Страница:
— Что тебе здесь надо, мерзавец? — спросил кто-то меня грубо.
— Я следователь при штабе, — ответил я спокойным голосом, хотя в душе весь кипел от негодования.
Взрыв смеха был единственным ответом.
— Прошу вас не мешать мне в исполнении моих обязанностей, — стараясь изо всех сил казаться спокойным, произнес я.
— Иди к черту! Твое время прошло, Скоро и ты будешь лежать там же, где и он, — прокричал какой-то человек, указывая на останки Духонина.
Что мне оставалось делать? Я ушел, но на следующий день вернулся и увидел, что тело нашего бедного друга по-прежнему лежит на рельсах, правда, было оно еще страшнее изуродовано. Я еще и еще раз пытался провести расследование, но каждый раз меня прогоняли с оскорблениями и насмешками. На четвертый день я прекратил свои попытки, потому что в тот вечер тело было похищено. Думаю, что вдова тайно перевезла тело генерала в Киев и похоронила там. Страшным был конец последнего главнокомандующего России. И это было только начало.
С СЕКРЕТНЫМ ЗАДАНИЕМ В ПЕТРОГРАД
ДЗЕРЖИНСКИЙ — РУКОВОДИТЕЛЬ ВЧК
— Я следователь при штабе, — ответил я спокойным голосом, хотя в душе весь кипел от негодования.
Взрыв смеха был единственным ответом.
— Прошу вас не мешать мне в исполнении моих обязанностей, — стараясь изо всех сил казаться спокойным, произнес я.
— Иди к черту! Твое время прошло, Скоро и ты будешь лежать там же, где и он, — прокричал какой-то человек, указывая на останки Духонина.
Что мне оставалось делать? Я ушел, но на следующий день вернулся и увидел, что тело нашего бедного друга по-прежнему лежит на рельсах, правда, было оно еще страшнее изуродовано. Я еще и еще раз пытался провести расследование, но каждый раз меня прогоняли с оскорблениями и насмешками. На четвертый день я прекратил свои попытки, потому что в тот вечер тело было похищено. Думаю, что вдова тайно перевезла тело генерала в Киев и похоронила там. Страшным был конец последнего главнокомандующего России. И это было только начало.
С СЕКРЕТНЫМ ЗАДАНИЕМ В ПЕТРОГРАД
Все разрушено. Все усилия командования войсками тщетны. Ходят слухи, что генерал Алексеев Михаил Васильевич собирает последние силы старого режима против красных, поэтому я отдаю себя в его распоряжение. Но и он бессилен. Мы встречались с ним при проведении нескольких расследований, и я знал, что, пока он будет считать, что есть хотя бы малейшая надежда, храбрость не покинет его.
«Попытайтесь попасть в Петроград и разузнайте для нас все, что сможете, мой дорогой Орлов, — посоветовал генерал Алексеев. — Может быть, этим вы поможете нашему делу». Я закрыл свой кабинет, что само по себе было непросто, ведь нужно было решить, что делать с моим архивом. Мне непременно нужно было найти надежное место, где бы я мог хранить свои записи и документы о шпионах в Европе. Но где бы я мог сохранить их теперь, когда революционеры жгли все бумаги, а их владельцев ставили к стенке? Этот вопрос меня очень сильно тревожил, потому что нельзя было медлить и с выполнением задания. От него, как я понимал, зависело много.
Наш штаб постепенно разваливался, друзья расставались, а доходившие до нас новости становились все более и более зловещими. Многие офицеры пытались попасть в Петроград под видом солдат, возвращающихся с фронта, и слезы текли по их щекам, когда они снимали свою офицерскую форму и надевали рваные серые шинели без знаков отличия. Только те, кто посвятил этому жизнь, поймут, как они страдали. Каждому из этих преданных людей я доверил некоторые из моих самых важных бумаг. Таким образом, мои записи попали в Петроград в вещмешках двадцати моих друзей, добиравшихся туда со всеми предосторожностями, поодиночке и разными маршрутами. Некоторые из моих бумаг, которыми я пользовался в особых случаях, были уже в Варшаве. Я отправился в столицу, где меня ждали жена и дети.
Дорога заняла больше недели. Поезда шли только в одном направлении, из района боевых действий домой. Каждый вагон был до отказа забит уставшими от войны людьми, возвращавшимися с фронта. Необъявленная демобилизация уже делала свое дело. Дни и ночи мы проводили, лежа вповалку на грязном полу товарного вагона. Окна давно были разбиты и заколочены досками, но это нисколько не спасало от ледяного ветра, который пронизывал нас, как говорится, до костей, и мы постоянно пробуждались от недолгого сна с окоченевшими конечностями.
Через каждые несколько километров мы были вынуждены останавливаться, потому что дорогу преграждали другие поезда. На некоторых участках нам приходилось ждать целый день и даже дольше. Тут же появлялись крестьяне из окрестных деревень, и вскоре на местах наших стоянок возникали импровизированные базары, где за копейки крестьяне продавали нам овощи и мясо. Мы купили бы у них все, если бы у нас были деньги, но таковых в наших рваных карманах не водилось.
Когда становилось нестерпимо холодно, мы воровали на станциях скамейки и использовали их в качестве дров, в костер шли даже приклады от бывшего при нас оружия, потому что важнее всего — согреться ночью и утром проснуться живыми.
А Петроград был от нас все еще далеко, так далеко, что порой казалось, что мы едем туда какой-то невероятно длинной дорогой. Я успел отрастить бороду и стал практически неузнаваем. Это, конечно, одно из преимуществ нашего столь медленного путешествия. Тем временем наступил морозный декабрь. Как же было холодно!
Наконец темной полуночью мы достигли места назначения. Город буквально завалило огромными сугробами, что, естественно, затрудняло передвижение по улицам. Я незаметно выскользнул из пустынного вокзала.
«Неужели все это на самом деле… Вся эта революция?… Почему, зачем?… Неужели красные действительно у власти?» — думал я с какой-то едкой горечью в душе. В голове весь этот хаос никак не укладывался. На санях добрался до дома, где поселилась моя жена. Дом находился в отдаленном рабочем районе на Таврической улице. Это был в буквальном смысле бедлам, гнездо отъявленных революционеров. Жена нарочно выбрала этот район, потому что здесь можно не опасаться обысков, проверок и налетов.
