Страница:
Только тогда Сказитель понял, что, поднявшись на Холм, Такумсе лишился чувства земли. Здесь он был так же слеп, как и бледнолицый.
— Давай спустимся вниз, — предложил Сказитель. — И смотри-ка, нам уже можно не цепляться друг за друга. Это самый обыкновенный, покрытый травой холм, и тропинка нам не понадобится.
Они пересекли ручей и обнаружили Элвина лежащим на лугу; мальчика обволакивала легкая, туманная дымка. С виду Элвин был цел и невредим, но тело его сотрясала частая дрожь — как будто он лихорадку подхватил, правда, лоб у него был холодным. Как и сказал Такумсе, мальчик умирал.
Сказитель дотронулся до него, погладил рукой по голове, потом встряхнул, пытаясь разбудить. Элвин словно ничего не почувствовал. От Такумсе помощи было не дождаться. Вождь опустился рядом с мальчиком на траву, взял его за руку и принялся тихо, монотонно что-то напевать — так тихо, что Сказитель даже подумал, уж не кажется ли ему это.
Сам Сказитель не намеревался отступать, как бы ни горевал Такумсе. Он огляделся. Поблизости росло дерево, цветущее, как весной; листья его были настолько зелеными, что в лучах рассветного солнца они казались выкованными из тонких пластинок золота. На дереве висел какой-то плод. Чисто белый плод. Внезапно Сказителю в нос ударил сладкий, пронзительный аромат, словно он откусил кусочек от этого необычного плода.
Он действовал без малейших раздумий. Подойдя к дереву, он сорвал плод и принес туда, где клубочком свернулся маленький Элвин. Сказитель поднес плод к носу Элвина, используя сладкий аромат как нюхательную соль. Почуяв запах, Элвин глубоко и резко задышал. Глаза его широко распахнулись, губы приоткрылись; сквозь плотно сжатые зубы послышалось еле слышное скуление, точно щенка ударили ногой.
— Откуси, — предложил Сказитель.
Такумсе потянулся к мальчику, положил одну руку на нижнюю челюсть Элвина, а другую — на верхнюю и, нажав, с трудом открыл Элвину рот. Сказитель просунул плод между зубов Элвина; Такумсе силой заставил Элвина откусить. Плод поддался, и светлый сок потек в рот Элвина, капая с его щек на траву. Медленно, с видимым усилием Элвин принялся жевать. Из глаз его ручьем хлынули слезы. Он проглотил. Неожиданно резким движением он вскинул руки, ухватился одной за шею Сказителя, а другой — за волосы Такумсе и, подтянувшись, сел. Приникнув к вождю и страннику, прижав к себе их головы, Элвин рыдал, орошая своими слезами их лица, а поскольку Такумсе и Сказитель тоже плакали, вскоре уже нельзя было сказать, чьи слезы кому принадлежат.
Элвин рассказал очень немного, но и этого было достаточно. Он поведал, что произошло в тот день на Типпи-Каноэ, описал кровь, текущую в реке, упомянул, как тысяча спасшихся краснокожих перешли по затвердевшей воде на другой берег. Рассказал он и о крови на руках бледнолицых и о том, какая кара постигла человека, замыслившего эту бойню.
— Этого мало, — сказал Такумсе.
Сказитель не стал спорить. Вряд ли Такумсе будет слушать бледнолицего, который попытается убедить его, что убийцы были наказаны соответственно греху, который совершили. Кроме того, Сказитель сам не был уверен в этом.
Элвин рассказал о том, как провел здесь вечер и ночь, как спас Меру от неотвратимой смерти, как утром принял на себя неизмеримую агонию девяти тысяч невинных душ, которые вопили в разуме Пророка — девять тысяч раз раздавался черный шум, который много лет назад свел его с ума. Что было сложнее — исцелить Меру или принять страдания Лолла-Воссики?
— Все оказалось так, как ты говорил, — прошептал Элвин Сказителю. — Я не могу возводить стену быстрее, чем она рушится.
Наконец, изнемогая от усталости, но несколько успокоившись, Элвин заснул.
Сказитель и Такумсе сидели лицом друг другу, а между ними, свернувшись, мирно посапывал Элвин.
— Теперь я понял природу его раны, — сказал Такумсе. — Он скорбит о своем народе, чьи руки обагрила кровь.
— Он скорбит о мертвых и живых, — поправил Сказитель. — Насколько я знаю Элвина, боль ему причиняло то, что он не успел, что у него не получилось, что если б он творил чуточку побыстрее, то Мера прибыл бы вовремя, еще до того, как прозвучал первый выстрел.
— Бледнолицые оплакивают только бледнолицых, — уверенно заявил Такумсе.
— Себе можешь лгать сколько угодно, — ответил Сказитель, — но меня ты не обманешь.
— Но краснокожие не поддаются скорби, — продолжал Такумсе. — Краснокожие прольют на землю кровь бледнолицых, смывая сегодняшнюю боль.
— Я-то думал, ты служишь земле, — вздохнул Сказитель. — Неужели ты не понимаешь, что сегодня произошло? Неужели ты не помнишь, где мы находимся? Ты видел часть Восьмиликого Холма, о существовании которой даже не подозревал, — а все почему? Потому что земля пропустила нас сюда затем, чтобы…
Такумсе поднял руку:
— Чтобы спасти этого мальчика.
— Чтобы краснокожие и бледнолицые могли разделить эту землю и…
Такумсе приложил палец к губам Сказителя.
— Я не фермер, который любит слушать сказки о далеких краях, — произнес Такумсе. — Рассказывай свои истории тому, кто желает их слушать.
Сказитель отбросил руку Такумсе. Он хотел просто отвести ее, но удар оказался слишком силен, и Такумсе даже повалился на бок. Вождь сразу вскочил на ноги, странник тоже поднялся.
— Вот как все начинается! — выкрикнул Такумсе.
У их ног беспокойно заворочался Элвин.
— Ты рассердился на краснокожего и ударил его. В тебе, как и во всяком бледнолицем, нет места терпению…
— Ты приказал мне замолчать, сказал, что мои истории — это…
— Слова, я всего лишь произнес слова и легонько коснулся тебя, а ты ответил мне ударом.
Такумсе улыбнулся. То была ужасная улыбка, словно клыки тигра блеснули в ночных джунглях. Глаза вождя полыхали, кожа его казалась самим пламенем.
— Прости, я не хотел…
— Бледнолицые все время так себя ведут, ничего не могут с собой поделать, очередная ошибка. Вот что ты сейчас думаешь, Бледнолицый Лжец! Народ Элвина убил моих собратьев по ошибке, сочтя, что двое бледнолицых мальчиков погибли от руки краснокожего. И они напали на нас, совсем как ты, и убили девять тысяч моих соплеменников, детей и матерей, стариков и мальчиков, их пушки…
— Я слышал, что рассказывал Элвин.
