Днем они с Андре пошли побродить по дамбе. Разговор, естественно, не клеился. Им навстречу быстро шагала женщина довольно высокого роста, которая показалась Паскалю знакомой. Да. Темно-карие глаза профессора, напоминающие глаза бродячего торговца. Поравнявшись с ними, женщина посмотрела на него и улыбнулась, как будто желая сказать: «А вот и знаменитая Андре Аш! Я ее знаю. Я часто ее вижу». Паскаль схватил Андре за руку:
— Ты заметила эту женщину? Ты ее случайно не знаешь?
— Нет. А что в ней особенного?
— Ничего. Она ужасно напоминает… профессора Метцера.
— Прекрасно. Идем его искать.
Бесполезно. Поиски не привели ни к чему.
Артистическое кафе находилось на малолюдной улице позади музея и значилось под номером 21. Но, к великому своему удивлению, Паскаль обнаружил, что жилые дома здесь давно снесли и на их месте красуется огромный административный билдинг без всякого номера и с вывеской, исключающей всякую романтику: «Телефонное и телеграфное управление 19-25». Искомое маленькое кафе было, очевидно, поглощено спрутом урбанизма.
Паскаль остался стоять, растерянный, озадаченный, не представляющий, как все это понимать. Он уже собрался восвояси, как вдруг заметил на другой стороне лавочника, скучающего у дверей своего неказистого заведения, и решил его расспросить. Маленький человечек, очень худой и бледный, встретил его с крайней вежливостью — обычной уловкой стариков.
— Справедливо, дражайший месье, справедливо. Ваши поиски не лишены оснований, отнюдь не лишены. Здесь действительно когда-то находилось кафе, коим вы по доброте своей изволите интересоваться. Его часто посещали девушки, артисты, журналисты. Но его вот уже десять лет как снесли. Весь угол вообще снесли. А ведь эти старые дома окружали прекрасные сады. Представляете, какая дорогая недвижимость в городской черте! А кафе — Господи Боже мой! Служанка мне каждый день приносила оттуда кофе.
— Может быть, вы помните название?
— Конечно. «Тревлинг». Я до сих пор не знаю, что это значит. Наверное, что-нибудь английское.
Паскаль Арно слушал вполуха. Он смотрел на местоположение «Тревлинга», где когда-то собирались оживленные компании, где любили, веселились, горевали.
— Здесь, знаете ли, произошла драма, — продолжал старик. — Молодой человек, без сомнения не в полном рассудке, застал свою жену за разговором с несколькими друзьями. Невинная вещь, сами понимаете. Скорее всего, ревнивого муженька кто-то предупредил, так как он был вооружен. Он ничего не спросил, ничего не сказал, а просто два раза выстрелил в своего воображаемого соперника. Потом вышел, достал из машины бидон с бензином, эдак хладнокровно поплескал вдоль стены и, при общем возбуждении, швырнул зажженную сигарету.
— Ничего себе, — улыбнулся Паскаль Арно, склонный, пожалуй, восхищаться подобным действием. — И что стало с этим расторопным мстителем?
Он весьма заинтересовался, ибо испытывал явное сочувствие к этому молодому человеку. Ему было приятно, что оскорбленный супруг среагировал столь решительно.
— Я думаю, этот чокнутый окончательно спятил. Его, кажется, интернировали на несколько лет. Во всяком случае, он потом проживал в провинции. Впрочем, его легко раненный соперник тоже.
— Какая любопытная история! — воскликнул Паскаль.
— Говорят, это произошло по вине какого-то неизвестного, который обратил его внимание на поведение жены и многократно сообщал реальные или выдуманные факты. И представляете, просто для удовольствия поиграть с молодым человеком, разбудить злобу и ревность бедного парня. Буквально довел его до преступления. Подумать только: выстрелы, поджог! Если все ревнивые мужья будут себя так вести, ответьте мне, в какую сторону пойдет общество?
Паскаль засмеялся, несмотря на свое замешательство.
— И что случилось с женой?
— С женой? Ничего. Воркует по-прежнему.
Старик сказал это очень добродушно, хотя его глаза странно и мрачно сощурились. Паскаль смотрел на него пристально и заметил, что черты собеседника изменились, расплылись, и перед ним возникло иное лицо, отмеченное властным участием и вожделением дурной радости. Да, это был «другой», всегда похожий и непохожий, обуреваемый дьявольской страстью мучить его. Паскаль мог не продолжать беседы, не ставить своих жалких вопросов и не получать коварных ответов. Знакомый блеск в этих глазах резюмировал все вопросы и все ответы… Кончится ли это когда-нибудь?
— Ничего особенного, — повторял собравшейся группе пристыженный Паскаль Арно. — Уверяю вас, ничего особенного.
Он передал свое оружие консьержу, который, качая головой, разглядывал две дыры в красивом новом зеркале.
«А теперь… — спрашивал себя Паскаль. — Что скажет теперь Андре?»
Один только дьявол знал, что скажет Андре и как вообще все это кончится.
Дама из Санкт-Петербурга
Весь день ее преследовало смутное воспоминание об этом странном и неприятном сне. Даже на работе, которая всегда ее интересовала, она никаким усилием не могла себя заставить сосредоточиться. В обеденный перерыв Аурелия решила перекусить где-нибудь в городе, предпочитая развлечься прогулкой, встряхнуться, чтобы развеять беспокойную и, однако, совершенно неопределенную субстанцию этого сна.
Поворотные точки происшествий и капризные линии сюжета избегали ретины сознания, осталось только острое ощущение неудовлетворенного любопытства, воспоминание о каком-то бесстыдстве, унижении и даже ударах. Но любая попытка концентрации не давала даже приблизительного отражения ночного события. Она знала только, что сон не отличался ни банальностью, ни невинностью. Никакой персонаж не обозначался в этом тумане, и беспомощность логической схемы болезненно раздражала.
Да и можно ли это назвать сном? В лихорадочном внутреннем пейзаже медлительно плыли обрывки воспоминаний, словно клочки разорванного облака, их медлительность доводила до головокружения, и постепенно созревало воспаленное сомнение: воспоминание ли это, готовое рассеяться, или фантом, готовый к неведомому воплощению?