Подъехав к дому, я едва сумел выбраться из саней, так как острая боль пронизывала все мое тело, к тому же у меня начался жар. Я чувствовал, что заболеваю. Это было совсем ни к чему, явно не ко времени.
Я буквально вполз в дом, превозмогая боль. Увидев меня, жена испытала одно из сильнейших потрясений в своей жизни. Огромная борода делала меня почти неузнаваемым даже для нее. Она думала, что в эти дни великих потрясений я находился где-то далеко, и тем радостнее была наша встреча.
Мы обсудили наше положение. Оно казалось нам не слишком хорошим. Естественно, я не сказал ей, что собираюсь делать в Петрограде и, кто послал меня с заданием, потому что это лишь еще больше разволновало бы бедную, запуганную, несчастную женщину.
Я пробыл в той квартире несколько дней, ничего не предпринимая и оставаясь не замеченным даже соседями, отдыхая от тягот своего злосчастного путешествия. Затем навестил старого друга и единомышленника Б. (Не осмеливаюсь назвать его фамилию, чтобы не скомпрометировать, учитывая то положение, которое он занимает теперь в Москве.) Я рассказал ему о своих планах. А в планах у меня было как можно быстрее, под видом новообращенного большевика, устроиться на работу в Петрограде и сообщать обо всем увиденном и услышанном генералу Алексееву. Мне также предстояло создать антибольшевистский разведывательный центр и вести систематическую работу, направленную на свержение советской власти.
— Ваша идея представляется мне при нынешнем положении дел совершенно нереальной, — говорил мне Б. — Вы не сумеете выполнить задуманное и обязательно будете разоблачены. Нет, мой дорогой Орлов, послушайте человека, который знает, что происходит и понимает, как использовать ситуацию к собственной выгоде. Выслушайте мой план. Выбросьте из головы все ваши прожекты с генералом Алексеевым и работайте на Советы, ни в коем случае не помогая им, наоборот, если представится возможность чем-то навредить, делайте это. Плетите сеть вокруг «товарищей», а когда она будет закончена, я и многие другие помогут вам задушить их.
Я внимательно слушал своего друга и впитывал все сказанное им. Мне предстояло принять важное решение, потому что оно направляло мою будущую жизнь по совершенно другому пути. Лишь одно было совершенно ясно. С красными надо бороться до конца.
— Нет, — воскликнул я вдруг, — я не могу так неожиданно менять в Петрограде свою позицию, не посоветовавшись с генералом. Нет, так не годится. Пожалуйста, дорогой друг, придумайте другой способ помочь мне.
— Охотно, Орлов, но как?
— Я знаю, что поступаю очень бесцеремонно, обращаясь к вам с просьбой помочь выполнить мне то, что я задумал. Но цель оправдывает средства. Я хочу, чтобы вы дали мне письменную рекомендацию относительно моей благонадежности, адресованную любому человеку, облеченному властью, с тем, чтобы я мог получить какую-нибудь работу и завести новые связи, которые помогут выполнению моего задания.
Он дал мне очень лестное рекомендательное письмо, адресованное Владимиру Бонч-Бруевичу, который занимал тогда пост советника народного комиссариата.
— Спасибо, спасибо! — искренне благодарил его я, радуясь такой удаче. — Я никогда не забуду услугу, которую вы мне оказали.
Через некоторое время я предстал перед Бончем с фальшивым паспортом на имя Болеслава Орлинского, польского коммуниста. Он прочел мое рекомендательное письмо в мрачной комнате в доме, где он жил со своей женой — врачом. У него не возникло ни малейших подозрений, хотя его, должно быть, немного удивил мой безукоризненный русский язык, «С каких это пор, — видимо, думал он, — польские коммунисты так бегло говорят по-русски и так хорошо разбираются в происходящих здесь событиях?»
Я часто удивлялся потом, почему этот очень умный и логично мыслящий человек не заподозрил во мне шпиона? Он направил меня к одному из своих коллег в комиссариате.
Какая ирония судьбы! Этот отдел занимал помещения в бывшем доме Сухомлинова, Боже, как здесь все изменилось! Широкая мраморная лестница покрыта грязью, на коврах обрывки бумаги, окурки и шелуха от семечек. Прекрасная мебель с дорогой шелковой обивкой и искусной резьбой вся в грязи. От всего этого сердце разрывалось на части. Люди, ожидавшие приема у военного комиссара, сидели на креслах или лежали на полу и курили зловонные самокрутки, от которых меня чуть не стошнило. Лишь на миг то один, то другой из них прекращал дымить, чтобы выплюнуть шелуху семечек. И это надо было вытерпеть.
На следующее утро ровно в восемь часов я вошел в уже битком забитую приемную и занял место рядом с пришедшими раньше. Все ругались и ссорились до четырех часов дня, а комиссар так никого и не принял. Кабинет был закрыт.
На следующий день я снова ждал высокого советского чиновника. Вместе со мной его ожидали еще несколько моих товарищей по несчастью. Шофер, лежавший рядом со мной, должен был доставить два литра бензина, но не знал куда.
— По-вашему, мне его надо спереть, а потом в тюрьму садиться? — спрашивал он, явно ища у меня хоть какой поддержки. — Нет уж, спасибо. Я буду ждать здесь, пока этот жук меня не примет…
Вместе с нами ждал своей очереди красногвардеец по весьма смехотворной причине. Он хотел перенести стол из казармы к себе домой, и для этого ему нужно было получить личное разрешение комиссара. Был там и матрос, который ждал, чтобы получить разрешение на брак.
— Зачем, парень, ждешь, — говорили мы ему, смеясь над его конфузом. — Женись без разрешения, а то состаришься или невеста сбежит к другому.
— Если бы все было так просто, — ответил матрос. Он разоткровенничался со мной, наверное, потому, что моя длинная борода внушала доверие. — Я хочу жениться на сестре. (Причина у него была действительно не простая.)
Поскольку и в этот день ничего добиться мне так и не удалось, я снова поплелся прочь. Так продолжалось день за днем без видимых надежд, сотни разных просителей приходили и ждали, сидя или лежа. Среди них были старые чиновники с портфелями, тихие, похожие на живых покойников. Они не произносили ни слова и только смотрели по сторонам, как будто не могли понять, что происходит. Тем временем вошли двое коммунистов, предъявили у двери свои документы и, поскольку у них имелась записка от известного вождя, через несколько секунд оказались у комиссара. «Равные права для всех» — эта фраза, по крайней мере, здесь, была не в чести. И каждый раз, когда впускали кого-нибудь из избранных, среди нас поднимался тихий ропот.