— Что, не нравится моя история? Не хочешь слушать ее? Ты бледнолицый, Сказитель. Ты, как и все прочие бледнолицые, любишь вымаливать прощение, но сам его даришь весьма неохотно. Вы всегда ожидаете от других терпения, а сами вспыхиваете, как искра, стоит подняться ветру — и сжигаете весь лес, в котором споткнулись о корень!
Такумсе повернулся и быстро зашагал туда, откуда они пришли.
— Но ты не сможешь уйти без меня! — закричал Сказитель вслед. — Мы должны идти вместе!
Такумсе остановился, повернулся, откинул голову и невесело расхохотался.
— Чтоб спуститься отсюда, мне не понадобится тропа, Бледнолицый Лжец!
И он бросился вверх по склону.
Элвин к тому времени уже проснулся.
— Извини, Элвин, — понуро произнес Сказитель. — Я не хотел.
— Погоди, — перебил Элвин. — Дай я сам догадаюсь, что он сделал. Он дотронулся до тебя вот так.
Элвин повторил движение Такумсе, коснувшись пальчиком губ Сказителя.
— Да.
— Так поступает мама-июни, когда хочет заставить замолчать маленького мальчика, который чересчур расшумелся. Спорю, если б один краснокожий поступил так с другим… Он специально провоцировал тебя.
— Но я его ударил.
— Если б ты его не ударил, он бы сделал что-нибудь еще, но вызвал бы тебя на оскорбление.
Сказителю нечего было ответить. Похоже, мальчик действительно прав. Определенно прав. Сегодня Такумсе меньше всего хотелось, чтобы его поддерживал и успокаивал какой-нибудь бледнолицый.
Элвин снова заснул. Сказитель походил по округе, но не обнаружил ничего необычного. Полная тишина и покой. Он попытался отыскать дерево, с которого сорвал плод, но не смог. Все деревья вновь стали похожи друг на друга, все шелестели серебристо-зеленой листвой, и как бы долго он ни шел, обратная дорога к Элвину все равно занимала несколько минут. Странное место, место, карту которого не запомнить, место, которое никогда не подчинится человеческой власти. Здесь земля дает тебе только то, что сама пожелает дать, и не больше.
Элвин проснулся, когда солнце уже заходило, и Сказитель помог ему подняться на ноги.
— Я хожу точно только что народившийся жеребенок, — сказал Элвин. — Я так слаб.
— За последние двадцать четыре часа ты совершил примерно половину подвигов Геракла, — усмехнулся Сказитель.
— Гер… кого?
— Геракла. Был такой грек.
— Я должен найти Такумсе, — вспомнил Элвин. — Нельзя было позволять ему уйти, но я ужасно устал…
— Ты тоже бледнолицый, — напомнил Сказитель. — Думаешь, он позволил бы тебе пойти с ним?
— Тенскватава предрек, что, пока я с Такумсе, вождь не погибнет, — объяснил Элвин.
Сказитель помог Элвину подняться вверх по поросшему нежной травой склону Холма. Достигнув гребня, они остановились и посмотрели вниз. Сказитель вгляделся в заросли сплетенных друг с другом лоз и кустарников.
— Нет, я здесь спуститься не смогу.
Элвин с удивлением взглянул на него:
— Вот же тропинка, неужели ты не видишь?
— Ты, может, ее видишь, — ответил Сказитель. — Но я — нет.
— Но ты ж как-то поднялся, — пожал плечами Элвин.
— Вместе с Такумсе.
— Но он ушел.
— Я — не краснокожий.
— Давай тогда я пойду вперед.
Элвин уверенно шагнул вперед, словно перед ним простирался чистый, ровный луг. Прямо на глазах у Сказителя тернии раздвинулись и, пропустив мальчика, тут же сомкнулись у него за спиной.
— Элвин! — крикнул он. — Не бросай меня.
Элвин вернулся и взял его за руку.
— Следуй за мной шаг в шаг, — сказал он.
Сказитель последовал за ним, но шипы по-прежнему вцеплялись в него, ранили и терзали его кожу. Пока впереди шел Элвин, Сказитель ясно видел бегущую вниз по склону тропинку, но пускать странника заросли упорно не хотели. Даже оленьи шкуры не могли препятствовать острым, словно отточенные клинки, шипам; ветви хлестали его, как пастуший хлыст. Он почувствовал, как по рукам, по спине, по ногам побежали ручейки крови.
— Элвин, я не могу идти дальше! — закричал Сказитель.
— Я вижу его, — в ответ произнес Элвин.
— Кого?
— Такумсе. Подожди здесь.
Он отпустил руку Сказителя и через мгновение исчез. Странник остался наедине с терниями. Он старался не двигаться, практически не дышал, но шипы и колючки продолжали жалить его со всех сторон.
Элвин вернулся и снова взял Сказителя за руку.
— Иди прямо за мной. Всего один шаг.
Сказитель собрался с силами и сделал требуемый шаг.
— Теперь вниз, — указал Элвин.
Сказитель повиновался и опустился на колени. Посмотрев наверх, он понял, что снова ему не подняться, ибо колючки плотным навесом сомкнулись у него над головой.
Элвин поднес его руку к чьей-то руке, и заросли вдруг немножко отступили. На земле лежал Такумсе, из сотни ран на его обнаженном теле сочилась кровь.
— Он в одиночку дошел сюда, — объяснил Элвин.
Такумсе открыл глаза, в них по-прежнему горела ярость.
— Оставьте меня, — прошептал он.
В ответ Сказитель положил его голову себе на руку. Как только их тела соприкоснулись, шипы и колючки отпрянули еще дальше, и теперь Сказитель увидел маленькую тропку там, где ее раньше не было.
— Нет, — выдавил Такумсе.
— Мы не сможем спуститься, если не поможем друг другу, — произнес Сказитель. — Нравится тебе это или нет, но если ты твердо решил отомстить белому человеку, тебе придется воспользоваться помощью одного из бледнолицых.
— Тогда брось меня здесь, — шепотом промолвил Такумсе. — Брось меня умирать и спаси свой народ.
— Мне без тебя тоже не спуститься, — возразил Сказитель.
— Это хорошо, — прикрыл глаза Такумсе.
Сказитель вдруг заметил, что ран на теле Такумсе заметно убавилось. А те, что остались, быстро покрывались новой кожей и зарастали. Затем он осознал, что его собственные царапины тоже больше не болят. Он оглянулся. Элвин, закрыв глаза, сидел прислонившись спиной к стволу какого-то деревца. На его изможденном лице проступила усталость.
