Страница:
Я только хотел узнать, спал ли ты с ней, пояснил я. Я тебя не допрашиваю, просто разобраться хочу.
Ну знаешь, сказал Симон.
Потом он спросил, нужно ли промывать рис. Я только руками развел. Сказал ему: тебе нужно было кухарку нанимать. А не няньку.
Кухарка ушла, сказал Симон.
Тут я промолчал. Не хотелось его огорчать. И все-таки подозрительной казалась мне эта история с нянькой. Тут что-то крылось. Может, из-за этой девчонки и ушла Одри. Чем не зацепка? Даже для него. Если он еще не сообразил.
Мы позвали детей к столу. Раз, другой. На третий я пошел к ним сам. Идем, откликнулся Александр, не отрываясь от клавиатуры, сейчас, только сохраним.
Не знаю уж, что там малыши сохраняли и что загружали, но я счел, что они компьютерные гении или просто очень послушные, или то и другое вместе, потому что они явились тотчас же, и мы поужинали вчетвером. Четверо мужчин, подумал я, многовато для среднестатистического застолья, но, в принципе, ничего. Мы неплохо сидели.
Аппетит у мальчиков был заметно лучше, чем у барсов. Последних мы, кстати, слышали, квартира, напомню, аккурат над клетками, барсы рычали. Я поднял палец, как бы сказав: чу. Симон кивнул в знак того, что я угадал. Хотя нет, поправился он, это скорее пума. И подтвердил: да, пума. Я заметил, что он рассеян. Дети, похоже, неплохо жили в отсутствие матери, но главное, вели себя исключительно хорошо, держали удар, не желая, как видно, нагнетать драматизм. На мой взгляд, они вели себя даже слишком ответственно, могли бы и покапризничать разок. Ничего подобного, их самообладание впечатляло. Но спать мы их все-таки отправили не очень поздно: утром в школу. Мы с Симоном остались вдвоем, и я спросил: так что? Ты спал с ней или нет?
Только один раз.
Я взглянул на него, стараясь понять, было ли в его голосе сожаление. Трудный вопрос, поскольку Симон выглядел грустным и сейчас, и вообще весь вечер. Подводя итоги, я решил, что он грустит, оттого что Одри ушла и оттого что с нянькой спал всего один раз. Ему вообще грустно. По жизни. Хорошо, что я с ним, подумалось мне.
Я заночевал у Симона. Спал довольно хорошо. Довольный собой. Один раз все-таки проснулся от звериного рыка, поглядел на тьму за окном. На фонари над черной водой. Мысли мои устремились к Клеманс. Невозможно, подумал я, чтобы Одри не пришла, а вместо нее завтра к Симону явилась Клеманс - как бы в силу взаимного наложения картин, которые нарисовались у меня в голове. Как я уже сказал, я сразу подумал, что это невозможно. Ну, чтобы Клеманс вернулась ко мне сейчас и сюда. А если я ее все-таки тут подожду? - спросил я себя. Что это, собственно, меняет? Шансов увидеть ее в кафе у меня ненамного меньше.
Нет, не то. Надо мыслить более конкретно. Действовать поэтапно, как задумано. Ждать, стало быть, сначала Одри. Я ее плохо знал, миловидная, тоже немного грустная, наверное, это от Симона идет, но не только грустная. Она бывала временами живой, веселой с детьми, остроумной, в гармонии со средой и обстоятельствами. Впрочем, это взгляд с высоты птичьего полета.
Причиной ее отсутствия мне представлялся мужчина. Мужчина сильный и горячий, ради которого она ушла вот так, бросив все. Ну или, конечно, несчастный случай. Что, если Одри уже нет в живых? Тогда она не вернется. Мне пришло в голову, что и Клеманс тоже могло не быть в живых. А я бы этого и не узнал. Или узнал позднее. Когда-нибудь. Узнал бы, что она умерла. Я предпочел лечь.
Утром страусы поднялись рано, как, впрочем, и мы все. Я видел их в окно, а за их вольером автомобильную пробку на набережной Сен-Бернар. Страусов автомобили, похоже, не волновали, нас тоже, у всех начинался рабочий день, Симону надо было отправить детей в школу, а потом спуститься к зверям. В дверь позвонил служитель, вернее, служительница, вошла, как к себе домой. Познакомься, это Люси, она, вообще-то, по орангутангам, но мы здесь, знаешь, все широкого профиля и всегда подменяем друг друга. Эдме лежит в полной прострации, сказала Люси, ничего не ест, не знаю, что и делать. А, Эдме, сказал Симон. Лучше тебе обратиться к Полю, я за Эдме не следил после отъезда тигров.
Тигры, значит, уехали, отметил я про себя. У меня Анди и барсы, продолжил Симон, с ними, видишь ли, совсем другие отношения, говорю тебе, Эдме меня уже и не помнит, серьезно, обратись лучше к Полю.
Люси молча покачала головой, и я понял, что у Симона и тут начинаются сложности. Ему, бедняге, только этого не хватало. Наконец, она ушла, потом дети надели рюкзачки и поцеловали нас.
Чувствуй себя свободно, сказал Симон, а мне надо вниз, можешь пойти со мной, хотя нет, лучше не надо, к Анди сейчас не подступиться, оставайся тут, если хочешь. Будь как дома.
Интересные дела, ответил я ему. Думаешь, ты один работаешь?
А правда, Симон хлопнул себя по лбу. Я вообразил, что ты в отпуске.
Обстановочка такая, ответил я.
А про себя подумал: да спал ли он? За завтраком говорили мало, все внимание уходило на мальчиков, на возню с тостером, распределение ножей для масла. Джем протек сквозь тосты, пришлось вытирать стол. На пороге, где мы стояли вдвоем, собираясь разойтись по делам, я предложил Симону заглянуть к нему вечерком и, если он не против, вместе с ним опять подождать Одри. Я не утверждаю, что она благодаря этому вернется, уточнил я на сей раз.
Буду рад, ответил Симон. Но не знаю.
Зато я знаю, подбодрил я его. Тебе надо выговориться. Я буду рядом.
И похлопал его по плечу. Давненько мне не доводилось хлопать мужчину по плечу. Это на меня хорошо подействовало.
Мы расстались в вестибюле, я спустился с крыльца, побрел через зверинец мимо розовых фламинго. Я мало видел на свете зрелищ прекраснее, чем загон с фламинго в Ботаническом саду, - розовые птицы прохаживаются вдоль воды по зеленой лужайке за каменной оградой, - но тут я вспомнил, что я один, и у меня заныло сердце. Потом я вышел из зоопарка через южный вход с восьмиугольной будочкой, даже не взглянув на кенгуру, и двинулся направо по улице Кювье, а затем Жюсь? к станции метро.
Я хорошо поработал в этот день. Удивительно, до какой степени работа способна поглощать наше внимание. Особенно телефон. И особенно когда звонят тебе. Тут нужна реакция. Разумеется, отвечал я собеседнику в трубку. (И позволял себе крутануться все-таки на вращающемся кресле.) Разумеется, я могу сократить срок. Нет ничего невозможного. Но вы не желаете ничего для этого сделать. Я имею в виду не вас лично, а Манесье. Вы можете мне объяснить, почему он до сих пор не разобрался с триста пятнадцатым? Не говоря уже о двести девятом, нет, о двести девятом я предпочитаю не говорить. Вчера я опять получил три совершенно одинаковых факса. Мало того что Манесье не набирает сотрудников, у него и те, которые есть, делают все одно и то же, при такой системе теряется уйма времени. И вы меня просите сократить срок. Я, конечно, попытаюсь что-нибудь сделать.
За весь день я не передохнул ни минуты, только сэндвич проглотил, еще, правда, выпил кофе с Мартой из шестьсот третьего, мы столкнулись нос к носу в баре, я ее уже с полгода не видел. Марта была в скверном настроении, и, что ей сказать, я не нашелся. Я скорее склонен сам поддаваться чужому отчаянию. С Симоном другое дело, его проблемы меня, в сущности, даже устраивали. Но взваливать на себя еще проблемы Марты - увольте. Мы чуть не поссорились, когда я ей сказал: постой, Марта, это твоя жизнь, и я тут ни при чем, парня этого я не знаю, может, он даже и очень хорош, я не верю твоему горю, слишком давно ты плачешь, здесь есть над чем призадуматься. Мы было поссорились, но я вдруг почувствовал, что она мне чем-то близка. И положил руку ей на плечо. Она этим не воспользовалась, не прижалась головой. Эка погорячился, сказал я себе, с жестами надо бы поосторожней. Не прикасаться к женщинам чуть что. Контролировать себя.
Так или иначе, нарушать трудовой график ни она, ни я не могли. Мы расстались. После обеда ритм работы у меня возрос, все было обклеено желтыми бумажками-напоминалками, но я решил: разберусь завтра. И отправился на неназначенную встречу с Клеманс. В том смысле, что не назначал ее заранее, просто осенило вдруг под конец дня. Может статься, подумал я, что из-за ожидания Одри я пропущу свое свидание. И без лишних слов двинулся в кафе. Было бы глупо, если бы Клеманс пришла, а я нет.
За столиком, разумеется, никого, но я не особенно беспокоился. Свидание-то получилось импровизированным, и вероятность, что Клеманс откликнется, была меньше, чем обычно. Впрочем, ожидая Клеманс, я думал не только о ней, но еще и об Одри, все пытался понять. Мы с ней виделись раз шесть, не больше, всегда в присутствии Симона да, кстати, и Клеманс, при этом Одри смотрела то на детей, то на свои туфли, иногда, правда, и на нас с Симоном, когда что-нибудь говорила, и на Клеманс тоже, но тогда уже без слов. Периодически ее голос и взгляд словно выключались на время, и она погружалась в какую-то иную жизнь, где обретала или ожидала что-то или кого-то, например мужчину, который ее увел, говорил я себе, забывая немного о Клеманс, будто расположился не ждать ее, а забывать, причем именно там, куда она должна была прийти.
Действительно, я сидел на том самом месте. И совершенно не ждал Клеманс. Не оставил ей жизненного пространства. Я понимал, что она не придет никогда, а потому распорядился этим пространством по своему усмотрению: я думал о другом. Опираясь на одни и те же данные, я опрокинул логику своих рассуждений, кафе стало местом ее отсутствия, местом, где ее нет. Теперь оно, отсутствие, оказалось мне даже на руку. Чем больше его будет, тем скорее я выкину ее из головы.
Если бы она пришла, тогда бы все сложилось иначе.
Но то-то и оно, что не приходила. Отсутствие разрасталось. В кафе я чувствовал себя как дома. Меня тут знали, обходились любезно. Кажется, забыли даже, что я кого-то жду. Должно быть, читали забвение в моих глазах. Официанты видели, что я перестал нервничать, ерзать на стуле.
Итак, я думал об Одри, и это никак не способствовало появлению Клеманс. Вообще, с этим ожиданием Клеманс, как ни крути, все равно ничего не клеилось. Я сосредоточился на Одри, хотя она не имела отношения к делу. Но я вовсе не думал, что Одри вдруг окажется здесь в кафе вместо Клеманс. По той простой причине, что ее ждал Симон. Я не подменял собой Симона, я одалживал у него немного ожидания, вот и все, чтобы ему было полегче и еще чтобы себя занять.
Но я не просто занял себя, я, как ни странно, начал волноваться всерьез.
Я говорю «как ни странно», потому что не планировал волноваться. Подождать немного Одри - ничего особенного тут нет. Оказалось, есть. Наверно, потому, что мы ждали ее взаправду. Уйти-то она ушла, но не сказала куда. В данном случае ее возвращение поставило бы все на свои места. Пока что она была нигде, а так не бывает. Ее отсутствие было бессмысленным, а потому возвращение имело смысл. Что касается Клеманс, то я знал, где она, спасибо. Просить ее вернуться не собирался. Не в моих привычках унижаться перед женщиной, особенно если я ее люблю. И потом, я бы боялся потерять ее снова. А ждать, что ж.
Но это уже старая история.
А вот исчезновение Одри, хотя и не имело ко мне отношения, было событием животрепещущим и волнующим.
Я снова вспомнил ее и подумал, что ошибался на ее счет. Я видел в ней мать семейства и не обращал внимания на ее молчания. Матери семейства тоже имеют право на молчания. Но молчать - это одно, а детей бросить - совсем другое. И, конечно же, она их не бросит. По крайней мере, не сейчас. Так я решил за Симона. Потому и старался его приободрить. Я в это верил.
Оставаться в кафе было нелепо. Ждать Одри следовало у Симона.
А прежде все-таки зайти домой. Я, конечно, рад оказать услугу, но позвольте мне, однако, забрать собственную почту. И автоответчик послушать. Не то чтобы я ждал от кого-нибудь звонка, тем более от Клеманс. Я и раньше общался с ней только лично. И не у себя, поскольку жил у нее. Во времена Клеманс у меня, кстати, и не было дома. Не нужен был. Нужна была только она. Присутствующая или отсутствующая. Середины не существовало. Потому-то я ее и ждал.
Впрочем, не знаю. Кто вообще что знает? Только вот домой мне идти не хотелось. Не то что жить там, а даже заходить, от одной мысли дурно становилось. Как подумаешь о тапочках. Кстати, надо захватить их к Симону. Почему нет, раз уж все равно провожу вечера у него, сказал я себе.
