Через несколько дней мадам Р. устроила мне еще более странный прием. Она возлежала на кушетке. Рядом, на полу, были раскиданы подушки. И на подушках — мадемуазель Онорина в голубом шелковом пеньюаре. Она сидела обхватив ноги и уткнув в колени подбородок. Эта свободная поза и распущенные волосы делали ее гораздо моложе и привлекательней. Она непринужденно улыбалась, и мадам Р. тоже улыбалась. Я улыбнулся в свою очередь и помолчал, чтобы не нарушить очарования этой неожиданной сцены.
Мадам Р. заговорила о любви. Я слушал и выжидал, равно как и мадемуазель Онорина. Мы обменялись с ней взглядами, скорее недоуменными, чем понимающими. Мадам Р. это заметила и рассмеялась удовлетворенно, даже торжествующе:
— Вы, вероятно, считаете меня старой дурой. Напрасно. Поверьте моему долгому опыту: вы потом будете горько сожалеть о часах, потерянных для любви и наслаждения. О, не будем различать. Все это взаимосвязано гораздо теснее, нежели вы думаете. Самая чистая любовь всегда немного тревожит плоть, а глаза и губы в конце концов пробуждают внимание сердца…
Она ласково погладила волосы мадемуазель Онорины и слегка потрепала меня по щеке.
— До любых цветов и плодов можно дотянуться при желании, — продолжала она. — На закате дней будет грустно вспоминать о жестах, на которые решался кто угодно, только не вы.
Она посмотрела на мадемуазель Онорину, словно приглашая дальше играть заранее оговоренную роль, и та наклонилась чуть-чуть вперед, наполовину обнажив свою грудь.
Молчание. Тревожное молчание. Между нами тремя родилась жестокая неопределенность, соединившая нас каким-то беспокойным предчувствием. Что это за спектакль? Что должно произойти? И почему вдруг забилось сердце? Глупо. Откуда-то издалека донесся голос мадам Р.:
— А из вас получается милая пара. Поднимитесь, я хочу получше рассмотреть.
Дрожащие пальцы коснулись моей руки. Мы с мадемуазель Онориной покорно встали.
— Да подойди к ней ближе. Так. Ты выше ее на голову. Она легкая, просто воздушная. Я уверена, ты поднимешь ее на руки и даже не заметишь.
Честно говоря, смысл этой игры от меня ускользал. Я машинально взял на руки мадемуазель Онорину. Действительно, легкая, как маленькая девочка. Она не противилась, ее тело трепетало под шелком живой теплотой. Я тут же поставил ее на пол. Все это было искусительно, беспокойно, сладострастно…
— Вы наивны, как дети, — в голосе мадам Р. прошла хриплая нота. — Вас, пожалуй, опасно оставлять одних.
Мы уселись сконфуженные, не глядя друг на друга. Мадам Р. долго смотрела в открытое окно, потом сказала:
— Видишь ли, малышка, это все ерунда. Главное — это… это… — И вдруг закричала: — Да обними же ее, недотепа!
Я подошел к нежданно податливой компаньонке, обнял ее плечи, прижался к ее спине. Полагаю, мы оба закрыли глаза. Мое сердце стучало быстро, и другое, вод левой рукой, билось испуганной птицей. Это продолжалось, пока мадам Р. не заговорила вновь. Не могу передать ее слова точно, поскольку смысл таял и пропадал в климате этого момента.
Вспоминаю ее нервную тонкую руку на моем пледе, ее лицо, медленно приближающееся к моему. Ее губы страдальчески сжимались и разжимались, открывая зубы, еще ровные и красивые. В ее глазах, в ее чудесных карих глазах мерцала мучительная боль. Наконец она опустила голову:
— Оставьте меня, дети…
Нам стало неловко и неуютно. Я тут же попрощался. В коридоре дружески протянул руку мадемуазель Онорине. Она подчеркнуто не заметила ее и спросила:
— Вы что-нибудь понимаете? Чего она добивается, хотела бы я знать.
— Каприз старой дамы, вероятно.
— Мне это совсем ни к чему. И после того, как она меня уверяла…
Она умолкла. Досада, раздражение, усталость отразились на ее лице.
На пороге меня догнал оживленный голос мадам Р.:
— Ты придешь в понедельник, как договорились? 'Мы продолжим нашу беседу…
Нет, мы ее не продолжили. Через два дня рано утром я услышал по телефону холодные интонации мадемуазель Онорины:
— Она умерла этой ночью…
Я слушал и не верил. Я был потрясен, несмотря на понятную вероятность такого события. Когда я прибежал, мадемуазель Онорина встретила меня как драгоценного друга и сказала спокойно:
— Все кончено. Она приняла слишком много снотворного. — Сказала без всякого комментария. Потом посмотрела мне прямо в глаза: — Вы, конечно, не могли не знать, что она злоупотребляла барбитуратами?
— Возможно. Не знаю. Кажется, слышал, — бормотал я не очень вразумительно.
Мы прошли в салон. Мадам Р., казалось, мирно спала на кушетке, где я видел ее в последний раз. Я опустился на колени и поцеловал ей руку.
Мадемуазель Онорина подождала с минуту, потом сказала:
— Я полагаю, надо позвать доктора.
— Как! Разве вы еще не позвали?
— Я решила дождаться вашего прихода.
Она погладила бровь безымянным пальцем. Я смотрел на нее в полном недоумении. В мозгу крутились мысли самые невероятные.
— Это настоящее освобождение, — прошептала она.
Я боялся ее понимать.
— Освобождение? Для кого?
— Для нее, разумеется. Она так страдала!
Боже, какое авторитетное, вызывающее спокойствие! И я целовал этот рот? Неужели эта женщина трогательно и самозабвенно покоилась в моих руках?
— Она приняла большую дозу снотворного. Вы это знаете.
Я подошел совсем близко и посмотрел ей в глаза. Резко схватил за плечи, встряхнул. Она откинула голову, опустила ресницы, уголки ее губ разошлись в какую-то неподвижную улыбку. Кончик языка зарозовел, потом исчез. Мне вдруг показалось, что она сейчас меня укусит…
Слеза выкатилась и застыла на ее щеке.
— Да, я знаю. Звоните доктору.
Я тоже не смог удержаться от слез.
Куда пойдём вечером?
Это случилось в Бремене, в причудливом городе, где после войны современные здания выросли прямо в центре средневековых кварталов. Несколько часов я бесцельно бродил по улицам, пока не спустились вечерние сумерки.
Я никогда не бывал здесь прежде, но меня не покидало смутное ощущение привычности этих мест. Мрачные фасады, украшенные барельефами и скульптурами, звон соборных колоколов, какая-то специфическая атмосфера — все это пробуждало расплывчатые воспоминания, которые разум назойливо пытался упорядочить помимо моей воли. Может быть, и не воспоминания вовсе, может быть, образы давнего или недавнего сна, одинокие, блуждающие реминисценции, бледные провозвестия из будущего… Трудно сказать.
Я прислонился к стене ратуши и принялся изучать статую Роланда. Острые железные поножи гигантского рыцаря привлекли почему-то мое внимание. Я смотрел и смотрел до боли в глазах… Потом снова двинулся в путь.
Я шел по улицам города, похожего на Бремен, но бесконечно более величественного: по мере моего продвижения перспектива расширялась и возрастала, готические аркады сменялись головокружительным лабиринтом колонн, портики открывались на гигантские внутренние площади, где высились роскошные дворцы, которые словно отступали при моем приближении, так что дорога, мощенная серыми квадратными плитами, все удлинялась…
Потом я завернул за угол какого-то здания и прошел по набережной. Тысячи фонарей отражались в неподвижной воде и пропадали за горизонтом. Я шел по огромному городу, и ему не было конца, и он был совершенно пуст. Всякая жизнь замерла, как случается по воскресеньям, когда обычно оживленные кварталы дразнят глаза мнимым обещанием вечного безлюдья. Мое сознание, обеспокоенное угрожающими размерами каменных миражей, тщетно искало знакомые ориентиры. Бесполезно. Нить размышления все время рвалась. Помнится, я оказался в парке и стал вслушиваться в хруст гравия под ногами, радуясь несомненной реальности звука, но далее… Далее группировались чудовищные бронзовые статуи всевозможных зверей, они застыли в монолитном динамизме ужасной и беспрерывной борьбы — львы, быки, динозавры…
Потом я вошел под своды огромной триумфальной арки. Ее шлифованные глыбы, пораженные какой-то проказой, источали белесую влагу… Я шагал угрюмо и безнадежно, отчаявшись когда-либо вернуться… и вдруг попал на маленькую площадь, где обычные жалюзи маскировали обычные витрины магазинов. Знакомое место. Вот и панель сигнализации — значит, здесь автомобильная стоянка, где осталась моя машина. Но действительно ли это стоянка и моя ли машина тут стоит? Я огляделся. Узкая улица поднималась в гору, и там в подъезде пряталась какая-то старуха. Она следила за мной?
Устрашенный живостью полузабытых воспоминаний, я тщетно напрягал свою мысль в поисках породившего их события. Но не мог, как ни старался, сцепить разрозненные обрывки хоть в какое-то удовлетворительное целое. Голова туманилась, объяснения искрились яркой радугой абсурда.
Неподалеку от меня на краю тротуара несколько человек ждали автобуса. Я машинально направился к ним, чтобы избавиться от наваждения. В самом деле: я выдумал все это или пережил нечто подобное? Или в мозгу смешались впечатления от путешествий, прочитанных книг, театральных постановок и воображение разорвало реальность на куски?
В группе запоздалых пассажиров, терпеливо ожидавших автобуса, я заметил человека без шляпы, одетого в темный, довольно элегантный костюм. Несмотря на седые волосы, в нем чувствовалась сила и молодая энергия. Холод его безразличного взгляда, казалось, только зафиксировал беспорядок моих мыслей. Я был совершенно уверен, что видел его раньше. Он, вне всякого сомнения, был как-то впутан в галлюцинаторный хаос, который я напрасно старался прояснить. Между ним и мной существовала связь куда более прочная, нежели эфемерная нить случайной встречи.
Автобус въехал на площадь, поиграл фарами и остановился точно перед нами. Одни пассажиры вышли и торопливо удалились, другие столь же быстро поднялись, и мы остались вдвоем на остановке.
Он посмотрел на меня, слегка кивнул и двинулся наискосок по направлению к собору: темно-зеленая колокольня, едва освещенная редкими прожекторами, зловеще фосфоресцировала в ночи.
Зачем я пошел вслед — не понимаю. Меня тянуло повелительное и загадочное влечение: я пытался восстановить в памяти события, в которых так или иначе играл роль этот незнакомец.
Он шел решительной походкой — звонкий ритмичный стук его каблуков вызвал в памяти картины военного времени, и я невольно ускорил и выровнял шаг. Этот подтянутый мужчина в темном костюме понемногу проступил из глубины моих воспоминаний. Он предстал передо мной в сапогах, в серой униформе, с кортиком у бедра.
Я когда-то попал в очень тяжелое положение, и дело грозило обернуться не просто неприятностями. Не помню всех обстоятельств: кажется, пришлось слепо довериться человеку, который в любой момент мог воспользоваться моей беспомощностью и злоупотребить моей информацией. Но этот вражеский офицер не предал меня. Вероятно, я остался жив благодаря его гуманности — безразличной и даже презрительной.
…Он обернулся и сделал знак рукой. Я повиновался и подошел ближе. Когда-то таким приблизительно жестом он дал мне понять, что я свободен. Слева, у входа в парк, сияла цветной иллюминацией ветряная мельница. На углу Контрэскарпа и Кольхокерштрассе он остановился и, щелкнув каблуками, резко повернулся. Мы стояли у двери маленького бара, он дружески пригласил меня.