Мы не выбирали выражений и говорили все, что приходило в наши головы, возмущенные происходящим чиновничьим произволом.
Через неделю я все-таки проскользнул к Бончу, и тот дал мне рекомендательное письмо к комиссару Стучке. Петр Иванович Стучка, бывший адвокат, был большевиком с дореволюционным стажем. Он, к моему удивлению, немедленно принял меня. Им оказался седовласый старик с длинными усами. Комиссар внимательно слушал меня. Ему явно понравилось, когда я сказал, что раньше был секретарем мирового судьи.
— Отлично, — потирая руки, произнес он. — Мне нужен такой человек, как вы. Я назначу вас председателем одной из наших комиссий по уголовным делам. Зайдите ко мне еще раз денька через два.
Я пришел еще раз, и мне сказали, что я назначен председателем шестой комиссии по уголовным делам города Петрограда. Едва я мог скрыть свою радость. Мне не только удалось обосноваться в сердце красного Петрограда, но и занять весьма солидную должность. Казалось, что все идет слишком хорошо, даже не верилось, что это правда. Не теряя времени, я занял кабинет в здании Наркомата юстиции на Екатерининской улице. Я счел необходимым иметь для работы помощников и получил на свой запрос немедленное согласие. Мне было предложено выбрать надежных помощников по своему усмотрению.
Следующим неотложным для меня делом было поскорее перебраться из дома, где мы жили, в меблированную комнату на Греческом проспекте. Официально моя жена для моих новых коллег вовсе и не была мне женой. Мы были с ней как бы совершенно незнакомы. Я должен был с ней случайно познакомиться, сделать вид, что она меня сразу же пленила, и попросить разрешения взять ее к себе помощницей. У нее имелся фальшивый паспорт, и она начала у меня работать под какой-то вполне безобидной фамилией. Я назначил ее делопроизводителем.
Вскоре у нас появилась настоящая работа. Мне пришлось бороться со взяточничеством и коррупцией, разоблачать воров, убийц и фальшивомонетчиков. Мои коллеги особого интереса к моей деятельности не проявляли, все шло своим чередом. Между тем я каждую свободную минуту старался использовать для того, чтобы, ходя из кабинета в кабинет, изучать изнутри работу нового правительства. Вскоре я был в курсе всего происходящего, потому что от меня, как от следователя, не было никаких секретов.
Спустя некоторое время я получил повышение по службе, меня назначили следователем всего севера России, территории, равной по площади половине Европы. К сожалению, моя работа ограничивалась уголовными делами, и я мог заниматься политическими вопросами лишь с большой осторожностью, поскольку они, конечно, были сферой деятельности ЧК. Несмотря на это, я не прекращал своих попыток и добился того, например, чтобы все граждане, у которых было найдено оружие, направлялись для допроса ко мне, а не в политический отдел. Такое изменение закона спасло жизнь многих русских офицеров. В более чем тысяче случаев я просто уничтожал документы, когда это касалось одного из наших единомышленников. Чтобы спасти офицеров от наказания, я советовал им симулировать сумасшествие. Это надо было для того, чтобы я мог их выслать из России через Стокгольм с фальшивыми документами.
Неожиданно Стучка, который всегда разрешал мне действовать по своему усмотрению, был вызван в Москву, и его место занял Крестинский. Николай Николаевич Крестинский позднее был советским представителем в Берлине, а также наркомом финансов, заместителем наркома иностранных дел. До войны Крестинский, как я узнал, был юристом и защищал интересы работодателей от их врагов-рабочих, проявляя при этом большую жестокость. Когда его спрашивали, как это согласуется с его большевистскими идеями, он всегда отвечал: «Только таким способом я мог довести своих друзей-рабочих до такой озлобленности, что они, наконец, не выдержали». Я много общался с моим новым начальником, поскольку нам приходилось обсуждать все вопросы должностных преступлений в банках и т. д.
Постоянно сгорбленный за своим огромным письменным столом, он был похож на нахохлившуюся птицу. Был очень покладист и всегда делал то, о чем я его просил.
— Подпишите, пожалуйста, это, товарищ Крестинский! — И едва я успевал произнести эти слова, как его подпись появлялась на документе.
Он не задумывался над тем, что подписывает, единственным, что по-настоящему интересовало его, была еда. Каждый день он торопливо шел от машины в свой кабинет с солидным портфелем под мышкой. Какие важные документы нес с собой в этом разбухшем портфеле нарком юстиции?… Зайдя в свою комнату, а это я неоднократно видел сам, он садился и немедленно вынимал из портфеля огромный сверток, разворачивал его и доставал огромное количество еды: бутерброды с ветчиной, бутерброды с сыром, бутерброды с колбасой, портфель же после этого становился практически плоским. Он аккуратно раскладывал все перед собой, как истинный гурман, и на протяжении беседы пожирал свой завтрак глазами. Потом он начинал есть прямо во время важного совещания.
Сам я часто бывал на грани голодного обморока, глаза закрывались от усталости, иногда едва стоял на ногах. Мне приходилось экономить, и поэтому постоянно хотелось есть. Присутствуя на подобной «экзекуции», я не в состоянии был вести со смачно жующим шефом какой-либо разговор по причине того, что глаза мои были устремлены на ветчину и все мысли, естественно, были только о еде.
Помню, как в одно из таких совещаний дверь вдруг неожиданно открылась и в кабинет вошел коллега. Первое, что сказал Крестинский, обращаясь к нему, было: «Заходите, товарищ, садитесь и разделите со мной трапезу, вкусно — язык проглотите». Мне же он не предложил ничего. И так это представление повторялось ежедневно. Должен сказать, что даже во сне я видел, как он беспрестанно жует.
Вскоре мне удалось собрать нескольких надежных помощников, и мы лихорадочно принялись за секретную работу. В Советской России в то время было нетрудно найти недовольных людей, притом они были практически во всех советских организациях и учреждениях. Они-то и сообщали мне все, что я хотел знать, особенно то, что касалось деятельности ЧК.
Среди таких осведомителей у меня, к примеру, был Борис Ржевский, элегантный молодой альфонс, носивший золотой браслет, делавший маникюр и всегда одетый по последней моде. Он был гомосексуалистом, нюхал кокаин, но, тем не менее, оказался хорошим и надежным источником. Ржевский немного занимался журналистикой, и писал не так уж плохо. Раньше был отличным агентом на службе последнего царского министра внутренних дел. Теперь он работал на ЧК и приносил мне все самые свежие новости.
Сколько я платил ему?
Ничего. Он был дальновидный парень и помогал нам, потому что не очень-то верил в долгое «царствование» Советов, потому и считал за лучшее расположить меня к себе на тот случай, если дело повернется иначе.
Он был заметной личностью в Петрограде и, как я уже говорил, весьма надежным человеком. Словом, оказывал мне большую помощь.
Другим моим агентом был некий Модель. Он торговал газетами в Нью-Йорке, но после Февральской революции вернулся в Петроград как беженец и, как это ни странно, стал председателем следственной комиссии ЧК. Работал он отлично и всегда приносил нужную мне информацию, иногда даже больше, чем я просил. У него были и другие, второстепенные занятия, такие, например, как освобождение из тюрьмы богатых сограждан, за что получал существенное вознаграждение. Он помогал и бедным. После того как какой-нибудь несчастный тщетно обращался к нему с просьбой об освобождении, он шел к его отцу или другу. «Чего вы хотите?» — всегда был первый вопрос, который он задавал, а за ним сразу следовал второй: «Сколько вы можете заплатить?» Модель брал столько, сколько мог получить, и не испытывал никакого угрызения совести. Все, за что он брался, быстро выполнялось.
Его друг, герр Вейсберг, тоже был моим агентом. Он был любопытнейшей личностью. Знакомясь с кем-нибудь, он первым делом демонстрировал бумагу, свидетельствующую о том, что он был секретарем Горького, и обязательно добавлял, что пользовался у пролетарского писателя глубоким уважением. Из другого, также, вероятно, поддельного, Документа явствовало, что он выплачивал значительные суммы денег по поручению писателя. Даже самые наивные не верили ему, но ничто не могло его остановить. Позже он был уличен в каком-то безумном мошенничестве и расстрелян.
Эта троица ежедневно приносила кипу документов, которые они либо похищали в ЧК, либо фотографировали. Эти документы существенно помогали мне и позволяли освободить из тюрьмы десятки невинных жертв, а затем тайно переправить их за границу.
Исчезновение многих из этих бумаг, похоже, вызвало подозрение моих «коллег», и, поскольку мне снова предстояло вырвать из когтей советского правосудия нескольких офицеров царской армии, я инсценировал кражу со взломом в своем кабинете.
Я открыл все окна, предварительно разложив свои бумаги на столе. В одиннадцать часов вечера трое моих помощников влезли в окно, взяли все бумаги, до которых только могли добраться, и написали мелом на столе: «Будешь помнить матроса Володина, сволочь!»
Чтобы придать сцене больше правдоподобия, они взломали мой стол. В четыре часа утра они вынесли все похищенные документы, разорвали их на мелкие клочки и пустили по ветру.
Фамилия Володина появилась не вдруг. Я знал, что тремя днями раньше арестованный матрос по фамилии Володин бежал из тюрьмы, поэтому, чтобы подозрение пало на него, я договорился, что мои люди сделают на столе эту надпись.
Когда на следующее утро я пришел на службу, ко мне подбежал крайне взволнованный привратник и сообщил, что мой стол взломан и из него взято несколько важных документов. На место преступления были доставлены две собаки-ищейки, но они не могли взять след. Затем совершенно неожиданно они взяли след, который привел их к комнате привратника. Собаки набросились на его сына. Впоследствии выяснилось, что именно он первым обнаружил кражу и, выходя из кабинета, оставил на столе портсигар. Он, конечно же, ничего не брал. Мне пришлось, тем не менее, приложить немало усилий, чтобы добиться его освобождения.
Кстати, случай с ограблением моего кабинета вдохновил одного из моих соседей, председателя другой комиссии. Он воспользовался происшествием в своих интересах, заявив, что его кабинет тоже взломан и из него похищено 400 рублей, а также различные бумаги. На самом деле, как я вскоре узнал, деньги взял он сам.
«Попытайтесь попасть в Петроград и разузнайте для нас все, что сможете, мой дорогой Орлов, — посоветовал генерал Алексеев. — Может быть, этим вы поможете нашему делу». Я закрыл свой кабинет, что само по себе было непросто, ведь нужно было решить, что делать с моим архивом. Мне непременно нужно было найти надежное место, где бы я мог хранить свои записи и документы о шпионах в Европе. Но где бы я мог сохранить их теперь, когда революционеры жгли все бумаги, а их владельцев ставили к стенке? Этот вопрос меня очень сильно тревожил, потому что нельзя было медлить и с выполнением задания. От него, как я понимал, зависело много.
Наш штаб постепенно разваливался, друзья расставались, а доходившие до нас новости становились все более и более зловещими. Многие офицеры пытались попасть в Петроград под видом солдат, возвращающихся с фронта, и слезы текли по их щекам, когда они снимали свою офицерскую форму и надевали рваные серые шинели без знаков отличия. Только те, кто посвятил этому жизнь, поймут, как они страдали. Каждому из этих преданных людей я доверил некоторые из моих самых важных бумаг. Таким образом, мои записи попали в Петроград в вещмешках двадцати моих друзей, добиравшихся туда со всеми предосторожностями, поодиночке и разными маршрутами. Некоторые из моих бумаг, которыми я пользовался в особых случаях, были уже в Варшаве. Я отправился в столицу, где меня ждали жена и дети.
Дорога заняла больше недели. Поезда шли только в одном направлении, из района боевых действий домой. Каждый вагон был до отказа забит уставшими от войны людьми, возвращавшимися с фронта. Необъявленная демобилизация уже делала свое дело. Дни и ночи мы проводили, лежа вповалку на грязном полу товарного вагона. Окна давно были разбиты и заколочены досками, но это нисколько не спасало от ледяного ветра, который пронизывал нас, как говорится, до костей, и мы постоянно пробуждались от недолгого сна с окоченевшими конечностями.
Через каждые несколько километров мы были вынуждены останавливаться, потому что дорогу преграждали другие поезда. На некоторых участках нам приходилось ждать целый день и даже дольше. Тут же появлялись крестьяне из окрестных деревень, и вскоре на местах наших стоянок возникали импровизированные базары, где за копейки крестьяне продавали нам овощи и мясо. Мы купили бы у них все, если бы у нас были деньги, но таковых в наших рваных карманах не водилось.
Когда становилось нестерпимо холодно, мы воровали на станциях скамейки и использовали их в качестве дров, в костер шли даже приклады от бывшего при нас оружия, потому что важнее всего — согреться ночью и утром проснуться живыми.
А Петроград был от нас все еще далеко, так далеко, что порой казалось, что мы едем туда какой-то невероятно длинной дорогой. Я успел отрастить бороду и стал практически неузнаваем. Это, конечно, одно из преимуществ нашего столь медленного путешествия. Тем временем наступил морозный декабрь. Как же было холодно!
Наконец темной полуночью мы достигли места назначения. Город буквально завалило огромными сугробами, что, естественно, затрудняло передвижение по улицам. Я незаметно выскользнул из пустынного вокзала.
«Неужели все это на самом деле… Вся эта революция?… Почему, зачем?… Неужели красные действительно у власти?» — думал я с какой-то едкой горечью в душе. В голове весь этот хаос никак не укладывался. На санях добрался до дома, где поселилась моя жена. Дом находился в отдаленном рабочем районе на Таврической улице. Это был в буквальном смысле бедлам, гнездо отъявленных революционеров. Жена нарочно выбрала этот район, потому что здесь можно не опасаться обысков, проверок и налетов.
Подъехав к дому, я едва сумел выбраться из саней, так как острая боль пронизывала все мое тело, к тому же у меня начался жар. Я чувствовал, что заболеваю. Это было совсем ни к чему, явно не ко времени.
Я буквально вполз в дом, превозмогая боль. Увидев меня, жена испытала одно из сильнейших потрясений в своей жизни. Огромная борода делала меня почти неузнаваемым даже для нее. Она думала, что в эти дни великих потрясений я находился где-то далеко, и тем радостнее была наша встреча.
Мы обсудили наше положение. Оно казалось нам не слишком хорошим. Естественно, я не сказал ей, что собираюсь делать в Петрограде и, кто послал меня с заданием, потому что это лишь еще больше разволновало бы бедную, запуганную, несчастную женщину.
Я пробыл в той квартире несколько дней, ничего не предпринимая и оставаясь не замеченным даже соседями, отдыхая от тягот своего злосчастного путешествия. Затем навестил старого друга и единомышленника Б. (Не осмеливаюсь назвать его фамилию, чтобы не скомпрометировать, учитывая то положение, которое он занимает теперь в Москве.) Я рассказал ему о своих планах. А в планах у меня было как можно быстрее, под видом новообращенного большевика, устроиться на работу в Петрограде и сообщать обо всем увиденном и услышанном генералу Алексееву. Мне также предстояло создать антибольшевистский разведывательный центр и вести систематическую работу, направленную на свержение советской власти.
— Ваша идея представляется мне при нынешнем положении дел совершенно нереальной, — говорил мне Б. — Вы не сумеете выполнить задуманное и обязательно будете разоблачены. Нет, мой дорогой Орлов, послушайте человека, который знает, что происходит и понимает, как использовать ситуацию к собственной выгоде. Выслушайте мой план. Выбросьте из головы все ваши прожекты с генералом Алексеевым и работайте на Советы, ни в коем случае не помогая им, наоборот, если представится возможность чем-то навредить, делайте это. Плетите сеть вокруг «товарищей», а когда она будет закончена, я и многие другие помогут вам задушить их.
Я внимательно слушал своего друга и впитывал все сказанное им. Мне предстояло принять важное решение, потому что оно направляло мою будущую жизнь по совершенно другому пути. Лишь одно было совершенно ясно. С красными надо бороться до конца.
— Нет, — воскликнул я вдруг, — я не могу так неожиданно менять в Петрограде свою позицию, не посоветовавшись с генералом. Нет, так не годится. Пожалуйста, дорогой друг, придумайте другой способ помочь мне.
— Охотно, Орлов, но как?
— Я знаю, что поступаю очень бесцеремонно, обращаясь к вам с просьбой помочь выполнить мне то, что я задумал. Но цель оправдывает средства. Я хочу, чтобы вы дали мне письменную рекомендацию относительно моей благонадежности, адресованную любому человеку, облеченному властью, с тем, чтобы я мог получить какую-нибудь работу и завести новые связи, которые помогут выполнению моего задания.
Он дал мне очень лестное рекомендательное письмо, адресованное Владимиру Бонч-Бруевичу, который занимал тогда пост советника народного комиссариата.
— Спасибо, спасибо! — искренне благодарил его я, радуясь такой удаче. — Я никогда не забуду услугу, которую вы мне оказали.
Через некоторое время я предстал перед Бончем с фальшивым паспортом на имя Болеслава Орлинского, польского коммуниста. Он прочел мое рекомендательное письмо в мрачной комнате в доме, где он жил со своей женой — врачом. У него не возникло ни малейших подозрений, хотя его, должно быть, немного удивил мой безукоризненный русский язык, «С каких это пор, — видимо, думал он, — польские коммунисты так бегло говорят по-русски и так хорошо разбираются в происходящих здесь событиях?»
Я часто удивлялся потом, почему этот очень умный и логично мыслящий человек не заподозрил во мне шпиона? Он направил меня к одному из своих коллег в комиссариате.
Какая ирония судьбы! Этот отдел занимал помещения в бывшем доме Сухомлинова, Боже, как здесь все изменилось! Широкая мраморная лестница покрыта грязью, на коврах обрывки бумаги, окурки и шелуха от семечек. Прекрасная мебель с дорогой шелковой обивкой и искусной резьбой вся в грязи. От всего этого сердце разрывалось на части. Люди, ожидавшие приема у военного комиссара, сидели на креслах или лежали на полу и курили зловонные самокрутки, от которых меня чуть не стошнило. Лишь на миг то один, то другой из них прекращал дымить, чтобы выплюнуть шелуху семечек. И это надо было вытерпеть.
На следующее утро ровно в восемь часов я вошел в уже битком забитую приемную и занял место рядом с пришедшими раньше. Все ругались и ссорились до четырех часов дня, а комиссар так никого и не принял. Кабинет был закрыт.
