Остен Джейн. Чувство и чувствительность

   — Ее страдания были беспредельны. Могу только надеяться, что они окажутся столь же краткими. Ей был… ей нанесен тяжелейший удар. Мне кажется, до вчерашнего дня она ни разу не усомнилась в его чувствах к ней. И даже сейчас, быть может… Но я почти убеждена, что он никогда не питал к ней искренней нежности. Вкрадчивый обманщик! И многое свидетельствует, что у него нет сердца.
   — О да, — сказал полковник Брэндон, — очень многое! Но ваша сестра… Если не ошибаюсь, вы полагаете, что она не вполне разделяет ваше мнение?
   — Вы же знаете ее натуру и понимаете, с каким восторгом она оправдала бы его, если бы могла.
   Он ничего не ответил, а затем чайный поднос унесли, гости начали усаживаться за карты, и они не могли продолжать свой разговор. Миссис Дженнингс, с удовольствием наблюдавшая за их беседой, ждала, что после объяснения мисс Дэшвуд лицо полковника озарится внезапной радостью, как пошло бы человеку в цвете молодости, надежд и счастья, но, к большому ее недоумению, до конца вечера оно оставалось даже еще более серьезным и задумчивым, чем обычно.

Глава З1

   Против своих ожиданий, почти всю ночь Марианна довольно спокойно спала, но утром, едва она открыла глаза, горе обрушилось на нее с той же силой.
   Элинор всячески побуждала ее изливать свои чувства, и до завтрака они много раз возвращались все к одному и тому же — Элинор, не колеблясь в своем убеждении, ласково, но настойчиво уговаривала сестру, а Марианна с прежней бурностью утверждала то одно, то другое. Порой она не сомневалась, что Уиллоби столь же несчастен и ни в чем не повинен, как она сама, то с беспредельном отчаянии не находила ему никаких оправданий. В эту минуту она была исполнена глубокого безразличия к мнению света, а в ту намеревалась бежать от него навсегда — для того лишь, чтобы в третью готовиться с гордостью им пренебречь. Но в одном ее твердость была неизменна: всеми силами она избегала общества миссис Дженнингс, а когда это оказывалось невозможным, хранила упорное молчание. Ей была противна мысль, что миссис Дженнингс может искренне ей сострадать.
   — Нет, нет! — восклицала она. — Участливость ей недоступна. Ее добродушие это не доброта, а сердце не способно на истинную симпатию. Ей нужна только пища для сплетен, и я ей интересна лишь как их источник.
   Элинор не требовались эти доказательства пристрастности и несправедливости во мнениях сестры о других людях, — мнениях, порождаемых нетерпимой щепетильностью ее собственной натуры и излишней важностью, которую она придавала утонченной чувствительности и безупречной изящности манер. Подобно доброй половине людей — если среди них наберется половина умных и порядочных, — Марианна, при всех своих превосходных талантах и превосходных качествах души, не всегда была справедлива и доступна доводам рассудка. Она требовала от других мнений и чувств, подобных ее собственным, и судила об их побуждениях по тому, какое впечатление на нее производили их поступки сию минуту. И пока они с Элинор сидели у себя в комнате после завтрака, сердце миссис Дженнингс упало в ее мнении, упало еще ниже потому лишь, что по собственной своей слабости она превратила в источник новых страданий искреннейшее поползновение миссис Дженнингс немного ее утешить из наилучших побуждений.
   Миссис Дженнингс вошла к ним с письмом в вытянутой руке и, сияя веселой улыбкой, в полной уверенности, что доставит Марианне радость, сказала:
   — Ну, душечка, уж это, конечно, вас подбодрит!
   Марианне больше ничего не потребовалось. В мгновение ока воображение начертало ей письмо от Уиллоби, полное нежности и раскаяния, без ущерба для него убедительно разъясняющее все, что произошло. И она уже видела, как следом вбегает Уиллоби, кидается к ее ногам и красноречивейшим взглядом подтверждает каждое слово письма. Но следующее мгновение рассеяло грезы, рожденные первым. Почерк был почерком матери. Впервые при виде него она не испытала никакой радости и от горчайшего разочарования, сменившего миг упоительной надежды, а вернее, экстаза, почувствовала, что лишь теперь узнала подлинные муки.
   Даже в самую красноречивую минуту у нее не нашлось бы слов, чтобы выразить всю неслыханную жестокость миссис Дженнингс, и теперь она могла упрекнуть ее лишь неудержимо хлынувшим потоком слез. Впрочем, упрек этот пропал втуне, и миссис Дженнингс, не скупясь на самые заботливые изъявления сочувствия, удалилась, все еще советуя ей поскорее прочесть письмо, чтобы утешиться. Однако письмо это, когда Марианна настолько успокоилась, что смогла его вскрыть, отнюдь не послужило к ее утешению. Уиллоби заполнял каждую его страницу. Просьба Элинор побудила миссис Дэшвуд, все еще убежденную в их помолвке и с прежней доверчивостью полагавшуюся на его постоянство, всего лишь попросить Марианну быть откровеннее с ними обеими, причем с такой любовью к ней, с такой нежностью к Уиллоби и с таким упованием на их будущее взаимное счастье, что Марианна к концу его разрыдалась еще больше.
   Вновь нетерпеливое желание поскорее вернуться домой овладело ею. Ее матушка стала ей еще дороже, чем прежде, — дороже как раз из-за чрезмерного, хотя и вовсе не заслуженного ее доверия к Уиллоби, и она, как безумная, настаивала, чтобы они немедля, сейчас же отправились в путь. Элинор, которая не могла решить, что было бы лучше для Марианны — остаться в Лондоне или возвратиться в Бар-тон, ничего не стала ей советовать, но попросила потерпеть, пока они не узнают мнения их матери, и в конце концов добилась от сестры такой уступки.
   Миссис Дженнингс покинула их ранее обычного, страдая от того, что Палмеры и Мидлтоны еще не разделяют с ней ее огорчения, и, решительно отказавшись от предложения Элинор поехать с ней, рассталась с ними до конца утра. Элинор с очень тяжелым сердцем села писать матери, расстроенная тем, как плохо, судя по этому письму к Марианне, сумела подготовить ее к дурным новостям, но поставить миссис Дэшвуд в известность о том, что произошло, и получить распоряжения относительно будущего было необходимо, и со всей возможной быстротой. Марианна же, спустившаяся в гостиную, едва миссис Дженнингс уехала, присела к столу, за которым писала Элинор, и, следя за движением ее пера, сетовала, что ей выпала столь тяжкая обязанность, и еще больше сетовала на то, каким ударом письмо это будет для их матери.
   Так продолжалось около четверти часа, как вдруг Марианна, чьи нервы не выдерживали никакого внезапного звука, вздрогнула от стука в дверь.
   — Кто это может быть? — воскликнула Элинор. — И так рано! А я полагала, что мы покуда в безопасности.
   Марианна подошла к окну.
   — Полковник Брэндон! — произнесла она с досадой. — От него мы никогда в безопасности не бываем!
   — Но миссис Дженнингс дома нет, и он не станет заходить.
   — Даже в этом я на его деликатность не положусь, — возразила Марианна, уже направляясь к лестнице. — Человек, которому некуда девать собственное время, всегда без малейшего зазрения совести посягает на чужое.
   Ее заключение оказалось верным, хотя строилось оно на ложной предпосылке и предубеждении. Но как бы то ни было, полковник Брэндон попросил доложить о себе, и Элинор, не сомневаясь, что сюда его привела искренняя тревога за Марианну, свидетельство которой она увидела в расстроенном, опечаленном выражении его лица и в том, как обеспокоенно, хотя и кратко осведомился он о ее здоровье, не могла извинить сестре подобное пренебрежение к нему.
   — Я встретил миссис Дженнингс на Бонд-стрит, — сказал он, поздоровавшись, — и она уговорила меня заехать. Впрочем, без особого труда, так как я предполагал, что, вероятно, застану вас одну, чего мне очень хотелось. Моя цель… мое желание… единственная причина, почему я этого желал… Мне кажется… я надеюсь, это может принести утешение… Нет-нет, какое же утешение?.. Об утешении пока, разумеется, нет речи… Но убедить вашу сестру… раз и навсегда… Мои чувства к ней, к вам, к вашей матушке — вы позволите мне дать им доказательство, открыв вам кое-какие обстоятельства, которые ничто, кроме самого искреннего уважения… кроме горячего желания быть полезным… Мне кажется, моя смелость оправдана… хотя я потратил много часов, убеждая себя, что поступаю правильно, но ведь я могу и ошибаться? — Он умолк.
   — Я понимаю, — ответила Элинор. — Вы хотели бы сообщить мне что-то о мистере Уиллоби. Нечто такое, что еще больше обличит его характер. Разумеется, это самая дружеская услуга, какую вы можете оказать Марианне. Я буду благодарна за все, что услышу, как будет и она… но только со временем. Прошу, прошу вас рассказать мне все.
   — Непременно. Короче говоря, когда я уехал из Бартона в октябре… Нет, так вам будет трудно понять… Я должен вернуться в прошлое. Боюсь, мисс Дэшвуд, во мне вы найдете очень плохого рассказчика. Не знаю даже, с чего начать. Нет, без моей собственной истории, к сожалению, обойтись нельзя. Но тут я, правда, буду краток. Такая тема, — добавил он с тяжелым вздохом, — не соблазнит меня на излишние подробности.
   Он умолк, собираясь с мыслями, а затем с новым вздохом продолжал:
   — Вероятно, вы забыли разговор… ведь на вас он, полагаю, никакого впечатления произвести не мог… Наш разговор как-то вечером в Бартон-парке — во время танцев — когда я упомянул, что ваша сестра Марианна немного напоминает мне одну мою давнюю знакомую.
   — Нет-нет, — сказала Элинор, — я отлично помню.
   Ему как будто было приятно, что она не забыла.
   — Если меня не обманывает, не дразнит пристрастная память, они были сходны не только наружностью, но и по натуре. Тот же сердечный жар, та же пылкость воображения и характера. Та, о ком я говорю, была близкая моя родственница, осиротевшая во младенчестве и находившаяся под опекой моего отца. Почти однолетки, мы с самого нежного возраста играли вместе и делили все забавы. Не помню времени, когда б я не любил Элизы. Когда же мы выросли, я питал к ней чувство, на которое, возможно, вы, судя по нынешней моей угрюмости, не сочтете меня способным. Ее же привязанность ко мне, я убежден, была столь же горячей, как вашей сестры — к мистеру Уиллоби, и столь же злосчастной, хотя и по иной причине. В семнадцать лет я потерял ее навеки. Ее выдали замуж, выдали против ее воли за моего брата. Она была богата, а наше родовое имение обременяли долги. Боюсь, лишь этим объяснялось поведение того, кто был ее дядей и опекуном. Мой брат был ее не достоин, он даже не любил ее. Я лелеял надежду, что ее чувство ко мне послужит ей опорой во всех бедах, и некоторое время так оно и было. Но, наконец, горестность ее положения — с ней обходились с большой жестокостью — ослабила ее решимость, и хотя она обещала мне, что ничему… Но как путанно я рассказываю! Я ведь даже не упомянул, как все это произошло. Мы решили бежать в Шотландию, и ждать оставалось лишь несколько часов, когда горничная моей кузины выдала нашу тайну, то ли по легкомыслию, то ли из коварства. Меня отослали к родственнику, жившему совсем в другой части страны, а ее лишили свободы, общества, каких бы то ни было развлечений, пока мой отец не настоял на своем. Я слишком полагался на ее твердость, и удар оказался суровым, но, будь ее брак счастливым, наверное, я, тогда еще совсем юный, через несколько месяцев примирился бы с ним, и, уж во всяком случае, не сожалел бы о нем сейчас. Но счастливым он не был. Мой брат не питал к ней ни малейшей привязанности, его влекли низменные удовольствия, и с самого начала он обходился с ней дурно. Следствие всего этого для столь молодой, живой и неопытной женщины, как миссис Брэндон, было лишь естественным. Вначале она смирилась со своей злополучной участью, и было бы лучше, если бы она не пережила тех страданий, которые вызывали в ней воспоминания обо мне. Но можно ли удивляться, что верность подобному мужу хранить было трудно и что, не имея друга, который мог бы дать ей добрый совет или удержать ее (мой отец прожил после их свадьбы лишь несколько месяцев, я же находился с моим полком в Индии), она пала? Если бы я остался в Англии, быть может… Но я решил ради счастья их обоих не видеться с нею несколько лет и ради этого добился перевода в другой полк. Потрясение, которое я испытал, узнав о ее свадьбе, — продолжал он с необыкновенным волнением, — было пустяком по сравнению с тем, что я почувствовал, когда примерно два года спустя до меня дошла весть о ее разводе. Вот откуда эта мрачность… Даже сейчас мысль о тех страданиях…
   Его голос прервался, он поспешно встал и несколько раз прошелся по комнате. Элинор, тронутая его признанием и, еще больше, этой душевной бурей, не могла вымолвить ни слова. Он увидел ее исполненный сочувствия взгляд, подошел к ней, взял ее руку, пожал, а затем поцеловал с почтительной благодарностью. Через две-три минуты он справился с собой и продолжал уже спокойно:
   — После этих тягостных дней прошло почти три года, прежде чем я вернулся в Англию. Едва приехав, я тут же, разумеется, попытался ее разыскать. Но поиски эти были столь же тщетными, как и печальными. Мне удалось найти только первого ее соблазнителя, и были все основания опасаться, что, расставшись с ним, она лишь еще более погрузилась в греховную жизнь. Положенное ей по закону содержание совсем не соответствовало ее приданому и было далеко не достаточно для обеспеченного существования, а от брата я узнал, что за несколько месяцев до моего приезда право на получение этих денег было передано другому лицу. Он полагал, и с полнейшим притом хладнокровием, что ее мотовство и воспоследовавшая нужда принудили ее отказаться от небольшого, но постоянного дохода, ради единовременного получения необходимой ей в ту минуту суммы. В конце концов, когда я пробыл в Англии более полугода, я все же отыскал ее. Сочувствие к бывшему моему слуге, для которого наступили черные дни, привело меня в дом тюремного смотрителя, где он содержался как несостоятельный должник, и вот там-то, в таком же заключении я увидел мою несчастную сестру. Как она изменилась, как увяла, измученная всеми страданиями, какие только можно вообразить! Я был не в силах поверить, что изможденная больная женщина передо мной была когда-то той прелестной, цветущей здоровьем красавицей, которую я обожал. Что я вынес при виде ее… но зачем ранить ваши чувства подобным описанием? Я и так уже вас расстроил. И то, что она, казалось, была в последней стадии чахотки, послужило… да, в таком положении это послужило единственным мне утешением. Жизнь уже не могла дать ей ничего, кроме возможности достойнее приготовиться к смерти. И эта возможность была ей дана. Я поместил ее в удобную квартиру, где за ней был самый лучший уход, и навещал ее каждый день остававшегося ей недолгого срока. Я был с ней в ее последние минуты.
   Он снова умолк, чтобы смирить волнение, и Элинор полным жалости восклицанием выразила свое сострадание судьбе его бедной кузины.
   — Надеюсь, вашу сестру не оскорбит, — сказал он затем, — что я нашел сходство между ней и моей несчастной опозоренной родственницей. Их жребий, их судьбы не могут быть одинаковы, и, если бы нежная от природы натура одной нашла бы опору в более твердом духе или более счастливом браке, она могла бы стать всем тем, чем, как вы увидите, станет со временем другая. Но к чему все это ведет? Я словно бы расстроил вас без всякой нужды. Ах, мисс Дэшвуд! Подобные воспоминания… погребенные уже четырнадцать лет… к ним опасно возвращаться! Я постараюсь не отвлекаться и сосредоточусь на важнейшем. Она доверила моим заботам свое единственное дитя, малютку-девочку, плод ее первого греха, которой тогда было три года. Она любила дочь и не расставалась с ней. Для меня это было дорогим, священным поручением, и с радостью я исполнил бы его в полной мере, сам следя за ее воспитанием, если бы мое положение это дозволяло. Но у меня не было ни семьи, ни дома, и поэтому я отдал малютку Элизу в пансион. Я навещал ее там, когда мог, а после смерти моего брата около пяти лет тому назад, когда фамильное имение перешло ко мне, она часто гостила у меня в Делафорде. Я называл ее своей дальней родственницей, но мне хорошо известно, что меня подозревают в куда более близком с ней родстве. Три года тому назад — ей тогда едва исполнилось четырнадцать лет — я взял ее из пансиона и поручил заботам весьма почтенной дамы, проживающей в Дорсетшире и опекавшей еще трех-четырех девочек примерно того же возраста. Два года у меня были все основания быть довольным ее пребыванием там. Но в прошлом феврале, почти год тому назад, она внезапно исчезла. Я разрешил ей — неосторожно, как показало дальнейшее, — по ее настойчивой просьбе, поехать погостить в Бате у подруги, которая ухаживала там за больным отцом. Я знал его за превосходного человека и был хорошего мнения о его дочери — лучшего, чем она заслуживала, так как эта девица с неколебимым и неразумным упрямством отмалчивалась и отказывалась сказать хотя бы что-то, зная, разумеется, все. Ее отец, человек весьма порядочный, но не слишком наблюдательный, мне кажется, действительно ни о чем не подозревал, потому что редко покидал дом и девушки гуляли по городу одни и заводили знакомства, какие хотели. Он даже пытался убедить меня, как свято верил сам, что его дочь не была ни во что посвящена. Короче говоря, мне удалось узнать только, что она уехала неведомо куда, об остальном же восемь месяцев я мог лишь строить предположения. Вы можете себе представить, о чем я думал, чего боялся и как страдал.
