других способов нахождения предметов по отношению к нашему разуму -
например, от репрезентации как образа некоторого предмета, в котором
присутствует не он сам, а его копия или дубликат, его образ. П свою очередь,
чувственность - это один вид предметов; в отличие от других она никак не
подразумевает способа нахождения. этих предметов по отношению к нам. И
поскольку было бы ошибкой просить нас увидеть звук или услышать цвет, то
более серьезной ошибкой того же толка было бы отрицание возможности
непосредственного присутствия того, что по - самой своей природе
нечувственно. Уже Декарт указывал, что- никто не способен видеть
многоугольник с тысячей сторон - ни на одну сторону больше или меньше - и
тем не менее он, несомненно, может присутствовать перед нами точно так же,
как н простой квадрат. Доказательством служит то, что мы точи" представляем
себе смысл слова "тысячеугольник" и никогда на спутаем его с многоугольником
с большим или меньшим числом сторон.
Стало быть, мы должны сохранить позитивистское требование
непосредственного присутствия, освободив его от позитивистской узости.
Признание истинности наших рассуждений о любом объекте требует его
присутствия, однако это присутствие должно соответствовать характеру
объекта. Следовательно, речь идет о существенном расширении позитивизма; как
я уже говорил несколько лет назад в одном из очерков, о современной
философии можно сказать, что "в отличие от ограниченного частичного
позитивизма она является позитивизмом абсолютным". И этот абсолютный
позитивизм, как мы увидим, впервые исправляет а преодолевает порок, которым
в большей или меньшей степени.
Пострадала философия всех времен: сенсуализм. Иногда философия была
сенсуалисткой по букве и по духу, как например, почти вся английская
философия. Иногда она .стремилась освободиться от сенсуализма, однако
обречено влачила его за собой, как раб свои цепи, - даже у самого Платона, у
самого Аристотеля. В противном случае проблема универсалий не приобрела бы
такого огромного значения в средние века. Однако оставим этот вопрос в
стороне.
Сейчас необходимо подчеркнуть, что строгой теоретической истиной может
быть только истина, основанная на очевидности, а это означает, что говорить
о вещах можно лишь тогда, когда мы их видим; а чтобы мы их видели, они
должны непосредственно присутствовать таким способом, который соответствует
их сути. Поэтому мы будем говорить не о видении, из-за узости этого термина,
а об интуиции. Интуиция - самая немистическая и всемагическая вещь на свете;
она означает просто такое состояние ума, при котором некоторый объект
присутствует перед нами. Стало быть, должна существовать как чувственная
интуиция, так и интуиция нечувственная.
Есть интуиция оранжевого цвета, есть интуиция апельсина, есть интуиция
сферической фигуры. Во всех этих случаях, как и всегда, когда оно
произносится, слово "интуиция" означает "непосредственное присутствие".
Сравним теперь способ присутствия перед нами этих трех объектов: цвета,
апельсина и сфероида.
В световом спектре, развернутом призмой, можно отыскать глазами цвет,
который мы мыслим как "оранжевый". В этом случае мы явно обнаруживаем этот
цвет в вашем видении, и в нем интуитивно осуществляется, реализуется,
исполняется наша чистая мысль об "оранжевом цвете". Поскольку, думая об этом
цвете, мы думаем лишь о нем и обнаруживаем то, о чем мы думаем, "в наличии"
перед нами, а в нашем понятии "оранжевого цвета" нет ничего сверх того, что
мы видим, то можно сказать, что понятие и видимая вещь полностью совпадают
или, иными словами, что наша интуиция является полной и адекватной.
С объектом "апельсин" дело обстоит иначе. Что именно мы мыслим или к
чему мы мысленно обращаемся, думая об апельсине? У этой вещи множество
атрибутов: помимо цвета она имеет твердую сферическую поверхность, состоящую
из более или менее прочной материи. Апельсин, о котором мы думаем, имеет
наружность и внутренность и, будучи твердым сфероидом, должен состоять из
двух половин, или полушарий. Можем ли мы в действительности все это видеть?
Вскоре мы начинаем понимать, что всякий раз способны видеть одну половину
апельсина, половину или полушарие, обращенное к нам. В силу неизбежного
закона зрения обращенная к нам половина апельсина закрывает другую,
находящуюся за ней половину. Мы можем подойти к апельсину сзади и увидеть
эту другую половину, осуществить другой акт видения, отличный от первого. Но
тогда мы не будем видеть первую половину. Мы никогда не сможем увидеть их
одновременно. Кроме того, мы видим апельсин пока только снаружи, его
поверхность скрывает то, что находится внутри. Мы можем нарезать апельсин
слоями и в новых визуальных актах увидеть, что у него внутри, однако эти
срезы никогда не будут настолько тонки, чтобы мы со всей строгостью могли
утверждать, что видели весь апельсин таким, каким мы его мыслим.
Отсюда со всей очевидностью следует, что, говоря, что мы видим
апельсин, мы совершаем ошибку. То, что мы думаем о н ем, мы никогда не
обнаруживаем ни в одном, ни во многих частичных видениях. То, что мы думаем
о нем, всегда больше того, что имеется в присутствии; паше понятие о нем
всегда предполагает нечто, отсутствующее в нашем видении. А это означает,
что наша интуиция апельсина, как и всех телесных вещей, неполна и
неадекватна. К тому же, как мы убедились, мы можем в любой момент добавить к
ней новое видение какой-либо вещи, мы можем отрезать тончайший кусочек
апельсина и обнаружить то, что ранее было скрыто, - но это свидетельствует
лишь о том, что интуицию тел, материальных предметов всегда можно бесконечно
совершенствовать, и все же она никогда не будет полной. Эту неадекватную, но
всегда допускающую улучшение, всегда приближающуюся к адекватной интуицию мы
называем "опытом". Поэтому о материальных объектах можно иметь только
опытное знание, т. е. только приблизительное и всегда допускающее большее
приближение.
Цвет не был телом, материальной вещью. Он был только цветом - если
абстрагироваться от несущей его вещи, от материи, дающей ему физическое
существование. Мы можем видеть его целиком лишь потому, что это абстрактный
предмет.