— Смотри, чего ему стоит исцелять нас, — показал Сказитель.
На лице вождя проступило изумление, сразу сменившееся гневом.
— Я не просил исцелять меня! — закричал он.
Вырвавшись из объятий Сказителя, он попытался кинуться к Элвину. Но руки его мигом обвили терновые ветви, и Такумсе громко вскрикнул — не от боли, а от ярости:
— Я не подчинюсь силе!
— А чем это ты такой особенный? — поинтересовался Сказитель.
— Я поступлю так, как решил, и не иначе, что бы там земля мне ни твердила!
— Наверное, то же самое говорит кузнец в своей кузне, — усмехнулся Сказитель. — И фермер, валящий деревья, тоже, наверное, повторяет эти слова.
— Не смей сравнивать меня с бледнолицыми!
Но колючки крепко держали его, пока Сказитель, скрипя зубами от боли, не продрался к Такумсе и не обнял его. Снова Сказитель ощутил, как раны на его теле зарастают, увидел, как кровь, струящаяся по груди Такумсе, останавливается, а шипы отпускают их и отступают. Элвин с мольбой посмотрел на них, будто бы говоря: «Ну сколько еще вы заберете у меня сил, прежде чем наконец образумитесь?»
Издав стон отчаяния, Такумсе повернулся и обнял Сказителя. Вместе они спустились по широкой тропинке к подножию Холма. Элвин, спотыкаясь и чуть не падая, брел следом.
Ночь они провели на той же самой лужайке, где ночевали вчера, но сон их был беспокойным и тревожным. Утром Сказитель, не говоря ни слова, сложил в котомку свои вещи, включая книгу, буквы которой сейчас ничего не означали. Поцеловав Элвина в лоб, он пошел прочь. Он ничего не сказал на прощание Такумсе, а Такумсе ничего не сказал ему. Они оба прекрасно знали, что повелела земля, но Такумсе впервые в жизни осмелился пойти против ее нужд, удовлетворяя свои желания. Сказитель даже не пытался спорить с ним. Он знал, что Такумсе все равно будет следовать своему пути, сколько бы кровоточащих ран ни осталось на его теле. Он надеялся только, что у Элвина хватит сил поддержать в Такумсе жизнь, когда надежда будет утеряна.
Целое утро он неуклонно шел на запад. Примерно в полдень Сказитель остановился и вытащил из котомки книгу. К его величайшему облегчению, слова снова обрели смысл. Тогда он открыл запечатанные две трети книги, те две трети, куда он заносил собственные мысли, и всю оставшуюся часть дня описывал, что с ним случилось. Он поведал то, что рассказал ему Элвин, и то, чего он больше всего боялся в будущем. Также он записал поэму, которая явилась к нему вчерашним утром, — хотя слова ее, слетающие с его губ, на самом деле принадлежали видению Элвина. Поэма сохранила свою истинность и чистоту, правда, будучи перенесенной на бумагу, несколько утеряла силу. Вчера он почти стал пророком, но сегодня дар покинул его. Очевидно, пророчества все-таки не его удел. Вчера он и Такумсе бродили по лугу и даже не догадывались, что Элвин видел на нем карту целого континента; вот и сегодня, записав в книгу слова, Сказитель уже не ощутил силу, таящуюся за ними.
Сказитель не мог идти, как краснокожий, днем и ночью, отдыхая на ходу. Поэтому, пока он добрался до Церкви Вигора, прошло немало дней. В этом городе его ждало множество людей, чтобы поведать ему свою долгую, горькую повесть. Если и были на земле люди, которые нуждались в таком человеке, как Сказитель, это были жители Церкви Вигора. А если и была на свете история, которую Сказителю меньше всего хотелось услышать, это была история бойни на Типпи-Каноэ. И все же он шел вперед. Он вынесет эту повесть. И услышит еще множество темных сказаний, прежде чем Такумсе обретет покой. Чтобы поспеть за всем, лучше не откладывать дело в долгий ящик.
— Давай спустимся вниз, — предложил Сказитель. — И смотри-ка, нам уже можно не цепляться друг за друга. Это самый обыкновенный, покрытый травой холм, и тропинка нам не понадобится.
Они пересекли ручей и обнаружили Элвина лежащим на лугу; мальчика обволакивала легкая, туманная дымка. С виду Элвин был цел и невредим, но тело его сотрясала частая дрожь — как будто он лихорадку подхватил, правда, лоб у него был холодным. Как и сказал Такумсе, мальчик умирал.
Сказитель дотронулся до него, погладил рукой по голове, потом встряхнул, пытаясь разбудить. Элвин словно ничего не почувствовал. От Такумсе помощи было не дождаться. Вождь опустился рядом с мальчиком на траву, взял его за руку и принялся тихо, монотонно что-то напевать — так тихо, что Сказитель даже подумал, уж не кажется ли ему это.
Сам Сказитель не намеревался отступать, как бы ни горевал Такумсе. Он огляделся. Поблизости росло дерево, цветущее, как весной; листья его были настолько зелеными, что в лучах рассветного солнца они казались выкованными из тонких пластинок золота. На дереве висел какой-то плод. Чисто белый плод. Внезапно Сказителю в нос ударил сладкий, пронзительный аромат, словно он откусил кусочек от этого необычного плода.
Он действовал без малейших раздумий. Подойдя к дереву, он сорвал плод и принес туда, где клубочком свернулся маленький Элвин. Сказитель поднес плод к носу Элвина, используя сладкий аромат как нюхательную соль. Почуяв запах, Элвин глубоко и резко задышал. Глаза его широко распахнулись, губы приоткрылись; сквозь плотно сжатые зубы послышалось еле слышное скуление, точно щенка ударили ногой.
— Откуси, — предложил Сказитель.
Такумсе потянулся к мальчику, положил одну руку на нижнюю челюсть Элвина, а другую — на верхнюю и, нажав, с трудом открыл Элвину рот. Сказитель просунул плод между зубов Элвина; Такумсе силой заставил Элвина откусить. Плод поддался, и светлый сок потек в рот Элвина, капая с его щек на траву. Медленно, с видимым усилием Элвин принялся жевать. Из глаз его ручьем хлынули слезы. Он проглотил. Неожиданно резким движением он вскинул руки, ухватился одной за шею Сказителя, а другой — за волосы Такумсе и, подтянувшись, сел. Приникнув к вождю и страннику, прижав к себе их головы, Элвин рыдал, орошая своими слезами их лица, а поскольку Такумсе и Сказитель тоже плакали, вскоре уже нельзя было сказать, чьи слезы кому принадлежат.
