Страница:
Ответа мне, собственно, не требовалось, мы поравнялись, я полагаю, с Консьержери или каким-то другим сооружением, обремененным давней историей, потом плыли вдоль высоких зданий, вдоль города, протянувшегося по берегу, скользившего мимо нас, как картинка, которую заслоняли время от времени другие суда, двигаясь в сопровождении волн и гула моторов. Убаюканный, я был готов провалиться в сон. У меня не было ни малейшего желания выходить, гулять по палубе, общаться с нашим хозяином, но хотелось, чтобы баржа плыла и плыла еще долго, а мы бы сидели в этой комнате посреди реки, чтобы пошел дождь и мы сорок дней не высовывали носа из ковчега, созданного специально для нас, только вот без зверей, сообразил я, звери пусть остаются там, где они есть, у Симона, Симон никого спасать не собирается, а вот мы спасаем себя, спасаем от тоски и отчаяния, находим друг друга, не искав, потому что умели ждать.
Мы пошевелились. Я по-прежнему лежал в ней, удобно, без напряжения, мышцы мои расслабились, за исключением, правда, правой руки, она почти отнялась, во всяком случае, начинала отниматься, и я, чуть приподнявшись, извлек ее наружу, чтобы употребить для ласки, погладить лицо Одри, пальцы мои снова обрели чувствительность, а глаза стали видеть – видеть, как я ласкаю ее лицо, да и само лицо, проступающее под моими пальцами, и ее губы - я посмотрел на них минутку и чуть прикусил. Итак, мы шевельнулись, сохраняя горизонтальное положение, перекатились на бок, обнявшись, мой член превратился теперь в воспоминание, в какого-то маленького тщедушного зверька, которому от соприкосновения с ее кожей грезилось наслаждение, так вот, мы перекатились на бок, и я упал в пустоту, падение неопасное, но все-таки падение, короче, падение на этот раз настоящее - с высоты сорока сантиметров на пол, если ты не ушибся, предложила Одри, мы могли бы заодно встать и пойти с ним поздороваться.
Она встала, я поднялся с пола. Хозяин разворачивал баржу. Я выглянул в окно, увидел справа крупным планом Эйфелеву башню, на которую мне, как обычно, совсем не захотелось подниматься, но я поднялся бы ради нее, если бы ей заблагорассудилось, потому что поднялся бы с ней куда угодно теперь, когда начинал любить ее всерьез, и даже спустился бы хоть в катакомбы, хоть в канализационный люк, о чем ты думаешь? - спросила она. Ни о чем, ответил я, я только подумал, что с удовольствием прошелся бы с тобой даже по ровному месту, а она переспросила с удивленной улыбкой: как это, по ровному месту? Ты имеешь в виду по улице? Да, да, по улице, пойти с тобой, держа тебя за руку и останавливаясь, чтобы поцеловаться, а это значит, уточнил я, что я хочу увидеть тебя снова. Но почему снова, спросила она, ведь мы не расставались. Верно, ответил я, но в конце концов расстанемся же когда-нибудь, если только не… поправился я и замолчал, потому что в голову пришла мысль, которую я не решался сформулировать, что мы, в сущности, не обязаны расставаться, что Симон, судя по всему, не спешил вернуть Одри и у нас с ней времени сколько угодно и, если бы не дети, мы могли бы оставаться вместе, надо только подумать как, и тогда довольно скоро наступит момент, когда мы будем гулять с ней, а это так прекрасно, вспомнил я, потому что еще помнил, что такое идти с женщиной в ногу все равно куда по свету, в обнимку или под руку, из одного места - любого - в любое другое, и сам выбор направления дает возможность ощутить, что такое роскошь в жизни, где все вдруг стало просто. Так думал я и говорил себе, что эта жизнь уже для меня началась, что я тороплюсь не меньше, чем Одри, а то и больше, я смотрел на нее краешком глаза, но она, как мне показалось, отстала от меня, что в конечном счете нормально, сообразил я, ведь я ничего не сказал ей вслух, только намекнул, что мы расстанемся и увидимся снова, я не все ей сказал. И тем не менее.
Мы шли знакомиться с хозяином баржи, и я думал, что хочу поглядеть на этого парня, который везет нас назад к Новому мосту, хочу, чтобы Одри меня с ним познакомила, чтобы ввела меня в свою новую жизнь, жизнь на реке, я хотел с ним встретиться, мне было что ему сказать. Мы вошли в рубку, где он, как и следовало ожидать, находился, познакомься, это Франсис, сказала она.
Франсис - это я, его звали Макс, на вид чуть старше меня и добрый той добротой, которая не вызывает немедленного недоверия, не кажется подозрительной, потому что не выпирает, не вылезает на свет божий нагишом, не прикрывшись, а добротой одетой, застегнутой на все пуговицы и даже холодноватой, словом, сдержанный такой кормчий, ну и что еще, джинсы, футболка, плоская панама блином. Очень приятно, сказал он. Мне тоже, ответил я. Скажите, а как ею управляют?
Это очень просто, ответил он, проще некуда, вот штурвал, вот здесь газ, а там, под полом, мотор, спускаешься по трапу, включаешь. Хотите попробовать?
М-м, сказал я, у меня нет прав, и потом, река загружена, если только вы останетесь рядом. Разумеется, останусь, ответил он, я же не совсем чокнутый, держите.
И я взялся за штурвал. По правде говоря, все, что от меня требовалось, это смотреть вперед и немного по сторонам, пока что меня никто не обгонял, но, между прочим, поинтересовался я, у вас нет зеркала заднего вида? Он, похоже, не понял вопроса. Чтобы смотреть назад, пояснил я и добавил: разумеется, это совершенно лишнее, хотя на самом деле уверенности у меня не было. Он не ответил, я, стало быть, держал штурвал и вроде как бразды правления, тем временем мы уже подплывали, сейчас будем сворачивать, сообщил Макс, хотите сами? Спасибо, достаточно, ответил я, я понял принцип и передаю штурвал вам, предпочитаю видеть вас на этом месте. А вы давно так живете?
Пятнадцать лет, сказал он, приступая к делу и плавно поворачивая налево, я развернусь, чтобы встать как надо, объяснил он, носом на восток, мне так привычнее. Рассказать вам, как я здесь живу?
Да-да, конечно, ответил я.
И он рассказал. Я слушал вполуха, наблюдая за маневром, он говорил про сырость, про то, что сколько стоит, само собой, но еще про чаек, бакланов, про самоубийц, которые почти все начинают жалеть в последний момент, что прыгнули в воду, и, пытаясь спастись, плывут против течения, вместо того чтобы отдаться на волю волн, будто в верховье лучше, чем в низовье, и в итоге действительно тонут, и про гребцов, которые проплывают мимо, но про них нечего особенно сказать, а вот спасатели - это да, как они работают, как тренируются в красных резиновых комбинезонах, как плывут за своими «зодиаками», карабкаются прямо из воды на мост, будто гостиничные воры, в общем, спасатели на Сене великолепны, а спасательницы еще великолепней, женщины, которых невозможно представить себе на реке, но больше их нигде не увидишь, эксклюзив. Понимаю, сказал я, а он уже отпустил штурвал, причалил, подключил коммуникации, предложил: не попить ли нам кофе на воздухе?
