволил историкам существенно расширить проблематику исследований за счет таких тем, как отношение людей к жизни и смерти и возрастным периодам, народная религиозность и взаимодействие различных уровней культуры, праздники и будни, ритуалы и проч. При этом, как указывалось выше, поворот ряда историков школы «Анналов» в сторону исторической антропологии шел через интерес к истории ментальностей, которая в 1960–1970-е годы стала лидирующим направлением во французской историографии, проникнув, благодаря Роберу Мандру (1921–1984), в историю религии и культуры. Параллельно шла трансформация демографической истории – от изучения статистики к исследованию субъективной стороны демографических процессов (отношению людей к жизни, смерти, детству и проч.).
После определенного падения интереса к исторической антропологии во Франции в 1990-е годы и, наоборот, расширения проблематики исследований в Германии, Италии, Испании и России сегодня под влиянием «культурологического поворота» вектор развития сместился в сторону культурной истории. К примеру, на рубеже XX– XXI столетия в Германии в качестве замены исторической антропологии предложена новая «историческая наука о культуре» («культурная история повседневности»). К антропологически ориентированной истории можно отнести и «новую культурную историю» в США [Кром, 2004а. С. 20, 23, 27, 29, 72–73, 90, 138]. Если до последнего времени историческая антропология оставляла за кадром проблему самоидентификации личности, личного интереса, индивидуального выбора и инициативы, то сегодня востребован анализ индивидуального сознания, опыта и деятельности.
В связи с этим представляет интерес микроистория – не столько как влиятельное направление зарубежной (прежде всего, итальянской) историографии (cм.: [Гинзбург, 1996. С. 207–236; Леви, 1996б. С. 167–190; Ревель, 1996. С. 236–261; Гренди, 1997. С. 291–302; Медик, 1994. С. 193–202] и др.), а как методологический подход в рамках исторической антропологии (cм., например: [Бессмертный, 1997. С. 7–24; Историк в поиске.., 1999; Леви, 1996б. С. 171, 184]. Ведь детальное изучение поведения индивида – не самоцель, а микроистория – не историческая миниатюра. Ее необходимость определяется возможностью увидеть через индивидуальные стратегии людей ранее не замеченные явления исследуемой эпохи. К примеру, суть микроисторического подхода состоит не в том, чтобы использовать контекст эпохи для прояснения тех или иных эпизодов жизни своего героя, а в том, чтобы, наоборот, с помощью биографии высветить дотоле не известные стороны тогдашней жизни [Кром. История России…].
На рубеже 1980–1990-х годов в России было положено начало «постмодернистскому космизму», в основу которого легли идеи В.И. Вернадского, Н.Ф. Федорова и К.А. Циолковского. Наряду с «символическим» направлением исторической антропологии, рассматривающим человека через призму культуры, и «социоструктурным» направлением, изучающим человека через социальные структуры, формируется «космологическое» течение, рассматривающее человека как часть космоса, а культуру как «адаптационный механизм» [Жук, 1992. С. 186–187].
* * *
Что касается изучения ментальности, то в литературе, помимо собственно истории ментальностей (менталитета)[36], выделяется еще целый ряд научных дисциплин, в той или иной степени связанных с этой проблематикой. В этом списке: философская, культурная, социальная, историческая, политическая и другие виды антропологии; исследования французского социолога-позитивиста Эмиля Дюркгейма (1858–1917) и основателя феноменологической социологии Альфреда Шюца (1899–1959); феноменологическая философия сознания; теоретическая лингвистика и семиотика; социальная и когнитивная психология, психоанализ, нейропсихология и др. [Таршис, 1999. С. 9]. История ментальности, с одной стороны, граничит с историей общественной мысли, с другой – с аналитической психологией, изучающей выделенное Карлом Юнгом «коллективное бессознательное», а третьей гранью соприкасается с исследованием глобальных «типов сознания».Все это ввело историю менталитета в весьма широкое междисциплинарное пространство со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами. В частности, понятие «ментальность» так и не получило общепризнанной дефиниции, а задача создания единой концепции ментальности человека наткнулась на междисциплинарные противоречия. Кроме того, ментальность описывает человеческую активность только в контексте определенного исторического материала, без которого этот термин становится еще одним обозначением психики, сознания или деятельности.