Аурелия шла по оживленной улице и даже с некоторым облегчением поглядывала на прохожих, уверенная в их… достоверности.
Взгляд незнакомки задержался на ней, зацепил ее, и она вдруг почувствовала дрожь от холода какой-то обусловленности, какой-то нелепой взаимности.
Она повернулась. Женщина также остановилась. Они пошли навстречу друг другу, будто внезапно встретившиеся знакомые. Она услышала, как ей сказали: «Я знала, что наши пути однажды сойдутся».
Это была женщина достаточно пожилая, элегантности чопорной и старомодной, похожая на эмигрантку из России, чье детство прошло в Санкт-Петербурге. Неизвестная рассматривала Аурелию с интересом, даже с беспокойной жадностью. Глаза ее мерцали загадочной бледной синевой, смеющееся лицо обрамляли забавные белокуро-седые колечки.
Аурелия вдруг ощутила себя слабой, растерянной и безвольной, как брошенный ребенок. Неизвестная взяла ее под руку с почти фамильярной нежностью, и они зашагали вместе, будто давние подруги.
Кто была эта женщина, сказавшая столь уверенно, что их пути однажды сойдутся? Чего она, собственно, хотела? Почему она сама, Аурелия, повернулась, вместо того чтобы пройти дальше? И встревожилась притом и позволила взять себя под руку?
Она сознавала, что совершила неосторожность, но странное любопытство помешало ей сопротивляться. Эта женщина, возникшая в мертвой точке ее смятенности, олицетворяла Авантюру, и Аурелия отдалась порыву, беспокойная и тем не менее внутренне на все согласная.
Они говорили мало. Банальности, в основном касательно слишком многолюдной улицы, утомительного потока машин, киноафиши, рекламирующей фильм, который ни той ни другой не понравился.
Неизвестная говорила низким грудным голосом с легким славянским акцентом. Она часто улыбалась приятной и немного искательной улыбкой.
На ней была забавная шапочка, отделанная коричневым мехом, черный приталенный жакет, под которым виднелась блузка с кружевными манжетами и кружевным воротником, застегнутая старинной камеей, — да, она в известном смысле напоминала даму из Санкт-Петербурга.
Несмотря на взволнованность, Аурелия заметила, что они не просто прогуливаются, но следуют определенному направлению. Они оставили оживленные кварталы и углубились в мрачные, почти пустынные улицы, где маячили грязно-серые строения, похожие на мастерские или склады. На обшарпанных стенах трепетали разорванные афиши. На одной из них, возвещающей давно прошедшее цирковое представление, еще зияла разверстая львиная пасть. Сквозь решетку высокой ограды различался аккуратный ряд грузовиков во дворе какого-то завода. И полное молчание вокруг.
Аурелия замедлила шаг:
— Куда мы идем?
— Скоро будем на месте.
Неизвестная взяла руку Аурелии и погладила ладонь кончиком пальца. В этом прикосновении было нечто доверительное, убеждающее.
Смущенная Аурелия остановилась. Ей не нравилось идти дальше, хотелось исчезнуть, убежать. Дама из Санкт-Петербурга угадала ее нерешительность и мягко проговорила:
— Я прошу вас не забыть о моих маленьких комиссионных. — И прибавила с той же искательной улыбкой: — Так принято.
Аурелия резко высвободила руку, внезапно повернувшись к реальности.
— Комиссионные за что?
— О Боже, какая пугливая лань! Откуда вдруг столько гордости, столько гнева в прелестных глазках? Дорогая моя, у вас есть еще время вернуться.
И она протянула руку, указывая на пустынную улицу.
Что за тягостное очарование исходило от этой женщины? Аурелия хотела бросить хлесткое слово, усмехнуться. Она уже видела себя удаляющейся с достоинством. Но почему-то заколебалась на секунду, на минуту: у нее не было сил отказаться от желания… знать.
Что именно знать? Соблазн, истинное искушение. Она подняла голову.
— Пусть будут комиссионные. Сколько?
— Четверть суммы награды. Так принято.
Аурелия глубоко вздохнула. Она была побеждена.
Что за награда? Кто будет платить? И за что?
— Идемте. Пора. Не стоит опаздывать, — заторопилась дама из Санкт-Петербурга.
Они пошли быстрым шагом, возвращаясь по уже пройденной дороге, — процесс напоминал ускоренную киносъемку. Аурелия узнала места, которые они миновали несколько минут назад… или, возможно, несколько лет тому назад. Но ее спутница, очевидно, умышленно усложнила маршрут, поскольку Аурелия спустя некоторое время не нашла никаких ориентиров и перестала соображать, где они находятся.
Наступил вечер, и смешанный свет фонарей и сумрачного неба изменил атмосферу знакомого города. Правда, было нечто успокаивающее в нарастающей близости шумных кварталов. Они замедлили темп, расступились, чтобы пропустить ссорящуюся пару («— и все-таки я заявила твоей свояченице…» — скрипел неприятный женский голос), и наконец остановились.
— Вот мы и пришли, — сказала дама из Санкт-Петербурга.
Старый дом со спущенными жалюзи, дверь, когда-то выкрашенная в зеленый цвет, щель для писем, зияющая как черный рот. Спутница Аурелии долго шарила в сумке и, достав ключ, торжествующе вскинула голову.
Они вошли и некоторое время оставались в темноте, пока дама из Санкт-Петербурга не заперла дверь и не включила свет.
Просторный холл освещали стилизованные под факелы светильники. Окна закрывали тяжелые сиреневые портьеры. Дорогой ковер был небрежно брошен на темный навощенный паркет. В глубине холла виднелась витая лестница с двумя деревянными скульптурами.
Дама из Санкт-Петербурга улыбнулась с видом соучастницы:
— Разрешите. — Она помогла Аурелии снять куртку и при этом погладила ей спину и бедра. — Я вас оставляю. Всего наилучшего.
Склонилась в забавном реверансе, потом исчезла в боковой двери.
Аурелия не испытывала страха. Она терпеливо ждала. Она догадывалась о том, что произойдет.
Аурелия поняла, что вживается в свой сон или, вернее, что сон только начинается.
Она закрыла глаза и скрестила руки на груди.
Чёрная курица
Это был плохонький садик в городе. Зажатый среди довольно высоких стен, не беленных много лет, затянутых внизу мшистой прозеленью. На ветвистом и тенистом тополе гостил время от времени беспокойный птичий народец. Печальные и одинокие группы чахлых гортензий тянулись обескровленными листьями к скудному свету. Здесь и там попадались дородные, пресыщенные влагой папоротники, случайные кустики одичавшей клубники, а на плиточном днище высохшего водоема гнили сучья и когда-то скошенная трава.
Сильвен Эймар инспектировал сад. Собственно говоря, он всегда инспектировал всех и каждого: свою жену, соседей, поставщиков, родственников, которые еще рисковали его посещать.
Ему давно стукнуло шестьдесят, и он отличался плотным сложением, всегда недовольной физиономией, изменчивым нравом и мозгами, где бесконечно крутились разные мрачные мысли. Корпулентный, тяжелый, он напоминал то ли сварливого, удалившегося от дел хозяина кабаре, то ли пугливого шофера грузовика.
В данный момент он примостился на корточках у окна, возложив локти на мраморный подоконник. Он шпионил, резво перемещаясь вправо и влево, и его большой зад дергался тревожно и комично.
Услышав скрип входной двери, он понял, что жена вернулась, и, выпрямившись с некоторым усилием, уселся в кожаное кресло между камином и телевизором, где принялся вполне успешно симулировать сон.
Фела вошла в комнату, нагруженная покупками, и начала возиться у круглого стола. От бумажного шороха и прочих шумов сновидец пробудился, ошалело посмотрел по сторонам и жалобно завопил:
— Кто? Что это?
— Это я, — призналась Фела, женщина проворная и здоровая, в принципе благожелательная и даже красивая, которую, однако, моментально раздражала чужая глупость или бестактность.
— Ах, это ты! А где я был?
— Ты спал.
— Верно, я заснул. Сам не понимаю, как я могу теперь спать. Боже мой, как только я начинаю раздумывать о себе…
— …что случается редко…
— …мои болезни приводят меня в ужас. Я нуждаюсь в полном покое и в самом заботливом уходе. Полная потеря сил, полная потеря.
Фела, знающая все это наизусть, собрала покупки и пошла на кухню. Было слышно, как она скрипит дверцами, открывает кран, зажигает газовую плиту. Потом зарокотала электрическая кофемолка.
Сильвен Эймар осторожно поднялся, бесшумно подобрался к окну в сад, возобновил тайное наблюдение и курьезную гимнастику. Наконец он увидел… ее — молодую, отливающую антрацитовой чернотой. Ее грудь пересекала яркая, как пламя, вертикальная полоса. Гребешок был маленький, кокетливый. Эта курица отличалось изысканной повадкой птицы более гордой породы — экзотической и неведомой. Откуда она вообще появилась, как попала в сад? Очевидно, малопонятным образом сумела перелететь через высокую стену и теперь, после многих попыток, должна была отказаться от надежды на возращение. В маленьком, закрытом со всех сторон саду ей даже не хватало места для разгона.
Она металась, панически кудахтала, резко мотала головой, поминутно исчезала в гортензиях или в папоротнике. Но, успокоившись, похаживала дерзким, весьма петушиным аллюром, задрав голову и вытянув шею. Более того, сколь возможно выпячивала грудь и вызывающе поглядывала круглым, словно бы искусственным глазом.
На кухне воцарилась тишина, и Сильвен Эймар живо прыгнул в кресло. Очень вовремя — Фела вернулась в комнату и, судя по всему, не заметила его маневра. Он бросал на нее душераздирающие взгляды, щупал пульс, прикладывал ладонь к сердцу.
— Плохи дела?
— Одышка замучила.
Его губы скривились от боли и безнадежности. Фела глубоко вздохнула. От нетерпения или сочувствия — хотел бы он знать. Ее грудь поднялась и опустилась. Приятная грудь — еще упругая и хорошей формы. Когда жена, стоявшая к нему боком, скосила на него глаз — он поразился его сходству с глазом черной курицы и засмеялся. При всех страданиях не смог сдержать смеха. И когда глаз жены расширился и заблестел от удивления, он откровенно захохотал, но в его хохоте угадывалось все что угодно, кроме добродушия.
Фела нахмурилась:
— Чего ты гогочешь?
— Ничего.
Ее короткое замечание развеселило его еще пуще, он буквально задыхался от смеха, вытирая глаза.
— Не смейся так, это утомляет сердце.
Фраза, несомненно, имела иронический смысл. Он перестал смеяться, схватился за сердце и горестно прошептал:
— Господи, у меня теперь нет сил даже на хорошее настроение.
Фела, не отвечая, не глядя на него, поправляла скатерть.
— Через десять минут все будет готово.
— Мне совсем плохо. Вряд ли я смогу есть.
— Не волнуйся, насчет еды ты молодец. Даже слишком.
Когда она ушла на кухню, он тихонько открыл книжный шкаф и вытащил медицинский словарь. Много приятных часов он провел за этой большой книгой, выискивая симптомы близкой смерти своих недругов. Имелся в шкафу и тайничок с бутылкой виски. Он достал бутылку, торопливо глотнул несколько раз и спрятал.
На следующий день он сладострастно и долго размышлял о разных интересных вещах, потом спустился в сад.
Тихо. Гравий, кое-где поросший мхом, слегка поскрипывал под его тяжестью. За стеной располагались другие садики, столь же таинственные и неухоженные. Кругом проржавевшие складные стулья, прогнившие ящики, разбитые глиняные горшки, пустые бутылки, потерявшие под дождем последние этикетки. На втоптанной в землю решетке для чистки подошв лежали сломанные грабли — запустение, никакого повода для оптимизма.
Черная курица появилась из-за кучи жухлой травы и рваной обуви. Радость встречи моментально преобразила кислую физиономию Сильвена Эймара. Он тут же превратился в ласкового, деловитого, заботливого хозяина своей новой живности. Уселся на корточки и прельстительно заулыбался:
— Цып, цып, малышка, цып, цып. Сейчас будем лакомиться зернышками.
Он протянул руку и дружески пощелкал пальцами. Курица не шевелилась. Тогда он достал из кармана несколько хлебных крошек, размял и бросил.
Она разок клюнула и тут же удрала, всерьез разозлив сердобольного дарителя.
Потеряв надежду ее соблазнить, Сильвен Эймар изменил тактику. Он спрятался за дверью прачечной с палкой в руке. Спокойная, надежная засада, тем более что он был один в доме и располагал временем. Агрессивная мысль поначалу только проскользнула в мозгу, но затем вспыхнула, словно ядовитый гриб, который созревает быстро, жадно впитывая зловещую субстанцию.
Когда курица, не подозревая о засаде, проследовала мимо двери, он ударил со всей доступной силой и ловкостью. Обезумевшая, клохчущая, она покатилась куда-то в заросли плюща. Сильвен Эймар остался за дверью, предаваясь тихому, заслуженному блаженству.
Курица, пожалуй, даже толком не сообразила, что, собственно, произошло. Она беспрерывно кудахтала, и жалобные сонорные каскады обнаруживали серьезную травму. Левое крыло траурно повисло, быть может сломанное.
Сильвен Эймар праздновал победу в молчании. Неясный, блуждающий свет озарил его душу. Его поступок, возможно, сочтут не очень-то красивым, но зато он действовал мужественно и решительно.
Так как курица скрылась окончательно, он убрал палку и бесшумно поднялся в дом. Проходя по коридору, он заметил свое лицо в зеркале, с удовольствием задержался, широко улыбнулся и потер руки.
Он очень быстро заснул в кресле и пробудился только с приходом Фелы. Тотчас понял, что произошло нечто важное. Она была бледней обычного, и левая рука висела на перевязи. В ответ на его красноречивое молчание она принужденно улыбнулась:
— Случайно поранила руку. Слава Богу, один любезный месье подвез на машине, и мне быстро оказали помощь.
Сильвен Эймар был просто потрясен:
— Ты что, села в машину незнакомого мужчины? Я же тебе запретил делать такие вещи. Сколько раз я тебе рассказывал о последствиях такой неосторожности!
Фела пожала здоровым плечом.
— Но это был мужчина очень милый и сострадательный. Он доставил меня в частную клинику одного своего друга, и мне в момент обработали рану и сделали перевязку.
— И что это за тип?
— Неважно.
— Ты собираешься с ним увидеться еще раз?
— Возможно. — Она дразнила его. — Я непременно сообщу тебе все подробности.
— Наплевать мне на эти мерзости. Но как ты могла ни за что ни про что взять и сесть в машину незнакомого мужчины?
Фела коварно усмехнулась:
— Почему незнакомого? Ведь я уже знаю его.
Он долго и внимательно смотрел на нее, пытаясь разгадать ход ее мыслей, потом откинулся в кресле. Надо хорошенько все обдумать. Он перестал ворчать, но, по правде говоря, бесился от ревности и нарастающей злобы.
Когда курица, обманутая мнимым спокойствием пейзажа, дефилировала около двери прачечной, он рассчитанным движением выбросил вперед вооруженную руку. Это напоминало стремительную, не оставляющую никаких шансов атаку гремучей змеи. Раненная в правую лапу курица подняла такой гвалт, словно солидный курятник демонстрировал ужас и смятение.
Но увы! Удар не оправдал ожиданий мастера. Обезумевшая от боли и паники курица рванулась к стене и скрылась в зарослях плюща, который в свою очередь тоже долго не мог успокоиться.
Итак, не сегодня, судя по всему настанет час справедливого возмездия. Сильвен Эймар посетовал на неудачу и принялся демонтировать свое оружие. Он запрятал составные части в три старых железных ведра, вложенных одно в другое, затем поднялся в дом, уселся в кресло, терзаемый невеселыми размышлениями, и наконец уснул.
Часа через два вернулась Фела, и он удивленно воззрился на ее правую ногу — там, между икрой и лодыжкой, красовалась ослепительно белая повязка. Он было хотел спросить, что случилось, но по зрелом раздумье предпочел промолчать. Какое ему, в сущности, дело? У него есть занятие поважнее.
— Ты ничего не замечаешь? — взорвалась Фела. Он внимательно ее рассмотрел и чудесно разыграл изумление.
— Боже мой! Ты, кажется, поранилась? Что произошло? Наверняка автомобильная катастрофа! — И прибавил, подозрительно нахмурившись: — Надеюсь, ты не побывала в чьей-нибудь машине? Я имею в виду машину, где тебе нечего делать.
Фела покраснела от боли и гнева.
— Знаешь, это просто навязчивая идея.
— Я говорю так только ради твоего блага. Скоро меня не будет и ты почувствуешь, каково обходиться без моей протекции и заботливости.
Он склонил голову в ладони и — злобный и сентиментальный — предался ядовитой мечтательности.
Вынул из комода длинные острые ножницы — праздничный подарок кредитного банка — и осторожно поместил во внутренний карман, кольцами вверх. В сад спустился с ловкостью браконьера.
Черная курица не показывалась — видно, хоронилась в гортензиях или папоротнике. Он присел на корточки и затаился. Наконец, она появилась в нескольких метрах: вид у нее был торжествующий, глаза надменные, перья гладкие. Скорее всего, шествовала из одного укрытия в другое. Он не шевелился, только чувствовал, как сильно колотится сердце, и ощущал во рту специфический горький привкус — он хорошо его знал — привкус ненависти, предвкушение острого удовлетворения!
— Ты заметила эту женщину? Ты ее случайно не знаешь?
— Нет. А что в ней особенного?
— Ничего. Она ужасно напоминает… профессора Метцера.
— Прекрасно. Идем его искать.
Бесполезно. Поиски не привели ни к чему.
* * *
После отъезда Андре мания Паскаля разрасталась успешно и без помех. Он стал узнавать черты «информатора» во внешности самых неожиданных персон: кучера фиакра, полицейского агента, монахини, почтальона. Всегда та же самая физиономия — округлая и лицемерная, те же самые глаза — темно-карие, светящиеся злорадным блеском. Эти встречи происходили чуть ли не каждый день. Наконец Паскаль Арно не выдержал, сел в поезд на Брюссель и отправился на поиски знаменитого злачного места, где его жена предположительно встречалась со своими обожателями. Адрес был записан на картонке из-под пивной кружки; адрес был получен от профессора Метцера.Артистическое кафе находилось на малолюдной улице позади музея и значилось под номером 21. Но, к великому своему удивлению, Паскаль обнаружил, что жилые дома здесь давно снесли и на их месте красуется огромный административный билдинг без всякого номера и с вывеской, исключающей всякую романтику: «Телефонное и телеграфное управление 19-25». Искомое маленькое кафе было, очевидно, поглощено спрутом урбанизма.