Теперь рассмотрим третий из предложенных предметов: геометрический
круг. Мы сразу же сталкиваемся с тем, что ни. один из кругов, которые
материально существуют или могли бы быть построены, - кругов, нарисованных
на досках политехнических институтов и в книгах по геометрии, - никогда со
всей строгостью и точностью не воплощает наше понятие круга. Таким образом,
предмет "круг" невозможно увидеть в чувственной форме, своими глазами.
Однако же он, несомненно, присутствует перед нами. Но если мы получили
представление о круге не от кругов, которые мы видели, то откуда мы о нем
узнали? Понятия не изобретаются, не возникают из ничего. Понятие, или идея,
- это всегда идея о чем-то, а это нечто должно сначала так или иначе
предстать перед нами, чтобы затем мы могли его мыслить. Даже если бы мы
умели творить из ничего, все равно нам прежде нужно было бы создать предмет,
затем иметь его в присутствии и лишь затем его мыслить. В действительности
мы обладаем непосредственной интуицией круга; в любой момент мы можем найти
его перед собой, не обращаясь ни к какому образу, который будет лишь
приблизительным, и можем сравнить паше понятие круга с самим кругом. Анализ
того, в чем состоит эта нечувственная, или чистая, интуиция математических
объектов, занял бы довольно много времени. Достаточно выяснить следующее:
для начала круг - это линия; так вот, под линией мы понимаем бесконечный ряд
точек. Какой бы ограниченной и короткой ни была линия, мы мыслим ее как
бесконечное множество точек. Тогда что означает "бесконечное множество
точек"? Мысля это понятие, сколько точек мы мыслим? Нам ответят: "Именно
бесконечное множество". Простите, но наш вопрос заключается в следующем:
когда мы мыслим "бесконечное" множество точек, думаем ли мы действительно о
каждой точке в отдельности и обо всех, вместе взятых, составляющих эту
бесконечность? Разумеется, нет. Мы мыслим только конечное число точек,
полагая, что всегда можем домыслить еще одну точку, а затем еще и еще одну,
и так без. конца. Отсюда следует, что, мысля бесконечное число, мы думаем о
том, что никогда не сможем положить конец нашему размышлению, что понятие
бесконечности подразумевает признание того, что оно не содержит всего, что
оно пытается содержать, или, иными словами, объект, который мы мыслим, -
бесконечное, - выходит за пределы нашего понятия о нем. Но это означает,
чти, мысля бесконечное, мы всегда сравниваем наше понятие с самим
бесконечным объектом, стало быть, с его присутствием, а сопоставив их,
обнаруживаем, что наше понятие оказывается недостаточно широким. В случае с
интуицией математического континуума - например, линии - мы видим, что
интуиция, то, что присутствует, не совпадает с понятием: однако в отличие от
случая с апельсином здесь интуиция предлагает не меньше, а больше того, что
содержалось в мышлении. И действительно, интуиция континуума, того, что мы
называем "бесконечным" и мыслим как "бесконечное", не сводима к понятию, к
logos или racio. То есть континуум иррационален, трансконцептуален или
металогичен.
В последнее время рационализм пытался тешить себя иллюзиями - а
рационализм в сущности и есть высокомерная иллюзия - возможности свести
математическую бесконечность к понятию, с помощью чистой логики необычайно
расширил область математической науки в полном соответствии с бесцеремонным
империализмом XIX в. Это расширение было получено ценой слепоты к самой
проблеме, и только потерпев крах в решении некоторых основных противоречий -
знаменитая "антиномия множеств", - математики вновь. обрели здравый смысл и
от так называемой математической логики обратились к интуиции. Это
чрезвычайно важное событие происходит в эти годы, в эти месяцы. Новая
математика признает частичную иррациональность своего предмета, т. е.
принимает собственную неповторимую судьбу, оставляя логике ее судьбу.
Итак, мы остановились на том, что математические объекты, включая самый
необычный и загадочный из них - континуум, непосредственно присутствуют
перед ваий; мы находим их либо в адекватной интуиции точно такими, какими мы
их мыслим, либо в интуиции с более богатым содержанием, чем мыслимое вами.
Но там, где присутствует большее, присутствует и меньшее. Чтобы со всей
очевидностью признать истинность наших предложений, на первое время
достаточно, чтобы все, что в них мыслится, входило в интуицию. Строго
говоря, в интуиции всегда содержится больше того, что мы мыслим. Так, в
простейшем из разобранных нами трех случаев, в случае с "оранжевым цветом",
цвет, который мы видим, всегда будет иметь оттенок, не определенный нашим
понятием, оттенок, который нельзя ни помыслить, ни назвать. Дело в том, что
между красным и желтым цветом оранжевая лента являет буквально бесконечное
разнообразив оранжевых оттенков. Спектр - это также континуум, хотя не
математический, а качественный.
Итак, обо всем присутствующем в адекватной интуиции можно говорить не
просто приблизительно, а в соответствии со строгой истиной, т. е. в данном
случае наше знание является точным и достоверным раз и навсегда. Именно это
называется в философии почтенным, хотя несколько смешным и даже неуклюжим
выражением: знание арriori. В атом смысле математика является знанием
арriori, а не экспериментальным, или эмпирическим, знанием, как, например,
знание об апельсине. -Так как последний никогда не открывается взгляду
целиком, всегда оставляя что-то не увиденным, наше знание о нем до времени
должно придерживаться виденного, осознавая его не окончательность таким
образом, это знание ограничено каждым новым видением, вязано к
относительности каждого наблюдения, следует за ним т. е. является знанием
aposteriori. Треугольник же, напротив, предстает перед нами полностью в
любой из построенных на интуиции. Он заключен в ней весь целиком, ничего не
тая, образцовой обнаженности, явный даже в скрытом. Наше мышление могло бы
веками шаг за шагом продумывать все теоремы, которые можно извлечь только из
одной интуиции треугольника. Такой целью нам придется раз за разом
бесконечно обновлять у интуицию, однако последняя интуиция ничего не добавит
к первой.
Радикализм философии не позволяет ей признать иную форму истинности
своих высказываний, чем полная очевидность, основанная на адекватных
интуициях. Вот почему было необходимо целиком посвятить эту лекцию теме
интуитивной очевидно лежащей в основе самой характерной для нашего времени
философии. Не думаю, чтобы столь сложный вопрос можно было изложить короче.
Но самое трудное позади, и я надеюсь - не утверждаю, а надеюсь, - что
оставшаяся часть курса будет напоминать пологий и удобный спуск к более
волнующим и более близким нашему сердцу темам. К тому же необходимость этих
замечаний об очевидности вызвана тем, что, как я уже говорил, мы собираемся
вступить в новый круг, который отличается от предыдущих тем, что мы будем
говорить о вещах с обязательным условием видеть их, пока мы о них
рассуждаем. Ведь если до сих пор мы только готовились войти в философию,
теперь мы начинаем философствовать - так, прежде чем зазвучит настоящая
'музыка, из оркестра несутся вразнобой нестройные звуки настраиваемых
инструментов.
Пройдя еще один виток спирали и оказавшись над исходной точкой нашего
пути, мы снова слышим лейтмотив определения философии. Повторим его.
Философия - это познание Универсума, или всего имеющегося. Надеюсь, теперь
эти слова звучат со всем интеллектуальным пылом, во всем своем размахе и
драматизме. (Нам уже известен радикализм нашей проблемы и предъявляемых к
философской истине требований. Первое из них - не принимать в качестве
истины ничего непроверенного и неподтвержденного, ничего того, что не имеет
основания, построенного вами самими. Таким образом, мы оставляем в стороне
наши привычные, общепринятые верования, образующие допущение, или родную
почву, опираясь на которую мы живем. В этом смысле философия
противоестественна и, так сказать, в корне парадоксальна. "Dоха" - это
стихийное обыденное мнение; более того, это "естественное" мнение. Философия
обязана отмежеваться от него, идти дальше или спуститься ниже, чтобы найти
другое мнение, другое "Доха", более надежное, чем мнение стихийное. Поэтому
она и состоит из раrаdоха.
Если наша проблема состоит в познании всего имеющегося, или Универсума,
то прежде всего нам нужно определить, относительно каких вещей, которые,
возможно, имеются, можно быть уверенными, что они имеются. Вероятно, в
Универсуме имеется множество вещей, о существовании которых мы ничего не
знаем и никогда не узнаем, или, наоборот, о многих других вещах мы полагаем,
что они имеются в Универсуме, но ошибаемся; т. е. они на самом деле имеются
не в Универсуме, а только в. наших иллюзорных верованиях. Томящийся от жажды
караван уверен что видит в глубине пустыни дрожащую линию, где искрится
свежая вода. Но этой благодатной воды в пустыне нет, она существует лишь в
воображении каравана.
Итак, нужно различать эти три класса вещей: те, что, возможно, имеются
в Универсуме, известно нам о них или нет; те, что мы ошибочно считаем
имеющимися, однако в действительности их нет; и наконец, те, относительно
которых можно быть уверенными, что они имеются. Эти последние будут иметься
как |в Универсуме, так и в нашем сознании. Итак, они и есть то, кто нам
бесспорно дано в Универсуме, короче, данные Универсума.
Любая проблема предполагает наличие данных. Данные - это то, что не
является проблемой. Традиционным примером, к которому мы ранее обращались,
служит погруженная в воду трость: согласно данным осязания, трость
представляется прямой, согласно же данным зрения - изломанной. Проблема
возникает в той мере, в какой эти два факта не составляют проблемы, являясь
действительными и несомненными. В этом случае нам открывается их
противоречивый характер, а он, как мы видели, и составляет любую проблему.
Данные показывают искалеченную, ущербную реальность, они представляют нам
нечто такое, что, на наш взгляд, не может быть таким, каково оно есть, что
противоречит самому себе. Реальность, в которой трость одновременно и прямая
и изломанная. Чем она очевиднее, тем неприемлемей, тем большей проблемой она
является; большим не-бытием.
Чтобы размышлять, нужно иметь проблему, а чтобы была проблема, нужны
данные. Вели нам что-то не дано, нам и в голову не придет об этом или над
этим размышлять; а если нам дано все, нам также незачем размышлять. Проблема
предполагает промежуточное состояние: чтобы нечто было дано, но данное было
неполным, несамодостаточным. Если мы о чем-то не знаем, не можем знать о его
недостаточности, его неполноте, о том, что вам не хватает других "нечто",
постулируемых тем, что у нас В имеется. Это и есть осознание проблемы.
Знание того, что эти знания неполны, звание о нашем незнании. Строго говоря,
в этом и кроется глубокий смысл "знания о незнании", которое Сократ считал
своей единственной заслугой. Так оно и есть. Ведь на начинает с осознания
проблемы.
Поэтому Платон задает вопрос: какое существо способно к сознательной
деятельности? Не животное, ибо оно ни о чем нет, в том числе и о своем
незнании. Но и не Бог, которому заранее известно все, так что ему незачем
тратить усилия. Только промежуточное существо, стоящее между животным и
Богом, наделенное незнанием, но и в то же время сознающее это незнание
испытывает потребность вырваться из него, перейти от незнания к знанию. Это
промежуточное существо - человек. Таким образом, это знание о своем незнании
сообщает человеку особое величие, превращая его в божественное животное,
отягощенное грузом проблем.
Поскольку наша проблема - Универсум, или все имеющееся, нужно
установить, какие данные Универсума мы обнаружили, иначе говоря, что в мире
имеется такого, что нам наверняка и что нам незачем искать. Искать нужно
именно чего у нас нет, что нам не дано.
Но каковы данные философии? Другие науки с менее радикальной истиной
менее радикально устанавливают свои данные. Однако философия с первого же
шага должна довести до крайности свой интеллектуальный героизм в проявить
высшую строгость. Вот почему, хотя сами по себе данные не являются
проблемой, в преддверии философии возникает огромная мучительная проблема
данных Универсума, проблема того, что имеется бесспорно, несомненно.