Тем не менее в рамках истории ментальностей, в том числе российской, был сделан ряд важных выводов, позволяющих судить о нераскрытости потенциала этого научного направления. В частности, заслуживает внимания гипотеза о том, что одной из функций ментальности выступает продуцирование исторического развития [Визгин, 1991. С. 177–178]. Очевиден и культурологический сдвиг в подходах к сущности ментальности. К примеру, образное содержание ментальности рассматривается как результат усвоения человеком различного рода текстов культуры и практического опыта. Да и само содержание культуры расценивается как процесс объективизации ментальности [Таршис, 1999. С. 17, 37–38, 57]. Ментальность, объективирующаяся в знаковых системах и текстах различного рода, нередко расценивается как особый вид текста, понимаемый, согласно М.М. Бахтину, как «связный знаковый комплекс», включая текст сознания, поведения, речи и т.п. [Бахтин, 1986. С. 306–307].
Исторический подход представляет структуру менталитета как сочетание «картины мира», «стиля мышления» и «кодекса поведения», поле пересечения которых определяется как «парадигма сознания». В этой модели «пересекающихся плоскостей» представление о ценности и основные ценностные образцы разбросаны по всем «уровням» менталитета в зависимости от их содержания, а система ценностей, характерная для данного социума, понимается как совокупность ценностных иерархий отдельных социальных слоев и групп [Усенко, 1994. С. 4–7].
Одна из наиболее популярных в последние годы онтологических подсистем философии истории – «ментальная» философия истории, разрабатываемая в недрах школы «Анналов». По мнению представителей школы, в современной истории и философии истории важен контекст, в котором исследуется исторический сюжет. Таким определяющим контекстом при решении задач философско-исторического анализа выступает сознание и самосознание человека, которое интерпретируется как ментальность. Так как все структуры менталитета обладают большей исторической длительностью и большей устойчивостью относительно изменений общественно-политической жизни, то на первый план выдвигается идея обусловленности фундаментальных структур сознания культурой, языком, религией, воспитанием и социальным общением [Российская ментальность, 1994. С. 52].
В работах лингвистов и психолингвистов делаются попытки построить некую «языковую ментальность», понимаемую как «соотношение между некоторым участком мира и его языковым представлением». Рациональным зерном подобных исследований являются положения о познаваемости окружающего мира с помощью языка и о возможности категоризации «языковой ментальности» посредством анализа двух групп факторов – особенностей, определяющихся, во-первых, принадлежностью индивидов к некой социокультурной группе и, во-вторых, их социокультурной средой (круг знакомых, родственников, страна проживания и т.п.) [Почепцов, 1990. С. 111, 118]. Но в подобных построениях отсутствует возможность установления причин, побуждающих людей придавать значимость одним аспектам явления, игнорируя при этом другие.
Сложилось несколько вариантов методологического инструментария анализа ментальных конструкций. Помимо традиционной «истории идей» и психоистории, ментальность выступает предметом исследования «социальной истории культуры». Структурно-антропологический и семиотический подходы соседствуют с попытками квантификации истории ментальностей. Другими словами, современные исследования ментальности со всей очевидностью тяготеют к методологическому плюрализму.
Тем не менее можно констатировать, что, несмотря на серьезные шаги в исследовании менталитета, сделанные представителями различных «наук о человеке», мода на термин «менталитет» продолжает опережать опыт реального прикладного освоения, создавая опасность превращения этого понятия в неопределенную метафору. Тогда как понятие «менталитет» выступает как некая интегральная характеристика людей, живущих в конкретной культуре, которая позволяет описать своеобразие видения этими людьми окружающего мира и объяснить специфику их реагирования на него. История ментальности прежде всего освещает массовые представления, которыми руководствуются люди в своей жизнедеятельности в данный период. Подобный взгляд предполагает возможность сочетать различные методологические подходы и существенно расширяет потенциальную источниковую базу исследований такого рода.