На следующий день я снова ждал высокого советского чиновника. Вместе со мной его ожидали еще несколько моих товарищей по несчастью. Шофер, лежавший рядом со мной, должен был доставить два литра бензина, но не знал куда.
— По-вашему, мне его надо спереть, а потом в тюрьму садиться? — спрашивал он, явно ища у меня хоть какой поддержки. — Нет уж, спасибо. Я буду ждать здесь, пока этот жук меня не примет…
Вместе с нами ждал своей очереди красногвардеец по весьма смехотворной причине. Он хотел перенести стол из казармы к себе домой, и для этого ему нужно было получить личное разрешение комиссара. Был там и матрос, который ждал, чтобы получить разрешение на брак.
— Зачем, парень, ждешь, — говорили мы ему, смеясь над его конфузом. — Женись без разрешения, а то состаришься или невеста сбежит к другому.
— Если бы все было так просто, — ответил матрос. Он разоткровенничался со мной, наверное, потому, что моя длинная борода внушала доверие. — Я хочу жениться на сестре. (Причина у него была действительно не простая.)
Поскольку и в этот день ничего добиться мне так и не удалось, я снова поплелся прочь. Так продолжалось день за днем без видимых надежд, сотни разных просителей приходили и ждали, сидя или лежа. Среди них были старые чиновники с портфелями, тихие, похожие на живых покойников. Они не произносили ни слова и только смотрели по сторонам, как будто не могли понять, что происходит. Тем временем вошли двое коммунистов, предъявили у двери свои документы и, поскольку у них имелась записка от известного вождя, через несколько секунд оказались у комиссара. «Равные права для всех» — эта фраза, по крайней мере, здесь, была не в чести. И каждый раз, когда впускали кого-нибудь из избранных, среди нас поднимался тихий ропот.
Мы не выбирали выражений и говорили все, что приходило в наши головы, возмущенные происходящим чиновничьим произволом.
Через неделю я все-таки проскользнул к Бончу, и тот дал мне рекомендательное письмо к комиссару Стучке. Петр Иванович Стучка, бывший адвокат, был большевиком с дореволюционным стажем. Он, к моему удивлению, немедленно принял меня. Им оказался седовласый старик с длинными усами. Комиссар внимательно слушал меня. Ему явно понравилось, когда я сказал, что раньше был секретарем мирового судьи.
— Отлично, — потирая руки, произнес он. — Мне нужен такой человек, как вы. Я назначу вас председателем одной из наших комиссий по уголовным делам. Зайдите ко мне еще раз денька через два.
Я пришел еще раз, и мне сказали, что я назначен председателем шестой комиссии по уголовным делам города Петрограда. Едва я мог скрыть свою радость. Мне не только удалось обосноваться в сердце красного Петрограда, но и занять весьма солидную должность. Казалось, что все идет слишком хорошо, даже не верилось, что это правда. Не теряя времени, я занял кабинет в здании Наркомата юстиции на Екатерининской улице. Я счел необходимым иметь для работы помощников и получил на свой запрос немедленное согласие. Мне было предложено выбрать надежных помощников по своему усмотрению.
Следующим неотложным для меня делом было поскорее перебраться из дома, где мы жили, в меблированную комнату на Греческом проспекте. Официально моя жена для моих новых коллег вовсе и не была мне женой. Мы были с ней как бы совершенно незнакомы. Я должен был с ней случайно познакомиться, сделать вид, что она меня сразу же пленила, и попросить разрешения взять ее к себе помощницей. У нее имелся фальшивый паспорт, и она начала у меня работать под какой-то вполне безобидной фамилией. Я назначил ее делопроизводителем.
Вскоре у нас появилась настоящая работа. Мне пришлось бороться со взяточничеством и коррупцией, разоблачать воров, убийц и фальшивомонетчиков. Мои коллеги особого интереса к моей деятельности не проявляли, все шло своим чередом. Между тем я каждую свободную минуту старался использовать для того, чтобы, ходя из кабинета в кабинет, изучать изнутри работу нового правительства. Вскоре я был в курсе всего происходящего, потому что от меня, как от следователя, не было никаких секретов.
Спустя некоторое время я получил повышение по службе, меня назначили следователем всего севера России, территории, равной по площади половине Европы. К сожалению, моя работа ограничивалась уголовными делами, и я мог заниматься политическими вопросами лишь с большой осторожностью, поскольку они, конечно, были сферой деятельности ЧК. Несмотря на это, я не прекращал своих попыток и добился того, например, чтобы все граждане, у которых было найдено оружие, направлялись для допроса ко мне, а не в политический отдел. Такое изменение закона спасло жизнь многих русских офицеров. В более чем тысяче случаев я просто уничтожал документы, когда это касалось одного из наших единомышленников. Чтобы спасти офицеров от наказания, я советовал им симулировать сумасшествие. Это надо было для того, чтобы я мог их выслать из России через Стокгольм с фальшивыми документами.
Неожиданно Стучка, который всегда разрешал мне действовать по своему усмотрению, был вызван в Москву, и его место занял Крестинский. Николай Николаевич Крестинский позднее был советским представителем в Берлине, а также наркомом финансов, заместителем наркома иностранных дел. До войны Крестинский, как я узнал, был юристом и защищал интересы работодателей от их врагов-рабочих, проявляя при этом большую жестокость. Когда его спрашивали, как это согласуется с его большевистскими идеями, он всегда отвечал: «Только таким способом я мог довести своих друзей-рабочих до такой озлобленности, что они, наконец, не выдержали». Я много общался с моим новым начальником, поскольку нам приходилось обсуждать все вопросы должностных преступлений в банках и т. д.
Постоянно сгорбленный за своим огромным письменным столом, он был похож на нахохлившуюся птицу. Был очень покладист и всегда делал то, о чем я его просил.
— Подпишите, пожалуйста, это, товарищ Крестинский! — И едва я успевал произнести эти слова, как его подпись появлялась на документе.