Я вошел, не выразив ни малейшего удивления, и легкие металлические ленты сухо зазвенели над головой. В синеватом от табачного дыма углу сидели несколько молодых людей: они секунду рассматривали нас, потом снова склонились над своим столиком.
Теперь, когда представилась возможность лучше рассмотреть его лицо, я заколебался — сходство, правда, было, но, если учесть, сколько лет прошло… Тем не менее я, безусловно, знал случайного спутника: когда он заговорил, тембр голоса мне показался знакомым — низкий густой баритон. Тонкие губы едва шевелились на этом холодном, красивом, странно неподвижном лице. Глаза цвета бледной бирюзы поблескивали жестко и, вероятно, легко загорались жестоким огнем. Он сказал примерно следующее:
— Мы уже встречались, не так ли? Капризная судьба иногда скрещивает наши пути. Припоминаете?
Я слушал и ничего не мог понять. Выходит, мы встречались не один раз? Воспоминания сходились в расходились в сумасшедших узорах, мысли сталкивались и распадались, рождая яркие и нелепые видения. Кошмарный город вставал из небытия — в нем смешались монументы и здания самых близких и самых удаленных эпох и цивилизаций; среди гигантских портовых кранов воздвигались соборы; широкие пакгаузы раскинулись в публичных садах, где средь бела дня летели освещенные поезда; на асфальтовых двориках шекспировских замков под неистовым солнцем жарились бесчисленные купальщики… Мой спутник продолжал:
— Так припоминаете? Копенгаген, возможно, Лиссабон или Лондон. Ну, подумайте хорошенько. Вас еще сопровождала молодая рыжеволосая женщина, которая… — Он наклонился и шепотом уточнил: — …которая потом умерла.
Ледяная дрожь прошла у меня по телу. Сознание постепенно прояснялось. Все возвращалось на свои места: так в фильме, прокрученном наоборот, разрушенный дом вновь обретает архитектурную логику. Да, я видел этого человека несколько раз в жизни. Совсем не удивительно, что он сохранил воспоминание о Линде. Однажды увидев, никто не мог ее позабыть. Но то, что он знал о ее смерти, не зная даже имени, меня поразило. Линда умерла пять лет назад, сразу после нашей поездки в Данию, умерла в Лондоне.
— Откуда вам известно… — начал я, не осмеливаясь поднять глаза.
Гарсон принес бутылку рейнского вина, с должным почтением откупорил, наполнил два высоких бокала.
— Прозит! — Незнакомец даже не улыбнулся.
— Прозит!
Горло у меня сжалось, и я пил великолепное вино с трудом.
— Меня зовут Зодербаум, — сказал он. — Но есть и разные другие имена. Смотря по обстоятельствам…
Он говорил с легким акцентом, который придавал словам неожиданную мягкость.
— Не грустите, майн герр, расскажите-ка лучше об этой молодой рыжеволосой женщине. У нее было слабое здоровье, не так ли?
Я бы хотел что-нибудь узнать об этом человеке, но сразу стало понятно — бессмысленная это затея. И при этом его присутствие завораживало, лишало воли меня. Под его холодным, безжалостным взглядом я распутал горестный клубок моих воспоминаний. Рассказал о знакомстве с Линдой, о часах, проведенных с женщиной более чем странной, о местах, где мы побывали, о том, чем я пожертвовал ради нее. Рассказал о наших радостях и печалях, о тяготах артистической карьеры, о цене настоящего успеха…
Он слушал внимательно и равнодушно. К моему великому изумлению, два раза поправил даты и вообще вел себя так, словно я повторяю прочитанную им лекцию, а он лишь контролирует точность усвоения.
Но я больше не хотел ничего понимать. Спросил наудачу, откуда он все это так хорошо и даже лучше меня знает и зачем побудил меня к бесполезной откровенности. Но в глазах цвета бирюзы не отразилось никакой реакции, а молчание было поистине минеральным.
— Пойдемте отсюда, — сказал он наконец. — Мне надоела голова этого достойного бюргера позади вас.
Я обернулся. На стене висела гравюра, изображающая знаменитого юриста Отто Менкениуса в парике и жабо.
— Знаете, у него такая же горькая складка рта, как и у вас. Сходство поразительное.
Я, честно говоря, никакого сходства не приметил. Он заплатил, и мы вышли. Он увлек меня на Биркенштрассе в «Атлантик-Сити» — стандартный шикарный ресторан, обычный для любого большого города: много персонала, много скучающих пар, много мужчин, пьющих в одиночку у стойки. Банальная приманка для страдающих сплином или бессонницей. Директор приветствовал моего нового знакомого как примечательного завсегдатая. Зодербаум меня представил и, пока я усаживался, прошептал ему на ухо несколько слов.
Оркестр — «Танцкапелла Маринга», согласно броской надписи на эстраде, — играл нечто монотонное и медлительное: по крайней мере две или три пары танцевали неубедительно, без всякого энтузиазма. Когда кельнер принес бутылку шампанского, барабанная дробь возвестила аттракцион «Дамы ангажируют кавалеров». Десяток девиц ринулись приглашать мужчин, не разбирая, одиноки те или нет; счастливые избранники вяло спускались на танцевальную площадку, не очень сообразуясь с тактом дурацкого военного марша.
— Все это малоинтересно, — сказал Зодербаум, — но подождите немного. Будет сюрприз, уверяю вас. Сенсационный номер под названием «Листопад».
Меня клонило в сон от теплого шампанского. Мой компаньон внимательно осматривался, словно кого-то поджидал. Директор плавно проскользнул между столиками и в свою очередь прошептал что-то ему. Глаза Зодербаума беспокойно вспыхнули.
Новая барабанная дробь. Прожектор заметался по залу и остановился в центре площадки, осветив молодую рыжеволосую женщину в зеленом платье.
— Линда! — крикнул я и рванулся встать. Рука Зодербаума удержала меня.
— Это Линда? — Я смотрел на него растерянно, не понимая ровно ничего.
Линда. Что за бред! Случайное сходство исключалось. Галлюцинация? В таком месте? Чепуха!
Ее лицо: резковатые скулы, всегда удивленный взгляд, характерный наклон головы вправо. Какие могут быть сомнения? Я пристально следил за ее жестами, ловил нервный поворот плеч, присущую только ей несколько развязную грацию. Она. Несомненно она. Впрочем, мне и не было надобности изучать фигуру на площадке. Я чувствовал Линду всем своим существом.
Зодербаум разглядывал меня с интересом.
— Ради этого стоило немного поскучать. Экстраординарное сходство, не так ли?
— О каком сходстве вы говорите? Это она. Я сейчас к ней подойду и поговорю.
Его губы искривила жесткая усмешка.
— Секунду! Сидите спокойно. Вы еще не все видели.
Странная фраза. Говорил ли он о продолжении номера или имел в виду что-то связанное с самой Линдой?
Я не мог, разумеется, прервать представление, но с нетерпением ждал конца. Сейчас брошусь к этой женщине — будь это Линда или ее двойник, — скажу ей… А что, собственно, скажу? Сколько лет прошло. Все происходящее — немыслимая, издевательская фантасмагория…
Под лучом прожектора Линда двигалась медленно и отнюдь не танцующим шагом. Лениво качая бедрами, сделала оборот, платье зашелестело, соскользнуло, и она раскрылась, словно апельсин.
Но расцвет эротического шоу прервался отчаянным сухим отрывистым кашлем. Приступ согнул ее вдвое, она задыхалась, хваталась за горло, раздирая резкими взмахами чарующий ритм блюза. Кашель не отпускал ее, артерия напряглась, бешеная судорога изуродовала обращенное ко мне лицо… Кровь сначала потекла струйкой, затем хлынула ручьем на грудь… Линда сжала пальцами виски, замотала головой, закричала хрипло и страшно…
На мое плечо легла железная рука Зодербаума. Я и без этого не мог шевельнуться, зафасцинированный, парализованный зрелищем окровавленной Линды.
Все произошло очень быстро. Прозвучал громкий, гортанный голос — прожектор выключили. В темноте послышался стук бегущих каблуков…
Линда умирала точно так же, как в Лондоне пять лет назад.
Когда зажегся свет, Зодербаума рядом не было. Кельнер старательно вытирал паркет щеткой, обернутой в шерстяную тряпку. Я так и не смог увидеть Линду. Все мои вопросы разбивались о холодную вежливость, о стену молчания. Меня встречало настороженное сочувствие, деликатное недоумение. Люди поспешно прекращали разговор, ссылаясь на неотложные дела…
Но это был только первый этап моего крестного пути. Каждый год при тех или иных обстоятельствах живая Линда появляется передо мной и каждый раз умирает, захлебываясь собственной кровью, и каждый раз я бессилен что-либо сделать.
Это будет продолжаться до моей смерти.
По крайней мере, если Зодербаум не перестанет меня пытать. Беспощадная судьба скрещивает наши пути. Я всегда узнаю его, кем бы он ни притворялся. Ибо только ему я обязан периодической реальностью этого кошмара.
Решётка
К полуночи она встревожилась и сказала, что времени много и ей пора возвращаться. Скомкала розовый фуляровый платок, который, очевидно, служил для защиты прически от ветра, и прижала к груди. Потом чуть отвела руку с платком, наклонила голову и внимательно посмотрела на белую материю платья.
В гардеробной почти никого. Праздник был в разгаре.
— Маленькая неприятность? — поинтересовался он. Она смущенно улыбнулась:
— Это от вина. Слегка не повезло. Сама виновата, нечего садиться за стол с любителями «божоле». Тем более если сама не пьешь.
— Чепуха. Не обращайте внимания.
Он тактично старался не смотреть на пятно, которое она заботливо прикрывала. Предложил подвезти, она сразу согласилась и в полутьме кабины не выказала никакой робости, когда он взял ее за подбородок и нежно поцеловал.
Она жила за городом в лесистом предместье. Он покорно крутил руль согласно ее указаниям. Машина часто останавливалась. Ему нравилось отдавать инициативу девушке и ощущать покусывания на губах и языке. Она, правда, не страдала излишней уступчивостью. Сентиментальные паузы удлиняли дорогу, но вот она подняла руку:
— Это здесь. Остановите.
Момент расставания затуманил глаза и вызвал бледную тень вокруг ее губ.
— Я не могу отпустить вас просто так. — Его голос прерывался. — Когда мы увидимся? Может быть, вы черкнете адрес?
Она помолчала, потом попросила клочок бумаги. Он достал две визитные карточки и ручку. Она написала свое имя и адрес. Перед тем как сунуть в карман кусочек картона, он прочел вслух ее имя: Анна Сигурд. Они вышли из машины и прижались друг к другу в томительном порыве. Она прошептала:
— До свидания. Дам о себе знать. Обещаю.
— Как я счастлив, что вы есть на свете, — улыбнулся он.
Она убежала, помахав своим фуляровым платком. Тучи сгустились, от земли поднимался терпкий запах весны. Он грустно следил, как быстро пропадает в темноте белое платье. Сейчас она, должно быть, толкнула решетку меж двух маленьких домиков —послышался скрежет железа — и побежала по саду.
Он уселся в машину растроганный и счастливый.
Все улицы в этом лесистом предместье выглядели примерно одинаково. Высокие живые изгороди, парки, запущенные сады, виллы, утопающие в густой зелени, покрытые вьющимися растениями, хорошо защищенные от любопытных глаз и уличного шума. Он несколько раз изучал план квартала, чтобы обнаружить авеню Мелез и номер тридцать восемь. Пришлось отъехать от главного шоссе и петлять по довольно узкой дороге, мощенной цветными плитами в шахматном порядке. К тому же таблички с номерами сплошь заслонял плющ. Наконец, после длительных поисков, он прочел: «Сигурд».
Он облегченно вздохнул. Местность была ему, правда, совершенно незнакома. Ему казалось, что месяц назад он отвез свою «ночную фею», как он мысленно ее называл, совсем не сюда. Но тогда дело было ночью и на деревьях едва пробились почки. Пышная нынешняя зелень, вероятно, совсем изменила пейзаж. Он прошел немного по аллее и очутился перед железной решеткой, выкрашенной белой краской. Нажатия на кнопку звонка ни к чему не привели — он заметил, что провод прогнил. Попытался открыть калитку; трава разрослась так, что только после основательных усилий удалось сдвинуть решетчатую дверцу на четверть оборота и протиснуться не без некоторого ущерба. Он поплутал по тропинке, едва различимой в буйных зарослях, и выбрался к дому.
Тишина, деревенская тишина. Шелест листвы, крик невидимой птицы. Он позвонил несколько раз, подождал и огорченно решил, что двери здесь вообще не открываются. Но он ошибся. На пороге появился старик с водянисто-голубыми глазами. Он провел пальцами по тщательно выбритой щеке — кожа была натянутая, практически без морщин, желтоватого оттенка — и принялся переминаться с ноги на ногу, недоверчиво и опасливо поглядывая на пришельца. Ему явно не понравился неожиданный визит — видимо, его отвлекли от какого-то домашнего занятия.
— Извините за вторжение, — мягко обратился к нему молодой человек. — Я бы хотел поговорить с мадемуазель Сигурд.
Недоверчивость сменилась откровенной враждебностью.
— Не понимаю, — отрезал старик. — Не понимаю, что вам нужно от моей племянницы.
Опасаясь, что его выпроводят прежде, чем он сумеет объясниться, молодой человек заторопился:
— Выслушайте меня, месье, умоляю вас, и простите мою назойливость. Это крайне важно.
В его тоне прозвучало столько тоски и наивной непосредственности, что старик, сохраняя прежний недоверчивый вид, предложил ему высказаться.
— Месяц назад я провел вечер с прелестной девушкой. Теперь выяснилось, что она ваша племянница. Ее зовут Анна Сигурд. Мы должны были встретиться через неделю. С тех пор я не имею о ней никаких вестей. Возможно ли увидеть ее, поговорить с ней? Она здесь?
Худой, сгорбленный пожилой человек смотрел на него внимательно и очень сосредоточенно.
Мадам Р. заговорила о любви. Я слушал и выжидал, равно как и мадемуазель Онорина. Мы обменялись с ней взглядами, скорее недоуменными, чем понимающими. Мадам Р. это заметила и рассмеялась удовлетворенно, даже торжествующе:
— Вы, вероятно, считаете меня старой дурой. Напрасно. Поверьте моему долгому опыту: вы потом будете горько сожалеть о часах, потерянных для любви и наслаждения. О, не будем различать. Все это взаимосвязано гораздо теснее, нежели вы думаете. Самая чистая любовь всегда немного тревожит плоть, а глаза и губы в конце концов пробуждают внимание сердца…
Она ласково погладила волосы мадемуазель Онорины и слегка потрепала меня по щеке.
— До любых цветов и плодов можно дотянуться при желании, — продолжала она. — На закате дней будет грустно вспоминать о жестах, на которые решался кто угодно, только не вы.
Она посмотрела на мадемуазель Онорину, словно приглашая дальше играть заранее оговоренную роль, и та наклонилась чуть-чуть вперед, наполовину обнажив свою грудь.
Молчание. Тревожное молчание. Между нами тремя родилась жестокая неопределенность, соединившая нас каким-то беспокойным предчувствием. Что это за спектакль? Что должно произойти? И почему вдруг забилось сердце? Глупо. Откуда-то издалека донесся голос мадам Р.:
— А из вас получается милая пара. Поднимитесь, я хочу получше рассмотреть.
Дрожащие пальцы коснулись моей руки. Мы с мадемуазель Онориной покорно встали.
— Да подойди к ней ближе. Так. Ты выше ее на голову. Она легкая, просто воздушная. Я уверена, ты поднимешь ее на руки и даже не заметишь.
Честно говоря, смысл этой игры от меня ускользал. Я машинально взял на руки мадемуазель Онорину. Действительно, легкая, как маленькая девочка. Она не противилась, ее тело трепетало под шелком живой теплотой. Я тут же поставил ее на пол. Все это было искусительно, беспокойно, сладострастно…
— Вы наивны, как дети, — в голосе мадам Р. прошла хриплая нота. — Вас, пожалуй, опасно оставлять одних.
Мы уселись сконфуженные, не глядя друг на друга. Мадам Р. долго смотрела в открытое окно, потом сказала:
— Видишь ли, малышка, это все ерунда. Главное — это… это… — И вдруг закричала: — Да обними же ее, недотепа!
Я подошел к нежданно податливой компаньонке, обнял ее плечи, прижался к ее спине. Полагаю, мы оба закрыли глаза. Мое сердце стучало быстро, и другое, вод левой рукой, билось испуганной птицей. Это продолжалось, пока мадам Р. не заговорила вновь. Не могу передать ее слова точно, поскольку смысл таял и пропадал в климате этого момента.
Вспоминаю ее нервную тонкую руку на моем пледе, ее лицо, медленно приближающееся к моему. Ее губы страдальчески сжимались и разжимались, открывая зубы, еще ровные и красивые. В ее глазах, в ее чудесных карих глазах мерцала мучительная боль. Наконец она опустила голову:
— Оставьте меня, дети…
Нам стало неловко и неуютно. Я тут же попрощался. В коридоре дружески протянул руку мадемуазель Онорине. Она подчеркнуто не заметила ее и спросила:
— Вы что-нибудь понимаете? Чего она добивается, хотела бы я знать.
— Каприз старой дамы, вероятно.
— Мне это совсем ни к чему. И после того, как она меня уверяла…
Она умолкла. Досада, раздражение, усталость отразились на ее лице.
На пороге меня догнал оживленный голос мадам Р.:
— Ты придешь в понедельник, как договорились? 'Мы продолжим нашу беседу…
Нет, мы ее не продолжили. Через два дня рано утром я услышал по телефону холодные интонации мадемуазель Онорины:
— Она умерла этой ночью…
Я слушал и не верил. Я был потрясен, несмотря на понятную вероятность такого события. Когда я прибежал, мадемуазель Онорина встретила меня как драгоценного друга и сказала спокойно:
— Все кончено. Она приняла слишком много снотворного. — Сказала без всякого комментария. Потом посмотрела мне прямо в глаза: — Вы, конечно, не могли не знать, что она злоупотребляла барбитуратами?
— Возможно. Не знаю. Кажется, слышал, — бормотал я не очень вразумительно.
Мы прошли в салон. Мадам Р., казалось, мирно спала на кушетке, где я видел ее в последний раз. Я опустился на колени и поцеловал ей руку.
Мадемуазель Онорина подождала с минуту, потом сказала:
— Я полагаю, надо позвать доктора.
— Как! Разве вы еще не позвали?
— Я решила дождаться вашего прихода.
Она погладила бровь безымянным пальцем. Я смотрел на нее в полном недоумении. В мозгу крутились мысли самые невероятные.
— Это настоящее освобождение, — прошептала она.
Я боялся ее понимать.
— Освобождение? Для кого?
— Для нее, разумеется. Она так страдала!
Боже, какое авторитетное, вызывающее спокойствие! И я целовал этот рот? Неужели эта женщина трогательно и самозабвенно покоилась в моих руках?
— Она приняла большую дозу снотворного. Вы это знаете.
Я подошел совсем близко и посмотрел ей в глаза. Резко схватил за плечи, встряхнул. Она откинула голову, опустила ресницы, уголки ее губ разошлись в какую-то неподвижную улыбку. Кончик языка зарозовел, потом исчез. Мне вдруг показалось, что она сейчас меня укусит…
Слеза выкатилась и застыла на ее щеке.
— Да, я знаю. Звоните доктору.
Я тоже не смог удержаться от слез.
Куда пойдём вечером?
Я не испытываю ничего, кроме нарастающего кошмара воспоминаний.
Клод Сеньоль
Это случилось в Бремене, в причудливом городе, где после войны современные здания выросли прямо в центре средневековых кварталов. Несколько часов я бесцельно бродил по улицам, пока не спустились вечерние сумерки.
Я никогда не бывал здесь прежде, но меня не покидало смутное ощущение привычности этих мест. Мрачные фасады, украшенные барельефами и скульптурами, звон соборных колоколов, какая-то специфическая атмосфера — все это пробуждало расплывчатые воспоминания, которые разум назойливо пытался упорядочить помимо моей воли. Может быть, и не воспоминания вовсе, может быть, образы давнего или недавнего сна, одинокие, блуждающие реминисценции, бледные провозвестия из будущего… Трудно сказать.
Я прислонился к стене ратуши и принялся изучать статую Роланда. Острые железные поножи гигантского рыцаря привлекли почему-то мое внимание. Я смотрел и смотрел до боли в глазах… Потом снова двинулся в путь.
Я шел по улицам города, похожего на Бремен, но бесконечно более величественного: по мере моего продвижения перспектива расширялась и возрастала, готические аркады сменялись головокружительным лабиринтом колонн, портики открывались на гигантские внутренние площади, где высились роскошные дворцы, которые словно отступали при моем приближении, так что дорога, мощенная серыми квадратными плитами, все удлинялась…
Потом я завернул за угол какого-то здания и прошел по набережной. Тысячи фонарей отражались в неподвижной воде и пропадали за горизонтом. Я шел по огромному городу, и ему не было конца, и он был совершенно пуст. Всякая жизнь замерла, как случается по воскресеньям, когда обычно оживленные кварталы дразнят глаза мнимым обещанием вечного безлюдья. Мое сознание, обеспокоенное угрожающими размерами каменных миражей, тщетно искало знакомые ориентиры. Бесполезно. Нить размышления все время рвалась. Помнится, я оказался в парке и стал вслушиваться в хруст гравия под ногами, радуясь несомненной реальности звука, но далее… Далее группировались чудовищные бронзовые статуи всевозможных зверей, они застыли в монолитном динамизме ужасной и беспрерывной борьбы — львы, быки, динозавры…
Потом я вошел под своды огромной триумфальной арки. Ее шлифованные глыбы, пораженные какой-то проказой, источали белесую влагу… Я шагал угрюмо и безнадежно, отчаявшись когда-либо вернуться… и вдруг попал на маленькую площадь, где обычные жалюзи маскировали обычные витрины магазинов. Знакомое место. Вот и панель сигнализации — значит, здесь автомобильная стоянка, где осталась моя машина. Но действительно ли это стоянка и моя ли машина тут стоит? Я огляделся. Узкая улица поднималась в гору, и там в подъезде пряталась какая-то старуха. Она следила за мной?
Устрашенный живостью полузабытых воспоминаний, я тщетно напрягал свою мысль в поисках породившего их события. Но не мог, как ни старался, сцепить разрозненные обрывки хоть в какое-то удовлетворительное целое. Голова туманилась, объяснения искрились яркой радугой абсурда.
Неподалеку от меня на краю тротуара несколько человек ждали автобуса. Я машинально направился к ним, чтобы избавиться от наваждения. В самом деле: я выдумал все это или пережил нечто подобное? Или в мозгу смешались впечатления от путешествий, прочитанных книг, театральных постановок и воображение разорвало реальность на куски?
В группе запоздалых пассажиров, терпеливо ожидавших автобуса, я заметил человека без шляпы, одетого в темный, довольно элегантный костюм. Несмотря на седые волосы, в нем чувствовалась сила и молодая энергия. Холод его безразличного взгляда, казалось, только зафиксировал беспорядок моих мыслей. Я был совершенно уверен, что видел его раньше. Он, вне всякого сомнения, был как-то впутан в галлюцинаторный хаос, который я напрасно старался прояснить. Между ним и мной существовала связь куда более прочная, нежели эфемерная нить случайной встречи.
Автобус въехал на площадь, поиграл фарами и остановился точно перед нами. Одни пассажиры вышли и торопливо удалились, другие столь же быстро поднялись, и мы остались вдвоем на остановке.
Он посмотрел на меня, слегка кивнул и двинулся наискосок по направлению к собору: темно-зеленая колокольня, едва освещенная редкими прожекторами, зловеще фосфоресцировала в ночи.
Зачем я пошел вслед — не понимаю. Меня тянуло повелительное и загадочное влечение: я пытался восстановить в памяти события, в которых так или иначе играл роль этот незнакомец.
Он шел решительной походкой — звонкий ритмичный стук его каблуков вызвал в памяти картины военного времени, и я невольно ускорил и выровнял шаг. Этот подтянутый мужчина в темном костюме понемногу проступил из глубины моих воспоминаний. Он предстал передо мной в сапогах, в серой униформе, с кортиком у бедра.
Я когда-то попал в очень тяжелое положение, и дело грозило обернуться не просто неприятностями. Не помню всех обстоятельств: кажется, пришлось слепо довериться человеку, который в любой момент мог воспользоваться моей беспомощностью и злоупотребить моей информацией. Но этот вражеский офицер не предал меня. Вероятно, я остался жив благодаря его гуманности — безразличной и даже презрительной.
…Он обернулся и сделал знак рукой. Я повиновался и подошел ближе. Когда-то таким приблизительно жестом он дал мне понять, что я свободен. Слева, у входа в парк, сияла цветной иллюминацией ветряная мельница. На углу Контрэскарпа и Кольхокерштрассе он остановился и, щелкнув каблуками, резко повернулся. Мы стояли у двери маленького бара, он дружески пригласил меня.
Я вошел, не выразив ни малейшего удивления, и легкие металлические ленты сухо зазвенели над головой. В синеватом от табачного дыма углу сидели несколько молодых людей: они секунду рассматривали нас, потом снова склонились над своим столиком.
Теперь, когда представилась возможность лучше рассмотреть его лицо, я заколебался — сходство, правда, было, но, если учесть, сколько лет прошло… Тем не менее я, безусловно, знал случайного спутника: когда он заговорил, тембр голоса мне показался знакомым — низкий густой баритон. Тонкие губы едва шевелились на этом холодном, красивом, странно неподвижном лице. Глаза цвета бледной бирюзы поблескивали жестко и, вероятно, легко загорались жестоким огнем. Он сказал примерно следующее:
— Мы уже встречались, не так ли? Капризная судьба иногда скрещивает наши пути. Припоминаете?
Я слушал и ничего не мог понять. Выходит, мы встречались не один раз? Воспоминания сходились в расходились в сумасшедших узорах, мысли сталкивались и распадались, рождая яркие и нелепые видения. Кошмарный город вставал из небытия — в нем смешались монументы и здания самых близких и самых удаленных эпох и цивилизаций; среди гигантских портовых кранов воздвигались соборы; широкие пакгаузы раскинулись в публичных садах, где средь бела дня летели освещенные поезда; на асфальтовых двориках шекспировских замков под неистовым солнцем жарились бесчисленные купальщики… Мой спутник продолжал:
— Так припоминаете? Копенгаген, возможно, Лиссабон или Лондон. Ну, подумайте хорошенько. Вас еще сопровождала молодая рыжеволосая женщина, которая… — Он наклонился и шепотом уточнил: — …которая потом умерла.
Ледяная дрожь прошла у меня по телу. Сознание постепенно прояснялось. Все возвращалось на свои места: так в фильме, прокрученном наоборот, разрушенный дом вновь обретает архитектурную логику. Да, я видел этого человека несколько раз в жизни. Совсем не удивительно, что он сохранил воспоминание о Линде. Однажды увидев, никто не мог ее позабыть. Но то, что он знал о ее смерти, не зная даже имени, меня поразило. Линда умерла пять лет назад, сразу после нашей поездки в Данию, умерла в Лондоне.
— Откуда вам известно… — начал я, не осмеливаясь поднять глаза.
Гарсон принес бутылку рейнского вина, с должным почтением откупорил, наполнил два высоких бокала.
— Прозит! — Незнакомец даже не улыбнулся.
— Прозит!
Горло у меня сжалось, и я пил великолепное вино с трудом.
— Меня зовут Зодербаум, — сказал он. — Но есть и разные другие имена. Смотря по обстоятельствам…
Он говорил с легким акцентом, который придавал словам неожиданную мягкость.
— Не грустите, майн герр, расскажите-ка лучше об этой молодой рыжеволосой женщине. У нее было слабое здоровье, не так ли?
Я бы хотел что-нибудь узнать об этом человеке, но сразу стало понятно — бессмысленная это затея. И при этом его присутствие завораживало, лишало воли меня. Под его холодным, безжалостным взглядом я распутал горестный клубок моих воспоминаний. Рассказал о знакомстве с Линдой, о часах, проведенных с женщиной более чем странной, о местах, где мы побывали, о том, чем я пожертвовал ради нее. Рассказал о наших радостях и печалях, о тяготах артистической карьеры, о цене настоящего успеха…
Он слушал внимательно и равнодушно. К моему великому изумлению, два раза поправил даты и вообще вел себя так, словно я повторяю прочитанную им лекцию, а он лишь контролирует точность усвоения.
Но я больше не хотел ничего понимать. Спросил наудачу, откуда он все это так хорошо и даже лучше меня знает и зачем побудил меня к бесполезной откровенности. Но в глазах цвета бирюзы не отразилось никакой реакции, а молчание было поистине минеральным.
— Пойдемте отсюда, — сказал он наконец. — Мне надоела голова этого достойного бюргера позади вас.