* * *
Еще одной сферой социогуманитарного знания, подвергнутой антропологизации, стала историческая лингвистика. Заметим, что в лингвистике различие языков выступает прежде всего как различие социокультурное, в силу чего лингвистическая философия стала теоретическим обоснованием эволюции историографии в сторону описательного дискурса и «оживления нарратива».Ролан Барт обратил внимание на присущую всякому тексту «множественность». Причем наличие не просто множественности смыслов, а «множественности смысла как таковой» [Барт, 1989. С. 417, 419]. Жак Деррида конечной целью работы с текстами считал обнаружение за тем, что кажется непосредственно данным в источнике, культуры письма. Так как последняя не может быть выражена в строгих понятиях, источник не подчиняется принципу «бытия как присутствия», а воплощает в себе принцип различия. В свою очередь, в силу «подвижности» понятий для постструктурализма Деррида неприемлемо любое предположение об определенности текста (cм.: [Соколов, 1996. С. 65]). Для основателя современной структурной лингвистики швейцарского языковеда Фердинанда де Соссюра (1857–1913) значение текста вырастает из отношения между текстами, т.е. путем интертекстуальности, в результате чего статус и значение каждой лингвистической единицы устанавливаются только по отношению ко всем другим единицам.
За время существования исторической лингвистики в этой науке сделано два главных открытия: установление факта, что языки со временем изменяются, и открытие основного принципа их изменения. Суть принципа состоит в том, что внешняя форма слов языка меняется не индивидуальным образом для каждого слова, а в силу процесса фонетических изменений (фонетических переходов), охватывающих в данном языке в данную эпоху все без исключения слова, где имеется определенная фонема. То есть самая диковинная трансформация облика слова в ходе истории является результатом последовательно реализованных во всей лексике языка фонетических изменений, происходивших в данном языке в определенный период в прошлом. Для анализа прежних состояний языка в исторической лингвистике используются три метода: извлечение сведений о языке из письменных памятников, сравнительно-исторический анализ родственных языков и внутренняя реконструкция. Анализ показывает, что разные языки изменяются с различной скоростью. Особенно медленно развиваются языки, которые «живут» в изоляции и, наоборот, языки, находящиеся на перекрестках мировых цивилизаций, отличаются наиболее быстрым ритмом развития. Кроме того, если современные реформы орфографии обычно ориентированы на облегчение написания, то в древности существовали целые эпохи и общества, в которых в письме было чрезвычайно много бессмысленных затруднений, что делало грамотность невероятно престижной в виду своей трудности [Зализняк, 2009; Зализняк. Об исторической лингвистике].
* * *
Филология всегда имеет дело не с мыслью вообще, а с мыслью высказанной, которая так или иначе связана с языком, на котором она выражена. Тем самым предлагается филологическая альтернатива философской герменевтике. Если во Франции филологию, как правило, сводят к дидактическому изучению грамматических элементов языка, то для Германии характерно стремление превратить филологию во всеобъемлющее знание и своеобразный фундамент гуманитарных наук[37]. Именно этим обусловлены попытки вписать филологию в общий расклад гуманитарных наук, в том числе выявить ее влияние на историографию, искусствоведение, антропологию и историю культуры (см. рис. 2.2).В свою очередь, историческая филология исходит из того, что филология является предпосылкой вообще всякого исторического исследования, поскольку оно основано на сопоставлении источников и их критике. В частности, это позволяет увидеть историю филологии как историю самосознания культуры, в том числе через изучение интеллектуальных биографий главных представителей филологии и литературоведения (см.: [Compagnon, 1997; Lepenies, 1997]). Кроме того, историческая филология позволяет реконструировать культурный багаж писателя (или его эпистему, в терминологии французского философа и историка Мишеля Фуко). Тем самым историческая филология открывает возможность получить содержательную картину генезиса гуманитарных наук. Помимо этого историческая филология (или история филологии, хотя подобное отождествление спорно) дает ключ к пониманию культурной истории народов, просвещенность которых была обусловлена не только их внутренним своеобразием, но и культурными обменами. Не меньшее значение для характеристики определенной культуры имеют различные модели идентичности, связанные с письменностью и переходящие из одной культуры в другую (подробнее по этому вопросу см.: [Эспань, 2006]).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента