Островский Александр Николаевич. Волки и овцы

   Лыняев. А вы что ж бы сделали на ее месте?
   Глафира. Я бы вам противоречить ни в чем не стала, я бы взяла и дачу, и рысаков, и деньги — и все-таки вы бы женились на мне.
   Лыняев. Но это невозможно: я так тверд в своем решении.
   Глафира. Нет, очень просто.
   Лыняев. Но каким же образом, скажите, объясните мне!
   Глафира. Сядемте!
 
   Садятся на скамью.
 
   Ну, представьте себе, что вы меня любите немножко, хоть так же, как ту брюнетку! Иначе, конечно, невозможно ничего. (Садится с ногами на лавку и прилегает к Лыняеву.)
   Лыняев. Позвольте, что же это вы?
   Глафира (отодвигаясь). Ах, извините!
   Лыняев. Нет, ничего. Я только хотел спросить вас: что это, вы в роль входите или потому, что меня за мужчину не считаете?
   Глафира. Я озябла немного.
   Лыняев. Так сделайте одолжение, не беспокойтесь, если это вам приятно.
   Глафира (опять прилегая к Лыняеву). Итак, вы меня любите, мы живем душа в душу. Я — олицетворенная кротость и покорность, я не только исполняю, но предупреждаю ваши желания, а между тем понемногу забираю в руки вас и все ваше хозяйство, узнаю малейшие ваши привычки и капризы и, наконец, в короткое время делаюсь для вас совершенной необходимостью, так что вы без меня шагу ступить не можете.
   Лыняев. Да, я допускаю, это возможно.
   Глафира. Вот в одно прекрасное утро я говорю вам: «Папаша, я чувствую потребность помолиться; отпусти меня денька на три на богомолье!» Вы, разумеется, сначала заупрямитесь; я покоряюсь вам безропотно. Потом изредка робко повторяю свою просьбу и смотрю на вас несколько дней сряду умоляющим взором; вы все, день за день, откладываете и наконец отпускаете. Без меня начинается в доме ералаш: то не так, — другое не по вас; то кофей горек, то обед опоздал; то у вас в кабинете не убрано, а если убрано, так на столе бумаги и книги не на том месте, где им нужно. Вы начинаете выходить из себя, часто вздыхать, то бегать по комнате, то останавливаться, разводить руками, говорить с собой; начинаете прислушиваться, не едут ли, часто выбегать на крыльцо; а я нарочно промедлю дня два, три. Наконец уж вам не сидится, вы теряете терпение и начинаете ходить по дороге версты за две от дому. Вот я еду. Сколько радости! Опять тихая, спокойная жизнь для вас; в ваших глазах только счастие и бесконечная нежность.
   Лыняев (со вздохом). Ну и чего ж еще, и чего ж еще!
   Глафира. Но вот однажды, когда ваша нежность уж не знает пределов, я говорю вам со слезами: «Милый папаша, мне стыдно своих родных, своих знакомых, мне стыдно людям в глаза глядеть. Я должна прятаться от всех, заживо похоронить себя, а я еще молода, мне жить хочется…»
   Лыняев. Да… ах, в самом деле!
   Глафира. Прощай, милый папаша! Не нужно мне никаких твоих сокровищ.
   Лыняев. Ах, черт возьми, как это скверно!
   Глафира. Я выхожу замуж.
   Лыняев. За кого?
   Глафира. Ну, хоть за Горецкого.
   Лыняев. Отличная партия!
   Глафира. Да, он беден, но я все-таки буду иметь хоть какое-нибудь положение в обществе. Да уж кончено, я решилась.