Отличная мысль, сказал я. И вот тут наконец, пока мы пили кофе на палубе под бамбуком, а мимо скользили взад-вперед речные трамвайчики, я смог спокойно разглядеть Одри. Как это я раньше не догадался, говорил я себе, ведь вот что мне было нужно, нужен был кто-то третий, чтобы пролился свет. Потому что теперь я ясно видел Одри, она любила меня, я продолжал любить ее или только начинал любить, и ничто в ее лице и в ее молчании не противоречило моему ощущению, что это, наверно, и есть она, что это будет она, если я захочу, а я хотел, по-прежнему хотел, спокойно, без волнения, с помощью Макса, игравшего роль человеческой фигуры, которую фотографируют у подножия архитектурного памятника, чтобы зрители оценили его масштаб. Рядом с Максом Одри приобрела наконец совершенно отчетливые очертания: прелестная, обаятельная, взгляд наполненный, рот ненапряженный, она была фотографией любви, которую мне оставалось только сохранить, и даже видеть оригинал уже не требовалось. Я отвел глаза, обменялся дружеским взглядом с Максом, предвкушая мгновение, когда подарю Одри тот самый взгляд, или почти, какой она некогда у меня перехватила, он одинаков для всех женщин, которых любишь, тот же порыв, то же ожидание, короче, взгляд один и тот же, а вот объект - объект иной, он наполняет собой взгляд, окрашивает его и меняет, только это незаметно, происходит словно бы незначительная перемена освещения, разницы не видно, она скрыта в сознании, а Одри разницы и не хотела, она хотела в точности тот самый взгляд, и я ей его дарил, тот мой прежний взгляд, но направленный теперь на нее, - сосущая тоска, уже, и зов, которые могли бы быть обращены к кому угодно, но сейчас были обращены к ней и ни к кому другому, никого другого здесь, насколько я знал, не было, она не могла этого не видеть, да и Макс, впрочем, тоже, отчего чувствовал себя, судя по всему, немного одиноким. Пожалуй, я вас оставлю, сказал он.
Нет, ответил я, нет. Это мы вас оставим. Спасибо за кофе. Все было просто чудесно. Мы пройдемся по набережной.
И добавил еще какие-то подобающие слова. Впрочем, я собирался вернуться, увидеться с ним - во-первых, сегодня же, а во-вторых, разумеется, потом, когда мы будем вместе, я и Одри, - я, понятно, не представлял себе, как бы мы начали жить с ней вместе прямо сейчас, у нее же дети, Симон, тут куча проблем, сначала надо поговорить, обсудить кое-что, а пока мы сойдем с баржи на набережную, я возьму ее за руку, и мы пойдем по городу вдвоем.
Итак, Одри подчинилась моему решению, мы сошли на берег, держась за руки, двинулись по набережной, потом вверх по лестнице на улицу. Наверху я сказал ей: вот, теперь, когда мы идем рядом, это уже на что-то похоже, на что-то нормальное, пусть она правильно поймет, для меня нормальное - это любовь, а ненормальное - ее отсутствие, и доказательством служит тот факт, что с отсутствием любви невозможно смириться, а к любви привыкаешь, но привыкнуть не значит разлюбить, наоборот, начинается потом стадия обустройства, даже домашние тапочки, брякнул я, когда живешь вместе, надеть тапочки - естественное дело, тем более что потом их снимаешь, главное снять так, будто это туфли, вопрос стиля, кроме того, тапочки можно скинуть так, что они улетят. Не преувеличивай, сказала мне Одри, то есть я не против, чтобы у тебя однажды слетели тапочки, нет, не против. Надеюсь, сказал я. Еще мне хочется смотреть с тобой телевизор, вечером, фильмы особенно, я не говорю о передачах, ничего сентиментального, я говорю о близости, мне нужна близость, но я могу сидеть и в носках. Ты меня удивляешь, сказала она. Я не стремлюсь тебя удивлять, ответил я, ты сама виновата, сама затеяла всю эту историю с любовью, и вот результат, добавил я, ты мне нравишься и ты меня любишь, это почти как если бы я тебя уже любил, да я тебя и люблю, ты победила, и я иду дальше, обожаю забегать вперед, воображать, что мы живем вместе, что нам не надо расставаться, дай мне, пожалуйста, договорить, не перебивай. Мне просто интересно, как далеко ты зайдешь в конце концов, сказала она, но не беспокойся, я от тебя не отстаю. Вот именно, ответил я, не отставай и слушайся, достаточно я тебя слушался, у меня потребность проявлять инициативу, понимаешь, вообще-то, скажу тебе, я хотел бы командовать тобой во всем и чтобы ты мне подчинялась, чтобы ты была покорна, так ведь я покорна, Франсис, а если так пойдет дальше, сказал я, предупреждаю тебя, ты как пить дать сделаешь меня счастливым, и добавил: впрочем, это уже совершилось, кажется, я счастлив. Н-да, интересно, выдержишь ли ты мой темп и дальше, а, выдержишь?
Выдержу, ответила она. Поцелуй меня.
Я остановился и поцеловал ее. Потом целовал не останавливаясь. Обнимал за талию, гладил ягодицы, но мы находились на улице, и я перестал. И целовать перестал. Мы пошли дальше. Позднее я спрашивал себя, почему мы стояли перед Нотр-Дам, в смысле, почему именно там. Наверно, потому что мне хотелось повести ее наверх, на башни, просто чтобы повести куда-нибудь немедленно, хотя в субботу, сказал я себе, там будет чудовищная очередь, так оно, кстати, и оказалось. Вернемся лучше на баржу, произнес я вслух, попрощаемся с Максом, ты заберешь свои вещи.
Вещи? - спросила она. Что ты собираешься делать?
Я бы предпочел, чтобы ты не задавала вопросов.
Ладно, сказала она. Мне очень нравится, что не надо задавать вопросов. Можно я только скажу одну вещь?
Да, ответил я.
И она сказала. Сильнее я бы сказать не смог. Мы двинулись в сторону набережной. По дороге Одри вернулась к заинтриговавшему ее вопросу о тапочках. Я объяснил, что не нужно понимать тапочки в буквальном смысле. Это образ. Сексуальный фантазм. Сексуальный? - переспросила она. В широком смысле, сказал я. В очень широком. Есть еще халат. Это немного другое. Чулки. Тоже немного другое. Насчет тапочек постараюсь тебе объяснить. Вот ты приходишь. Домой. Со мной, разумеется. Мы одни. Я хочу тебя. Ты хочешь меня. Ты сразу снимаешь уличные туфли. Но остаешься не босиком, а надеваешь тапочки. Заметь, в данном случае речь идет о твоих тапочках. Не о моих. Это чтоб тебе понятней было. Ты надеваешь тапочки, потому что так удобней. Предположим, у тебя кафельный пол. Босиком холодно. Итак, ты надеваешь тапочки и прижимаешься ко мне. На тебе юбка. В сочетании с тапочками это очень неудобно. Юбка мешает. Тебе тоже. Ты ее снимаешь. Остаешься голой. Я тебя обнимаю. Ты в одних тапочках. Сними их, говорю я. И ты их скидываешь.