Паскаль остался стоять, растерянный, озадаченный, не представляющий, как все это понимать. Он уже собрался восвояси, как вдруг заметил на другой стороне лавочника, скучающего у дверей своего неказистого заведения, и решил его расспросить. Маленький человечек, очень худой и бледный, встретил его с крайней вежливостью — обычной уловкой стариков.
— Справедливо, дражайший месье, справедливо. Ваши поиски не лишены оснований, отнюдь не лишены. Здесь действительно когда-то находилось кафе, коим вы по доброте своей изволите интересоваться. Его часто посещали девушки, артисты, журналисты. Но его вот уже десять лет как снесли. Весь угол вообще снесли. А ведь эти старые дома окружали прекрасные сады. Представляете, какая дорогая недвижимость в городской черте! А кафе — Господи Боже мой! Служанка мне каждый день приносила оттуда кофе.
— Может быть, вы помните название?
— Конечно. «Тревлинг». Я до сих пор не знаю, что это значит. Наверное, что-нибудь английское.
Паскаль Арно слушал вполуха. Он смотрел на местоположение «Тревлинга», где когда-то собирались оживленные компании, где любили, веселились, горевали.
— Здесь, знаете ли, произошла драма, — продолжал старик. — Молодой человек, без сомнения не в полном рассудке, застал свою жену за разговором с несколькими друзьями. Невинная вещь, сами понимаете. Скорее всего, ревнивого муженька кто-то предупредил, так как он был вооружен. Он ничего не спросил, ничего не сказал, а просто два раза выстрелил в своего воображаемого соперника. Потом вышел, достал из машины бидон с бензином, эдак хладнокровно поплескал вдоль стены и, при общем возбуждении, швырнул зажженную сигарету.
— Ничего себе, — улыбнулся Паскаль Арно, склонный, пожалуй, восхищаться подобным действием. — И что стало с этим расторопным мстителем?
Он весьма заинтересовался, ибо испытывал явное сочувствие к этому молодому человеку. Ему было приятно, что оскорбленный супруг среагировал столь решительно.
— Я думаю, этот чокнутый окончательно спятил. Его, кажется, интернировали на несколько лет. Во всяком случае, он потом проживал в провинции. Впрочем, его легко раненный соперник тоже.
— Какая любопытная история! — воскликнул Паскаль.
— Говорят, это произошло по вине какого-то неизвестного, который обратил его внимание на поведение жены и многократно сообщал реальные или выдуманные факты. И представляете, просто для удовольствия поиграть с молодым человеком, разбудить злобу и ревность бедного парня. Буквально довел его до преступления. Подумать только: выстрелы, поджог! Если все ревнивые мужья будут себя так вести, ответьте мне, в какую сторону пойдет общество?
Паскаль засмеялся, несмотря на свое замешательство.
— И что случилось с женой?
— С женой? Ничего. Воркует по-прежнему.
Старик сказал это очень добродушно, хотя его глаза странно и мрачно сощурились. Паскаль смотрел на него пристально и заметил, что черты собеседника изменились, расплылись, и перед ним возникло иное лицо, отмеченное властным участием и вожделением дурной радости. Да, это был «другой», всегда похожий и непохожий, обуреваемый дьявольской страстью мучить его. Паскаль мог не продолжать беседы, не ставить своих жалких вопросов и не получать коварных ответов. Знакомый блеск в этих глазах резюмировал все вопросы и все ответы… Кончится ли это когда-нибудь?
* * *
Паскаль Арно сунул руку в карман и выстрелил сквозь подкладку. Он не попал ни в кого, потому что… потому что никого не было. На безлюдной улице высились административные здания недавней постройки. От его кармана шел легкий дымок. В зеркальной панели массивной двери звездилось два отверстия. Он ошарашенно озирался в поисках лавочника и его заведения — ничего. Да и существовали ли они вообще? Он видел только огромный билдинг из стекла и бетона и чуть подальше — строительную площадку, огороженную забором, где были наклеены афиши и объявления. Совсем недалеко подъемный кран вытягивал свою любопытную желтую шею.— Ничего особенного, — повторял собравшейся группе пристыженный Паскаль Арно. — Уверяю вас, ничего особенного.
Он передал свое оружие консьержу, который, качая головой, разглядывал две дыры в красивом новом зеркале.
«А теперь… — спрашивал себя Паскаль. — Что скажет теперь Андре?»
Один только дьявол знал, что скажет Андре и как вообще все это кончится.
Дама из Санкт-Петербурга
Чтобы она не убежала, я замкнул цепь на ее щиколотке.
Аррабаль
Весь день ее преследовало смутное воспоминание об этом странном и неприятном сне. Даже на работе, которая всегда ее интересовала, она никаким усилием не могла себя заставить сосредоточиться. В обеденный перерыв Аурелия решила перекусить где-нибудь в городе, предпочитая развлечься прогулкой, встряхнуться, чтобы развеять беспокойную и, однако, совершенно неопределенную субстанцию этого сна.
Поворотные точки происшествий и капризные линии сюжета избегали ретины сознания, осталось только острое ощущение неудовлетворенного любопытства, воспоминание о каком-то бесстыдстве, унижении и даже ударах. Но любая попытка концентрации не давала даже приблизительного отражения ночного события. Она знала только, что сон не отличался ни банальностью, ни невинностью. Никакой персонаж не обозначался в этом тумане, и беспомощность логической схемы болезненно раздражала.
Да и можно ли это назвать сном? В лихорадочном внутреннем пейзаже медлительно плыли обрывки воспоминаний, словно клочки разорванного облака, их медлительность доводила до головокружения, и постепенно созревало воспаленное сомнение: воспоминание ли это, готовое рассеяться, или фантом, готовый к неведомому воплощению?
Аурелия шла по оживленной улице и даже с некоторым облегчением поглядывала на прохожих, уверенная в их… достоверности.