Лекция VII
[Данные Универсума. - Картезианское сомнение. - Теоретическое
первенство сознания. - Уподобление Я соколу]
Как я уже говорил, для нас очень важно различать три класса вещей: те,
которые, возможно, имеются в Универсуме, знаем мы о них или нет; те, о
которых мы ошибочно полагаем, что они имеются, тогда как в самом деле их
нет; наконец, те, в которых мы можем быть уверены, что они имеются. Эти
последние существуют как в Универсуме, так и в нашем сознании. Но в этом
последнем классе вещей мы должны провести еще новое деление, которое я
отложил в прошлый раз. Уверенность относительно существования предмета в
Универсуме бывает двух видов: в некоторых случаях мы утверждаем, что предмет
существует, основываясь на суждении, на доказательстве, на твердом и
обоснованном заключении; например, при виде дыма мы делаем вывод о наличии
огня, даже если он нам не виден; разглядывая на стволе дерева фигуры
определенной формы, мы приходим к заключению, что они начертаны либо
человеком, либо таинственным насекомым, которое, ползая по коре, оставляет
похожие на печатные буквы фигуры, в потому зовется жуком-типографом. Эта
уверенность в существовании предмета, к которой мы приходим путем суждения,
доказательства и рассуждения, основана па предварительной уверенности в
существовании другого предмета. Например, утверждение о наличии огня
предполагает, что мы видели дым. Стало быть, для того, чтобы утверждать,
основываясь на суждении или доказательстве, существование некоторых
предметов нужно исходить из более полной и первичной уверенности в
существовании других предметов, уверенности, которая не нуждается ни в
доказательстве, ни в умозаключении. Ведь имеются вещи, существование которых
возможно и необходимо доказывать, но это предполагает существование вещей,
доказывать которое невозможно и не нужно, поскольку они сами являются своим
доказательством. Доказывать можно лишь то, в чем испытаешь сомнение, - но
то, что не терпит сомнения, не нуждается в доказательствах и не допускает
их.
Те вещи, существование которых несомненно, которые отметают все
возможные сомнения, уничтожают их, лишают их смысла, которые нельзя
подвергнуть критике, представляют собой данные Универсума. Я повторяю: эти
данные не единственное, что имеется в Универсуме, а также не единственное,
что точно имеется, но то единственное, что имеется несомненно, чье
существование основано на особой уверенности, на уверенности несомненной,
скажем - на сверхуверенности.
Но эти данные Универсума мы сейчас попытаемся обнаружить. Мне пришло на
память прочитанное несколько лет назад стихотворение современного поэта,
нашего соотечественника, Хуана Рамона Хименеса:
В саду источник,
у источника химера,
у химеры возлюбленный,
который умирает от печали.
Из чего следует, что в мире, где есть сады, есть также и химеры,
которым ничего не стоит довести до смерти прохожего поэта. Если их нет, как
же мы говорим о них и отличаем их от других существ, определяем их облик
вплоть до того, что создаем во в скульптурных изображениях у источников,
бьющих в наших садах? И поскольку химера лишь представительница родственных
видов, мы бы сказала, что имеются также кентавры и тритоны, грифы, фавны,
единороги, пегасы и неистовые минотавры. "И скоро, возможно слишком скоро,
мы разрешим химерический вопрос, сказав, что речь идет о фантасмагорическом
племени, которое существует не в Универсуме, т. е. реально, а только в нашей
фантазии, или иллюзорно. Таким образом, мы изымаем химеру из реального сада,
где она собирается существовать наряду с лебедями и кружить головы поэтам, и
помещаем ее в разуме. Там, как нам кажется, подходящее место, которого
хватит для толпы химер и прочих чудесных существ. Мы принимаем решение так
быстро, потому что существование химеры вызывает столько сомнений, его
реальность так маловероятна, что этот чай не стоит долгих рассуждений, -
хотя в глубине души остается глухая досада, досада, которую сейчас, назвав,
я сотру из вашего сознания, потому чтобы, о чем мы сегодня говорим. .должно
ни беспокоить вас, ни затрагивать всерьез. Эта досада весьма напоминает то,
что много лет назад я говорил в защиту Кихота. Что ж, давайте смеяться,
потому что Дои Кихот принимает мельницы за великанов! Что ж. Дон Кихот не
должен видеть великана там, где стоит мельница! Но почему человеку известно
о великанах? Где есть или были великаны? А если их в не было, выходит, что
не Дон Кихот, а человек, род людей в какой-то момент своей истории обнаружил
великана там, не было, - т. е. какое-то время он сам был доподлинным Дон
Кихотом, фантастическим Дон Кихотом. И действительно, тысячелетиями
Универсум для человека состоял главным образом ив великанов и химер: он был
самым реальным из существовавшего, тем, что управляло его жизнью. Как это
случилось, как стало возможным? Здесь наряду с любопытством сквозит досада,
но она, повторяю, не имеет отношения к нашей проблеме. Можно. было бы
досадовать еще сильнее, во не стоит, потому что теперь мы не обсуждаем, есть
ли или могли бы быть химеры; то, что нас интересует, - точно ли они есть, и
поскольку в их нетрудно усомниться, они не годятся нам в качестве основных
данных Универсума.
Большую сложность представляет случай, когда физик убеждает нас, что в
Универсуме имеются силы, атомы, электроны. Действительно ли несомненно то,
что имеется? Тут же мы слышим, как физики спорят между собой об их
существовании; это указывает, что, во всяком случае, в нем можно
сомневаться. И даже если бы физики пришли к согласию и их единодушные ряды
склоняли бы нас поверить в реальное существование сил, которые мы не видим,
незримых атомов и электронов, мы могли бы возразить следующим образом: атомы
- объекты, существование которых, хотя и действительное, открывается для нас
лишь после освоения всей теории. Чтобы существование атомов было истиной,
нужно, чтобы сначала вся физическая теория была истиной. А физическая
теория, пусть и истинная, представляет собой истину спорную, которая
включает в себя и имеет основанием длинную цепь рассуждений, что
соответственно влечет за собой необходимость проверки. Следовательно, она
является не первичной, коренной истиной, но в лучшем случае относительной,
производной. Это вынуждает нас сказать нечто похожее на то, что говорилось
по поводу химеры, - что она имеется лишь в воображении, - а именно что
реальное существование атомов сомнительно, что пока они имеются в теории, в
мышлении физиков. Пока атомы - химера физики, и подобно тому, как поэты
например, от репрезентации как образа некоторого предмета, в котором
присутствует не он сам, а его копия или дубликат, его образ. П свою очередь,
чувственность - это один вид предметов; в отличие от других она никак не
подразумевает способа нахождения. этих предметов по отношению к нам. И
поскольку было бы ошибкой просить нас увидеть звук или услышать цвет, то
более серьезной ошибкой того же толка было бы отрицание возможности
непосредственного присутствия того, что по - самой своей природе
нечувственно. Уже Декарт указывал, что- никто не способен видеть
многоугольник с тысячей сторон - ни на одну сторону больше или меньше - и
тем не менее он, несомненно, может присутствовать перед нами точно так же,
как н простой квадрат. Доказательством служит то, что мы точи" представляем
себе смысл слова "тысячеугольник" и никогда на спутаем его с многоугольником
с большим или меньшим числом сторон.