Элвин рассказал очень немного, но и этого было достаточно. Он поведал, что произошло в тот день на Типпи-Каноэ, описал кровь, текущую в реке, упомянул, как тысяча спасшихся краснокожих перешли по затвердевшей воде на другой берег. Рассказал он и о крови на руках бледнолицых и о том, какая кара постигла человека, замыслившего эту бойню.
— Этого мало, — сказал Такумсе.
Сказитель не стал спорить. Вряд ли Такумсе будет слушать бледнолицего, который попытается убедить его, что убийцы были наказаны соответственно греху, который совершили. Кроме того, Сказитель сам не был уверен в этом.
Элвин рассказал о том, как провел здесь вечер и ночь, как спас Меру от неотвратимой смерти, как утром принял на себя неизмеримую агонию девяти тысяч невинных душ, которые вопили в разуме Пророка — девять тысяч раз раздавался черный шум, который много лет назад свел его с ума. Что было сложнее — исцелить Меру или принять страдания Лолла-Воссики?
— Все оказалось так, как ты говорил, — прошептал Элвин Сказителю. — Я не могу возводить стену быстрее, чем она рушится.
Наконец, изнемогая от усталости, но несколько успокоившись, Элвин заснул.
Сказитель и Такумсе сидели лицом друг другу, а между ними, свернувшись, мирно посапывал Элвин.
— Теперь я понял природу его раны, — сказал Такумсе. — Он скорбит о своем народе, чьи руки обагрила кровь.
— Он скорбит о мертвых и живых, — поправил Сказитель. — Насколько я знаю Элвина, боль ему причиняло то, что он не успел, что у него не получилось, что если б он творил чуточку побыстрее, то Мера прибыл бы вовремя, еще до того, как прозвучал первый выстрел.
— Бледнолицые оплакивают только бледнолицых, — уверенно заявил Такумсе.
— Себе можешь лгать сколько угодно, — ответил Сказитель, — но меня ты не обманешь.
— Но краснокожие не поддаются скорби, — продолжал Такумсе. — Краснокожие прольют на землю кровь бледнолицых, смывая сегодняшнюю боль.
— Я-то думал, ты служишь земле, — вздохнул Сказитель. — Неужели ты не понимаешь, что сегодня произошло? Неужели ты не помнишь, где мы находимся? Ты видел часть Восьмиликого Холма, о существовании которой даже не подозревал, — а все почему? Потому что земля пропустила нас сюда затем, чтобы…
Такумсе поднял руку:
— Чтобы спасти этого мальчика.
— Чтобы краснокожие и бледнолицые могли разделить эту землю и…
Такумсе приложил палец к губам Сказителя.
— Я не фермер, который любит слушать сказки о далеких краях, — произнес Такумсе. — Рассказывай свои истории тому, кто желает их слушать.
Сказитель отбросил руку Такумсе. Он хотел просто отвести ее, но удар оказался слишком силен, и Такумсе даже повалился на бок. Вождь сразу вскочил на ноги, странник тоже поднялся.
— Вот как все начинается! — выкрикнул Такумсе.
У их ног беспокойно заворочался Элвин.
— Ты рассердился на краснокожего и ударил его. В тебе, как и во всяком бледнолицем, нет места терпению…
— Ты приказал мне замолчать, сказал, что мои истории — это…
— Слова, я всего лишь произнес слова и легонько коснулся тебя, а ты ответил мне ударом.
Такумсе улыбнулся. То была ужасная улыбка, словно клыки тигра блеснули в ночных джунглях. Глаза вождя полыхали, кожа его казалась самим пламенем.
— Прости, я не хотел…
— Бледнолицые все время так себя ведут, ничего не могут с собой поделать, очередная ошибка. Вот что ты сейчас думаешь, Бледнолицый Лжец! Народ Элвина убил моих собратьев по ошибке, сочтя, что двое бледнолицых мальчиков погибли от руки краснокожего. И они напали на нас, совсем как ты, и убили девять тысяч моих соплеменников, детей и матерей, стариков и мальчиков, их пушки…
— Я слышал, что рассказывал Элвин.
— Что, не нравится моя история? Не хочешь слушать ее? Ты бледнолицый, Сказитель. Ты, как и все прочие бледнолицые, любишь вымаливать прощение, но сам его даришь весьма неохотно. Вы всегда ожидаете от других терпения, а сами вспыхиваете, как искра, стоит подняться ветру — и сжигаете весь лес, в котором споткнулись о корень!
Такумсе повернулся и быстро зашагал туда, откуда они пришли.
— Но ты не сможешь уйти без меня! — закричал Сказитель вслед. — Мы должны идти вместе!
Такумсе остановился, повернулся, откинул голову и невесело расхохотался.
— Чтоб спуститься отсюда, мне не понадобится тропа, Бледнолицый Лжец!
И он бросился вверх по склону.
Элвин к тому времени уже проснулся.
— Извини, Элвин, — понуро произнес Сказитель. — Я не хотел.
— Погоди, — перебил Элвин. — Дай я сам догадаюсь, что он сделал. Он дотронулся до тебя вот так.
Элвин повторил движение Такумсе, коснувшись пальчиком губ Сказителя.
— Да.
— Так поступает мама-июни, когда хочет заставить замолчать маленького мальчика, который чересчур расшумелся. Спорю, если б один краснокожий поступил так с другим… Он специально провоцировал тебя.
— Но я его ударил.
— Если б ты его не ударил, он бы сделал что-нибудь еще, но вызвал бы тебя на оскорбление.
Сказителю нечего было ответить. Похоже, мальчик действительно прав. Определенно прав. Сегодня Такумсе меньше всего хотелось, чтобы его поддерживал и успокаивал какой-нибудь бледнолицый.
Элвин снова заснул. Сказитель походил по округе, но не обнаружил ничего необычного. Полная тишина и покой. Он попытался отыскать дерево, с которого сорвал плод, но не смог. Все деревья вновь стали похожи друг на друга, все шелестели серебристо-зеленой листвой, и как бы долго он ни шел, обратная дорога к Элвину все равно занимала несколько минут. Странное место, место, карту которого не запомнить, место, которое никогда не подчинится человеческой власти. Здесь земля дает тебе только то, что сама пожелает дать, и не больше.
Элвин проснулся, когда солнце уже заходило, и Сказитель помог ему подняться на ноги.
— Я хожу точно только что народившийся жеребенок, — сказал Элвин. — Я так слаб.
— За последние двадцать четыре часа ты совершил примерно половину подвигов Геракла, — усмехнулся Сказитель.
— Гер… кого?
— Геракла. Был такой грек.
— Я должен найти Такумсе, — вспомнил Элвин. — Нельзя было позволять ему уйти, но я ужасно устал…
— Ты тоже бледнолицый, — напомнил Сказитель. — Думаешь, он позволил бы тебе пойти с ним?