Все-таки я тебя люблю, сказала Одри. Твой рассказ совершенно неубедителен, но я тебя все-таки люблю. Объяснись понятней.
Дело в том, что я ошибаюсь, сказал я. Насчет тапочек, я думаю, ты права, а я нет. Но тебе нравится, когда я ошибаюсь.
Мне нравится, что ты меня хочешь, сказала она. Вот и все.
В сущности, сказал я, я на этих тапочках не зациклен. Просто мне хочется зайти с тобой действительно очень далеко. Пройти через привычку, сохранив любовь. Меня теперь ничто не пугает. Я так тебя хочу, что мне на все плевать.
Мы подошли к барже. Поднялись на палубу. Макс сидел в гостиной, похоже, отдыхал с журналом в руках. И с женой. Познакомьтесь, Жанна, сказал он. Франсис. Добрый день, сказала Жанна. Очень приятно, ответил я.
Одри нам много о вас рассказывала, добавила Жанна.
Себя видеть я не мог, но полагал, что взгляд мой исполнился ответной приязни.
Она, наверно, говорила вам также, что мы уходим, продолжил я.
Женщины переглянулись. Я видел только одну из них. Одри повернулась ко мне. Не знаю, что бы она наговорила, предоставь я ей такую возможность.
Мы уходим сейчас, обратился я к хозяевам. От всего сердца благодарю вас за теплый прием. Все было восхитительно. А баржа ваша - чудо что такое.
Спасибо, сказала Жанна.
Нет, правда, продолжил я. Макс показал мне, как ею управлять. А теперь извините нас.
Я покосился на Одри. Она пошла в свою каюту.
Мне очень жаль, сказал я Жанне, которую видел очень отчетливо, не так, как Одри вначале. Жанну я мог бы нарисовать. Рот, глаза, овал лица. Красивая женщина, соблазнительная. Это приятно, подумал я. И продолжил вслух: мне правда жаль и не хотелось бы показаться невежливым, но нам с Одри непременно надо идти. И потом, я не знал, что вы будете тут.
Нет проблем, вмешался Макс.
Я был бы рад встретиться с вами еще, выпить по стаканчику. Правда.
Заходите поужинать, предложила Жанна. На следующей неделе.
С удовольствием, ответил я.
Она попросила у меня номер телефона и протянула блокнот. Я записал. Одри вернулась в гостиную. В руках она держала большую набитую сумку, из которой торчал, как я понял, приглядевшись, рукав джемпера.
Погоди, сказал я.
Я склонился над сумкой, открыл ее, запихнул рукав в крошечное свободное пространство, какое всегда находится, ну, может, не всегда, но тут нашлось, теперь сумку можно было закрыть до конца с рукавом внутри.
Ну вот, сказал я.
Жанна подошла ко мне, поцеловала, потом все поцеловали друг друга по очереди. В конце концов мы распрощались. Хозяева проводили нас через рубку на палубу, где и остались. Мы сошли на берег, они смотрели нам вслед. Мы обернулись, помахали им, и они спустились вниз.
Возьмем такси, сказал я.
Такси мы поймали на набережной Сен-Бернар. Прямо против зверинца. Видна была даже лужайка для пикников с большим платаном. Я открыл заднюю дверцу.
Мне надо позвонить домой, сказала Одри. Я хотела бы поговорить с детьми. И с Симоном.
Позвонишь от меня, ответил я. Часа не пройдет, как будем на месте.
Она согласилась. Мы поехали. Радио рассказывало о положении дел в мире. Водитель молчал. Одри спросила - как будто хотела удостовериться, а на самом деле, просто чтобы услышать это еще раз, - действительно ли я везу ее к себе. Я ответил «да». Она держала меня под локоть.
Увидишь, сказал я, квартирка небольшая и в ней никто не живет.
Я сразу сообразил, что фраза моя совершенно непонятна, в частности, водителю, хотя вряд ли он слушал. Я подразумевал, безотчетно разумеется, что я в своей квартире еще всерьез не жил. Или что она там еще не жила, поскольку мы только туда ехали. Там сейчас никого нет, но будет. Она. И, следовательно, я. Вот как много народу сразу. Но я не стал ничего объяснять. Пусть сама поймет, когда приедем.
Итак, вскоре мы оказались довольно далеко от Сены, и от зверей тоже, поскольку живу я, как уже говорил, совсем в другом месте, в Париже, разумеется, но скорее на окраине, где нет ни парков, ни зоопарков, хотя есть кафе, не дыра какая-нибудь, просто не центр. Мы вышли из такси, это здесь, проговорил я, указав на дверь дома, довольно даже красивого, не в этом дело, и набрал код.
Мы пересекли двор, тоже вполне симпатичный, первый этаж, сказал я. Повернул ключ в замке, в замке своей двери. Слегка утопленной в стене холла. Я отпер, включил свет, пошел открыл ставни, нажал еще несколько выключателей, чтобы стало светлее. Затем обернулся к Одри и спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Одри стояла посреди комнаты гостиной и кухни одновременно, - и я сказал ей: стой, дай я на тебя посмотрю. И посмотрел.
Передо мной была молодая женщина с каштановыми волосами, красивыми серо-зелеными глазами, и тут впервые я заметил ее нос, не такой правильный, как казалось, из тех носов, что называются одухотворенными, хотя в действительности они прежде всего чувственные, по крайней мере, в данном случае это бросалось в глаза, и я даже забыл про ее рот - в том смысле, что между глазами и ртом обнаружил еще и нос, - короче, лицо этой женщины, даже если не обращать внимания на обворожительный овал, имело три влекущих точки, которые, хотя и находились в гармонии, поочередно оттягивали на себя взгляд, сбивали его с толку, вынуждали сосредоточиться на чем-то одном, мешая охватить образ в целом. Красота ее требовала от вас работы или, по меньшей мере, времени, не допускала простого созерцания, взгляд не ложился на ее лицо, а всякий раз тянулся к нему, как рука, обнаруживающая в миг прикосновения, что ее самой не существует.
Что до остального, то Одри была в джинсах и красной кожаной куртке, тонкая, высокая - мне показалось, самая высокая из всех женщин, с кем я был знаком, наверное, метр семьдесят пять или около, и, кстати, выше Симона. Он, мало того что невысок ростом, констатировал я, так еще ничем, кроме зверей, не интересуется, походя обзавелся семьей, двумя, между прочим, детьми от этой женщины, на что, разумеется, имеет право, именно право и только. Итак, Одри была здесь, садись, сказал я, что ты хочешь выпить?
Она хотела воды, я налил ей стакан из-под крана на кухне, обогнул бар, она сидела на диване, который я купил три месяца назад, купил наспех, особенно не выбирая, потому что после разрыва с Клеманс спешил обосноваться один, все равно в какой обстановке, лучше даже без обстановки вовсе, но когда где-то живешь, поневоле обзаводишься мебелью. Короче, квартира моя была ни на что не похожа, хотя, впрочем, в данную минуту диван выглядел не так уж скверно: женская рука на подлокотнике, скрещенные женские ножки, складки обивки, расходящиеся веером из-под бедер, - да, собственно, и старое кожаное кресло напротив, изодранное незнакомым мне котом, тоже оказалось ничего, кресло, куда я сел сейчас лицом к ней и куда не садился еще ни разу, а потому обнаружил на спинке свитер и брюки, брошенные накануне, и еще, что сижу на рубашке, тут не убрано, сказал я.
Теперь, когда она пришла ко мне, я начал ощущать ответственность, потребность оберегать ее, заботиться о ее удобстве, но она ответила, что это не имеет значения. Тем лучше, сказал я, что будем делать?
Я не хотел ее прямо сейчас, был в этом смысле спокоен, но и выходить никуда тоже не тянуло, я предпочел бы остаться здесь, сидеть против нее и смотреть, что произойдет в этих четырех стенах между мной и женщиной, которая теперь слушалась меня во всем. Что захочешь, сказала она. Хорошо, ответил я, тогда пошли, и повел ее в спальню.
Она вошла, легла, я от нее ничего такого не требовал, хотя нет, на самом деле я именно этого и ждал, я лег рядом, обнял ее рукой за талию и развернул к себе, чтобы поцеловать, вполне подходящее занятие после любви. Во всяком случае, на первое время, потому что дальше все стало серьезнее, и нам пришлось раздеться, учитывая напряжение, которое рождалось между нами, затем мы долго шли к разрядке и только потом смогли, наконец, лежать бок о бок, неподвижно или почти, будоражило лишь искушение погладить друг друга и вялое желание этому искушению поддаться, мои пальцы описывали круги на выпуклости ее бедра, ее же пальцы норовили коснуться моего запястья, касались его, мы лежали с закрытыми глазами, словно собирались спать, но не спали. Мы дождались минуты, когда одному из нас захотелось встать, к моему удивлению, это оказался я, но я опередил ее всего на несколько секунд. Погода хорошая, сказал я, пойдем куда-нибудь, что-нибудь выпьем, можно и газету купить, а?
Она согласилась. Мы оделись, и я вышел с ней из квартиры, во дворе даже встретил соседа, которого не видел месяца два, он вполне мог предположить, что я живу с ней уже два месяца, а я сделал вид, будто ничего особенного не происходит, и Одри тоже. Все было так, словно мы живем вместе уже давно, и не только для соседа, нечего на соседа валить, нам и в самом деле казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Послушай, а дети, сказал я, ты им не позвонила.
Она чертыхнулась. Мне нравилось, что у нее есть заботы и проблемы, это сближало ее с окружающим миром, а поскольку я собирался жить с ней в этом мире, получалось очень кстати, тем более что у меня у самого в скором времени могли возникнуть заботы и проблемы – например, с работой, которая перестала меня интересовать и даже угнетала, потому что отнимала много времени.
Короче, мы вернулись в квартиру, и я объяснил ей, как пользоваться телефоном, это была новая модель. Заодно решил задним числом удостовериться, что на ответчике нет новых сообщений, оказалось, есть, извини, сказал я. Прослушал сообщение, и она вместе со мной, от Симона. Симон, судя по всему, говорил обо мне, а не о ней. Я немного смутился, а впрочем, нет, все логично. Симон спрашивал, что новенького - новенького у меня, предположил я, хотя я в его фразе не упоминался. Он не мог знать, что я нашел его жену, и тем более, что нашел ее для себя, чтобы забрать у него, и мне не хотелось ему перезванивать. Не то чтобы я чувствовал себя виноватым. Просто его вопрос пришелся не ко времени, заявлять о себе по телефону, когда здесь его жена, было с его стороны неуместно, даже вульгарно. Я протянул трубку Одри, как если бы все это меня не касалось, а касалось только ее, хотя в действительности не касалось и ее, но надо же ей было позвонить домой, и я сказал, что подожду в другой комнате.
Разговор у них немного затянулся, я боялся, как бы не случилось осложнений, истерики - там, на другом конце провода. Одри голоса не повышала, говорила спокойно и четко, до меня долетали обрывки фраз, иногда я ловил лишь интонацию, менявшуюся в зависимости от собеседника. Теплый тон с детьми, воображал я, сухой - с Симоном. Сухой, как мне показалось, звучал довольно долго, словно бы Симон ей возражал. Впрочем, не сухой, скорее нейтральный. Оказывается, подумать только, голос Одри мог звучать нейтрально, меня это насторожило: если когда-нибудь она заговорит со мной таким голосом, я сразу пойму, в чем дело, сказал я себе.
Потом все смолкло, и почти сразу Одри зашла за мной в спальню. Все в порядке, сказала она все тем же нейтральным голосом, и я отреагировал на него немедленно. Я никогда прежде не слышал у тебя такого голоса, сказал я, и может, не так уж все и в порядке. Нет, ответила она, все отлично, а голос остался от телефона, таким голосом я разговариваю с Симоном, я с ним расстаюсь, уточнила она, не меняя тона, и он со мной, кстати, тоже, в общем, мы с ним уже некоторое время расстаемся, оттого у меня и голос такой, и потом, есть еще дети, они хотят меня видеть, и мне хочется их видеть, не думай, что все так просто. Не думаю, ответил я. А что до детей, то я пекусь о них с самого начала, сказал я, и вот сейчас тоже, это ведь я тебе напомнил, что надо им позвонить, мне, наоборот, совсем не по душе, чтобы все было просто, я рад, что нам предстоит поработать, рад, что у тебя есть дети и даже Симон, рад, что у тебя была своя жизнь и ты ее меняешь, у меня ведь тоже была другая жизнь, хотя и нет детей, и я ее меняю, мы, кажется, собирались пойти что-нибудь выпить?
Мы снова вышли на улицу, купили газету, расположились на террасе кафе, вдоль тротуара плотными рядами ехали машины, стоял страшный шум, мы плохо слышали друг друга, но и говорили мало, больше нам пока нечего было сказать, и мы с интересом читали газету. Лично я имею пристрастие к международным новостям, катастрофам, войнам, беззакониям, Одри же выбрала культуру и социальные проблемы. Мы легко поделили странички и время от времени перебрасывали мостики из одной области интересов в другую, там вопрос, тут комментарий, не разнимая особенно рук, даже чтобы перелистнуть страницу. Просто-напросто нам требовалась передышка, и мы не видели причин себе в этом отказать, не такая передышка, чтобы совсем забыть друг друга, нет, и даже если мы, как я уже говорил, разнимали иногда руки, то главное было суметь их вовремя снова соединить - не на самом, разумеется, увлекательном абзаце статьи и не в разгар какого-нибудь интересного разговора за спиной, за соседним столиком, разговора, который одному из нас был, естественно, слышнее, чем другому. Одри, на мой взгляд, проявляла больше любопытства, оно вернулось к ней быстрее, чем ко мне, потому что сам я тоже любопытен, но когда на меня обрушивается любовь, предпочитаю немного переждать, представляя себе, как заинтересуюсь со временем чем-нибудь еще, понимая, что это у меня впереди, и радуясь мысли, что это впереди, что я не окончательно погиб для общества, нет, вы увидите, когда я как следует окунусь в любовь и доплыву до середины, я буду слушать и вас тоже, у меня найдется для вас масса времени.
Мы пошевелились. Я по-прежнему лежал в ней, удобно, без напряжения, мышцы мои расслабились, за исключением, правда, правой руки, она почти отнялась, во всяком случае, начинала отниматься, и я, чуть приподнявшись, извлек ее наружу, чтобы употребить для ласки, погладить лицо Одри, пальцы мои снова обрели чувствительность, а глаза стали видеть – видеть, как я ласкаю ее лицо, да и само лицо, проступающее под моими пальцами, и ее губы - я посмотрел на них минутку и чуть прикусил. Итак, мы шевельнулись, сохраняя горизонтальное положение, перекатились на бок, обнявшись, мой член превратился теперь в воспоминание, в какого-то маленького тщедушного зверька, которому от соприкосновения с ее кожей грезилось наслаждение, так вот, мы перекатились на бок, и я упал в пустоту, падение неопасное, но все-таки падение, короче, падение на этот раз настоящее - с высоты сорока сантиметров на пол, если ты не ушибся, предложила Одри, мы могли бы заодно встать и пойти с ним поздороваться.
Она встала, я поднялся с пола. Хозяин разворачивал баржу. Я выглянул в окно, увидел справа крупным планом Эйфелеву башню, на которую мне, как обычно, совсем не захотелось подниматься, но я поднялся бы ради нее, если бы ей заблагорассудилось, потому что поднялся бы с ней куда угодно теперь, когда начинал любить ее всерьез, и даже спустился бы хоть в катакомбы, хоть в канализационный люк, о чем ты думаешь? - спросила она. Ни о чем, ответил я, я только подумал, что с удовольствием прошелся бы с тобой даже по ровному месту, а она переспросила с удивленной улыбкой: как это, по ровному месту? Ты имеешь в виду по улице? Да, да, по улице, пойти с тобой, держа тебя за руку и останавливаясь, чтобы поцеловаться, а это значит, уточнил я, что я хочу увидеть тебя снова. Но почему снова, спросила она, ведь мы не расставались. Верно, ответил я, но в конце концов расстанемся же когда-нибудь, если только не… поправился я и замолчал, потому что в голову пришла мысль, которую я не решался сформулировать, что мы, в сущности, не обязаны расставаться, что Симон, судя по всему, не спешил вернуть Одри и у нас с ней времени сколько угодно и, если бы не дети, мы могли бы оставаться вместе, надо только подумать как, и тогда довольно скоро наступит момент, когда мы будем гулять с ней, а это так прекрасно, вспомнил я, потому что еще помнил, что такое идти с женщиной в ногу все равно куда по свету, в обнимку или под руку, из одного места - любого - в любое другое, и сам выбор направления дает возможность ощутить, что такое роскошь в жизни, где все вдруг стало просто. Так думал я и говорил себе, что эта жизнь уже для меня началась, что я тороплюсь не меньше, чем Одри, а то и больше, я смотрел на нее краешком глаза, но она, как мне показалось, отстала от меня, что в конечном счете нормально, сообразил я, ведь я ничего не сказал ей вслух, только намекнул, что мы расстанемся и увидимся снова, я не все ей сказал. И тем не менее.
Мы шли знакомиться с хозяином баржи, и я думал, что хочу поглядеть на этого парня, который везет нас назад к Новому мосту, хочу, чтобы Одри меня с ним познакомила, чтобы ввела меня в свою новую жизнь, жизнь на реке, я хотел с ним встретиться, мне было что ему сказать. Мы вошли в рубку, где он, как и следовало ожидать, находился, познакомься, это Франсис, сказала она.
Франсис - это я, его звали Макс, на вид чуть старше меня и добрый той добротой, которая не вызывает немедленного недоверия, не кажется подозрительной, потому что не выпирает, не вылезает на свет божий нагишом, не прикрывшись, а добротой одетой, застегнутой на все пуговицы и даже холодноватой, словом, сдержанный такой кормчий, ну и что еще, джинсы, футболка, плоская панама блином. Очень приятно, сказал он. Мне тоже, ответил я. Скажите, а как ею управляют?
Это очень просто, ответил он, проще некуда, вот штурвал, вот здесь газ, а там, под полом, мотор, спускаешься по трапу, включаешь. Хотите попробовать?
М-м, сказал я, у меня нет прав, и потом, река загружена, если только вы останетесь рядом. Разумеется, останусь, ответил он, я же не совсем чокнутый, держите.
И я взялся за штурвал. По правде говоря, все, что от меня требовалось, это смотреть вперед и немного по сторонам, пока что меня никто не обгонял, но, между прочим, поинтересовался я, у вас нет зеркала заднего вида? Он, похоже, не понял вопроса. Чтобы смотреть назад, пояснил я и добавил: разумеется, это совершенно лишнее, хотя на самом деле уверенности у меня не было. Он не ответил, я, стало быть, держал штурвал и вроде как бразды правления, тем временем мы уже подплывали, сейчас будем сворачивать, сообщил Макс, хотите сами? Спасибо, достаточно, ответил я, я понял принцип и передаю штурвал вам, предпочитаю видеть вас на этом месте. А вы давно так живете?
Пятнадцать лет, сказал он, приступая к делу и плавно поворачивая налево, я развернусь, чтобы встать как надо, объяснил он, носом на восток, мне так привычнее. Рассказать вам, как я здесь живу?
Да-да, конечно, ответил я.
И он рассказал. Я слушал вполуха, наблюдая за маневром, он говорил про сырость, про то, что сколько стоит, само собой, но еще про чаек, бакланов, про самоубийц, которые почти все начинают жалеть в последний момент, что прыгнули в воду, и, пытаясь спастись, плывут против течения, вместо того чтобы отдаться на волю волн, будто в верховье лучше, чем в низовье, и в итоге действительно тонут, и про гребцов, которые проплывают мимо, но про них нечего особенно сказать, а вот спасатели - это да, как они работают, как тренируются в красных резиновых комбинезонах, как плывут за своими «зодиаками», карабкаются прямо из воды на мост, будто гостиничные воры, в общем, спасатели на Сене великолепны, а спасательницы еще великолепней, женщины, которых невозможно представить себе на реке, но больше их нигде не увидишь, эксклюзив. Понимаю, сказал я, а он уже отпустил штурвал, причалил, подключил коммуникации, предложил: не попить ли нам кофе на воздухе?