   Лыняев. Но нельзя же так вдруг, ни с того ни с сего бросить человека! Надо было прежде думать и заранее предупредить.
   Глафира. Я боялась, милый папаша. Разве ты не видишь, я худею, сохну день ото дня, я могу захворать серьезно, умереть.
   Лыняев. Это бессовестно! Все это притворство!
   Глафира. Если ты не веришь, как тебе угодно; я готова пожертвовать для тебя даже жизнию.
   Лыняев. Ну вот то-то же!
   Глафира. Что делать, у мужчин такие твердые характеры.
   Лыняев. Все-таки я поставил на своем.
   Глафира. Да, на своем. Где ж нам спорить с вами! Только в тот же день к вечеру я незаметно исчезаю, и никто не знает, то есть никто не скажет вам, куда. Проходит день, другой; вы рассылаете по всем дорогам гонцов, сыщиков, сами мечетесь туда и сюда, теряете сон, аппетит, сходите с ума. И вот за несколько минут до того, когда вам уж действительно нужно помешаться, вам объявляют по секрету, где я скрываюсь. Вы бросаетесь ко мне с подарками, с брильянтами, со слезами умоляете меня возвратиться, — я непреклонна! Вы плачете, я сама рыдаю! Я люблю вас, мне жаль с вами расстаться, но я неумолима. Наконец я говорю вам: «Милый папаша, ты любишь холостую жизнь, ты не можешь жить иначе, — сделаем вот что! Обвенчаемся потихоньку, так что никто не будет знать; ты опять будешь вести холостую жизнь, все пойдет по-прежнему, ничто не изменится, — только я буду покойна, не буду страдать». Вы, после недолгого колебания, соглашаетесь.
   Лыняев. Да, очень может быть, очень может быть, действительно, это возможно. Но я все-таки поставил по-своему.
   Глафира. Да, по-своему. Но на другой же день откуда у меня эта светскость возьмется, эта лень, эта медленность в движениях! Откуда возьмутся эти роскошные туалеты!
   Лыняев. Да, вот…
   Глафира. Оттопырится нижняя губка, явится повелительный тон, величественный жест. Как мила и нежна я буду с посторонними и как строга с вами. Как счастливы вы будете, когда дождетесь от меня милостивого слова. Уж не буду я суетиться и бегать для вас, и не будете вы папашей, а просто Мишель… (Говорит лениво.) «Мишель, сбегай, я забыла в саду на скамейке мой платок!» И вы побежите. Это вот один способ заставить жениться; он хотя старый, но верный; а то есть еще и другие.
   Лыняев. Да, но ведь так можно поймать человека только тогда, когда он любит.
   Глафира. Разумеется. Вы в совершенной безопасности, потому что никого не любите.
   Лыняев. Я в безопасности и очень этому рад. Но уж если бы мне пришлось полюбить кого-нибудь, то я полюбил бы вас. (Целует руку Глафиры.)
   Глафира. Это что такое? Это зачем?
   Лыняев. Так.
   Глафира. Если просто «так», то обидно. На вас нежность нашла, ну, а благо я тут близко, так вы и беретесь прямо за меня руками.
   Лыняев. Да нет. Ведь вы сами хотели, чтоб я любезничал с вами.
   Глафира. Ах, я и забыла! Ну, так целуйте, пожалуй.
   Лыняев. Да и поцелую. (Целует другую руку.)
   Глафира. Вы, видно, тоже начинаете входить во вкус вашей роли.
   Лыняев. Я давеча боялся чего-то; а теперь так нахожу, что это очень приятная шутка.
   Глафира (со вздохом). Да, да, к сожалению, только шутка.
 
   Входит Анфуса.

Явление девятое

   Лыняев, Глафира, Анфуса.
 
   Анфуса. Ужинать уж… ждут… Что ночью-то. Сыро… Прислали уж… меня…
   Глафира (Лыняеву). Пойдемте!
   Лыняев. Я сейчас за вами.
 
   Глафира и Анфуса уходят.
 
   А какая она хорошенькая, какая милая, умная! Ведь вот долго ли! Посидишь этак вечера два с ней — и начнешь подумывать; а там только пооплошай, и запрягут! Хорошо еще, что она в монастырь-то идет; а то бы и от нее надо было бегать. Нет, поскорей поужинать у них да домой, от греха подальше, только она меня и видела. А после хоть и увижусь с ней, так только «здравствуйте!» да «прощайте!». Хороша ты, Глафира Алексеевна, а свобода и покой, и холостая жизнь моя лучше тебя.

Действие четвертое

Лица

   Купавина.
   Глафира.
   Анфуса.
   Лыняев.
   Василий Иванович Беркутов, помещик, сосед Купавиной; представительный мужчина, средних лет, с лысинкой, но очень живой и ловкий.
   Горецкий.
   Лакей Купавиной.
 
   Комната в азиатском вкусе в доме Купавиной, с одним выходом на террасу; стеклянная растворенная дверь с портьерами; по сторонам двери два больших окна, закрытые драпировками; по стенам и под окнами мягкие диваны. За балюстрадой террасы виден сад и за ним живописная сельская местность.

Явление первое

   Купавина, Глафира, потом лакей.
 
   Купавина. Кажется, у тебя с Лыняевым дело подвигается?
   Глафира. Ах, это только кажется.
   Купавина. Он вчера был так любезен с тобой.
   Глафира. По заказу, — это была шутка.
   Купавина. Ты теряешь надежду, бедная?
   Глафира. Ну, не совсем. Надо еще раз увидать его, тогда я буду знать наверное, можно на него рассчитывать или нет.
   Купавина. А вот сегодня увидишь. Мне Горецкий принес письмо от него; он приедет, и угадай, с кем?
   Глафира. Что угадывать-то! По глазам видно, что жениха дожидаешься.
   Купавина. Да, осчастливил нас Василий Иваныч Беркутов, прибыл из Петербурга.
   Глафира. Когда они приедут?
   Купавина. Конечно, вечером. Надо приодеться для такого дорогого гостя.
   Глафира. Но до вечера Меропа Давыдовна может прислать за мной лошадей.
   Купавина. Лошади и подождут.
   Глафира. Рассердится.
   Купавина. Посердится, да и помилует.
   Глафира. Нескоро, на это она нетороплива.
 
   Входит лакей.
 
   Лакей (подавая письмо Купавиной). Меропа Давыдовна тарантас прислали и письмо приказали вам отдать.
 
   Купавина распечатывает и читает письмо про себя.
 
   Глафира. Ну, так я и знала! Эко несчастие! Опять черное платье, опять притворство и постничанье!
   Купавина (лакею). Вукол Наумыч в усадьбе?
   Лакей. Никак нет-с, они в городе.
   Купавина (с беспокойством). Что ж мне делать? Это так неожиданно… Я совершенно теряюсь.
   Глафира. Что с тобой?
   Купавина. А вот послушай, что Меропа Давыдовна пишет! (Лакею.) Ступай, скажи, чтоб кучер подождал!
 
   Лакей уходит.
 
   Глафира. Читай, читай.
   Купавина (читает). «Милостивая государыня, Евлампия Николаевна!»
   Глафира. Что-то строго начинается.
   Купавина. Нет, ты послушай, что дальше-то! (Читает.) «Вам вчера не угодно было принять моего племянника. Если б вы были дома одни или вели очень скромную жизнь, я б ничего не сказала, а то у вас были люди, которые ничем его не лучше. Он такой же дворянин, как и Лыняев, и уж, верно, не глупее его. Или вы сделали это не подумавши, или вас научил какой-нибудь умный человек. Если уж вы забыли все мои одолжения и милости к вам, так должны были помнить, что за обиду я никогда в долгу не остаюсь. Вы так развлеклись или увлеклись, что забыли, что у вас с Аполлоном есть тяжба. Мы, по простоте и по доброте своей, думали пожалеть вас, подобно как малого беззащитного ребенка, и хотели кончить все дело миром, истинно по-христиански, в любви и согласии. Но коль скоро вы сами отворачиваетесь от нас и презираете благодетелей, то уж не гневайтесь на нас. Взыскание с вас очень большой суммы, чего и все ваше имение не стоит, я произведу со всею строгостию и жалеть вас и плакать о вас не буду. Бывшая ваша благодетельница Меропа Мурзавецкая». Как тебе это покажется?
   Глафира. Не пугает ли она тебя?
   Купавина. Вот сюрприз! Я не знаю, что и отвечать. Надо подождать этих господ, посоветуюсь с ними. Вот тебе поневоле приходится остаться.
 