Стало быть, мы должны сохранить позитивистское требование
непосредственного присутствия, освободив его от позитивистской узости.
Признание истинности наших рассуждений о любом объекте требует его
присутствия, однако это присутствие должно соответствовать характеру
объекта. Следовательно, речь идет о существенном расширении позитивизма; как
я уже говорил несколько лет назад в одном из очерков, о современной
философии можно сказать, что "в отличие от ограниченного частичного
позитивизма она является позитивизмом абсолютным". И этот абсолютный
позитивизм, как мы увидим, впервые исправляет а преодолевает порок, которым
в большей или меньшей степени.
Пострадала философия всех времен: сенсуализм. Иногда философия была
сенсуалисткой по букве и по духу, как например, почти вся английская
философия. Иногда она .стремилась освободиться от сенсуализма, однако
обречено влачила его за собой, как раб свои цепи, - даже у самого Платона, у
самого Аристотеля. В противном случае проблема универсалий не приобрела бы
такого огромного значения в средние века. Однако оставим этот вопрос в
стороне.
Сейчас необходимо подчеркнуть, что строгой теоретической истиной может
быть только истина, основанная на очевидности, а это означает, что говорить
о вещах можно лишь тогда, когда мы их видим; а чтобы мы их видели, они
должны непосредственно присутствовать таким способом, который соответствует
их сути. Поэтому мы будем говорить не о видении, из-за узости этого термина,
а об интуиции. Интуиция - самая немистическая и всемагическая вещь на свете;
она означает просто такое состояние ума, при котором некоторый объект
присутствует перед нами. Стало быть, должна существовать как чувственная
интуиция, так и интуиция нечувственная.
Есть интуиция оранжевого цвета, есть интуиция апельсина, есть интуиция
сферической фигуры. Во всех этих случаях, как и всегда, когда оно
произносится, слово "интуиция" означает "непосредственное присутствие".
Сравним теперь способ присутствия перед нами этих трех объектов: цвета,
апельсина и сфероида.
В световом спектре, развернутом призмой, можно отыскать глазами цвет,
который мы мыслим как "оранжевый". В этом случае мы явно обнаруживаем этот
цвет в вашем видении, и в нем интуитивно осуществляется, реализуется,
исполняется наша чистая мысль об "оранжевом цвете". Поскольку, думая об этом
цвете, мы думаем лишь о нем и обнаруживаем то, о чем мы думаем, "в наличии"
перед нами, а в нашем понятии "оранжевого цвета" нет ничего сверх того, что
мы видим, то можно сказать, что понятие и видимая вещь полностью совпадают
или, иными словами, что наша интуиция является полной и адекватной.
С объектом "апельсин" дело обстоит иначе. Что именно мы мыслим или к
чему мы мысленно обращаемся, думая об апельсине? У этой вещи множество
атрибутов: помимо цвета она имеет твердую сферическую поверхность, состоящую
из более или менее прочной материи. Апельсин, о котором мы думаем, имеет
наружность и внутренность и, будучи твердым сфероидом, должен состоять из
двух половин, или полушарий. Можем ли мы в действительности все это видеть?
Вскоре мы начинаем понимать, что всякий раз способны видеть одну половину
апельсина, половину или полушарие, обращенное к нам. В силу неизбежного
закона зрения обращенная к нам половина апельсина закрывает другую,
находящуюся за ней половину. Мы можем подойти к апельсину сзади и увидеть
эту другую половину, осуществить другой акт видения, отличный от первого. Но
тогда мы не будем видеть первую половину. Мы никогда не сможем увидеть их
одновременно. Кроме того, мы видим апельсин пока только снаружи, его
поверхность скрывает то, что находится внутри. Мы можем нарезать апельсин
слоями и в новых визуальных актах увидеть, что у него внутри, однако эти
срезы никогда не будут настолько тонки, чтобы мы со всей строгостью могли
утверждать, что видели весь апельсин таким, каким мы его мыслим.
Отсюда со всей очевидностью следует, что, говоря, что мы видим
апельсин, мы совершаем ошибку. То, что мы думаем о н ем, мы никогда не
обнаруживаем ни в одном, ни во многих частичных видениях. То, что мы думаем
о нем, всегда больше того, что имеется в присутствии; паше понятие о нем
всегда предполагает нечто, отсутствующее в нашем видении. А это означает,
что наша интуиция апельсина, как и всех телесных вещей, неполна и
неадекватна. К тому же, как мы убедились, мы можем в любой момент добавить к
ней новое видение какой-либо вещи, мы можем отрезать тончайший кусочек
апельсина и обнаружить то, что ранее было скрыто, - но это свидетельствует
лишь о том, что интуицию тел, материальных предметов всегда можно бесконечно
совершенствовать, и все же она никогда не будет полной. Эту неадекватную, но
всегда допускающую улучшение, всегда приближающуюся к адекватной интуицию мы
называем "опытом". Поэтому о материальных объектах можно иметь только
опытное знание, т. е. только приблизительное и всегда допускающее большее
приближение.
Цвет не был телом, материальной вещью. Он был только цветом - если
абстрагироваться от несущей его вещи, от материи, дающей ему физическое
существование. Мы можем видеть его целиком лишь потому, что это абстрактный
предмет.