Отличная мысль, сказал я. И вот тут наконец, пока мы пили кофе на палубе под бамбуком, а мимо скользили взад-вперед речные трамвайчики, я смог спокойно разглядеть Одри. Как это я раньше не догадался, говорил я себе, ведь вот что мне было нужно, нужен был кто-то третий, чтобы пролился свет. Потому что теперь я ясно видел Одри, она любила меня, я продолжал любить ее или только начинал любить, и ничто в ее лице и в ее молчании не противоречило моему ощущению, что это, наверно, и есть она, что это будет она, если я захочу, а я хотел, по-прежнему хотел, спокойно, без волнения, с помощью Макса, игравшего роль человеческой фигуры, которую фотографируют у подножия архитектурного памятника, чтобы зрители оценили его масштаб. Рядом с Максом Одри приобрела наконец совершенно отчетливые очертания: прелестная, обаятельная, взгляд наполненный, рот ненапряженный, она была фотографией любви, которую мне оставалось только сохранить, и даже видеть оригинал уже не требовалось. Я отвел глаза, обменялся дружеским взглядом с Максом, предвкушая мгновение, когда подарю Одри тот самый взгляд, или почти, какой она некогда у меня перехватила, он одинаков для всех женщин, которых любишь, тот же порыв, то же ожидание, короче, взгляд один и тот же, а вот объект - объект иной, он наполняет собой взгляд, окрашивает его и меняет, только это незаметно, происходит словно бы незначительная перемена освещения, разницы не видно, она скрыта в сознании, а Одри разницы и не хотела, она хотела в точности тот самый взгляд, и я ей его дарил, тот мой прежний взгляд, но направленный теперь на нее, - сосущая тоска, уже, и зов, которые могли бы быть обращены к кому угодно, но сейчас были обращены к ней и ни к кому другому, никого другого здесь, насколько я знал, не было, она не могла этого не видеть, да и Макс, впрочем, тоже, отчего чувствовал себя, судя по всему, немного одиноким. Пожалуй, я вас оставлю, сказал он.
Нет, ответил я, нет. Это мы вас оставим. Спасибо за кофе. Все было просто чудесно. Мы пройдемся по набережной.
И добавил еще какие-то подобающие слова. Впрочем, я собирался вернуться, увидеться с ним - во-первых, сегодня же, а во-вторых, разумеется, потом, когда мы будем вместе, я и Одри, - я, понятно, не представлял себе, как бы мы начали жить с ней вместе прямо сейчас, у нее же дети, Симон, тут куча проблем, сначала надо поговорить, обсудить кое-что, а пока мы сойдем с баржи на набережную, я возьму ее за руку, и мы пойдем по городу вдвоем.
Итак, Одри подчинилась моему решению, мы сошли на берег, держась за руки, двинулись по набережной, потом вверх по лестнице на улицу. Наверху я сказал ей: вот, теперь, когда мы идем рядом, это уже на что-то похоже, на что-то нормальное, пусть она правильно поймет, для меня нормальное - это любовь, а ненормальное - ее отсутствие, и доказательством служит тот факт, что с отсутствием любви невозможно смириться, а к любви привыкаешь, но привыкнуть не значит разлюбить, наоборот, начинается потом стадия обустройства, даже домашние тапочки, брякнул я, когда живешь вместе, надеть тапочки - естественное дело, тем более что потом их снимаешь, главное снять так, будто это туфли, вопрос стиля, кроме того, тапочки можно скинуть так, что они улетят. Не преувеличивай, сказала мне Одри, то есть я не против, чтобы у тебя однажды слетели тапочки, нет, не против. Надеюсь, сказал я. Еще мне хочется смотреть с тобой телевизор, вечером, фильмы особенно, я не говорю о передачах, ничего сентиментального, я говорю о близости, мне нужна близость, но я могу сидеть и в носках. Ты меня удивляешь, сказала она. Я не стремлюсь тебя удивлять, ответил я, ты сама виновата, сама затеяла всю эту историю с любовью, и вот результат, добавил я, ты мне нравишься и ты меня любишь, это почти как если бы я тебя уже любил, да я тебя и люблю, ты победила, и я иду дальше, обожаю забегать вперед, воображать, что мы живем вместе, что нам не надо расставаться, дай мне, пожалуйста, договорить, не перебивай. Мне просто интересно, как далеко ты зайдешь в конце концов, сказала она, но не беспокойся, я от тебя не отстаю. Вот именно, ответил я, не отставай и слушайся, достаточно я тебя слушался, у меня потребность проявлять инициативу, понимаешь, вообще-то, скажу тебе, я хотел бы командовать тобой во всем и чтобы ты мне подчинялась, чтобы ты была покорна, так ведь я покорна, Франсис, а если так пойдет дальше, сказал я, предупреждаю тебя, ты как пить дать сделаешь меня счастливым, и добавил: впрочем, это уже совершилось, кажется, я счастлив. Н-да, интересно, выдержишь ли ты мой темп и дальше, а, выдержишь?
Выдержу, ответила она. Поцелуй меня.
Я остановился и поцеловал ее. Потом целовал не останавливаясь. Обнимал за талию, гладил ягодицы, но мы находились на улице, и я перестал. И целовать перестал. Мы пошли дальше. Позднее я спрашивал себя, почему мы стояли перед Нотр-Дам, в смысле, почему именно там. Наверно, потому что мне хотелось повести ее наверх, на башни, просто чтобы повести куда-нибудь немедленно, хотя в субботу, сказал я себе, там будет чудовищная очередь, так оно, кстати, и оказалось. Вернемся лучше на баржу, произнес я вслух, попрощаемся с Максом, ты заберешь свои вещи.
Вещи? - спросила она. Что ты собираешься делать?
Я бы предпочел, чтобы ты не задавала вопросов.
Ладно, сказала она. Мне очень нравится, что не надо задавать вопросов. Можно я только скажу одну вещь?
Да, ответил я.
И она сказала. Сильнее я бы сказать не смог. Мы двинулись в сторону набережной. По дороге Одри вернулась к заинтриговавшему ее вопросу о тапочках. Я объяснил, что не нужно понимать тапочки в буквальном смысле. Это образ. Сексуальный фантазм. Сексуальный? - переспросила она. В широком смысле, сказал я. В очень широком. Есть еще халат. Это немного другое. Чулки. Тоже немного другое. Насчет тапочек постараюсь тебе объяснить. Вот ты приходишь. Домой. Со мной, разумеется. Мы одни. Я хочу тебя. Ты хочешь меня. Ты сразу снимаешь уличные туфли. Но остаешься не босиком, а надеваешь тапочки. Заметь, в данном случае речь идет о твоих тапочках. Не о моих. Это чтоб тебе понятней было. Ты надеваешь тапочки, потому что так удобней. Предположим, у тебя кафельный пол. Босиком холодно. Итак, ты надеваешь тапочки и прижимаешься ко мне. На тебе юбка. В сочетании с тапочками это очень неудобно. Юбка мешает. Тебе тоже. Ты ее снимаешь. Остаешься голой. Я тебя обнимаю. Ты в одних тапочках. Сними их, говорю я. И ты их скидываешь.
Все-таки я тебя люблю, сказала Одри. Твой рассказ совершенно неубедителен, но я тебя все-таки люблю. Объяснись понятней.