— Тенскватава предрек, что, пока я с Такумсе, вождь не погибнет, — объяснил Элвин.
Сказитель помог Элвину подняться вверх по поросшему нежной травой склону Холма. Достигнув гребня, они остановились и посмотрели вниз. Сказитель вгляделся в заросли сплетенных друг с другом лоз и кустарников.
— Нет, я здесь спуститься не смогу.
Элвин с удивлением взглянул на него:
— Вот же тропинка, неужели ты не видишь?
— Ты, может, ее видишь, — ответил Сказитель. — Но я — нет.
— Но ты ж как-то поднялся, — пожал плечами Элвин.
— Вместе с Такумсе.
— Но он ушел.
— Я — не краснокожий.
— Давай тогда я пойду вперед.
Элвин уверенно шагнул вперед, словно перед ним простирался чистый, ровный луг. Прямо на глазах у Сказителя тернии раздвинулись и, пропустив мальчика, тут же сомкнулись у него за спиной.
— Элвин! — крикнул он. — Не бросай меня.
Элвин вернулся и взял его за руку.
— Следуй за мной шаг в шаг, — сказал он.
Сказитель последовал за ним, но шипы по-прежнему вцеплялись в него, ранили и терзали его кожу. Пока впереди шел Элвин, Сказитель ясно видел бегущую вниз по склону тропинку, но пускать странника заросли упорно не хотели. Даже оленьи шкуры не могли препятствовать острым, словно отточенные клинки, шипам; ветви хлестали его, как пастуший хлыст. Он почувствовал, как по рукам, по спине, по ногам побежали ручейки крови.
— Элвин, я не могу идти дальше! — закричал Сказитель.
— Я вижу его, — в ответ произнес Элвин.
— Кого?
— Такумсе. Подожди здесь.
Он отпустил руку Сказителя и через мгновение исчез. Странник остался наедине с терниями. Он старался не двигаться, практически не дышал, но шипы и колючки продолжали жалить его со всех сторон.
Элвин вернулся и снова взял Сказителя за руку.
— Иди прямо за мной. Всего один шаг.
Сказитель собрался с силами и сделал требуемый шаг.
— Теперь вниз, — указал Элвин.
Сказитель повиновался и опустился на колени. Посмотрев наверх, он понял, что снова ему не подняться, ибо колючки плотным навесом сомкнулись у него над головой.
Элвин поднес его руку к чьей-то руке, и заросли вдруг немножко отступили. На земле лежал Такумсе, из сотни ран на его обнаженном теле сочилась кровь.
— Он в одиночку дошел сюда, — объяснил Элвин.
Такумсе открыл глаза, в них по-прежнему горела ярость.
— Оставьте меня, — прошептал он.
В ответ Сказитель положил его голову себе на руку. Как только их тела соприкоснулись, шипы и колючки отпрянули еще дальше, и теперь Сказитель увидел маленькую тропку там, где ее раньше не было.
— Нет, — выдавил Такумсе.
— Мы не сможем спуститься, если не поможем друг другу, — произнес Сказитель. — Нравится тебе это или нет, но если ты твердо решил отомстить белому человеку, тебе придется воспользоваться помощью одного из бледнолицых.
— Тогда брось меня здесь, — шепотом промолвил Такумсе. — Брось меня умирать и спаси свой народ.
— Мне без тебя тоже не спуститься, — возразил Сказитель.
— Это хорошо, — прикрыл глаза Такумсе.
Сказитель вдруг заметил, что ран на теле Такумсе заметно убавилось. А те, что остались, быстро покрывались новой кожей и зарастали. Затем он осознал, что его собственные царапины тоже больше не болят. Он оглянулся. Элвин, закрыв глаза, сидел прислонившись спиной к стволу какого-то деревца. На его изможденном лице проступила усталость.
— Смотри, чего ему стоит исцелять нас, — показал Сказитель.
На лице вождя проступило изумление, сразу сменившееся гневом.
— Я не просил исцелять меня! — закричал он.
Вырвавшись из объятий Сказителя, он попытался кинуться к Элвину. Но руки его мигом обвили терновые ветви, и Такумсе громко вскрикнул — не от боли, а от ярости:
— Я не подчинюсь силе!
— А чем это ты такой особенный? — поинтересовался Сказитель.
— Я поступлю так, как решил, и не иначе, что бы там земля мне ни твердила!
— Наверное, то же самое говорит кузнец в своей кузне, — усмехнулся Сказитель. — И фермер, валящий деревья, тоже, наверное, повторяет эти слова.
— Не смей сравнивать меня с бледнолицыми!
Но колючки крепко держали его, пока Сказитель, скрипя зубами от боли, не продрался к Такумсе и не обнял его. Снова Сказитель ощутил, как раны на его теле зарастают, увидел, как кровь, струящаяся по груди Такумсе, останавливается, а шипы отпускают их и отступают. Элвин с мольбой посмотрел на них, будто бы говоря: «Ну сколько еще вы заберете у меня сил, прежде чем наконец образумитесь?»
Издав стон отчаяния, Такумсе повернулся и обнял Сказителя. Вместе они спустились по широкой тропинке к подножию Холма. Элвин, спотыкаясь и чуть не падая, брел следом.
Ночь они провели на той же самой лужайке, где ночевали вчера, но сон их был беспокойным и тревожным. Утром Сказитель, не говоря ни слова, сложил в котомку свои вещи, включая книгу, буквы которой сейчас ничего не означали. Поцеловав Элвина в лоб, он пошел прочь. Он ничего не сказал на прощание Такумсе, а Такумсе ничего не сказал ему. Они оба прекрасно знали, что повелела земля, но Такумсе впервые в жизни осмелился пойти против ее нужд, удовлетворяя свои желания. Сказитель даже не пытался спорить с ним. Он знал, что Такумсе все равно будет следовать своему пути, сколько бы кровоточащих ран ни осталось на его теле. Он надеялся только, что у Элвина хватит сил поддержать в Такумсе жизнь, когда надежда будет утеряна.
Целое утро он неуклонно шел на запад. Примерно в полдень Сказитель остановился и вытащил из котомки книгу. К его величайшему облегчению, слова снова обрели смысл. Тогда он открыл запечатанные две трети книги, те две трети, куда он заносил собственные мысли, и всю оставшуюся часть дня описывал, что с ним случилось. Он поведал то, что рассказал ему Элвин, и то, чего он больше всего боялся в будущем. Также он записал поэму, которая явилась к нему вчерашним утром, — хотя слова ее, слетающие с его губ, на самом деле принадлежали видению Элвина. Поэма сохранила свою истинность и чистоту, правда, будучи перенесенной на бумагу, несколько утеряла силу. Вчера он почти стал пророком, но сегодня дар покинул его. Очевидно, пророчества все-таки не его удел. Вчера он и Такумсе бродили по лугу и даже не догадывались, что Элвин видел на нем карту целого континента; вот и сегодня, записав в книгу слова, Сказитель уже не ощутил силу, таящуюся за ними.