В почтовом ящике я обнаружил только конверты с окошечками. На свете мало вещей более удручающих, чем конверты с окошечками. Разве что, например, открытка от кузена, легко узнаваемая по корявому почерку, от кузена, который нас якобы очень любит, хотя на самом деле мы для него ничего не значим, а он делает вид, что значим, и получается только хуже, он нас прямо-таки распинает своей открыткой, указывающей нам, что мы никто и говорит с нами тоже никто.
По счастью, открытки от кузена в ящике не оказалось. Я достал конверты с окошечками и приложил ключ к электронному устройству домофона, чтобы открыть застекленную дверь. Заметил попутно, что еще не вписал свое имя в отведенную мне табличку и по-прежнему называюсь месье Чжуан, хотя это вовсе не я. Чужое имя меня, собственно, мало беспокоило, будь у меня настроение посмеяться, я бы даже посмеялся, но не надо ничего преувеличивать, я не смеялся, скажем так, мне просто было все равно.
Я отпер дверь в квартиру, что толку вилять, затягивать - не открыв дверь, в дом не войдешь. Еще прежде, чем я окинул взглядом комнату и вспомнил, что тут мой дом и надо мне с этим свыкнуться, еще прежде я заметил лампочку автоответчика. Она мигала. Я подошел ближе: два сообщения. Первое повергло меня в растерянность, оно было не от кузена, но в том же роде - от лицейского приятеля, которого я и в лицо-то не помнил. Только имя еще что-то мне говорило. Неделю назад он увидел меня на улице, узнал, но подойти не решился, зато ему сразу столько всего вспомнилось. От его сообщения мне тоже многое вспомнилось, а лучше бы не вспоминалось, я тогда, мягко выражаясь, был хуже, чем теперь. Второе сообщение оказалось куда интересней. Это Одри, гласило оно. Франсис, мне нужно с тобой повидаться, оставляю тебе номер телефона, надо поговорить, так будет проще. Перезвони.
Не могу сказать, чтобы я хорошо помнил голос Одри. Я узнал его, но и только, несмотря на легкое искажение, какое дает автоответчик. Одри никогда прежде не оставляла мне сообщений, и я вообще в первый раз слышал ее, не видя и не имея возможности с ней поговорить и убедиться по ходу обмена репликами, что это действительно она, как это было однажды вечером, довольно давно, когда она ждала Симона, а тот опаздывал.
Я набрал номер. Подошел мужчина, я представился, попросил позвать Одри, секундочку, сказал тот. Я подождал. Затем услышал женский голос и снова узнал его, он звучал чуть-чуть высоковато, будто долго пробирался по гортани и наконец, вырвавшись на воздух, завибрировал, рождаясь. Это ты, Франсис, говорил голос, очень мило, что ты перезвонил, можем ли мы увидеться сегодня вечером?
Вопрос застал меня врасплох. Но я не стал ей врать и сразу ответил, что нет, не могу, поскольку сегодня вечером должен ждать ее вместе с Симоном.
Она не поняла, пришлось повторять. Сегодня вечером, повторил я, я должен ждать тебя у Симона, я сам сказал ему, что ты можешь вернуться со дня на день, и теперь помогаю ему ждать, понимаешь? А раз я жду тебя вместе с ним, я не могу увидеться с тобой без него, логично, по-моему. Разве что встретиться прямо сейчас и отвести тебя домой, добавил я, не веря, разумеется, сказанному, но беспокоясь о Симоне, да, о Симоне гораздо больше, чем о себе самом, ведь мне, если бы Одри вернулась, стало бы некого больше ждать.
Хотя все равно, ждать мне так и так больше некого. Даже Одри. Зато мне предстояла встреча. По счастью, не прямо сейчас, поскольку Одри в ответ на мой отказ предложила увидеться на другой день.
Ожидание, с точки зрения нормы, совсем непродолжительное, к тому же я был почти уверен, что встреча состоится, коль скоро Одри назначила ее сама. И потом, ждал-то ее Симон. Правда, теперь немного и я. Но мне ждать оставалось недолго, и вообще, у меня не было выбора. Впрочем, нет, как раз выбор-то и был. Я мог оказаться занят. Но мог и не оказаться. И я сказал, завтра - да. Можем встретиться.
Я был доволен, так как у меня появилось хоть что-то в будущем, пусть даже это не касалось меня непосредственно, вдобавок Одри назначила свидание на барже. Никогда прежде нога моя не ступала на баржу, и я подумал, что там всякое может произойти. Дурацкая, разумеется, мысль, на барже-то как раз мало что могло произойти, особенно учитывая наличие хозяев, некой супружеской пары, приютившей Одри, она познакомилась с ними, прогуливая детей на берегу Сены, и подружилась, и вот теперь живет у них, неподалеку, в сущности, не доходя моста Сюлли, если идти со стороны Аустерлицкого моста.
С тем мы и повесили трубки. Я только не понял, где в этой истории мужчина. Тот, что увел Одри. Мне не удавалось представить его себе на барже рядом с этой парой. Потом представил. Он и Одри, и их друзья, у них зарождается своя особая жизнь, где время отмеряют прогулочные теплоходы и катера речной полиции. Потом я его снова потерял, перестал видеть. Он никуда не вписывался. Он был бесплотен. Ощутимым оставался только голос Одри, за ним чувствовалось присутствие реально существующей женщины.
Я вышел из дома, не взяв в итоге тапочек, поскольку с появлением Одри стало ясно, что у Симона я долго не задержусь. Я поспел как раз к ужину, Симон меня уже ждал, получалось, что теперь он ждал двоих, а пришел я один, да и то сказать ему ничего не мог. Я сознавал неестественность своего поведения и чувствовал, что он ее тоже чувствует, тогда он спросил меня в первый раз, что происходит, а я ответил: ничего, что у нас сегодня на ужин?
Разговор перешел на курятину, куры у Симона, понятно, имелись в избытке - из-за барсов. Если позаимствовать цыпленочка для детей, барсы даже и не заметят, это пустяк в сравнении с тем, сколько они пожирают, а цыплята, между прочим, откормлены зерном, мясо отличного качества, как и всякое другое, каким здесь кормят хищников. Я прихватил картошки, продолжал Симон, надо только ее почистить, что я сейчас и сделаю, а ты пока займись духовкой.
Хорошо, сказал я, нет проблем, но ты мог бы начать чистить картошку раньше и духовку разогреть. У себя дома Симон, как известно, к мясу не притрагивался, но, на мой взгляд, это не причина, чтобы не притрагиваться к духовке. Впрочем, я не рассердился, тем более что я у него ненадолго, и взялся за дело. Мальчики играли в своей комнате. Мы только попросили их, когда подошло время, накрыть на стол.