   Входит Анфуса.

Явление второе

   Купавина, Глафира, Анфуса.
 
   Анфуса. Уж приехали ведь… что ж вы!
   Купавина. Неужели они?
   Анфуса. Да кому ж?..
   Купавина. Так я пойду оденусь.
   Анфуса. Само собой уж… нешто хорошо!.. Почитай, чужой…
   Купавина. Попросите их подождать!
   Анфуса. Да вон уж… Сюда… из саду.
   Купавина (Глафире). Пойдем!
 
   Уходят Глафира и Купавина.
 
   Анфуса. Что б раньше-то!.. Говорила уж…
 
   Входят Лыняев и Беркутов.

Явление третье

   Анфуса, Лыняев, Беркутов.
 
   Лыняев. Вот, Анфуса Тихоновна, рекомендую вам друга. Василий Иваныч Беркутов.
   Анфуса. Уж знаю… давно ведь…
   Беркутов. Как ваше здоровье, почтенная Анфуса Тихоновна?
   Анфуса. Ничего… так… голова иногда. Обождать уж… хоть здесь… просила… сейчас, мол…
   Лыняев. Не беспокойтесь, Анфуса Тихоновна, мы подождем.
   Анфуса. Ну, то-то!.. Не долго, чай… что ей там. Не взыщите! (Уходит.)
   Лыняев. Вот она сама тебе расскажет, как выманили у нее тысячу рублей.
   Беркутов. Не горячись, пожалуйста, не горячись!
   Лыняев. Как не горячись? Не могу не горячиться; ведь это подлог, понимаешь ты, подлог!
   Беркутов. Успокойся! Никакого подлога нет.
   Лыняев. Да Горецкий признался. Чего ж тебе! Жаль, я проспал и не успел еще расспросить его хорошенько сегодня утром; потом ты приехал и утащил его у меня.
   Беркутов. Я долго говорил с Горецким и в город с ним ездил. Он тебя обманул. Ему понадобились деньги, он и сказал напраслину на себя. Хорош и ты, поверил Горецкому.
   Лыняев. Что ни говори, а это дело не чисто.
   Беркутов. По-моему, в вашем обществе Меропа Давыдовна должна стоять выше подозрений. Хорошо общество, где все смотрят друг на друга, как на разбойников.
   Лыняев. От Меропы всего ждать можно.
   Беркутов. Провинциалы любят уголовщину, уж это известно. Вам скучно без скандалов, подкапываетесь друг под друга; больше вам делать-то нечего.
   Лыняев. Да ведь грабят Евлампию Николаевну.
   Беркутов. Ну, как хочешь, а пока я здесь, ты в ее дела не путайся, пожалуйста; я тебя прошу. Поищи себе другое занятие!
   Лыняев. По-твоему, и Чугунов хороший человек?
   Беркутов. А что ж Чугунов? Подьячий как подьячий, — разумеется, пальца в рот не клади. Ведь вы, горячие юристы, все больше насчет высших взглядов, а, глядишь, простого прошения написать не умеете. А Чугуновы — старого закала, свод законов на память знает; вот они и нужны.
   Лыняев. Хорошо тебе — ты приедешь не надолго; а каково жить с этим народом! Попробовал бы ты.
   Беркутов. Кто умеет жить, тот везде уживется; а кто ребячится, как ты, тому везде трудно. Я уживусь.
   Лыняев. Посмотрим. Значит, ты к нам надолго?
   Беркутов. Нет. После, может быть, и совсем здесь поселюсь; а теперь мне некогда: у меня большое дело в Петербурге. Я приехал только жениться.
   Лыняев. На ком?
   Беркутов. На Евлампии Николаевне.
   Лыняев. У вас разве уж кончено?
   Беркутов. Еще не начиналось.