Дело в том, что я ошибаюсь, сказал я. Насчет тапочек, я думаю, ты права, а я нет. Но тебе нравится, когда я ошибаюсь.
Мне нравится, что ты меня хочешь, сказала она. Вот и все.
В сущности, сказал я, я на этих тапочках не зациклен. Просто мне хочется зайти с тобой действительно очень далеко. Пройти через привычку, сохранив любовь. Меня теперь ничто не пугает. Я так тебя хочу, что мне на все плевать.
Мы подошли к барже. Поднялись на палубу. Макс сидел в гостиной, похоже, отдыхал с журналом в руках. И с женой. Познакомьтесь, Жанна, сказал он. Франсис. Добрый день, сказала Жанна. Очень приятно, ответил я.
Одри нам много о вас рассказывала, добавила Жанна.
Себя видеть я не мог, но полагал, что взгляд мой исполнился ответной приязни.
Она, наверно, говорила вам также, что мы уходим, продолжил я.
Женщины переглянулись. Я видел только одну из них. Одри повернулась ко мне. Не знаю, что бы она наговорила, предоставь я ей такую возможность.
Мы уходим сейчас, обратился я к хозяевам. От всего сердца благодарю вас за теплый прием. Все было восхитительно. А баржа ваша - чудо что такое.
Спасибо, сказала Жанна.
Нет, правда, продолжил я. Макс показал мне, как ею управлять. А теперь извините нас.
Я покосился на Одри. Она пошла в свою каюту.
Мне очень жаль, сказал я Жанне, которую видел очень отчетливо, не так, как Одри вначале. Жанну я мог бы нарисовать. Рот, глаза, овал лица. Красивая женщина, соблазнительная. Это приятно, подумал я. И продолжил вслух: мне правда жаль и не хотелось бы показаться невежливым, но нам с Одри непременно надо идти. И потом, я не знал, что вы будете тут.
Нет проблем, вмешался Макс.
Я был бы рад встретиться с вами еще, выпить по стаканчику. Правда.
Заходите поужинать, предложила Жанна. На следующей неделе.
С удовольствием, ответил я.
Она попросила у меня номер телефона и протянула блокнот. Я записал. Одри вернулась в гостиную. В руках она держала большую набитую сумку, из которой торчал, как я понял, приглядевшись, рукав джемпера.
Погоди, сказал я.
Я склонился над сумкой, открыл ее, запихнул рукав в крошечное свободное пространство, какое всегда находится, ну, может, не всегда, но тут нашлось, теперь сумку можно было закрыть до конца с рукавом внутри.
Ну вот, сказал я.
Жанна подошла ко мне, поцеловала, потом все поцеловали друг друга по очереди. В конце концов мы распрощались. Хозяева проводили нас через рубку на палубу, где и остались. Мы сошли на берег, они смотрели нам вслед. Мы обернулись, помахали им, и они спустились вниз.
Возьмем такси, сказал я.
Такси мы поймали на набережной Сен-Бернар. Прямо против зверинца. Видна была даже лужайка для пикников с большим платаном. Я открыл заднюю дверцу.
Мне надо позвонить домой, сказала Одри. Я хотела бы поговорить с детьми. И с Симоном.
Позвонишь от меня, ответил я. Часа не пройдет, как будем на месте.
Она согласилась. Мы поехали. Радио рассказывало о положении дел в мире. Водитель молчал. Одри спросила - как будто хотела удостовериться, а на самом деле, просто чтобы услышать это еще раз, - действительно ли я везу ее к себе. Я ответил «да». Она держала меня под локоть.
Увидишь, сказал я, квартирка небольшая и в ней никто не живет.
Я сразу сообразил, что фраза моя совершенно непонятна, в частности, водителю, хотя вряд ли он слушал. Я подразумевал, безотчетно разумеется, что я в своей квартире еще всерьез не жил. Или что она там еще не жила, поскольку мы только туда ехали. Там сейчас никого нет, но будет. Она. И, следовательно, я. Вот как много народу сразу. Но я не стал ничего объяснять. Пусть сама поймет, когда приедем.
Итак, вскоре мы оказались довольно далеко от Сены, и от зверей тоже, поскольку живу я, как уже говорил, совсем в другом месте, в Париже, разумеется, но скорее на окраине, где нет ни парков, ни зоопарков, хотя есть кафе, не дыра какая-нибудь, просто не центр. Мы вышли из такси, это здесь, проговорил я, указав на дверь дома, довольно даже красивого, не в этом дело, и набрал код.
Мы пересекли двор, тоже вполне симпатичный, первый этаж, сказал я. Повернул ключ в замке, в замке своей двери. Слегка утопленной в стене холла. Я отпер, включил свет, пошел открыл ставни, нажал еще несколько выключателей, чтобы стало светлее. Затем обернулся к Одри и спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Одри стояла посреди комнаты гостиной и кухни одновременно, - и я сказал ей: стой, дай я на тебя посмотрю. И посмотрел.
Передо мной была молодая женщина с каштановыми волосами, красивыми серо-зелеными глазами, и тут впервые я заметил ее нос, не такой правильный, как казалось, из тех носов, что называются одухотворенными, хотя в действительности они прежде всего чувственные, по крайней мере, в данном случае это бросалось в глаза, и я даже забыл про ее рот - в том смысле, что между глазами и ртом обнаружил еще и нос, - короче, лицо этой женщины, даже если не обращать внимания на обворожительный овал, имело три влекущих точки, которые, хотя и находились в гармонии, поочередно оттягивали на себя взгляд, сбивали его с толку, вынуждали сосредоточиться на чем-то одном, мешая охватить образ в целом. Красота ее требовала от вас работы или, по меньшей мере, времени, не допускала простого созерцания, взгляд не ложился на ее лицо, а всякий раз тянулся к нему, как рука, обнаруживающая в миг прикосновения, что ее самой не существует.
Что до остального, то Одри была в джинсах и красной кожаной куртке, тонкая, высокая - мне показалось, самая высокая из всех женщин, с кем я был знаком, наверное, метр семьдесят пять или около, и, кстати, выше Симона. Он, мало того что невысок ростом, констатировал я, так еще ничем, кроме зверей, не интересуется, походя обзавелся семьей, двумя, между прочим, детьми от этой женщины, на что, разумеется, имеет право, именно право и только. Итак, Одри была здесь, садись, сказал я, что ты хочешь выпить?
Она хотела воды, я налил ей стакан из-под крана на кухне, обогнул бар, она сидела на диване, который я купил три месяца назад, купил наспех, особенно не выбирая, потому что после разрыва с Клеманс спешил обосноваться один, все равно в какой обстановке, лучше даже без обстановки вовсе, но когда где-то живешь, поневоле обзаводишься мебелью. Короче, квартира моя была ни на что не похожа, хотя, впрочем, в данную минуту диван выглядел не так уж скверно: женская рука на подлокотнике, скрещенные женские ножки, складки обивки, расходящиеся веером из-под бедер, - да, собственно, и старое кожаное кресло напротив, изодранное незнакомым мне котом, тоже оказалось ничего, кресло, куда я сел сейчас лицом к ней и куда не садился еще ни разу, а потому обнаружил на спинке свитер и брюки, брошенные накануне, и еще, что сижу на рубашке, тут не убрано, сказал я.