Он не задумывался над тем, что подписывает, единственным, что по-настоящему интересовало его, была еда. Каждый день он торопливо шел от машины в свой кабинет с солидным портфелем под мышкой. Какие важные документы нес с собой в этом разбухшем портфеле нарком юстиции?… Зайдя в свою комнату, а это я неоднократно видел сам, он садился и немедленно вынимал из портфеля огромный сверток, разворачивал его и доставал огромное количество еды: бутерброды с ветчиной, бутерброды с сыром, бутерброды с колбасой, портфель же после этого становился практически плоским. Он аккуратно раскладывал все перед собой, как истинный гурман, и на протяжении беседы пожирал свой завтрак глазами. Потом он начинал есть прямо во время важного совещания.
Сам я часто бывал на грани голодного обморока, глаза закрывались от усталости, иногда едва стоял на ногах. Мне приходилось экономить, и поэтому постоянно хотелось есть. Присутствуя на подобной «экзекуции», я не в состоянии был вести со смачно жующим шефом какой-либо разговор по причине того, что глаза мои были устремлены на ветчину и все мысли, естественно, были только о еде.
Помню, как в одно из таких совещаний дверь вдруг неожиданно открылась и в кабинет вошел коллега. Первое, что сказал Крестинский, обращаясь к нему, было: «Заходите, товарищ, садитесь и разделите со мной трапезу, вкусно — язык проглотите». Мне же он не предложил ничего. И так это представление повторялось ежедневно. Должен сказать, что даже во сне я видел, как он беспрестанно жует.
Вскоре мне удалось собрать нескольких надежных помощников, и мы лихорадочно принялись за секретную работу. В Советской России в то время было нетрудно найти недовольных людей, притом они были практически во всех советских организациях и учреждениях. Они-то и сообщали мне все, что я хотел знать, особенно то, что касалось деятельности ЧК.
Среди таких осведомителей у меня, к примеру, был Борис Ржевский, элегантный молодой альфонс, носивший золотой браслет, делавший маникюр и всегда одетый по последней моде. Он был гомосексуалистом, нюхал кокаин, но, тем не менее, оказался хорошим и надежным источником. Ржевский немного занимался журналистикой, и писал не так уж плохо. Раньше был отличным агентом на службе последнего царского министра внутренних дел. Теперь он работал на ЧК и приносил мне все самые свежие новости.
Сколько я платил ему?
Ничего. Он был дальновидный парень и помогал нам, потому что не очень-то верил в долгое «царствование» Советов, потому и считал за лучшее расположить меня к себе на тот случай, если дело повернется иначе.
Он был заметной личностью в Петрограде и, как я уже говорил, весьма надежным человеком. Словом, оказывал мне большую помощь.
Другим моим агентом был некий Модель. Он торговал газетами в Нью-Йорке, но после Февральской революции вернулся в Петроград как беженец и, как это ни странно, стал председателем следственной комиссии ЧК. Работал он отлично и всегда приносил нужную мне информацию, иногда даже больше, чем я просил. У него были и другие, второстепенные занятия, такие, например, как освобождение из тюрьмы богатых сограждан, за что получал существенное вознаграждение. Он помогал и бедным. После того как какой-нибудь несчастный тщетно обращался к нему с просьбой об освобождении, он шел к его отцу или другу. «Чего вы хотите?» — всегда был первый вопрос, который он задавал, а за ним сразу следовал второй: «Сколько вы можете заплатить?» Модель брал столько, сколько мог получить, и не испытывал никакого угрызения совести. Все, за что он брался, быстро выполнялось.
Его друг, герр Вейсберг, тоже был моим агентом. Он был любопытнейшей личностью. Знакомясь с кем-нибудь, он первым делом демонстрировал бумагу, свидетельствующую о том, что он был секретарем Горького, и обязательно добавлял, что пользовался у пролетарского писателя глубоким уважением. Из другого, также, вероятно, поддельного, Документа явствовало, что он выплачивал значительные суммы денег по поручению писателя. Даже самые наивные не верили ему, но ничто не могло его остановить. Позже он был уличен в каком-то безумном мошенничестве и расстрелян.
Эта троица ежедневно приносила кипу документов, которые они либо похищали в ЧК, либо фотографировали. Эти документы существенно помогали мне и позволяли освободить из тюрьмы десятки невинных жертв, а затем тайно переправить их за границу.
Исчезновение многих из этих бумаг, похоже, вызвало подозрение моих «коллег», и, поскольку мне снова предстояло вырвать из когтей советского правосудия нескольких офицеров царской армии, я инсценировал кражу со взломом в своем кабинете.
Я открыл все окна, предварительно разложив свои бумаги на столе. В одиннадцать часов вечера трое моих помощников влезли в окно, взяли все бумаги, до которых только могли добраться, и написали мелом на столе: «Будешь помнить матроса Володина, сволочь!»
Чтобы придать сцене больше правдоподобия, они взломали мой стол. В четыре часа утра они вынесли все похищенные документы, разорвали их на мелкие клочки и пустили по ветру.
Фамилия Володина появилась не вдруг. Я знал, что тремя днями раньше арестованный матрос по фамилии Володин бежал из тюрьмы, поэтому, чтобы подозрение пало на него, я договорился, что мои люди сделают на столе эту надпись.
Когда на следующее утро я пришел на службу, ко мне подбежал крайне взволнованный привратник и сообщил, что мой стол взломан и из него взято несколько важных документов. На место преступления были доставлены две собаки-ищейки, но они не могли взять след. Затем совершенно неожиданно они взяли след, который привел их к комнате привратника. Собаки набросились на его сына. Впоследствии выяснилось, что именно он первым обнаружил кражу и, выходя из кабинета, оставил на столе портсигар. Он, конечно же, ничего не брал. Мне пришлось, тем не менее, приложить немало усилий, чтобы добиться его освобождения.
Кстати, случай с ограблением моего кабинета вдохновил одного из моих соседей, председателя другой комиссии. Он воспользовался происшествием в своих интересах, заявив, что его кабинет тоже взломан и из него похищено 400 рублей, а также различные бумаги. На самом деле, как я вскоре узнал, деньги взял он сам.
ДЗЕРЖИНСКИЙ — РУКОВОДИТЕЛЬ ВЧК
Кроме основного задания по сбору информации у меня была еще одна задача — помогать беглецам, бывшим офицерам. Являясь председателем шестой комиссии по уголовным делам, я неоднократно клал в свою книгу приказов и распоряжений инструкции и паспорта, подписанные мной самим и моим делопроизводителем, то есть моей женой, согласно которым некий товарищ X. направлялся на станцию, расположенную за советской границей, для выявления контрабандистов. Документы эти, естественно, всегда попадали по назначению. Мы с женой тут были очень осторожны. Посылал я для выполнения своего поручения, как правило, только убежденных врагов большевизма, особенно тех, кому было необходимо как можно быстрее покинуть страну.