Пока готовили и ели, я все не решался спросить Симона, как продвигается его ожидание, потому что, открой я рот для ответа, пришлось бы лгать, а лгать Симону, которого я люблю, не хотелось. Но не хотелось также и говорить, что завтра я встречаюсь с Одри, он мог бы все испортить, потребовать у меня ее координаты, отправиться к ней, унизить себя понапрасну. Итак, я молчал, а Симон заметил, что если я пришел разделить его ожидание, то непонятно, почему я молчу. Ты виделся с Клеманс? - спросил он почти раздраженно. Потом добавил: извини меня, но что все-таки с тобой происходит?
Все в порядке, ответил я.
Мне его реплика не скажу чтобы понравилась. Симон прекрасно знал, что я не выношу ни малейшего намека на Клеманс, а потому я заявил, помолчав теперь уже по-настоящему, что если он хотел сделать мне больно, то ему это несомненно удалось, благодарю, интересно только, за что, что я тебе такого сделал, а? Что?
Симон принял виноватый вид, тем более виноватый, что, по его представлениям, как я полагаю, страдать полагалось ему. И его вид навел меня на мысль, что по крайней мере в этот вечер он не страдал. Когда дети ушли спать и мы остались в тишине, спорадически прерываемой звериным ревом, я спросил, действительно ли он ждет Одри сегодня вечером.
Мой вопрос его, похоже, не удивил. Не знаю, ответил он. И повторил: не знаю. Мне неприятно это говорить. Но, возможно, она правильно сделала, что ушла. А потому я…
А дети? - спросил я. Ты подумал о детях? А она, по-твоему, подумала?
Я по-прежнему не мог себе представить, чтобы Одри бросила детей. Впрочем, это уже моя проблема, я не стал развивать тему. Симон положил себе еще салата, который я приготовил из кукурузы, у Симона явно рос аппетит, а возможно, и живот, учитывая, сколько он съедает хлеба, подумал я. И спросил: так ты полагаешь, она не вернется?
Вернется, ответил он. Во всяком случае, зайдет. Рано или поздно.
Ты ее не любишь, упорствовал я.
Не знаю, ответил он.
Интересно, когда она вернется, ты ей так и скажешь «не знаю»? - спросил я. А я тут с тобой кого жду? Я кого жду, а? Ты можешь мне объяснить?
Ладно, не сердись, сказал Симон.
Я не сержусь.
Ты все-таки какой-то напряженный, заметил он. Необычно напряженный.
Возможно, признался я. Возможно, я напряжен, оттого что жду с тобой Одри в то время, как ты ее не ждешь. К тому же, если хочешь знать, я тоже ее не особенно жду.
Это скорее нормально, сказал Симон. Потому что я…
Нет, это не нормально, объяснил я ему. Я не особенно жду ее по причинам, касающимся только меня, добавил я холодно, так как разозлился на Симона за то, что он выходит из игры. Я бы и сам перестал верить в возвращение Одри, но мне предстояло встретиться с ней на следующий день и выслушать ее, причем исключительно ради Симона, и я даже подумал, что если так пойдет, то я сам выложу все Одри про Симона, про то, как он к ней относится, и ему скажу все про Одри, но я сдержался, не стал ему говорить, что его жена обнаружилась, - это на случай, если он все-таки ждал ее и только делал вид, что уже не ждет, с досады, и, следовательно, сохранил к ней немного любви, а тут все бы всплыло наружу, - я ничего не сказал, ограничился своей загадочной и бессодержательной репликой, а он ограничился тем, что констатировал мое плохое настроение.
Итак, опять молчание. Было еще не поздно, не так поздно, чтобы ложиться спать, и я боялся, что не засну этой ночью у Симона, мне почти захотелось вернуться домой, потому что тут, у Симона, я больше ничего не ждал, в то время как дома, где я раньше ничего не ждал, как раз что-то и произошло, и, может, подумал я, это знак. Знак, что Симон, принимая мою помощь, сам мне никогда не помогал и что надо мне заниматься собой и только собой и, в частности, встретиться с Одри, желавшей меня видеть, и нашей встречей завершить ожидание, которое меня так хорошо отвлекло от ожидания Клеманс. Хотя это и не в моих интересах, говорил я себе, зато свидание с Одри - реальность, одному мне принадлежащая, если только я его по своей инициативе не отменю, что, впрочем, не отменит самого факта появления Одри. Ведь не могу же я, отказываясь от встречи, искусственно продлевать отсутствие, которое таковым уже не является. Отсутствие женщины, которая меня ждет. Потому что я ей нужен. Нужен.
Мы по-прежнему молчали. Напряжение сгущалось вместе с темнотой за окном, она опускалась на платаны, окрашивала их в цвет неба. Ужин не удался, теперь мы потягивали вино, будто бы по-дружески, хотя в действительности старались не думать друг о друге, а то и мечтали избавиться от тяготившего каждого из нас постороннего присутствия, я мог бы, например, подняться и уйти, поскольку был не у себя. Но именно в эту минуту Симон попросил меня остаться ночевать.
То есть остаться ночевать завтра. Словно бы ничего не изменилось. Он, видно, рассчитывал, что я скажу ему: да, разумеется, и сегодня, и завтра тоже, но я не мог этого сказать. Я был сердит. И потом, я был занят.
Мне, конечно, следовало сказать ему, что я сердит. Так было бы проще. Однако я сказал: нет, я занят.
Жаль, ответил он.
И кроме того, я на тебя сердит, добавил я.
Лучше бы ты был занят сегодня, заметил он.
Я перестал пить. Я даже стакан отпихнул. Надо было объясниться начистоту. Симон начинал меня раздражать. Он сделался каким-то скользким. Что ты сказал? - воскликнул я.
Мне было бы удобней, если бы ты остался завтра, потому что завтра мне нужно уйти, объяснил он. Без детей.
Я занят, повторил я.
Да, сказал он.
А Одри? - спросил я.
Она, возможно, завтра не придет.
Но ты-то уйдешь, сказал я.
Если ты сможешь остаться.
Но… сказал я.
Потому что теперь, понятно, я уже думал не о себе. И не об Одри, и не о Симоне. Я думал о няньке. Сначала просто как о няньке. Но потом.
А… продолжил я.
Она очень хочет, чтобы я взял ее с собой на лекцию, сказал Симон.
Ну-ну, буркнул я.
Об акклиматизации чепрачных тапиров, пояснил Симон.
Понятно, сказал я.
Ничего тебе не понятно. Она хочет работать в зоопарке. Ей это интересно.
Я покачал головой. В этой истории с нянькой я был все более и более ни при чем. Первым моим желанием было сказать «нет». Нет, Симон, завтра я занят, выкручивайся сам. И добавить для убедительности: я как раз хотел с тобой об этом поговорить. Но, поскольку я действительно не собирался к нему приходить, я счел такую реплику излишней.
И тут что-то щелкнуло у меня в голове, промелькнула мысль, вернулась, обосновалась и стала хозяйничать, так что не выгонишь: я соглашусь. Приду завтра к Симону и присмотрю за детьми. Пусть отправляется куда хочет со своей девицей. Я позвоню Одри и скажу ей все как есть: я занят, сижу с твоими детьми.