   — Великий Боже! — вскричала Элинор, — неужели… неужели Уиллоби?
   — Первое известие о ней, — продолжал полковник, пришло в прошлом октябре. Ее письмо мне переслали из Делафорда, и я получил его в то самое утро, когда мы намеревались посетить Уайтвелл. В этом заключалась причина моего внезапного отъезда из Бартона — отъезда, который, несомненно, показался всем крайне странным, а некоторых, боюсь, и обидел. Мистер Уиллоби, полагаю, и не подозревал, когда каждый его взгляд осуждал меня за неучтивость, с какой я расстроил пикник, что мне необходимо было торопиться на помощь той, кого он обездолил и вверг в несчастье! Но и знай он это, что переменилось бы? Угасла бы его веселость? Перестал бы он находить радость в улыбках вашей сестры? Нет. Ведь он уже совершил то, на что не способен ни один человек, чье сердце открыто состраданию. Он оставил девушку, чью юность и невинность погубил, в самом отчаянном положении — без дома, без помощи, без друзей, скрыв от нее даже свой адрес! Он уехал, обещая вернуться. Но не вернулся, не написал ей и никак о ней не позаботился.
   — Это превосходит всякое вероятие! — воскликнула Элинор.
   — Теперь вы знаете его — мот, повеса и даже хуже. А я, зная все это уже не один месяц… Вы можете представить себе, что я пережил, убедившись, что ваша сестра все так же им увлечена, и услышав заверения, что их свадьба чуть ли уже не назначена. Представьте себе, что я почувствовал, думая обо всех вас! Когда на прошлой неделе я застал вас одну, я приехал, чтобы узнать правду, хотя еще не решил, как поступлю, когда ее узнаю. Мое поведение в тот день вы, конечно, не могли не счесть странным, но теперь вам оно понятно. Видеть, как вы все обмануты, наблюдать, как ваша сестра… Но что я мог сделать? Надежды, что мое вмешательство принесет пользу, у меня не было, а к тому же порой мне казалось, что под влиянием вашей сестры он может исправиться. Но теперь, после такого бесчестного оскорбления, как знать, каковы были его истинные намерения в отношении нее? Но во всяком случае, она даже теперь и, уж конечно, в дальнейшем может поблагодарить судьбу, когда сравнит нынешнее свое положение с положением моей бедной Элизы, когда подумает, как оно тяжко и безнадежно, когда вообразит, как должна страдать эта несчастная, любя его, все еще любя его не менее сильно, чем она сама, и терзаясь раскаянием до конца своих дней. Конечно же, такое сравнение может принести ей пользу. Она поймет, как, в сущности, ничтожны ее страдания. В них нет ее вины, и они не навлекут на нее позора. Напротив, всех ее друзей они привяжут к ней еще сильнее. Сострадание к ее несчастью, уважение к твердости, с какой она его переносит, укрепят их чувства к ней. Однако вы должны по своему усмотрению решить, сообщать ли ей то, что услышали от меня. Вам лучше знать, какое это произведет впечатление. Но если бы я искренне, от всей души не был убежден, что могу оказать ей услугу, смягчить ее сожаления, я ни в коем случае не стал бы обременять вас рассказом о моих семейных
   горестях, рассказом, который к тому же можно истолковать как желание возвысить себя в вашем мнении за счет других.
   Элинор тотчас от всего сердца поблагодарила его за откровенность и доверие, добавив, что Марианне подобные сведения должны помочь.
   — Меня больше всего страшат, — сказала она, — ее старания найти ему оправдание. Твердое убеждение в его недостойности не так ее терзало бы. Теперь же, хотя вначале она и будет страдать еще больнее, исцеление придет быстрее, я уверена. А вы, — продолжала она после недолгого молчания — видели мистера Уиллоби после того, как расстались с ним в Бартоне?
   — Да, — ответил он мрачно. — Один раз я с ним встретился. Это было неизбежно.
   Элинор, пораженная его тоном, с тревогой посмотрела на него, говоря:
   — Как? Вы встретились с ним, чтобы?..