Теперь, когда она пришла ко мне, я начал ощущать ответственность, потребность оберегать ее, заботиться о ее удобстве, но она ответила, что это не имеет значения. Тем лучше, сказал я, что будем делать?
Я не хотел ее прямо сейчас, был в этом смысле спокоен, но и выходить никуда тоже не тянуло, я предпочел бы остаться здесь, сидеть против нее и смотреть, что произойдет в этих четырех стенах между мной и женщиной, которая теперь слушалась меня во всем. Что захочешь, сказала она. Хорошо, ответил я, тогда пошли, и повел ее в спальню.
Она вошла, легла, я от нее ничего такого не требовал, хотя нет, на самом деле я именно этого и ждал, я лег рядом, обнял ее рукой за талию и развернул к себе, чтобы поцеловать, вполне подходящее занятие после любви. Во всяком случае, на первое время, потому что дальше все стало серьезнее, и нам пришлось раздеться, учитывая напряжение, которое рождалось между нами, затем мы долго шли к разрядке и только потом смогли, наконец, лежать бок о бок, неподвижно или почти, будоражило лишь искушение погладить друг друга и вялое желание этому искушению поддаться, мои пальцы описывали круги на выпуклости ее бедра, ее же пальцы норовили коснуться моего запястья, касались его, мы лежали с закрытыми глазами, словно собирались спать, но не спали. Мы дождались минуты, когда одному из нас захотелось встать, к моему удивлению, это оказался я, но я опередил ее всего на несколько секунд. Погода хорошая, сказал я, пойдем куда-нибудь, что-нибудь выпьем, можно и газету купить, а?
Она согласилась. Мы оделись, и я вышел с ней из квартиры, во дворе даже встретил соседа, которого не видел месяца два, он вполне мог предположить, что я живу с ней уже два месяца, а я сделал вид, будто ничего особенного не происходит, и Одри тоже. Все было так, словно мы живем вместе уже давно, и не только для соседа, нечего на соседа валить, нам и в самом деле казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Послушай, а дети, сказал я, ты им не позвонила.
Она чертыхнулась. Мне нравилось, что у нее есть заботы и проблемы, это сближало ее с окружающим миром, а поскольку я собирался жить с ней в этом мире, получалось очень кстати, тем более что у меня у самого в скором времени могли возникнуть заботы и проблемы – например, с работой, которая перестала меня интересовать и даже угнетала, потому что отнимала много времени.
Короче, мы вернулись в квартиру, и я объяснил ей, как пользоваться телефоном, это была новая модель. Заодно решил задним числом удостовериться, что на ответчике нет новых сообщений, оказалось, есть, извини, сказал я. Прослушал сообщение, и она вместе со мной, от Симона. Симон, судя по всему, говорил обо мне, а не о ней. Я немного смутился, а впрочем, нет, все логично. Симон спрашивал, что новенького - новенького у меня, предположил я, хотя я в его фразе не упоминался. Он не мог знать, что я нашел его жену, и тем более, что нашел ее для себя, чтобы забрать у него, и мне не хотелось ему перезванивать. Не то чтобы я чувствовал себя виноватым. Просто его вопрос пришелся не ко времени, заявлять о себе по телефону, когда здесь его жена, было с его стороны неуместно, даже вульгарно. Я протянул трубку Одри, как если бы все это меня не касалось, а касалось только ее, хотя в действительности не касалось и ее, но надо же ей было позвонить домой, и я сказал, что подожду в другой комнате.
Разговор у них немного затянулся, я боялся, как бы не случилось осложнений, истерики - там, на другом конце провода. Одри голоса не повышала, говорила спокойно и четко, до меня долетали обрывки фраз, иногда я ловил лишь интонацию, менявшуюся в зависимости от собеседника. Теплый тон с детьми, воображал я, сухой - с Симоном. Сухой, как мне показалось, звучал довольно долго, словно бы Симон ей возражал. Впрочем, не сухой, скорее нейтральный. Оказывается, подумать только, голос Одри мог звучать нейтрально, меня это насторожило: если когда-нибудь она заговорит со мной таким голосом, я сразу пойму, в чем дело, сказал я себе.
Потом все смолкло, и почти сразу Одри зашла за мной в спальню. Все в порядке, сказала она все тем же нейтральным голосом, и я отреагировал на него немедленно. Я никогда прежде не слышал у тебя такого голоса, сказал я, и может, не так уж все и в порядке. Нет, ответила она, все отлично, а голос остался от телефона, таким голосом я разговариваю с Симоном, я с ним расстаюсь, уточнила она, не меняя тона, и он со мной, кстати, тоже, в общем, мы с ним уже некоторое время расстаемся, оттого у меня и голос такой, и потом, есть еще дети, они хотят меня видеть, и мне хочется их видеть, не думай, что все так просто. Не думаю, ответил я. А что до детей, то я пекусь о них с самого начала, сказал я, и вот сейчас тоже, это ведь я тебе напомнил, что надо им позвонить, мне, наоборот, совсем не по душе, чтобы все было просто, я рад, что нам предстоит поработать, рад, что у тебя есть дети и даже Симон, рад, что у тебя была своя жизнь и ты ее меняешь, у меня ведь тоже была другая жизнь, хотя и нет детей, и я ее меняю, мы, кажется, собирались пойти что-нибудь выпить?
Мы снова вышли на улицу, купили газету, расположились на террасе кафе, вдоль тротуара плотными рядами ехали машины, стоял страшный шум, мы плохо слышали друг друга, но и говорили мало, больше нам пока нечего было сказать, и мы с интересом читали газету. Лично я имею пристрастие к международным новостям, катастрофам, войнам, беззакониям, Одри же выбрала культуру и социальные проблемы. Мы легко поделили странички и время от времени перебрасывали мостики из одной области интересов в другую, там вопрос, тут комментарий, не разнимая особенно рук, даже чтобы перелистнуть страницу. Просто-напросто нам требовалась передышка, и мы не видели причин себе в этом отказать, не такая передышка, чтобы совсем забыть друг друга, нет, и даже если мы, как я уже говорил, разнимали иногда руки, то главное было суметь их вовремя снова соединить - не на самом, разумеется, увлекательном абзаце статьи и не в разгар какого-нибудь интересного разговора за спиной, за соседним столиком, разговора, который одному из нас был, естественно, слышнее, чем другому. Одри, на мой взгляд, проявляла больше любопытства, оно вернулось к ней быстрее, чем ко мне, потому что сам я тоже любопытен, но когда на меня обрушивается любовь, предпочитаю немного переждать, представляя себе, как заинтересуюсь со временем чем-нибудь еще, понимая, что это у меня впереди, и радуясь мысли, что это впереди, что я не окончательно погиб для общества, нет, вы увидите, когда я как следует окунусь в любовь и доплыву до середины, я буду слушать и вас тоже, у меня найдется для вас масса времени.