Ну знаешь, сказал Симон.
Потом он спросил, нужно ли промывать рис. Я только руками развел. Сказал ему: тебе нужно было кухарку нанимать. А не няньку.
Кухарка ушла, сказал Симон.
Тут я промолчал. Не хотелось его огорчать. И все-таки подозрительной казалась мне эта история с нянькой. Тут что-то крылось. Может, из-за этой девчонки и ушла Одри. Чем не зацепка? Даже для него. Если он еще не сообразил.
Мы позвали детей к столу. Раз, другой. На третий я пошел к ним сам. Идем, откликнулся Александр, не отрываясь от клавиатуры, сейчас, только сохраним.
Не знаю уж, что там малыши сохраняли и что загружали, но я счел, что они компьютерные гении или просто очень послушные, или то и другое вместе, потому что они явились тотчас же, и мы поужинали вчетвером. Четверо мужчин, подумал я, многовато для среднестатистического застолья, но, в принципе, ничего. Мы неплохо сидели.
Аппетит у мальчиков был заметно лучше, чем у барсов. Последних мы, кстати, слышали, квартира, напомню, аккурат над клетками, барсы рычали. Я поднял палец, как бы сказав: чу. Симон кивнул в знак того, что я угадал. Хотя нет, поправился он, это скорее пума. И подтвердил: да, пума. Я заметил, что он рассеян. Дети, похоже, неплохо жили в отсутствие матери, но главное, вели себя исключительно хорошо, держали удар, не желая, как видно, нагнетать драматизм. На мой взгляд, они вели себя даже слишком ответственно, могли бы и покапризничать разок. Ничего подобного, их самообладание впечатляло. Но спать мы их все-таки отправили не очень поздно: утром в школу. Мы с Симоном остались вдвоем, и я спросил: так что? Ты спал с ней или нет?
Только один раз.
Я взглянул на него, стараясь понять, было ли в его голосе сожаление. Трудный вопрос, поскольку Симон выглядел грустным и сейчас, и вообще весь вечер. Подводя итоги, я решил, что он грустит, оттого что Одри ушла и оттого что с нянькой спал всего один раз. Ему вообще грустно. По жизни. Хорошо, что я с ним, подумалось мне.
Я заночевал у Симона. Спал довольно хорошо. Довольный собой. Один раз все-таки проснулся от звериного рыка, поглядел на тьму за окном. На фонари над черной водой. Мысли мои устремились к Клеманс. Невозможно, подумал я, чтобы Одри не пришла, а вместо нее завтра к Симону явилась Клеманс - как бы в силу взаимного наложения картин, которые нарисовались у меня в голове. Как я уже сказал, я сразу подумал, что это невозможно. Ну, чтобы Клеманс вернулась ко мне сейчас и сюда. А если я ее все-таки тут подожду? - спросил я себя. Что это, собственно, меняет? Шансов увидеть ее в кафе у меня ненамного меньше.
Нет, не то. Надо мыслить более конкретно. Действовать поэтапно, как задумано. Ждать, стало быть, сначала Одри. Я ее плохо знал, миловидная, тоже немного грустная, наверное, это от Симона идет, но не только грустная. Она бывала временами живой, веселой с детьми, остроумной, в гармонии со средой и обстоятельствами. Впрочем, это взгляд с высоты птичьего полета.
Причиной ее отсутствия мне представлялся мужчина. Мужчина сильный и горячий, ради которого она ушла вот так, бросив все. Ну или, конечно, несчастный случай. Что, если Одри уже нет в живых? Тогда она не вернется. Мне пришло в голову, что и Клеманс тоже могло не быть в живых. А я бы этого и не узнал. Или узнал позднее. Когда-нибудь. Узнал бы, что она умерла. Я предпочел лечь.
Утром страусы поднялись рано, как, впрочем, и мы все. Я видел их в окно, а за их вольером автомобильную пробку на набережной Сен-Бернар. Страусов автомобили, похоже, не волновали, нас тоже, у всех начинался рабочий день, Симону надо было отправить детей в школу, а потом спуститься к зверям. В дверь позвонил служитель, вернее, служительница, вошла, как к себе домой. Познакомься, это Люси, она, вообще-то, по орангутангам, но мы здесь, знаешь, все широкого профиля и всегда подменяем друг друга. Эдме лежит в полной прострации, сказала Люси, ничего не ест, не знаю, что и делать. А, Эдме, сказал Симон. Лучше тебе обратиться к Полю, я за Эдме не следил после отъезда тигров.
Тигры, значит, уехали, отметил я про себя. У меня Анди и барсы, продолжил Симон, с ними, видишь ли, совсем другие отношения, говорю тебе, Эдме меня уже и не помнит, серьезно, обратись лучше к Полю.
Люси молча покачала головой, и я понял, что у Симона и тут начинаются сложности. Ему, бедняге, только этого не хватало. Наконец, она ушла, потом дети надели рюкзачки и поцеловали нас.
Чувствуй себя свободно, сказал Симон, а мне надо вниз, можешь пойти со мной, хотя нет, лучше не надо, к Анди сейчас не подступиться, оставайся тут, если хочешь. Будь как дома.
Интересные дела, ответил я ему. Думаешь, ты один работаешь?
А правда, Симон хлопнул себя по лбу. Я вообразил, что ты в отпуске.
Обстановочка такая, ответил я.
А про себя подумал: да спал ли он? За завтраком говорили мало, все внимание уходило на мальчиков, на возню с тостером, распределение ножей для масла. Джем протек сквозь тосты, пришлось вытирать стол. На пороге, где мы стояли вдвоем, собираясь разойтись по делам, я предложил Симону заглянуть к нему вечерком и, если он не против, вместе с ним опять подождать Одри. Я не утверждаю, что она благодаря этому вернется, уточнил я на сей раз.
Буду рад, ответил Симон. Но не знаю.
Зато я знаю, подбодрил я его. Тебе надо выговориться. Я буду рядом.
И похлопал его по плечу. Давненько мне не доводилось хлопать мужчину по плечу. Это на меня хорошо подействовало.
Мы расстались в вестибюле, я спустился с крыльца, побрел через зверинец мимо розовых фламинго. Я мало видел на свете зрелищ прекраснее, чем загон с фламинго в Ботаническом саду, - розовые птицы прохаживаются вдоль воды по зеленой лужайке за каменной оградой, - но тут я вспомнил, что я один, и у меня заныло сердце. Потом я вышел из зоопарка через южный вход с восьмиугольной будочкой, даже не взглянув на кенгуру, и двинулся направо по улице Кювье, а затем Жюсь? к станции метро.