Сказитель не мог идти, как краснокожий, днем и ночью, отдыхая на ходу. Поэтому, пока он добрался до Церкви Вигора, прошло немало дней. В этом городе его ждало множество людей, чтобы поведать ему свою долгую, горькую повесть. Если и были на земле люди, которые нуждались в таком человеке, как Сказитель, это были жители Церкви Вигора. А если и была на свете история, которую Сказителю меньше всего хотелось услышать, это была история бойни на Типпи-Каноэ. И все же он шел вперед. Он вынесет эту повесть. И услышит еще множество темных сказаний, прежде чем Такумсе обретет покой. Чтобы поспеть за всем, лучше не откладывать дело в долгий ящик.
Глава 16
ЛАФАЙЕТ
Жильбер де Лафайет сидел за своим громадным столом, тщательно изучая прожилки в дереве крышки. Перед ним лежало несколько писем. Одно из них было отправлено де Морепа королю Карлу. Видимо, Наполеон целиком и полностью завоевал любовь Фредди. Письмо было полно похвал коротышке генералу и комплиментов его незаурядной стратегии.
«А посему, Ваше Величество, вскоре мы одержим имеющую огромное значение победу, тем самым прославив Ваше имя. Генерал Бонапарт решительно отмел европейские традиции ведения войн. Он обучает наши войска сражаться, как сражаются краснокожие, так что, даже если нам и не удастся выманить так называемых „американцев» на открытое место и вести бой согласно европейским традициям, наши солдаты все равно успешно справятся с ситуацией. Пока Эндрю Джексон создает свою армию из пресловутых американцев, мы также набираем войска — но из тех людей, которые имеют куда больше прав претендовать на принадлежность к американской нации. Против десяти тысяч, руководимых Гикори, мы выставим десять тысяч краснокожих под предводительством Такумсе. Такумсе таким образом отомстит за кровь собратьев, пролитую на Типпи-Каноэ, а мы уничтожим американскую армию и захватим земли от реки Гайо до озера Гурон. И всем этим мы обязаны гению Вашего Величества, ибо только благодаря Вашему гениальному прозрению генерал Бонапарт очутился здесь, дабы осуществить сии великие завоевания. Однако если Вы пошлете нам еще две тысячи французских солдат, чтобы укрепить наш строй и повергнуть американцев в большую панику, это Ваше деяние станет ключевым в нашей грядущей победе».
Со стороны обыкновенного графа, да к тому же еще и опального, было невероятной наглостью посылать подобное послание королю. Однако Жильбер догадывался, как примут это послание при дворе. Король Карл также находился под чарами Наполеона, а значит, с похвалами выскочке корсиканцу он только согласится и от души порадуется успехам Бонапарта.
Если б только Наполеон был заурядным позером, обладающим даром завоевывать расположение высших мира сего! Тогда бы Лафайету не пришлось марать руки — рано или поздно выскочку ожидал бы неминуемый крах. Наполеон и де Морепа потерпели бы сокрушительный разгром, разгром, который мог бы повлечь за собой смену правительства и компрометировать королевскую власть. Монархия могла бы рухнуть, как это произошло в Англии полтора столетия назад. Все-таки эти англичане мудры…
Но, к сожалению, восторги Фредди и Карла по поводу Наполеона имели под собой почву. Наполеон и в самом деле был тем, за кого себя выдавал, — он действительно оказался блестящим стратегом и полководцем. Жильбер знал, что планам Наполеона, увы, суждено сбыться. Американцы ринутся на север, убежденные, что там их ожидают только краснокожие дикари. Но в самый последний момент на сцене появится французская армия, дисциплинированная, хорошо вооруженная и фанатически преданная Наполеону. У американцев не останется иного выхода, они будут сражаться, как и всякая европейская армия. Под их напором французы начнут медленно, осторожно отступать. А когда американские войска позабудут о всяком строе и ринутся в погоню за бегущими французами, тут-то и нападут краснокожие. Американцы будут окружены со всех сторон. Ни один вражеский солдат не уйдет живым с того поля битвы, тогда как французская сторона если и понесет потери, то крайне незначительные.
Это дерзко. Это опасно. Подобная стратегия ставила французские войска под серьезную угрозу уничтожения, ибо американцы намного превосходили их числом. Нужно было обладать нерушимой верой в краснокожих. Но Жильбер знал, вера Наполеона в Такумсе вполне оправданна.
Такумсе добьется желанной мести. Де Морепа наконец-то выберется из Детройта. Даже Лафайет, пользуясь этой славной победой, мог бы испросить разрешения вернуться домой и зажить в уюте и покое наследных владений. А Наполеон обретет славу, любовь и вечное доверие со стороны короля. Карл наверняка пожалует ему титул, земли и пошлет покорять Европу. Богатства и власть короля Карла будут быстро расти, целые нации склонятся под властью его тирании.
Поэтому Жильбер разорвал письмо де Морепа на мельчайшие кусочки.
Второе письмо было послано самим Наполеоном и адресовалось Жильберу. Генерал не стеснялся в выражении чувств, иногда бывал даже чересчур резок в своей оценке ситуации. Наполеон понял, что на Жильбера де Лафайета его чары не действуют, и сделал вывод, что этот человек его искренний поклонник и, конечно же, друг. «Я и в самом деле твой друг, Наполеон. Но превыше всех друзей для меня Франция. И тот путь, что я тебе проложу, куда более велик, нежели твое пребывание на службе у глупого монарха».