Взгляд незнакомки задержался на ней, зацепил ее, и она вдруг почувствовала дрожь от холода какой-то обусловленности, какой-то нелепой взаимности.
Она повернулась. Женщина также остановилась. Они пошли навстречу друг другу, будто внезапно встретившиеся знакомые. Она услышала, как ей сказали: «Я знала, что наши пути однажды сойдутся».
Это была женщина достаточно пожилая, элегантности чопорной и старомодной, похожая на эмигрантку из России, чье детство прошло в Санкт-Петербурге. Неизвестная рассматривала Аурелию с интересом, даже с беспокойной жадностью. Глаза ее мерцали загадочной бледной синевой, смеющееся лицо обрамляли забавные белокуро-седые колечки.
Аурелия вдруг ощутила себя слабой, растерянной и безвольной, как брошенный ребенок. Неизвестная взяла ее под руку с почти фамильярной нежностью, и они зашагали вместе, будто давние подруги.
Кто была эта женщина, сказавшая столь уверенно, что их пути однажды сойдутся? Чего она, собственно, хотела? Почему она сама, Аурелия, повернулась, вместо того чтобы пройти дальше? И встревожилась притом и позволила взять себя под руку?
Она сознавала, что совершила неосторожность, но странное любопытство помешало ей сопротивляться. Эта женщина, возникшая в мертвой точке ее смятенности, олицетворяла Авантюру, и Аурелия отдалась порыву, беспокойная и тем не менее внутренне на все согласная.
Они говорили мало. Банальности, в основном касательно слишком многолюдной улицы, утомительного потока машин, киноафиши, рекламирующей фильм, который ни той ни другой не понравился.
Неизвестная говорила низким грудным голосом с легким славянским акцентом. Она часто улыбалась приятной и немного искательной улыбкой.
На ней была забавная шапочка, отделанная коричневым мехом, черный приталенный жакет, под которым виднелась блузка с кружевными манжетами и кружевным воротником, застегнутая старинной камеей, — да, она в известном смысле напоминала даму из Санкт-Петербурга.
Несмотря на взволнованность, Аурелия заметила, что они не просто прогуливаются, но следуют определенному направлению. Они оставили оживленные кварталы и углубились в мрачные, почти пустынные улицы, где маячили грязно-серые строения, похожие на мастерские или склады. На обшарпанных стенах трепетали разорванные афиши. На одной из них, возвещающей давно прошедшее цирковое представление, еще зияла разверстая львиная пасть. Сквозь решетку высокой ограды различался аккуратный ряд грузовиков во дворе какого-то завода. И полное молчание вокруг.
Аурелия замедлила шаг:
— Куда мы идем?
— Скоро будем на месте.
Неизвестная взяла руку Аурелии и погладила ладонь кончиком пальца. В этом прикосновении было нечто доверительное, убеждающее.
Смущенная Аурелия остановилась. Ей не нравилось идти дальше, хотелось исчезнуть, убежать. Дама из Санкт-Петербурга угадала ее нерешительность и мягко проговорила:
— Я прошу вас не забыть о моих маленьких комиссионных. — И прибавила с той же искательной улыбкой: — Так принято.
Аурелия резко высвободила руку, внезапно повернувшись к реальности.
— Комиссионные за что?
— О Боже, какая пугливая лань! Откуда вдруг столько гордости, столько гнева в прелестных глазках? Дорогая моя, у вас есть еще время вернуться.
И она протянула руку, указывая на пустынную улицу.
Что за тягостное очарование исходило от этой женщины? Аурелия хотела бросить хлесткое слово, усмехнуться. Она уже видела себя удаляющейся с достоинством. Но почему-то заколебалась на секунду, на минуту: у нее не было сил отказаться от желания… знать.
Что именно знать? Соблазн, истинное искушение. Она подняла голову.
— Пусть будут комиссионные. Сколько?
— Четверть суммы награды. Так принято.
Аурелия глубоко вздохнула. Она была побеждена.
Что за награда? Кто будет платить? И за что?
— Идемте. Пора. Не стоит опаздывать, — заторопилась дама из Санкт-Петербурга.
Они пошли быстрым шагом, возвращаясь по уже пройденной дороге, — процесс напоминал ускоренную киносъемку. Аурелия узнала места, которые они миновали несколько минут назад… или, возможно, несколько лет тому назад. Но ее спутница, очевидно, умышленно усложнила маршрут, поскольку Аурелия спустя некоторое время не нашла никаких ориентиров и перестала соображать, где они находятся.
Наступил вечер, и смешанный свет фонарей и сумрачного неба изменил атмосферу знакомого города. Правда, было нечто успокаивающее в нарастающей близости шумных кварталов. Они замедлили темп, расступились, чтобы пропустить ссорящуюся пару («— и все-таки я заявила твоей свояченице…» — скрипел неприятный женский голос), и наконец остановились.
— Вот мы и пришли, — сказала дама из Санкт-Петербурга.
Старый дом со спущенными жалюзи, дверь, когда-то выкрашенная в зеленый цвет, щель для писем, зияющая как черный рот. Спутница Аурелии долго шарила в сумке и, достав ключ, торжествующе вскинула голову.
Они вошли и некоторое время оставались в темноте, пока дама из Санкт-Петербурга не заперла дверь и не включила свет.
Просторный холл освещали стилизованные под факелы светильники. Окна закрывали тяжелые сиреневые портьеры. Дорогой ковер был небрежно брошен на темный навощенный паркет. В глубине холла виднелась витая лестница с двумя деревянными скульптурами.
Дама из Санкт-Петербурга улыбнулась с видом соучастницы:
— Разрешите. — Она помогла Аурелии снять куртку и при этом погладила ей спину и бедра. — Я вас оставляю. Всего наилучшего.
Склонилась в забавном реверансе, потом исчезла в боковой двери.
Аурелия не испытывала страха. Она терпеливо ждала. Она догадывалась о том, что произойдет.
* * *
Высокий худой мужчина нарочито медленно спускался по лестнице. Она не видела лица, но предчувствовала, что знает его. Он постегивал по ноге маленьким гибким хлыстиком.Аурелия поняла, что вживается в свой сон или, вернее, что сон только начинается.