Я хорошо поработал в этот день. Удивительно, до какой степени работа способна поглощать наше внимание. Особенно телефон. И особенно когда звонят тебе. Тут нужна реакция. Разумеется, отвечал я собеседнику в трубку. (И позволял себе крутануться все-таки на вращающемся кресле.) Разумеется, я могу сократить срок. Нет ничего невозможного. Но вы не желаете ничего для этого сделать. Я имею в виду не вас лично, а Манесье. Вы можете мне объяснить, почему он до сих пор не разобрался с триста пятнадцатым? Не говоря уже о двести девятом, нет, о двести девятом я предпочитаю не говорить. Вчера я опять получил три совершенно одинаковых факса. Мало того что Манесье не набирает сотрудников, у него и те, которые есть, делают все одно и то же, при такой системе теряется уйма времени. И вы меня просите сократить срок. Я, конечно, попытаюсь что-нибудь сделать.
За весь день я не передохнул ни минуты, только сэндвич проглотил, еще, правда, выпил кофе с Мартой из шестьсот третьего, мы столкнулись нос к носу в баре, я ее уже с полгода не видел. Марта была в скверном настроении, и, что ей сказать, я не нашелся. Я скорее склонен сам поддаваться чужому отчаянию. С Симоном другое дело, его проблемы меня, в сущности, даже устраивали. Но взваливать на себя еще проблемы Марты - увольте. Мы чуть не поссорились, когда я ей сказал: постой, Марта, это твоя жизнь, и я тут ни при чем, парня этого я не знаю, может, он даже и очень хорош, я не верю твоему горю, слишком давно ты плачешь, здесь есть над чем призадуматься. Мы было поссорились, но я вдруг почувствовал, что она мне чем-то близка. И положил руку ей на плечо. Она этим не воспользовалась, не прижалась головой. Эка погорячился, сказал я себе, с жестами надо бы поосторожней. Не прикасаться к женщинам чуть что. Контролировать себя.
Так или иначе, нарушать трудовой график ни она, ни я не могли. Мы расстались. После обеда ритм работы у меня возрос, все было обклеено желтыми бумажками-напоминалками, но я решил: разберусь завтра. И отправился на неназначенную встречу с Клеманс. В том смысле, что не назначал ее заранее, просто осенило вдруг под конец дня. Может статься, подумал я, что из-за ожидания Одри я пропущу свое свидание. И без лишних слов двинулся в кафе. Было бы глупо, если бы Клеманс пришла, а я нет.
За столиком, разумеется, никого, но я не особенно беспокоился. Свидание-то получилось импровизированным, и вероятность, что Клеманс откликнется, была меньше, чем обычно. Впрочем, ожидая Клеманс, я думал не только о ней, но еще и об Одри, все пытался понять. Мы с ней виделись раз шесть, не больше, всегда в присутствии Симона да, кстати, и Клеманс, при этом Одри смотрела то на детей, то на свои туфли, иногда, правда, и на нас с Симоном, когда что-нибудь говорила, и на Клеманс тоже, но тогда уже без слов. Периодически ее голос и взгляд словно выключались на время, и она погружалась в какую-то иную жизнь, где обретала или ожидала что-то или кого-то, например мужчину, который ее увел, говорил я себе, забывая немного о Клеманс, будто расположился не ждать ее, а забывать, причем именно там, куда она должна была прийти.
Действительно, я сидел на том самом месте. И совершенно не ждал Клеманс. Не оставил ей жизненного пространства. Я понимал, что она не придет никогда, а потому распорядился этим пространством по своему усмотрению: я думал о другом. Опираясь на одни и те же данные, я опрокинул логику своих рассуждений, кафе стало местом ее отсутствия, местом, где ее нет. Теперь оно, отсутствие, оказалось мне даже на руку. Чем больше его будет, тем скорее я выкину ее из головы.
Если бы она пришла, тогда бы все сложилось иначе.
Но то-то и оно, что не приходила. Отсутствие разрасталось. В кафе я чувствовал себя как дома. Меня тут знали, обходились любезно. Кажется, забыли даже, что я кого-то жду. Должно быть, читали забвение в моих глазах. Официанты видели, что я перестал нервничать, ерзать на стуле.
Итак, я думал об Одри, и это никак не способствовало появлению Клеманс. Вообще, с этим ожиданием Клеманс, как ни крути, все равно ничего не клеилось. Я сосредоточился на Одри, хотя она не имела отношения к делу. Но я вовсе не думал, что Одри вдруг окажется здесь в кафе вместо Клеманс. По той простой причине, что ее ждал Симон. Я не подменял собой Симона, я одалживал у него немного ожидания, вот и все, чтобы ему было полегче и еще чтобы себя занять.
Но я не просто занял себя, я, как ни странно, начал волноваться всерьез.
Я говорю «как ни странно», потому что не планировал волноваться. Подождать немного Одри - ничего особенного тут нет. Оказалось, есть. Наверно, потому, что мы ждали ее взаправду. Уйти-то она ушла, но не сказала куда. В данном случае ее возвращение поставило бы все на свои места. Пока что она была нигде, а так не бывает. Ее отсутствие было бессмысленным, а потому возвращение имело смысл. Что касается Клеманс, то я знал, где она, спасибо. Просить ее вернуться не собирался. Не в моих привычках унижаться перед женщиной, особенно если я ее люблю. И потом, я бы боялся потерять ее снова. А ждать, что ж.
Но это уже старая история.
А вот исчезновение Одри, хотя и не имело ко мне отношения, было событием животрепещущим и волнующим.
Я снова вспомнил ее и подумал, что ошибался на ее счет. Я видел в ней мать семейства и не обращал внимания на ее молчания. Матери семейства тоже имеют право на молчания. Но молчать - это одно, а детей бросить - совсем другое. И, конечно же, она их не бросит. По крайней мере, не сейчас. Так я решил за Симона. Потому и старался его приободрить. Я в это верил.
Оставаться в кафе было нелепо. Ждать Одри следовало у Симона.
А прежде все-таки зайти домой. Я, конечно, рад оказать услугу, но позвольте мне, однако, забрать собственную почту. И автоответчик послушать. Не то чтобы я ждал от кого-нибудь звонка, тем более от Клеманс. Я и раньше общался с ней только лично. И не у себя, поскольку жил у нее. Во времена Клеманс у меня, кстати, и не было дома. Не нужен был. Нужна была только она. Присутствующая или отсутствующая. Середины не существовало. Потому-то я ее и ждал.
Впрочем, не знаю. Кто вообще что знает? Только вот домой мне идти не хотелось. Не то что жить там, а даже заходить, от одной мысли дурно становилось. Как подумаешь о тапочках. Кстати, надо захватить их к Симону. Почему нет, раз уж все равно провожу вечера у него, сказал я себе.
В почтовом ящике я обнаружил только конверты с окошечками. На свете мало вещей более удручающих, чем конверты с окошечками. Разве что, например, открытка от кузена, легко узнаваемая по корявому почерку, от кузена, который нас якобы очень любит, хотя на самом деле мы для него ничего не значим, а он делает вид, что значим, и получается только хуже, он нас прямо-таки распинает своей открыткой, указывающей нам, что мы никто и говорит с нами тоже никто.