Теперь рассмотрим третий из предложенных предметов: геометрический
круг. Мы сразу же сталкиваемся с тем, что ни. один из кругов, которые
материально существуют или могли бы быть построены, - кругов, нарисованных
на досках политехнических институтов и в книгах по геометрии, - никогда со
всей строгостью и точностью не воплощает наше понятие круга. Таким образом,
предмет "круг" невозможно увидеть в чувственной форме, своими глазами.
Однако же он, несомненно, присутствует перед нами. Но если мы получили
представление о круге не от кругов, которые мы видели, то откуда мы о нем
узнали? Понятия не изобретаются, не возникают из ничего. Понятие, или идея,
- это всегда идея о чем-то, а это нечто должно сначала так или иначе
предстать перед нами, чтобы затем мы могли его мыслить. Даже если бы мы
умели творить из ничего, все равно нам прежде нужно было бы создать предмет,
затем иметь его в присутствии и лишь затем его мыслить. В действительности
мы обладаем непосредственной интуицией круга; в любой момент мы можем найти
его перед собой, не обращаясь ни к какому образу, который будет лишь
приблизительным, и можем сравнить паше понятие круга с самим кругом. Анализ
того, в чем состоит эта нечувственная, или чистая, интуиция математических
объектов, занял бы довольно много времени. Достаточно выяснить следующее:
для начала круг - это линия; так вот, под линией мы понимаем бесконечный ряд
точек. Какой бы ограниченной и короткой ни была линия, мы мыслим ее как
бесконечное множество точек. Тогда что означает "бесконечное множество
точек"? Мысля это понятие, сколько точек мы мыслим? Нам ответят: "Именно
бесконечное множество". Простите, но наш вопрос заключается в следующем:
когда мы мыслим "бесконечное" множество точек, думаем ли мы действительно о
каждой точке в отдельности и обо всех, вместе взятых, составляющих эту
бесконечность? Разумеется, нет. Мы мыслим только конечное число точек,
полагая, что всегда можем домыслить еще одну точку, а затем еще и еще одну,
и так без. конца. Отсюда следует, что, мысля бесконечное число, мы думаем о
том, что никогда не сможем положить конец нашему размышлению, что понятие
бесконечности подразумевает признание того, что оно не содержит всего, что
оно пытается содержать, или, иными словами, объект, который мы мыслим, -
бесконечное, - выходит за пределы нашего понятия о нем. Но это означает,
чти, мысля бесконечное, мы всегда сравниваем наше понятие с самим
бесконечным объектом, стало быть, с его присутствием, а сопоставив их,
обнаруживаем, что наше понятие оказывается недостаточно широким. В случае с
интуицией математического континуума - например, линии - мы видим, что
интуиция, то, что присутствует, не совпадает с понятием: однако в отличие от
случая с апельсином здесь интуиция предлагает не меньше, а больше того, что
содержалось в мышлении. И действительно, интуиция континуума, того, что мы
называем "бесконечным" и мыслим как "бесконечное", не сводима к понятию, к
logos или racio. То есть континуум иррационален, трансконцептуален или
металогичен.
В последнее время рационализм пытался тешить себя иллюзиями - а
рационализм в сущности и есть высокомерная иллюзия - возможности свести
математическую бесконечность к понятию, с помощью чистой логики необычайно
расширил область математической науки в полном соответствии с бесцеремонным
империализмом XIX в. Это расширение было получено ценой слепоты к самой
проблеме, и только потерпев крах в решении некоторых основных противоречий -
знаменитая "антиномия множеств", - математики вновь. обрели здравый смысл и
от так называемой математической логики обратились к интуиции. Это
чрезвычайно важное событие происходит в эти годы, в эти месяцы. Новая
математика признает частичную иррациональность своего предмета, т. е.
принимает собственную неповторимую судьбу, оставляя логике ее судьбу.
Итак, мы остановились на том, что математические объекты, включая самый
необычный и загадочный из них - континуум, непосредственно присутствуют
перед ваий; мы находим их либо в адекватной интуиции точно такими, какими мы
их мыслим, либо в интуиции с более богатым содержанием, чем мыслимое вами.
Но там, где присутствует большее, присутствует и меньшее. Чтобы со всей
очевидностью признать истинность наших предложений, на первое время
достаточно, чтобы все, что в них мыслится, входило в интуицию. Строго
говоря, в интуиции всегда содержится больше того, что мы мыслим. Так, в
простейшем из разобранных нами трех случаев, в случае с "оранжевым цветом",
цвет, который мы видим, всегда будет иметь оттенок, не определенный нашим
понятием, оттенок, который нельзя ни помыслить, ни назвать. Дело в том, что
между красным и желтым цветом оранжевая лента являет буквально бесконечное
разнообразив оранжевых оттенков. Спектр - это также континуум, хотя не
математический, а качественный.
Итак, обо всем присутствующем в адекватной интуиции можно говорить не
просто приблизительно, а в соответствии со строгой истиной, т. е. в данном
случае наше знание является точным и достоверным раз и навсегда. Именно это
называется в философии почтенным, хотя несколько смешным и даже неуклюжим
выражением: знание арriori. В атом смысле математика является знанием
арriori, а не экспериментальным, или эмпирическим, знанием, как, например,
знание об апельсине. -Так как последний никогда не открывается взгляду
целиком, всегда оставляя что-то не увиденным, наше знание о нем до времени
должно придерживаться виденного, осознавая его не окончательность таким
образом, это знание ограничено каждым новым видением, вязано к
относительности каждого наблюдения, следует за ним т. е. является знанием
aposteriori. Треугольник же, напротив, предстает перед нами полностью в
любой из построенных на интуиции. Он заключен в ней весь целиком, ничего не
тая, образцовой обнаженности, явный даже в скрытом. Наше мышление могло бы
веками шаг за шагом продумывать все теоремы, которые можно извлечь только из
одной интуиции треугольника. Такой целью нам придется раз за разом
бесконечно обновлять у интуицию, однако последняя интуиция ничего не добавит
к первой.
Радикализм философии не позволяет ей признать иную форму истинности
своих высказываний, чем полная очевидность, основанная на адекватных
интуициях. Вот почему было необходимо целиком посвятить эту лекцию теме
интуитивной очевидно лежащей в основе самой характерной для нашего времени
философии. Не думаю, чтобы столь сложный вопрос можно было изложить короче.