Она закрыла глаза и скрестила руки на груди.
Чёрная курица
Ненависть — это капитуляция воображения.
Грэм Грин
Это был плохонький садик в городе. Зажатый среди довольно высоких стен, не беленных много лет, затянутых внизу мшистой прозеленью. На ветвистом и тенистом тополе гостил время от времени беспокойный птичий народец. Печальные и одинокие группы чахлых гортензий тянулись обескровленными листьями к скудному свету. Здесь и там попадались дородные, пресыщенные влагой папоротники, случайные кустики одичавшей клубники, а на плиточном днище высохшего водоема гнили сучья и когда-то скошенная трава.
Сильвен Эймар инспектировал сад. Собственно говоря, он всегда инспектировал всех и каждого: свою жену, соседей, поставщиков, родственников, которые еще рисковали его посещать.
Ему давно стукнуло шестьдесят, и он отличался плотным сложением, всегда недовольной физиономией, изменчивым нравом и мозгами, где бесконечно крутились разные мрачные мысли. Корпулентный, тяжелый, он напоминал то ли сварливого, удалившегося от дел хозяина кабаре, то ли пугливого шофера грузовика.
В данный момент он примостился на корточках у окна, возложив локти на мраморный подоконник. Он шпионил, резво перемещаясь вправо и влево, и его большой зад дергался тревожно и комично.
Услышав скрип входной двери, он понял, что жена вернулась, и, выпрямившись с некоторым усилием, уселся в кожаное кресло между камином и телевизором, где принялся вполне успешно симулировать сон.
Фела вошла в комнату, нагруженная покупками, и начала возиться у круглого стола. От бумажного шороха и прочих шумов сновидец пробудился, ошалело посмотрел по сторонам и жалобно завопил:
— Кто? Что это?
— Это я, — призналась Фела, женщина проворная и здоровая, в принципе благожелательная и даже красивая, которую, однако, моментально раздражала чужая глупость или бестактность.
— Ах, это ты! А где я был?
— Ты спал.
— Верно, я заснул. Сам не понимаю, как я могу теперь спать. Боже мой, как только я начинаю раздумывать о себе…
— …что случается редко…
— …мои болезни приводят меня в ужас. Я нуждаюсь в полном покое и в самом заботливом уходе. Полная потеря сил, полная потеря.
Фела, знающая все это наизусть, собрала покупки и пошла на кухню. Было слышно, как она скрипит дверцами, открывает кран, зажигает газовую плиту. Потом зарокотала электрическая кофемолка.
Сильвен Эймар осторожно поднялся, бесшумно подобрался к окну в сад, возобновил тайное наблюдение и курьезную гимнастику. Наконец он увидел… ее — молодую, отливающую антрацитовой чернотой. Ее грудь пересекала яркая, как пламя, вертикальная полоса. Гребешок был маленький, кокетливый. Эта курица отличалось изысканной повадкой птицы более гордой породы — экзотической и неведомой. Откуда она вообще появилась, как попала в сад? Очевидно, малопонятным образом сумела перелететь через высокую стену и теперь, после многих попыток, должна была отказаться от надежды на возращение. В маленьком, закрытом со всех сторон саду ей даже не хватало места для разгона.
Она металась, панически кудахтала, резко мотала головой, поминутно исчезала в гортензиях или в папоротнике. Но, успокоившись, похаживала дерзким, весьма петушиным аллюром, задрав голову и вытянув шею. Более того, сколь возможно выпячивала грудь и вызывающе поглядывала круглым, словно бы искусственным глазом.
На кухне воцарилась тишина, и Сильвен Эймар живо прыгнул в кресло. Очень вовремя — Фела вернулась в комнату и, судя по всему, не заметила его маневра. Он бросал на нее душераздирающие взгляды, щупал пульс, прикладывал ладонь к сердцу.
— Плохи дела?
— Одышка замучила.
Его губы скривились от боли и безнадежности. Фела глубоко вздохнула. От нетерпения или сочувствия — хотел бы он знать. Ее грудь поднялась и опустилась. Приятная грудь — еще упругая и хорошей формы. Когда жена, стоявшая к нему боком, скосила на него глаз — он поразился его сходству с глазом черной курицы и засмеялся. При всех страданиях не смог сдержать смеха. И когда глаз жены расширился и заблестел от удивления, он откровенно захохотал, но в его хохоте угадывалось все что угодно, кроме добродушия.
Фела нахмурилась:
— Чего ты гогочешь?
— Ничего.
Ее короткое замечание развеселило его еще пуще, он буквально задыхался от смеха, вытирая глаза.
— Не смейся так, это утомляет сердце.
Фраза, несомненно, имела иронический смысл. Он перестал смеяться, схватился за сердце и горестно прошептал:
— Господи, у меня теперь нет сил даже на хорошее настроение.
Фела, не отвечая, не глядя на него, поправляла скатерть.
— Через десять минут все будет готово.
— Мне совсем плохо. Вряд ли я смогу есть.
— Не волнуйся, насчет еды ты молодец. Даже слишком.
Когда она ушла на кухню, он тихонько открыл книжный шкаф и вытащил медицинский словарь. Много приятных часов он провел за этой большой книгой, выискивая симптомы близкой смерти своих недругов. Имелся в шкафу и тайничок с бутылкой виски. Он достал бутылку, торопливо глотнул несколько раз и спрятал.
На следующий день он сладострастно и долго размышлял о разных интересных вещах, потом спустился в сад.
Тихо. Гравий, кое-где поросший мхом, слегка поскрипывал под его тяжестью. За стеной располагались другие садики, столь же таинственные и неухоженные. Кругом проржавевшие складные стулья, прогнившие ящики, разбитые глиняные горшки, пустые бутылки, потерявшие под дождем последние этикетки. На втоптанной в землю решетке для чистки подошв лежали сломанные грабли — запустение, никакого повода для оптимизма.
Черная курица появилась из-за кучи жухлой травы и рваной обуви. Радость встречи моментально преобразила кислую физиономию Сильвена Эймара. Он тут же превратился в ласкового, деловитого, заботливого хозяина своей новой живности. Уселся на корточки и прельстительно заулыбался:
— Цып, цып, малышка, цып, цып. Сейчас будем лакомиться зернышками.