По счастью, открытки от кузена в ящике не оказалось. Я достал конверты с окошечками и приложил ключ к электронному устройству домофона, чтобы открыть застекленную дверь. Заметил попутно, что еще не вписал свое имя в отведенную мне табличку и по-прежнему называюсь месье Чжуан, хотя это вовсе не я. Чужое имя меня, собственно, мало беспокоило, будь у меня настроение посмеяться, я бы даже посмеялся, но не надо ничего преувеличивать, я не смеялся, скажем так, мне просто было все равно.
Я отпер дверь в квартиру, что толку вилять, затягивать - не открыв дверь, в дом не войдешь. Еще прежде, чем я окинул взглядом комнату и вспомнил, что тут мой дом и надо мне с этим свыкнуться, еще прежде я заметил лампочку автоответчика. Она мигала. Я подошел ближе: два сообщения. Первое повергло меня в растерянность, оно было не от кузена, но в том же роде - от лицейского приятеля, которого я и в лицо-то не помнил. Только имя еще что-то мне говорило. Неделю назад он увидел меня на улице, узнал, но подойти не решился, зато ему сразу столько всего вспомнилось. От его сообщения мне тоже многое вспомнилось, а лучше бы не вспоминалось, я тогда, мягко выражаясь, был хуже, чем теперь. Второе сообщение оказалось куда интересней. Это Одри, гласило оно. Франсис, мне нужно с тобой повидаться, оставляю тебе номер телефона, надо поговорить, так будет проще. Перезвони.
Не могу сказать, чтобы я хорошо помнил голос Одри. Я узнал его, но и только, несмотря на легкое искажение, какое дает автоответчик. Одри никогда прежде не оставляла мне сообщений, и я вообще в первый раз слышал ее, не видя и не имея возможности с ней поговорить и убедиться по ходу обмена репликами, что это действительно она, как это было однажды вечером, довольно давно, когда она ждала Симона, а тот опаздывал.
Я набрал номер. Подошел мужчина, я представился, попросил позвать Одри, секундочку, сказал тот. Я подождал. Затем услышал женский голос и снова узнал его, он звучал чуть-чуть высоковато, будто долго пробирался по гортани и наконец, вырвавшись на воздух, завибрировал, рождаясь. Это ты, Франсис, говорил голос, очень мило, что ты перезвонил, можем ли мы увидеться сегодня вечером?
Вопрос застал меня врасплох. Но я не стал ей врать и сразу ответил, что нет, не могу, поскольку сегодня вечером должен ждать ее вместе с Симоном.
Она не поняла, пришлось повторять. Сегодня вечером, повторил я, я должен ждать тебя у Симона, я сам сказал ему, что ты можешь вернуться со дня на день, и теперь помогаю ему ждать, понимаешь? А раз я жду тебя вместе с ним, я не могу увидеться с тобой без него, логично, по-моему. Разве что встретиться прямо сейчас и отвести тебя домой, добавил я, не веря, разумеется, сказанному, но беспокоясь о Симоне, да, о Симоне гораздо больше, чем о себе самом, ведь мне, если бы Одри вернулась, стало бы некого больше ждать.
Хотя все равно, ждать мне так и так больше некого. Даже Одри. Зато мне предстояла встреча. По счастью, не прямо сейчас, поскольку Одри в ответ на мой отказ предложила увидеться на другой день.
Ожидание, с точки зрения нормы, совсем непродолжительное, к тому же я был почти уверен, что встреча состоится, коль скоро Одри назначила ее сама. И потом, ждал-то ее Симон. Правда, теперь немного и я. Но мне ждать оставалось недолго, и вообще, у меня не было выбора. Впрочем, нет, как раз выбор-то и был. Я мог оказаться занят. Но мог и не оказаться. И я сказал, завтра - да. Можем встретиться.
Я был доволен, так как у меня появилось хоть что-то в будущем, пусть даже это не касалось меня непосредственно, вдобавок Одри назначила свидание на барже. Никогда прежде нога моя не ступала на баржу, и я подумал, что там всякое может произойти. Дурацкая, разумеется, мысль, на барже-то как раз мало что могло произойти, особенно учитывая наличие хозяев, некой супружеской пары, приютившей Одри, она познакомилась с ними, прогуливая детей на берегу Сены, и подружилась, и вот теперь живет у них, неподалеку, в сущности, не доходя моста Сюлли, если идти со стороны Аустерлицкого моста.
С тем мы и повесили трубки. Я только не понял, где в этой истории мужчина. Тот, что увел Одри. Мне не удавалось представить его себе на барже рядом с этой парой. Потом представил. Он и Одри, и их друзья, у них зарождается своя особая жизнь, где время отмеряют прогулочные теплоходы и катера речной полиции. Потом я его снова потерял, перестал видеть. Он никуда не вписывался. Он был бесплотен. Ощутимым оставался только голос Одри, за ним чувствовалось присутствие реально существующей женщины.
Я вышел из дома, не взяв в итоге тапочек, поскольку с появлением Одри стало ясно, что у Симона я долго не задержусь. Я поспел как раз к ужину, Симон меня уже ждал, получалось, что теперь он ждал двоих, а пришел я один, да и то сказать ему ничего не мог. Я сознавал неестественность своего поведения и чувствовал, что он ее тоже чувствует, тогда он спросил меня в первый раз, что происходит, а я ответил: ничего, что у нас сегодня на ужин?
Разговор перешел на курятину, куры у Симона, понятно, имелись в избытке - из-за барсов. Если позаимствовать цыпленочка для детей, барсы даже и не заметят, это пустяк в сравнении с тем, сколько они пожирают, а цыплята, между прочим, откормлены зерном, мясо отличного качества, как и всякое другое, каким здесь кормят хищников. Я прихватил картошки, продолжал Симон, надо только ее почистить, что я сейчас и сделаю, а ты пока займись духовкой.
Хорошо, сказал я, нет проблем, но ты мог бы начать чистить картошку раньше и духовку разогреть. У себя дома Симон, как известно, к мясу не притрагивался, но, на мой взгляд, это не причина, чтобы не притрагиваться к духовке. Впрочем, я не рассердился, тем более что я у него ненадолго, и взялся за дело. Мальчики играли в своей комнате. Мы только попросили их, когда подошло время, накрыть на стол.
Пока готовили и ели, я все не решался спросить Симона, как продвигается его ожидание, потому что, открой я рот для ответа, пришлось бы лгать, а лгать Симону, которого я люблю, не хотелось. Но не хотелось также и говорить, что завтра я встречаюсь с Одри, он мог бы все испортить, потребовать у меня ее координаты, отправиться к ней, унизить себя понапрасну. Итак, я молчал, а Симон заметил, что если я пришел разделить его ожидание, то непонятно, почему я молчу. Ты виделся с Клеманс? - спросил он почти раздраженно. Потом добавил: извини меня, но что все-таки с тобой происходит?