Но самое трудное позади, и я надеюсь - не утверждаю, а надеюсь, - что
оставшаяся часть курса будет напоминать пологий и удобный спуск к более
волнующим и более близким нашему сердцу темам. К тому же необходимость этих
замечаний об очевидности вызвана тем, что, как я уже говорил, мы собираемся
вступить в новый круг, который отличается от предыдущих тем, что мы будем
говорить о вещах с обязательным условием видеть их, пока мы о них
рассуждаем. Ведь если до сих пор мы только готовились войти в философию,
теперь мы начинаем философствовать - так, прежде чем зазвучит настоящая
'музыка, из оркестра несутся вразнобой нестройные звуки настраиваемых
инструментов.
Пройдя еще один виток спирали и оказавшись над исходной точкой нашего
пути, мы снова слышим лейтмотив определения философии. Повторим его.
Философия - это познание Универсума, или всего имеющегося. Надеюсь, теперь
эти слова звучат со всем интеллектуальным пылом, во всем своем размахе и
драматизме. (Нам уже известен радикализм нашей проблемы и предъявляемых к
философской истине требований. Первое из них - не принимать в качестве
истины ничего непроверенного и неподтвержденного, ничего того, что не имеет
основания, построенного вами самими. Таким образом, мы оставляем в стороне
наши привычные, общепринятые верования, образующие допущение, или родную
почву, опираясь на которую мы живем. В этом смысле философия
противоестественна и, так сказать, в корне парадоксальна. "Dоха" - это
стихийное обыденное мнение; более того, это "естественное" мнение. Философия
обязана отмежеваться от него, идти дальше или спуститься ниже, чтобы найти
другое мнение, другое "Доха", более надежное, чем мнение стихийное. Поэтому
она и состоит из раrаdоха.
Если наша проблема состоит в познании всего имеющегося, или Универсума,
то прежде всего нам нужно определить, относительно каких вещей, которые,
возможно, имеются, можно быть уверенными, что они имеются. Вероятно, в
Универсуме имеется множество вещей, о существовании которых мы ничего не
знаем и никогда не узнаем, или, наоборот, о многих других вещах мы полагаем,
что они имеются в Универсуме, но ошибаемся; т. е. они на самом деле имеются
не в Универсуме, а только в. наших иллюзорных верованиях. Томящийся от жажды
караван уверен что видит в глубине пустыни дрожащую линию, где искрится
свежая вода. Но этой благодатной воды в пустыне нет, она существует лишь в
воображении каравана.
Итак, нужно различать эти три класса вещей: те, что, возможно, имеются
в Универсуме, известно нам о них или нет; те, что мы ошибочно считаем
имеющимися, однако в действительности их нет; и наконец, те, относительно
которых можно быть уверенными, что они имеются. Эти последние будут иметься
как |в Универсуме, так и в нашем сознании. Итак, они и есть то, кто нам
бесспорно дано в Универсуме, короче, данные Универсума.
Любая проблема предполагает наличие данных. Данные - это то, что не
является проблемой. Традиционным примером, к которому мы ранее обращались,
служит погруженная в воду трость: согласно данным осязания, трость
представляется прямой, согласно же данным зрения - изломанной. Проблема
возникает в той мере, в какой эти два факта не составляют проблемы, являясь
действительными и несомненными. В этом случае нам открывается их
противоречивый характер, а он, как мы видели, и составляет любую проблему.
Данные показывают искалеченную, ущербную реальность, они представляют нам
нечто такое, что, на наш взгляд, не может быть таким, каково оно есть, что
противоречит самому себе. Реальность, в которой трость одновременно и прямая
и изломанная. Чем она очевиднее, тем неприемлемей, тем большей проблемой она
является; большим не-бытием.
Чтобы размышлять, нужно иметь проблему, а чтобы была проблема, нужны
данные. Вели нам что-то не дано, нам и в голову не придет об этом или над
этим размышлять; а если нам дано все, нам также незачем размышлять. Проблема
предполагает промежуточное состояние: чтобы нечто было дано, но данное было
неполным, несамодостаточным. Если мы о чем-то не знаем, не можем знать о его
недостаточности, его неполноте, о том, что вам не хватает других "нечто",
постулируемых тем, что у нас В имеется. Это и есть осознание проблемы.
Знание того, что эти знания неполны, звание о нашем незнании. Строго говоря,
в этом и кроется глубокий смысл "знания о незнании", которое Сократ считал
своей единственной заслугой. Так оно и есть. Ведь на начинает с осознания
проблемы.
Поэтому Платон задает вопрос: какое существо способно к сознательной
деятельности? Не животное, ибо оно ни о чем нет, в том числе и о своем
незнании. Но и не Бог, которому заранее известно все, так что ему незачем
тратить усилия. Только промежуточное существо, стоящее между животным и
Богом, наделенное незнанием, но и в то же время сознающее это незнание
испытывает потребность вырваться из него, перейти от незнания к знанию. Это
промежуточное существо - человек. Таким образом, это знание о своем незнании
сообщает человеку особое величие, превращая его в божественное животное,
отягощенное грузом проблем.
Поскольку наша проблема - Универсум, или все имеющееся, нужно
установить, какие данные Универсума мы обнаружили, иначе говоря, что в мире
имеется такого, что нам наверняка и что нам незачем искать. Искать нужно
именно чего у нас нет, что нам не дано.
Но каковы данные философии? Другие науки с менее радикальной истиной
менее радикально устанавливают свои данные. Однако философия с первого же
шага должна довести до крайности свой интеллектуальный героизм в проявить
высшую строгость. Вот почему, хотя сами по себе данные не являются
проблемой, в преддверии философии возникает огромная мучительная проблема
данных Универсума, проблема того, что имеется бесспорно, несомненно.