Он протянул руку и дружески пощелкал пальцами. Курица не шевелилась. Тогда он достал из кармана несколько хлебных крошек, размял и бросил.
Она разок клюнула и тут же удрала, всерьез разозлив сердобольного дарителя.
Потеряв надежду ее соблазнить, Сильвен Эймар изменил тактику. Он спрятался за дверью прачечной с палкой в руке. Спокойная, надежная засада, тем более что он был один в доме и располагал временем. Агрессивная мысль поначалу только проскользнула в мозгу, но затем вспыхнула, словно ядовитый гриб, который созревает быстро, жадно впитывая зловещую субстанцию.
Когда курица, не подозревая о засаде, проследовала мимо двери, он ударил со всей доступной силой и ловкостью. Обезумевшая, клохчущая, она покатилась куда-то в заросли плюща. Сильвен Эймар остался за дверью, предаваясь тихому, заслуженному блаженству.
Курица, пожалуй, даже толком не сообразила, что, собственно, произошло. Она беспрерывно кудахтала, и жалобные сонорные каскады обнаруживали серьезную травму. Левое крыло траурно повисло, быть может сломанное.
Сильвен Эймар праздновал победу в молчании. Неясный, блуждающий свет озарил его душу. Его поступок, возможно, сочтут не очень-то красивым, но зато он действовал мужественно и решительно.
Так как курица скрылась окончательно, он убрал палку и бесшумно поднялся в дом. Проходя по коридору, он заметил свое лицо в зеркале, с удовольствием задержался, широко улыбнулся и потер руки.
Он очень быстро заснул в кресле и пробудился только с приходом Фелы. Тотчас понял, что произошло нечто важное. Она была бледней обычного, и левая рука висела на перевязи. В ответ на его красноречивое молчание она принужденно улыбнулась:
— Случайно поранила руку. Слава Богу, один любезный месье подвез на машине, и мне быстро оказали помощь.
Сильвен Эймар был просто потрясен:
— Ты что, села в машину незнакомого мужчины? Я же тебе запретил делать такие вещи. Сколько раз я тебе рассказывал о последствиях такой неосторожности!
Фела пожала здоровым плечом.
— Но это был мужчина очень милый и сострадательный. Он доставил меня в частную клинику одного своего друга, и мне в момент обработали рану и сделали перевязку.
— И что это за тип?
— Неважно.
— Ты собираешься с ним увидеться еще раз?
— Возможно. — Она дразнила его. — Я непременно сообщу тебе все подробности.
— Наплевать мне на эти мерзости. Но как ты могла ни за что ни про что взять и сесть в машину незнакомого мужчины?
Фела коварно усмехнулась:
— Почему незнакомого? Ведь я уже знаю его.
Он долго и внимательно смотрел на нее, пытаясь разгадать ход ее мыслей, потом откинулся в кресле. Надо хорошенько все обдумать. Он перестал ворчать, но, по правде говоря, бесился от ревности и нарастающей злобы.
* * *
Второй поход Сильвена Эймара на черную курицу состоялся несколькими днями позднее. Когда Фела ушла, он спустился в сад и устроился в засаде, вооруженный любопытной острогой собственной конструкции. К длинной ручке от половой щетки он приделал обыкновенную вилку, хорошо закрепив ее двумя съемными металлическими кольцами. Зубья были тщательно отточены напильником, и в целом острога выглядела вполне пригодной для убийства.Когда курица, обманутая мнимым спокойствием пейзажа, дефилировала около двери прачечной, он рассчитанным движением выбросил вперед вооруженную руку. Это напоминало стремительную, не оставляющую никаких шансов атаку гремучей змеи. Раненная в правую лапу курица подняла такой гвалт, словно солидный курятник демонстрировал ужас и смятение.
Но увы! Удар не оправдал ожиданий мастера. Обезумевшая от боли и паники курица рванулась к стене и скрылась в зарослях плюща, который в свою очередь тоже долго не мог успокоиться.
Итак, не сегодня, судя по всему настанет час справедливого возмездия. Сильвен Эймар посетовал на неудачу и принялся демонтировать свое оружие. Он запрятал составные части в три старых железных ведра, вложенных одно в другое, затем поднялся в дом, уселся в кресло, терзаемый невеселыми размышлениями, и наконец уснул.
Часа через два вернулась Фела, и он удивленно воззрился на ее правую ногу — там, между икрой и лодыжкой, красовалась ослепительно белая повязка. Он было хотел спросить, что случилось, но по зрелом раздумье предпочел промолчать. Какое ему, в сущности, дело? У него есть занятие поважнее.
— Ты ничего не замечаешь? — взорвалась Фела. Он внимательно ее рассмотрел и чудесно разыграл изумление.
— Боже мой! Ты, кажется, поранилась? Что произошло? Наверняка автомобильная катастрофа! — И прибавил, подозрительно нахмурившись: — Надеюсь, ты не побывала в чьей-нибудь машине? Я имею в виду машину, где тебе нечего делать.
Фела покраснела от боли и гнева.
— Знаешь, это просто навязчивая идея.
— Я говорю так только ради твоего блага. Скоро меня не будет и ты почувствуешь, каково обходиться без моей протекции и заботливости.
Он склонил голову в ладони и — злобный и сентиментальный — предался ядовитой мечтательности.
* * *
На сей раз он решил нанести окончательный удар. У него было впереди часа два — Фела ушла к парикмахеру. Предстоял поединок — он расправил плечи, поправил воротничок. Потом выпил приличную дозу виски и ополоснул стакан, дабы не осталось следов.Вынул из комода длинные острые ножницы — праздничный подарок кредитного банка — и осторожно поместил во внутренний карман, кольцами вверх. В сад спустился с ловкостью браконьера.
Черная курица не показывалась — видно, хоронилась в гортензиях или папоротнике. Он присел на корточки и затаился. Наконец, она появилась в нескольких метрах: вид у нее был торжествующий, глаза надменные, перья гладкие. Скорее всего, шествовала из одного укрытия в другое. Он не шевелился, только чувствовал, как сильно колотится сердце, и ощущал во рту специфический горький привкус — он хорошо его знал — привкус ненависти, предвкушение острого удовлетворения!