Жильбер перечитал основную часть письма Наполеона:
«Де Морепа, как попугай, повторяет то, что я ему говорю. Это успокаивает, но иногда раздражает. Как подумаю, что он может натворить, получив в свои руки войска, аж дрожь берет. Идею союза с краснокожими он мыслит исключительно следующим образом: надо одеть этих дикарей в форму и расставить, как кегли, в шеренги. Что за глупость! У короля Карла, должно быть, мозгов не хватает, раз он поставил меня под начало такого идиота, как Фредди. Однако в глазах Карла Фредди, должно быть, настоящий светоч разума — ведь он разбирается в балете. В Испании я одержал победу, которой Карл не заслуживал, однако по своей бесхребетности он допустил, чтобы придворные завистники изгнали меня в Канаду, где моими союзниками будут выступать дикари, а все мои офицеры сплошь дураки. Карл не заслуживает славы, которую я ему завоюю. Увы, Жильбер, мой друг, королевская кровь уже не та, что была во времена Луи XIV. Прошу тебя, сожги это письмо, хотя Карл меня так любит, что, наверное, прочтя его, ничуть не оскорбится! А если и оскорбится, разве он посмеет наказать меня? Каково бы было его положение в Европе, если б я не помог своему дубоголовому командиру подхватить дизентерию? Если б не я, война в Испании была бы проиграна, а тогда…»
Тщеславие Наполеона поражало, но поражало в основном тем, что было полностью оправданно. Каждое слово в этом письме, пусть самое грубое, было правдиво. Эту искренность Жильбер сам воспитал в Наполеоне. Наполеон давно мечтал найти кого-нибудь, кто бы искренне восхищался им, кого не надо было бы одурманивать чарами. И он нашел такого человека. Жильбер и в самом деле был искренним другом Наполеона, такого преданного соратника у Наполеона никогда не будет. И все же… И все же…
Жильбер бережно сложил письмо Наполеона и спрятал его в конверт, добавив маленькую записочку, которая гласила:
"Ваше Величество, умоляю Вас, не будьте жестоки к этому одаренному юноше. Он самоуверен, как и все юнцы, но в его сердце нет места предательству, я это знаю точно. Тем не менее я поступлю согласно Вашему приказу, ибо лишь Вам одному ведома тонкая грань меж справедливостью и милосердием.
Ваш покорный слуга Жильбер".
Король Карл будет, конечно, рвать и метать. Даже если предсказания Наполеона оправдаются и Карл смилостивится, придворные лизоблюды не упустят подобной возможности. Вой поднимется до небес, головы Наполеона будут требовать все и вся, так что королю Карлу останется только отстранить наглого мальчишку от должности.
Жильбер взял в руки четвертое письмо, самое болезненное из всех. Оно адресовалось Фредерику, графу де Морепа. Жильбер написал его давным-давно, сразу после приезда Наполеона в Канаду. Вскоре наступит момент, когда придется послать это письмо.
«В канун столь судьбоносных событий, мой дорогой Фредди, я хочу, чтобы вы приняли этот амулет. Его подарил мне один святой, и амулет этот развеивает ложь и обман, наводимые Сатаной. Носите его не снимая, мой друг, ибо мне кажется, что ваша нужда в нем значительно превосходит мою».
Фредди не стоило знать, что «святым» был Робеспьер, — тогда бы де Морепа в жизни не надел амулет. Жильбер вытащил золотую цепочку с амулетом из-под рубашки. Как поступит де Морепа, когда Наполеон лишится власти над ним? Он поведет себя вполне естественно и поступит так, как поступал всегда.
Жильбер сидел над письмами добрых полчаса, зная, что пришло время решать. Амулет пока посылать не стоит — Наполеон должен лишиться власти над Фредди, когда будет поздно что-либо менять. Но письмо к королю надо отослать немедленно, ибо оно еще должно достичь Версаля. Ответ вернется в Канаду как раз весной, перед битвой с американцами.
"Я, наверное, предатель, раз действую против короля и своей страны… Хотя нет, я никого не предаю. Ибо если б победа над американцами принесла моей любимой Франции хоть каплю добра, я бы сделал все, чтобы помочь Наполеону, пусть даже это повлияло бы на дело свободы, что вершится в этом новом свете. Ибо я фельян, демократ, даже якобинец в глубине своего сердца, и, хотя моя любовь к Америке может сравниться лишь с преданностью к этой стране Франклина, Вашингтона, которые уже сошли в могилу, и Джефферсона, который жив и поныне, — прежде всего я француз, а какое мне дело до свободы в Божьем мире, если этой самой свободы не видит моя родная Франция?
Нет, я так поступаю, потому что ужасное, унизительное поражение в Канаде — это то, в чем сейчас нуждается моя страна. Тем более что в нашем поражении будет виновен непосредственно король Карл, поскольку это его вмешательство встанет на пути к победе. Отстраняя от командования популярного и блестящего полководца Бонапарта и заменяя его тупицей де Морепа, Карл пойдет на поводу у собственного тщеславия.
«А посему, Ваше Величество, вскоре мы одержим имеющую огромное значение победу, тем самым прославив Ваше имя. Генерал Бонапарт решительно отмел европейские традиции ведения войн. Он обучает наши войска сражаться, как сражаются краснокожие, так что, даже если нам и не удастся выманить так называемых „американцев» на открытое место и вести бой согласно европейским традициям, наши солдаты все равно успешно справятся с ситуацией. Пока Эндрю Джексон создает свою армию из пресловутых американцев, мы также набираем войска — но из тех людей, которые имеют куда больше прав претендовать на принадлежность к американской нации. Против десяти тысяч, руководимых Гикори, мы выставим десять тысяч краснокожих под предводительством Такумсе. Такумсе таким образом отомстит за кровь собратьев, пролитую на Типпи-Каноэ, а мы уничтожим американскую армию и захватим земли от реки Гайо до озера Гурон. И всем этим мы обязаны гению Вашего Величества, ибо только благодаря Вашему гениальному прозрению генерал Бонапарт очутился здесь, дабы осуществить сии великие завоевания. Однако если Вы пошлете нам еще две тысячи французских солдат, чтобы укрепить наш строй и повергнуть американцев в большую панику, это Ваше деяние станет ключевым в нашей грядущей победе».
Со стороны обыкновенного графа, да к тому же еще и опального, было невероятной наглостью посылать подобное послание королю. Однако Жильбер догадывался, как примут это послание при дворе. Король Карл также находился под чарами Наполеона, а значит, с похвалами выскочке корсиканцу он только согласится и от души порадуется успехам Бонапарта.
Если б только Наполеон был заурядным позером, обладающим даром завоевывать расположение высших мира сего! Тогда бы Лафайету не пришлось марать руки — рано или поздно выскочку ожидал бы неминуемый крах. Наполеон и де Морепа потерпели бы сокрушительный разгром, разгром, который мог бы повлечь за собой смену правительства и компрометировать королевскую власть. Монархия могла бы рухнуть, как это произошло в Англии полтора столетия назад. Все-таки эти англичане мудры…
Но, к сожалению, восторги Фредди и Карла по поводу Наполеона имели под собой почву. Наполеон и в самом деле был тем, за кого себя выдавал, — он действительно оказался блестящим стратегом и полководцем. Жильбер знал, что планам Наполеона, увы, суждено сбыться. Американцы ринутся на север, убежденные, что там их ожидают только краснокожие дикари. Но в самый последний момент на сцене появится французская армия, дисциплинированная, хорошо вооруженная и фанатически преданная Наполеону. У американцев не останется иного выхода, они будут сражаться, как и всякая европейская армия. Под их напором французы начнут медленно, осторожно отступать. А когда американские войска позабудут о всяком строе и ринутся в погоню за бегущими французами, тут-то и нападут краснокожие. Американцы будут окружены со всех сторон. Ни один вражеский солдат не уйдет живым с того поля битвы, тогда как французская сторона если и понесет потери, то крайне незначительные.