   — Иной встречи между нами быть не могло. Элиза, хотя и с величайшей неохотой, назвала мне имя своего любовника, и, когда он приехал в Лондон — через полмесяца после меня, — мы встретились в назначенном месте, он — чтобы защищать, а я — чтобы покарать его поступок. Мы оба остались невредимы, вот почему наша встреча не получила огласки.
   Элинор вздохнула, подумав, насколько воображаема такая необходимость, но говорить об этом мужчине и солдату сочла бесполезным.
   — Столь схожа, — сказал полковник Брэндон после паузы, — злополучная судьба матери и дочери! И так дурно исполнил я взятый на себя долг!
   — А она все еще здесь?
   — Нет. Едва она оправилась после родов — она написала мне незадолго до них, — я увез ее с ребенком в деревню, где она и будет жить.
   Затем он спохватился, что Элинор, вероятно, следует быть с сестрой, и поспешил откланяться, а она еще раз от всего сердца поблагодарила его, исполненная сострадания и уважения к нему.

Глава 32

   Когда мисс Дэшвуд пересказала сестре содержание этого разговора, что она не замедлила сделать, впечатление оно произвело не совсем такое, как она ожидала. Нет, Марианна, казалось, не усомнилась в истине ни одной ив подробностей, а слушала с начала до конца с неизменным и покорным вниманием, не прерывала, не возражала, не пыталась найти оправдание Уиллоби и лишь тихими слезами словно подтверждала, что это невозможно. Однако, хотя все это уверило Элинор в том, что она уже не сомневается в его виновности, хотя, к большому удовольствию сестры, она перестала избегать полковника Брэндона, когда он приходил с визитом, и разговаривала с ним, порой даже сама к нему обращаясь с сочувственным уважением, и хотя она уже не предавалась исступленному отчаянию, но облегчение к ней не приходило. Недавнее борение духа лишь сменилось тягостным унынием. Убеждение в бесчестности Уиллоби причиняло ей муки даже еще более горькие, чем те, какие она переносила, полагая, что потеряла его сердце. Мысли о том, как он соблазнил и бросил мисс Уильямс, о несчастьях злополучной его жертвы, подозрения, какую судьбу он, быть может, уготовлял ей самой, так угнетали ее, что у нее не хватало сил открыться даже Элинор, и она предавалась тоске в молчании, удручавшем ее сестру куда сильнее, чем могли бы ее удручить самые несдержанные и самые частые излияния этого горя.
   Описывать, какие чувства испытала миссис Дэшвуд, получив письмо Элинор, и излагать ее ответ — значило бы повторить описание того, что чувствовали и говорили ее дочери, — разочарование, лишь немногим менее горькое, чем пережитое Марианной, возмущение, даже превосходящее негодование Элинор. От нее, одно за другим, приходили длинные письма, повествуя о всех ее страданиях и мыслях, выражая тревогу и нежное сочувствие Марианне, умоляя, чтобы она с твердостью переносила это несчастье. Поистине тяжкой была беда Марианны, если ее мать говорила о твердости! И унизительным, ранящим гордость — источник сожалений, которым она умоляла ее не предаваться!
   Вопреки собственным своим желаниям миссис Дэшвуд решила, что пока Марианне ни в коем случае не следует возвращаться в Бартон, где все будет напоминать ей о прошлом особенно сильно и мучительно, постоянно воскрешая в ее памяти Уиллоби таким, каким она всегда видела его там. А потому она настоятельно советовала дочерям и дальше остаться у миссис Дженнингс, не сокращая своего визита, срок которого, хотя точно и не назывался, должен был согласно всем ожиданиям составить никак не меньше пяти-шести недель. В Бартоне они не смогут найти того разнообразия занятий, впечатлений и общества, какое в Лондоне по временам, как она всем сердцем надеется, будет отвлекать Марианну от ее горя, и быть может, даже пробудит в ней некоторый интерес к жизни, как бы сейчас она ни отвергала самую мысль о чем-либо подобном.
   Ну, а опасность еще раз увидеть Уиллоби была, по мнению ее матери, в столице лишь немногим больше, чем в деревенской глуши — ведь все те, кто считаются ее друзьями, теперь порвут с ним всякое знакомство. С умыслом их никто сводить не станет, по недосмотру такая неожиданность произойти не может, случайная же встреча среди лондонских толп даже менее вероятна, чем в уединении Бартона, когда после свадьбы он приедет в Алленем погостить, что миссис Дэшвуд вначале полагала вероятным, а затем мало-помалу убедила себя считать неизбежным.