   Лыняев. Еще не начиналось, а ты уж так уверенно говоришь?
   Беркутов. Да никаких причин не вижу сомневаться… Ох, брат, уж я давно поглядываю.
   Лыняев. На Евлампию Николаевну?
   Беркутов. Нет, на это имение, ну и на Евлампию Николаевну, разумеется. Сколько удобств, сколько доходных статей, какая красивая местность. (Указывая в дверь.) Погляди, ведь это роскошь! А вон, налево-то, у речки, что за уголок прелестный! Как будто сама природа создала.
   Лыняев. Для швейцарской хижинки?
   Беркутов. Нет, для винокуренного завода. Признаюсь тебе — грешный человек, я уж давно подумывал: Купавин — старик старый, не нынче, завтра умрет, останется отличное имение, хорошенькая вдова… Я уж поработал-таки на своем веку, думаю об отдыхе; а чего ж лучше для отдыха, как такая усадьба, красивая жена, какая-нибудь почетная должность…
   Лыняев. Мы тебя в предводители.
   Беркутов. Мы! А много ль вас-то? Вы тут ссоритесь, на десять партий разбились. Ну, вот я пристану к вам, так ваша партия будет посильнее. Знаешь, что я замечаю? Твое вольнодумство начинает выдыхаться; вы, провинциалы, мало читаете. Вышло много новых книг и брошюрок по твоей части; я с собой привез довольно. Коли хочешь, подарю тебе. Прогляди книжки две, так тебе разговору-то лет на пять хватит.
   Лыняев. Вот спасибо. Значит, у тебя за малым дело стало, только жениться?
   Беркутов. Да, жениться, мой друг, жениться поскорей. Имение я знаю, как свои пять пальцев; порядки в нем заведены отличные; надо торопиться, чтоб не успели запустить хозяйство. Умен был старик Купавин!
   Лыняев. Под старость, кажется, немножко рехнулся.
   Беркутов. Почему ты думаешь?
   Лыняев. Лесу накупил тысяч на сто.
   Беркутов. Эка умница! Вот спасибо ему!
   Лыняев. Зато чистых денег Евлампии Николаевне оставил мало, она теперь нуждается.
   Беркутов. И прекрасно сделал. Оставь он деньги, так их давно бы не было, а лес-то стоит да растет еще.
   Лыняев. Да куда его девать? На лес у нас никакой цены нет.
   Беркутов. Лес Купавиной стоит полмиллиона. Через десять дней вы услышите, что здесь пройдет железная дорога. Это из верных источников, только ты молчи пока.
   Лыняев. Ай, ай! Ловко! А вот что! Я ведь тебе говорил, бланк-то она выдала Чугунову, бланк-то.
   Беркутов. Могла скверная штука выйти.
   Лыняев. Как «могла»?
   Беркутов. Если б бланк попался в другие руки.
   Лыняев. А Чугунов помилует, что ли?
   Беркутов. У Чугунова, как у всех старых плутов, душа коротка, да и потребности ограничены. Я справлялся: он тут пустошь торгует, — три тысячи просят. Вероятно, он этим и удовольствуется.
   Лыняев. Значит, препятствий нет, и ты женишься. Но любопытно, как ты это устроишь.
   Беркутов. Ну, как — я еще не знаю, глядя по обстоятельствам; только, во всяком случае, это будет! Женщины любят думать, что они свободны и могут располагать собой, как им хочется. А на деле-то они никак и никогда не располагают собой, а располагают ими ловкие люди.
 