Все в порядке, ответил я.
Мне его реплика не скажу чтобы понравилась. Симон прекрасно знал, что я не выношу ни малейшего намека на Клеманс, а потому я заявил, помолчав теперь уже по-настоящему, что если он хотел сделать мне больно, то ему это несомненно удалось, благодарю, интересно только, за что, что я тебе такого сделал, а? Что?
Симон принял виноватый вид, тем более виноватый, что, по его представлениям, как я полагаю, страдать полагалось ему. И его вид навел меня на мысль, что по крайней мере в этот вечер он не страдал. Когда дети ушли спать и мы остались в тишине, спорадически прерываемой звериным ревом, я спросил, действительно ли он ждет Одри сегодня вечером.
Мой вопрос его, похоже, не удивил. Не знаю, ответил он. И повторил: не знаю. Мне неприятно это говорить. Но, возможно, она правильно сделала, что ушла. А потому я…
А дети? - спросил я. Ты подумал о детях? А она, по-твоему, подумала?
Я по-прежнему не мог себе представить, чтобы Одри бросила детей. Впрочем, это уже моя проблема, я не стал развивать тему. Симон положил себе еще салата, который я приготовил из кукурузы, у Симона явно рос аппетит, а возможно, и живот, учитывая, сколько он съедает хлеба, подумал я. И спросил: так ты полагаешь, она не вернется?
Вернется, ответил он. Во всяком случае, зайдет. Рано или поздно.
Ты ее не любишь, упорствовал я.
Не знаю, ответил он.
Интересно, когда она вернется, ты ей так и скажешь «не знаю»? - спросил я. А я тут с тобой кого жду? Я кого жду, а? Ты можешь мне объяснить?
Ладно, не сердись, сказал Симон.
Я не сержусь.
Ты все-таки какой-то напряженный, заметил он. Необычно напряженный.
Возможно, признался я. Возможно, я напряжен, оттого что жду с тобой Одри в то время, как ты ее не ждешь. К тому же, если хочешь знать, я тоже ее не особенно жду.
Это скорее нормально, сказал Симон. Потому что я…
Нет, это не нормально, объяснил я ему. Я не особенно жду ее по причинам, касающимся только меня, добавил я холодно, так как разозлился на Симона за то, что он выходит из игры. Я бы и сам перестал верить в возвращение Одри, но мне предстояло встретиться с ней на следующий день и выслушать ее, причем исключительно ради Симона, и я даже подумал, что если так пойдет, то я сам выложу все Одри про Симона, про то, как он к ней относится, и ему скажу все про Одри, но я сдержался, не стал ему говорить, что его жена обнаружилась, - это на случай, если он все-таки ждал ее и только делал вид, что уже не ждет, с досады, и, следовательно, сохранил к ней немного любви, а тут все бы всплыло наружу, - я ничего не сказал, ограничился своей загадочной и бессодержательной репликой, а он ограничился тем, что констатировал мое плохое настроение.
Итак, опять молчание. Было еще не поздно, не так поздно, чтобы ложиться спать, и я боялся, что не засну этой ночью у Симона, мне почти захотелось вернуться домой, потому что тут, у Симона, я больше ничего не ждал, в то время как дома, где я раньше ничего не ждал, как раз что-то и произошло, и, может, подумал я, это знак. Знак, что Симон, принимая мою помощь, сам мне никогда не помогал и что надо мне заниматься собой и только собой и, в частности, встретиться с Одри, желавшей меня видеть, и нашей встречей завершить ожидание, которое меня так хорошо отвлекло от ожидания Клеманс. Хотя это и не в моих интересах, говорил я себе, зато свидание с Одри - реальность, одному мне принадлежащая, если только я его по своей инициативе не отменю, что, впрочем, не отменит самого факта появления Одри. Ведь не могу же я, отказываясь от встречи, искусственно продлевать отсутствие, которое таковым уже не является. Отсутствие женщины, которая меня ждет. Потому что я ей нужен. Нужен.
Мы по-прежнему молчали. Напряжение сгущалось вместе с темнотой за окном, она опускалась на платаны, окрашивала их в цвет неба. Ужин не удался, теперь мы потягивали вино, будто бы по-дружески, хотя в действительности старались не думать друг о друге, а то и мечтали избавиться от тяготившего каждого из нас постороннего присутствия, я мог бы, например, подняться и уйти, поскольку был не у себя. Но именно в эту минуту Симон попросил меня остаться ночевать.
То есть остаться ночевать завтра. Словно бы ничего не изменилось. Он, видно, рассчитывал, что я скажу ему: да, разумеется, и сегодня, и завтра тоже, но я не мог этого сказать. Я был сердит. И потом, я был занят.
Мне, конечно, следовало сказать ему, что я сердит. Так было бы проще. Однако я сказал: нет, я занят.
Жаль, ответил он.
И кроме того, я на тебя сердит, добавил я.
Лучше бы ты был занят сегодня, заметил он.
Я перестал пить. Я даже стакан отпихнул. Надо было объясниться начистоту. Симон начинал меня раздражать. Он сделался каким-то скользким. Что ты сказал? - воскликнул я.
Мне было бы удобней, если бы ты остался завтра, потому что завтра мне нужно уйти, объяснил он. Без детей.
Я занят, повторил я.
Да, сказал он.
А Одри? - спросил я.
Она, возможно, завтра не придет.
Но ты-то уйдешь, сказал я.
Если ты сможешь остаться.
Но… сказал я.
Потому что теперь, понятно, я уже думал не о себе. И не об Одри, и не о Симоне. Я думал о няньке. Сначала просто как о няньке. Но потом.
А… продолжил я.
Она очень хочет, чтобы я взял ее с собой на лекцию, сказал Симон.
Ну-ну, буркнул я.
Об акклиматизации чепрачных тапиров, пояснил Симон.
Понятно, сказал я.
Ничего тебе не понятно. Она хочет работать в зоопарке. Ей это интересно.
Я покачал головой. В этой истории с нянькой я был все более и более ни при чем. Первым моим желанием было сказать «нет». Нет, Симон, завтра я занят, выкручивайся сам. И добавить для убедительности: я как раз хотел с тобой об этом поговорить. Но, поскольку я действительно не собирался к нему приходить, я счел такую реплику излишней.
И тут что-то щелкнуло у меня в голове, промелькнула мысль, вернулась, обосновалась и стала хозяйничать, так что не выгонишь: я соглашусь. Приду завтра к Симону и присмотрю за детьми. Пусть отправляется куда хочет со своей девицей. Я позвоню Одри и скажу ей все как есть: я занят, сижу с твоими детьми.