Это дерзко. Это опасно. Подобная стратегия ставила французские войска под серьезную угрозу уничтожения, ибо американцы намного превосходили их числом. Нужно было обладать нерушимой верой в краснокожих. Но Жильбер знал, вера Наполеона в Такумсе вполне оправданна.
Такумсе добьется желанной мести. Де Морепа наконец-то выберется из Детройта. Даже Лафайет, пользуясь этой славной победой, мог бы испросить разрешения вернуться домой и зажить в уюте и покое наследных владений. А Наполеон обретет славу, любовь и вечное доверие со стороны короля. Карл наверняка пожалует ему титул, земли и пошлет покорять Европу. Богатства и власть короля Карла будут быстро расти, целые нации склонятся под властью его тирании.
Поэтому Жильбер разорвал письмо де Морепа на мельчайшие кусочки.
Второе письмо было послано самим Наполеоном и адресовалось Жильберу. Генерал не стеснялся в выражении чувств, иногда бывал даже чересчур резок в своей оценке ситуации. Наполеон понял, что на Жильбера де Лафайета его чары не действуют, и сделал вывод, что этот человек его искренний поклонник и, конечно же, друг. «Я и в самом деле твой друг, Наполеон. Но превыше всех друзей для меня Франция. И тот путь, что я тебе проложу, куда более велик, нежели твое пребывание на службе у глупого монарха».
Жильбер перечитал основную часть письма Наполеона:
«Де Морепа, как попугай, повторяет то, что я ему говорю. Это успокаивает, но иногда раздражает. Как подумаю, что он может натворить, получив в свои руки войска, аж дрожь берет. Идею союза с краснокожими он мыслит исключительно следующим образом: надо одеть этих дикарей в форму и расставить, как кегли, в шеренги. Что за глупость! У короля Карла, должно быть, мозгов не хватает, раз он поставил меня под начало такого идиота, как Фредди. Однако в глазах Карла Фредди, должно быть, настоящий светоч разума — ведь он разбирается в балете. В Испании я одержал победу, которой Карл не заслуживал, однако по своей бесхребетности он допустил, чтобы придворные завистники изгнали меня в Канаду, где моими союзниками будут выступать дикари, а все мои офицеры сплошь дураки. Карл не заслуживает славы, которую я ему завоюю. Увы, Жильбер, мой друг, королевская кровь уже не та, что была во времена Луи XIV. Прошу тебя, сожги это письмо, хотя Карл меня так любит, что, наверное, прочтя его, ничуть не оскорбится! А если и оскорбится, разве он посмеет наказать меня? Каково бы было его положение в Европе, если б я не помог своему дубоголовому командиру подхватить дизентерию? Если б не я, война в Испании была бы проиграна, а тогда…»
Тщеславие Наполеона поражало, но поражало в основном тем, что было полностью оправданно. Каждое слово в этом письме, пусть самое грубое, было правдиво. Эту искренность Жильбер сам воспитал в Наполеоне. Наполеон давно мечтал найти кого-нибудь, кто бы искренне восхищался им, кого не надо было бы одурманивать чарами. И он нашел такого человека. Жильбер и в самом деле был искренним другом Наполеона, такого преданного соратника у Наполеона никогда не будет. И все же… И все же…
Жильбер бережно сложил письмо Наполеона и спрятал его в конверт, добавив маленькую записочку, которая гласила:
"Ваше Величество, умоляю Вас, не будьте жестоки к этому одаренному юноше. Он самоуверен, как и все юнцы, но в его сердце нет места предательству, я это знаю точно. Тем не менее я поступлю согласно Вашему приказу, ибо лишь Вам одному ведома тонкая грань меж справедливостью и милосердием.
Ваш покорный слуга Жильбер".
Король Карл будет, конечно, рвать и метать. Даже если предсказания Наполеона оправдаются и Карл смилостивится, придворные лизоблюды не упустят подобной возможности. Вой поднимется до небес, головы Наполеона будут требовать все и вся, так что королю Карлу останется только отстранить наглого мальчишку от должности.
Жильбер взял в руки четвертое письмо, самое болезненное из всех. Оно адресовалось Фредерику, графу де Морепа. Жильбер написал его давным-давно, сразу после приезда Наполеона в Канаду. Вскоре наступит момент, когда придется послать это письмо.
«В канун столь судьбоносных событий, мой дорогой Фредди, я хочу, чтобы вы приняли этот амулет. Его подарил мне один святой, и амулет этот развеивает ложь и обман, наводимые Сатаной. Носите его не снимая, мой друг, ибо мне кажется, что ваша нужда в нем значительно превосходит мою».
Фредди не стоило знать, что «святым» был Робеспьер, — тогда бы де Морепа в жизни не надел амулет. Жильбер вытащил золотую цепочку с амулетом из-под рубашки. Как поступит де Морепа, когда Наполеон лишится власти над ним? Он поведет себя вполне естественно и поступит так, как поступал всегда.
Жильбер сидел над письмами добрых полчаса, зная, что пришло время решать. Амулет пока посылать не стоит — Наполеон должен лишиться власти над Фредди, когда будет поздно что-либо менять. Но письмо к королю надо отослать немедленно, ибо оно еще должно достичь Версаля. Ответ вернется в Канаду как раз весной, перед битвой с американцами.
"Я, наверное, предатель, раз действую против короля и своей страны… Хотя нет, я никого не предаю. Ибо если б победа над американцами принесла моей любимой Франции хоть каплю добра, я бы сделал все, чтобы помочь Наполеону, пусть даже это повлияло бы на дело свободы, что вершится в этом новом свете. Ибо я фельян, демократ, даже якобинец в глубине своего сердца, и, хотя моя любовь к Америке может сравниться лишь с преданностью к этой стране Франклина, Вашингтона, которые уже сошли в могилу, и Джефферсона, который жив и поныне, — прежде всего я француз, а какое мне дело до свободы в Божьем мире, если этой самой свободы не видит моя родная Франция?
Нет, я так поступаю, потому что ужасное, унизительное поражение в Канаде — это то, в чем сейчас нуждается моя страна. Тем более что в нашем поражении будет виновен непосредственно король Карл, поскольку это его вмешательство встанет на пути к победе. Отстраняя от командования популярного и блестящего полководца Бонапарта и заменяя его тупицей де Морепа, Карл пойдет на поводу у собственного тщеславия.