   Входит Купавина.

Явление четвертое

   Лыняев, Беркутов, Купавина.
 
   Купавина. Извините, господа!
   Лыняев. Нас извините, что мы не вовремя.
   Беркутов (целуя руку Купавиной). Моя торопливость простительна, я так давно не видал вас… Нетерпение мое было так велико…
   Купавина (с улыбкой). Что, если б крылья…
   Беркутов. Я бы прилетел еще раньше.
   Лыняев. Ну, для амура ты уж немножко тяжел стал.
   Купавина. Да уж и стрелы, я думаю, порастратили.
   Лыняев. Нет, он еще приберег для случая.
   Купавина. Уж разве немного, и то не очень острые.
   Беркутов. Зато я стал бережливее и не раскидываю их понапрасну.
   Купавина. А стреляете только наверное?
   Беркутов. По крайней мере не трачу даром, и то хорошо.
   Лыняев. Не позволите ли вы мне погулять по саду? А то, если я после обеда долго в комнате…
   Купавина. Так сон клонит?
   Лыняев. Угадали.
   Купавина. Сделайте одолжение, поступайте, как вам угодно.
   Лыняев (уходя). Чей это экипаж у вас на дворе?
   Купавина. Мурзавецкая прислала за Глафирой Алексеевной.
   Лыняев. Так она уезжает?
   Купавина. А вам жаль?
   Лыняев. Не скажу, чтоб очень. А скоро уезжает?
   Купавина. Сейчас.
   Лыняев. Счастливый путь, скатертью ей дорожка! (Уходит.)

Явление пятое

   Купавина, Беркутов, потом лакей.
 
   Купавина. Надолго вы к нам?
   Беркутов. Нет, к несчастию, на короткое время, я приехал по делу.
   Купавина. По делу?
   Беркутов. Я бы мог обмануть вас, сказать, что приехал собственно затем, чтоб увидать вас, чтоб полюбоваться на вас; но, во-первых, вы этому не поверите…
   Купавина. А может быть, и поверю.
   Беркутов. Ну, так я не хочу вас обманывать. После двух лет разлуки, как я смею рассчитывать, что мои нежности будут вам приятны. Вы могли перемениться, да, вероятно, и переменились. Вы теперь женщина богатая и свободная, ухаживать за вами не совсем честно; да и вы на каждого вздыхателя должны смотреть, как на врага, который хочет отнять у вас и то, и другое, то есть и богатство, и свободу. Прежде — другое дело: вы были в зависимом положении, да и оба мы были помоложе. (Со вздохом.) Ах, какое хорошее время было!
   Купавина. Так вы совершенно отказываетесь ухаживать за мной?
   Беркутов. Совершенно. А вам хотелось помучить меня, позабавиться? Не запирайтесь! Уж я вижу по глазам вашим. Ну, Бог с вами. Поберегите кокетство для других обожателей: у вас будет много. Побеседуем как деловые люди! Я приехал продать усадьбу.
   Купавина. Что вам вздумалось? Родовое имение!
   Беркутов. Так что ж, что родовое? Доходов очень мало, нет выгоды иметь его; чистые деньги мне больше дадут.
   Купавина. И вас ничто не привязывает к месту вашего рождения, вам ничего не жаль здесь?
   Беркутов. Может быть, и жаль, да расчету нет.
   Купавина. Все расчеты, расчеты, и нисколько сердца.
   Беркутов. Остывает оно с годами-то, Евлампия Николаевна. Купите у меня имение!
   Купавина. У меня денег нет, да я и плохая хозяйка.
   Беркутов. Вы скромничаете. У вас все так хорошо, все в таком цветущем виде, везде порядок, чистота.
   Купавина. Чистота дело женское и очень немудреное; а как идет хозяйство у меня, я не имею и понятия. Бывают дела, которые выше моего соображения; я должна доверяться посторонним людям и, конечно, могу быть обманута.
   Беркутов. Что же, например?
   Купавина. Да вот и теперь есть у меня дело, которое меня очень беспокоит.
   Беркутов. Если не секрет, скажите!
   Купавина. Нимало не секрет, я даже хотела посоветоваться с вами и просить вашей помощи.
   Беркутов. Всей душой рад помочь вам, если только время позволит. В чем дело?
   Купавина. Рассказывать долго, а вот лучше прочтите письмо. (Подает письмо Мурзавецкой.)
   Беркутов (прочитав письмо, отдает его назад). Прочел-с.
   Купавина. Что же вы скажете?
   Беркутов. Надо узнать, как велика претензия, осмотреть документы.
   Купавина. Я слышала, двадцать пять тысяч. А потом?
   Беркутов. Потом поскорей заплатить деньги, чтоб не доводить до процесса. На всякий случай надо иметь тысяч тридцать. Есть у вас?
   Купавина. Нет, у меня денег очень мало.
   Беркутов. Это вот дурно.
   Купавина. Вы меня пугаете.
   Беркутов. Нисколько не пугаю; зачем мне вас пугать? Я только объясняю вам ваше положение.
   Купавина. Какое же мое положение?
   Беркутов. Незавидное. Вы очень богатая женщина, но эти тридцать тысяч так могут расстроить ваше состояние, что вам его никогда не поправить.
   Купавина. Почему же?
   Беркутов. Вы должны или заложить имение в банк…
   Купавина. Вот и деньги!
   Беркутов. Но тогда почти все доходы уйдут на проценты, и вам самим мало останется на прожитие.
   Купавина. Так закладывать не надо.
   Беркутов. В таком случае надо продать часть имения, лес например. У вас есть тысячи полторы десятин лесу.
   Купавина. Как полторы? Четыре тысячи.
   Беркутов. В другом месте это огромное богатство, а здесь на лес цены низки: лесопромышленники дадут вам рублей по десяти за десятину, — значит, надо продать его почти весь. А без лесу имение стоит грош. Дадут и дороже десяти рублей, но с рассрочкой платежа, по вырубке, а вам нужны деньги сейчас. Вот какое ваше положение!
   Купавина. Да, я теперь вижу.
 