Таможенники на границе всегда были настроены к этим людям, имеющим столь щекотливое поручение, очень дружелюбно: они не обыскивали ни их, ни их багаж и разрешали пересекать границу без задержки.
Сначала беглецы не брали с собой ничего, что могло бы выдать их или меня. Инструкция моя ими выполнялась чрезвычайно строго. Но поскольку к перебежчикам на границе всегда относились без всяких подозрений, и многие, кому предстояло совершить этот путь, это знали, об элементарной осторожности попросту стали забывать. В свой багаж отбывающие стали класть дорогие для них реликвии: шпоры, эполеты, парадные мундиры и другие вещи, которые выдавали их с головой.
Однажды, когда я в следственной комнате суда допрашивал одного матроса, меня заставил вдруг насторожиться, казалось бы, совсем незначительный факт. Я заметил, что в суд вошли трое мужчин в шинелях. Собственно, то, что они были в шинелях, неудивительно, я и сам ходил в шинели и сапогах, носил бороду и очки в металлической оправе. А насторожило меня то, что на протяжении всего допроса один из этих троих пристально смотрел на меня.
Вдруг ко мне подошел служитель суда и сказал: «Пожалуйста, заканчивайте допрос. Здесь председатель ВЧК Дзержинский. Он хочет поговорить с вами».
Я был удивлен. Что нужно этому совершенно незнакомому мне человеку? Матроса увели, и человек, который так пристально наблюдал за мной, медленно подошел, по-прежнему не сводя с меня глаз. Я побледнел. Где я видел это лицо раньше?
Господи! Теперь я вспомнил. Он был моим подследственным, его судили в Варшаве до войны. Конечно, это был он. Я даже вспомнил его фамилию — Дзержинский. В какой-то момент я понял, что игра моя проиграна. Я в руках самого Дзержинского, главы всемогущей ЧК. Утешало меня лишь то, что за столь непродолжительный период моей «службы» Советам сделал я, как говорится, все, что мог, к чему меня обязывал долг русского офицера, помнящего о присяге царю и отечеству. Да, сокрушался я, стоя перед Дзержинским, игра моя действительно проиграна. Как утопающий, перед глазами которого проходит вся его жизнь, я за эти несколько секунд припомнил все те события, которые сводили нас вместе при различных обстоятельствах.
Дзержинский был сыном небогатого землевладельца, поместье которого находилось под Ковно. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он так страстно влюбился в свою сестру, что застрелил ее после ужасной сцены ревности. Потом он бежал в Москву. Там работал под вымышленным именем как простой чернорабочий. Накопив немного денег, чтобы учиться по вечерам, он отдался новой страсти. В 1905 году Дзержинский начал активно участвовать в революционном движении. Вскоре он стал руководителем политической оппозиции в Польше. Несмотря на то, что его политическая карьера возрастала, всегда старался оставаться в тени. Ведя аскетический образ жизни, Дзержинский, тем не менее, благодаря своей привлекательной внешности, умел лихо очаровывать хорошеньких женщин, увлекая их во всевозможные амурные приключения.
Таможенники на границе всегда были настроены к этим людям, имеющим столь щекотливое поручение, очень дружелюбно: они не обыскивали ни их, ни их багаж и разрешали пересекать границу без задержки.
Сначала беглецы не брали с собой ничего, что могло бы выдать их или меня. Инструкция моя ими выполнялась чрезвычайно строго. Но поскольку к перебежчикам на границе всегда относились без всяких подозрений, и многие, кому предстояло совершить этот путь, это знали, об элементарной осторожности попросту стали забывать. В свой багаж отбывающие стали класть дорогие для них реликвии: шпоры, эполеты, парадные мундиры и другие вещи, которые выдавали их с головой.
Однажды, когда я в следственной комнате суда допрашивал одного матроса, меня заставил вдруг насторожиться, казалось бы, совсем незначительный факт. Я заметил, что в суд вошли трое мужчин в шинелях. Собственно, то, что они были в шинелях, неудивительно, я и сам ходил в шинели и сапогах, носил бороду и очки в металлической оправе. А насторожило меня то, что на протяжении всего допроса один из этих троих пристально смотрел на меня.
Вдруг ко мне подошел служитель суда и сказал: «Пожалуйста, заканчивайте допрос. Здесь председатель ВЧК Дзержинский. Он хочет поговорить с вами».
Я был удивлен. Что нужно этому совершенно незнакомому мне человеку? Матроса увели, и человек, который так пристально наблюдал за мной, медленно подошел, по-прежнему не сводя с меня глаз. Я побледнел. Где я видел это лицо раньше?
Господи! Теперь я вспомнил. Он был моим подследственным, его судили в Варшаве до войны. Конечно, это был он. Я даже вспомнил его фамилию — Дзержинский. В какой-то момент я понял, что игра моя проиграна. Я в руках самого Дзержинского, главы всемогущей ЧК. Утешало меня лишь то, что за столь непродолжительный период моей «службы» Советам сделал я, как говорится, все, что мог, к чему меня обязывал долг русского офицера, помнящего о присяге царю и отечеству. Да, сокрушался я, стоя перед Дзержинским, игра моя действительно проиграна. Как утопающий, перед глазами которого проходит вся его жизнь, я за эти несколько секунд припомнил все те события, которые сводили нас вместе при различных обстоятельствах.
Дзержинский был сыном небогатого землевладельца, поместье которого находилось под Ковно. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он так страстно влюбился в свою сестру, что застрелил ее после ужасной сцены ревности. Потом он бежал в Москву. Там работал под вымышленным именем как простой чернорабочий. Накопив немного денег, чтобы учиться по вечерам, он отдался новой страсти. В 1905 году Дзержинский начал активно участвовать в революционном движении. Вскоре он стал руководителем политической оппозиции в Польше. Несмотря на то, что его политическая карьера возрастала, всегда старался оставаться в тени. Ведя аскетический образ жизни, Дзержинский, тем не менее, благодаря своей привлекательной внешности, умел лихо очаровывать хорошеньких женщин, увлекая их во всевозможные амурные приключения.