Лекция VII
[Данные Универсума. - Картезианское сомнение. - Теоретическое
первенство сознания. - Уподобление Я соколу]
Как я уже говорил, для нас очень важно различать три класса вещей: те,
которые, возможно, имеются в Универсуме, знаем мы о них или нет; те, о
которых мы ошибочно полагаем, что они имеются, тогда как в самом деле их
нет; наконец, те, в которых мы можем быть уверены, что они имеются. Эти
последние существуют как в Универсуме, так и в нашем сознании. Но в этом
последнем классе вещей мы должны провести еще новое деление, которое я
отложил в прошлый раз. Уверенность относительно существования предмета в
Универсуме бывает двух видов: в некоторых случаях мы утверждаем, что предмет
существует, основываясь на суждении, на доказательстве, на твердом и
обоснованном заключении; например, при виде дыма мы делаем вывод о наличии
огня, даже если он нам не виден; разглядывая на стволе дерева фигуры
определенной формы, мы приходим к заключению, что они начертаны либо
человеком, либо таинственным насекомым, которое, ползая по коре, оставляет
похожие на печатные буквы фигуры, в потому зовется жуком-типографом. Эта
уверенность в существовании предмета, к которой мы приходим путем суждения,
доказательства и рассуждения, основана па предварительной уверенности в
существовании другого предмета. Например, утверждение о наличии огня
предполагает, что мы видели дым. Стало быть, для того, чтобы утверждать,
основываясь на суждении или доказательстве, существование некоторых
предметов нужно исходить из более полной и первичной уверенности в
существовании других предметов, уверенности, которая не нуждается ни в
доказательстве, ни в умозаключении. Ведь имеются вещи, существование которых
возможно и необходимо доказывать, но это предполагает существование вещей,
доказывать которое невозможно и не нужно, поскольку они сами являются своим
доказательством. Доказывать можно лишь то, в чем испытаешь сомнение, - но
то, что не терпит сомнения, не нуждается в доказательствах и не допускает
их.
Те вещи, существование которых несомненно, которые отметают все
возможные сомнения, уничтожают их, лишают их смысла, которые нельзя
подвергнуть критике, представляют собой данные Универсума. Я повторяю: эти
данные не единственное, что имеется в Универсуме, а также не единственное,
что точно имеется, но то единственное, что имеется несомненно, чье
существование основано на особой уверенности, на уверенности несомненной,
скажем - на сверхуверенности.
Но эти данные Универсума мы сейчас попытаемся обнаружить. Мне пришло на
память прочитанное несколько лет назад стихотворение современного поэта,
нашего соотечественника, Хуана Рамона Хименеса:
В саду источник,
у источника химера,
у химеры возлюбленный,
который умирает от печали.
Из чего следует, что в мире, где есть сады, есть также и химеры,
которым ничего не стоит довести до смерти прохожего поэта. Если их нет, как
же мы говорим о них и отличаем их от других существ, определяем их облик
вплоть до того, что создаем во в скульптурных изображениях у источников,
бьющих в наших садах? И поскольку химера лишь представительница родственных
видов, мы бы сказала, что имеются также кентавры и тритоны, грифы, фавны,
единороги, пегасы и неистовые минотавры. "И скоро, возможно слишком скоро,
мы разрешим химерический вопрос, сказав, что речь идет о фантасмагорическом
племени, которое существует не в Универсуме, т. е. реально, а только в нашей
фантазии, или иллюзорно. Таким образом, мы изымаем химеру из реального сада,
где она собирается существовать наряду с лебедями и кружить головы поэтам, и
помещаем ее в разуме. Там, как нам кажется, подходящее место, которого
хватит для толпы химер и прочих чудесных существ. Мы принимаем решение так
быстро, потому что существование химеры вызывает столько сомнений, его
реальность так маловероятна, что этот чай не стоит долгих рассуждений, -
хотя в глубине души остается глухая досада, досада, которую сейчас, назвав,
я сотру из вашего сознания, потому чтобы, о чем мы сегодня говорим. .должно
ни беспокоить вас, ни затрагивать всерьез. Эта досада весьма напоминает то,
что много лет назад я говорил в защиту Кихота. Что ж, давайте смеяться,
потому что Дои Кихот принимает мельницы за великанов! Что ж. Дон Кихот не
должен видеть великана там, где стоит мельница! Но почему человеку известно
о великанах? Где есть или были великаны? А если их в не было, выходит, что
не Дон Кихот, а человек, род людей в какой-то момент своей истории обнаружил
великана там, не было, - т. е. какое-то время он сам был доподлинным Дон
Кихотом, фантастическим Дон Кихотом. И действительно, тысячелетиями
Универсум для человека состоял главным образом ив великанов и химер: он был
самым реальным из существовавшего, тем, что управляло его жизнью. Как это
случилось, как стало возможным? Здесь наряду с любопытством сквозит досада,
но она, повторяю, не имеет отношения к нашей проблеме. Можно. было бы
досадовать еще сильнее, во не стоит, потому что теперь мы не обсуждаем, есть
ли или могли бы быть химеры; то, что нас интересует, - точно ли они есть, и
поскольку в их нетрудно усомниться, они не годятся нам в качестве основных
данных Универсума.
Большую сложность представляет случай, когда физик убеждает нас, что в
Универсуме имеются силы, атомы, электроны. Действительно ли несомненно то,
что имеется? Тут же мы слышим, как физики спорят между собой об их
существовании; это указывает, что, во всяком случае, в нем можно
сомневаться. И даже если бы физики пришли к согласию и их единодушные ряды
склоняли бы нас поверить в реальное существование сил, которые мы не видим,
незримых атомов и электронов, мы могли бы возразить следующим образом: атомы
- объекты, существование которых, хотя и действительное, открывается для нас
лишь после освоения всей теории. Чтобы существование атомов было истиной,
нужно, чтобы сначала вся физическая теория была истиной. А физическая
теория, пусть и истинная, представляет собой истину спорную, которая
включает в себя и имеет основанием длинную цепь рассуждений, что
соответственно влечет за собой необходимость проверки. Следовательно, она
является не первичной, коренной истиной, но в лучшем случае относительной,
производной. Это вынуждает нас сказать нечто похожее на то, что говорилось
по поводу химеры, - что она имеется лишь в воображении, - а именно что
реальное существование атомов сомнительно, что пока они имеются в теории, в
мышлении физиков. Пока атомы - химера физики, и подобно тому, как поэты