   Входит лакей.
 
   Лакей. Василий Иваныч, вас межевой спрашивает. Говорит, что непременно нужно вас видеть.
   Беркутов (Купавиной). Позвольте мне в вашем присутствии сказать Горецкому десять слов, не более. Я посылаю его в Вологду межевать леса в моем имении.
   Купавина. Сделайте одолжение. (Лакею.) Позови!
 
   Лакей уходит.
 
   Мы поговорить еще успеем.
 
   Входит Горецкий.

Явление шестое

   Беркутов, Купавина, Горецкий.
 
   Беркутов (Горецкому). Что вам угодно?
   Горецкий. За мной дядя прислал, велит сейчас приезжать. Как прикажете?
   Беркутов. Вы не знаете, зачем?
   Горецкий. Говорят, дело есть.
   Беркутов (подумав). Поезжайте и делайте все, что вам прикажут. А между тем сбирайтесь; вы поедете завтра на пароходе в полдень. Утром вы мне будете нужны; постарайтесь меня увидать прежде, чем я буду у Меропы Давыдовны: выходите ко мне навстречу, на дорогу.
   Горецкий. Хоть за пять верст, если прикажете.
   Беркутов. Так далеко не нужно. Только постарайтесь, чтоб вас не заметили, вообще не будьте очень откровенны и не болтайте пустяков. Вы отдали пятнадцать рублей Михаилу Борисычу?
   Горецкий. Сейчас в саду отдал-с. Денег мне не дадите?
   Беркутов. Завтра утром пятьдесят рублей, а теперь ни гроша. Прощайте!
 
   Горецкий кланяется и уходит.

Явление седьмое

   Беркутов, Купавина.
 
   Беркутов. Виноват. С Горецким я кончил и весь к вашим услугам.
   Купавина. Угодно вам продолжать наш разговор? Утешьте меня!
   Беркутов. Очень рад, очень рад. Я удивляюсь, как вы до сих пор не сочлись с Мурзавецкой, — вы видитесь с ней часто. Надо было хорошенько разобрать дело, — на слово никому верить не должно, — и сойтись на какую-нибудь сделку, склонить ее на уступку, на рассрочку, чтоб расплатиться без затруднений и без хлопот. Вы, как видно, не успели привести в ясность ни имения вашего, ни доходов, ни обязательств, которые лежат на вашем имении. Вы скажете: «Я все пела». Прекрасно. С вас и требовать многого нельзя: вы неопытны, ваше положение новое для вас. Но неужели у вас, кроме продажного подьячего, не было ни близких, ни знакомых, кто бы мог привести в порядок дела по вашему имению? Неужели вы ни в ком не видали участия к вам, не имели ни от кого доброго совета?
   Купавина. Нет, имела.
   Беркутов. Да что же?
   Купавина. Да не послушала.
   Беркутов. И даже не отвечали на письмо…