Я обернулся. На стене висела гравюра, изображающая знаменитого юриста Отто Менкениуса в парике и жабо.
— Знаете, у него такая же горькая складка рта, как и у вас. Сходство поразительное.
Я, честно говоря, никакого сходства не приметил. Он заплатил, и мы вышли. Он увлек меня на Биркенштрассе в «Атлантик-Сити» — стандартный шикарный ресторан, обычный для любого большого города: много персонала, много скучающих пар, много мужчин, пьющих в одиночку у стойки. Банальная приманка для страдающих сплином или бессонницей. Директор приветствовал моего нового знакомого как примечательного завсегдатая. Зодербаум меня представил и, пока я усаживался, прошептал ему на ухо несколько слов.
Оркестр — «Танцкапелла Маринга», согласно броской надписи на эстраде, — играл нечто монотонное и медлительное: по крайней мере две или три пары танцевали неубедительно, без всякого энтузиазма. Когда кельнер принес бутылку шампанского, барабанная дробь возвестила аттракцион «Дамы ангажируют кавалеров». Десяток девиц ринулись приглашать мужчин, не разбирая, одиноки те или нет; счастливые избранники вяло спускались на танцевальную площадку, не очень сообразуясь с тактом дурацкого военного марша.
— Все это малоинтересно, — сказал Зодербаум, — но подождите немного. Будет сюрприз, уверяю вас. Сенсационный номер под названием «Листопад».
Меня клонило в сон от теплого шампанского. Мой компаньон внимательно осматривался, словно кого-то поджидал. Директор плавно проскользнул между столиками и в свою очередь прошептал что-то ему. Глаза Зодербаума беспокойно вспыхнули.
Новая барабанная дробь. Прожектор заметался по залу и остановился в центре площадки, осветив молодую рыжеволосую женщину в зеленом платье.
— Линда! — крикнул я и рванулся встать. Рука Зодербаума удержала меня.
— Это Линда? — Я смотрел на него растерянно, не понимая ровно ничего.
Линда. Что за бред! Случайное сходство исключалось. Галлюцинация? В таком месте? Чепуха!
Ее лицо: резковатые скулы, всегда удивленный взгляд, характерный наклон головы вправо. Какие могут быть сомнения? Я пристально следил за ее жестами, ловил нервный поворот плеч, присущую только ей несколько развязную грацию. Она. Несомненно она. Впрочем, мне и не было надобности изучать фигуру на площадке. Я чувствовал Линду всем своим существом.
Зодербаум разглядывал меня с интересом.
— Ради этого стоило немного поскучать. Экстраординарное сходство, не так ли?
— О каком сходстве вы говорите? Это она. Я сейчас к ней подойду и поговорю.
Его губы искривила жесткая усмешка.
— Секунду! Сидите спокойно. Вы еще не все видели.
Странная фраза. Говорил ли он о продолжении номера или имел в виду что-то связанное с самой Линдой?
Я не мог, разумеется, прервать представление, но с нетерпением ждал конца. Сейчас брошусь к этой женщине — будь это Линда или ее двойник, — скажу ей… А что, собственно, скажу? Сколько лет прошло. Все происходящее — немыслимая, издевательская фантасмагория…
Под лучом прожектора Линда двигалась медленно и отнюдь не танцующим шагом. Лениво качая бедрами, сделала оборот, платье зашелестело, соскользнуло, и она раскрылась, словно апельсин.
Но расцвет эротического шоу прервался отчаянным сухим отрывистым кашлем. Приступ согнул ее вдвое, она задыхалась, хваталась за горло, раздирая резкими взмахами чарующий ритм блюза. Кашель не отпускал ее, артерия напряглась, бешеная судорога изуродовала обращенное ко мне лицо… Кровь сначала потекла струйкой, затем хлынула ручьем на грудь… Линда сжала пальцами виски, замотала головой, закричала хрипло и страшно…
На мое плечо легла железная рука Зодербаума. Я и без этого не мог шевельнуться, зафасцинированный, парализованный зрелищем окровавленной Линды.
Все произошло очень быстро. Прозвучал громкий, гортанный голос — прожектор выключили. В темноте послышался стук бегущих каблуков…
Линда умирала точно так же, как в Лондоне пять лет назад.
Когда зажегся свет, Зодербаума рядом не было. Кельнер старательно вытирал паркет щеткой, обернутой в шерстяную тряпку. Я так и не смог увидеть Линду. Все мои вопросы разбивались о холодную вежливость, о стену молчания. Меня встречало настороженное сочувствие, деликатное недоумение. Люди поспешно прекращали разговор, ссылаясь на неотложные дела…
Но это был только первый этап моего крестного пути. Каждый год при тех или иных обстоятельствах живая Линда появляется передо мной и каждый раз умирает, захлебываясь собственной кровью, и каждый раз я бессилен что-либо сделать.
Это будет продолжаться до моей смерти.
По крайней мере, если Зодербаум не перестанет меня пытать. Беспощадная судьба скрещивает наши пути. Я всегда узнаю его, кем бы он ни притворялся. Ибо только ему я обязан периодической реальностью этого кошмара.
Решётка
Из могил поднимаются страждущий юноша и девственница в снежном саване.
Уильям Блейк
К полуночи она встревожилась и сказала, что времени много и ей пора возвращаться. Скомкала розовый фуляровый платок, который, очевидно, служил для защиты прически от ветра, и прижала к груди. Потом чуть отвела руку с платком, наклонила голову и внимательно посмотрела на белую материю платья.
В гардеробной почти никого. Праздник был в разгаре.
— Маленькая неприятность? — поинтересовался он. Она смущенно улыбнулась:
— Это от вина. Слегка не повезло. Сама виновата, нечего садиться за стол с любителями «божоле». Тем более если сама не пьешь.
— Чепуха. Не обращайте внимания.
Он тактично старался не смотреть на пятно, которое она заботливо прикрывала. Предложил подвезти, она сразу согласилась и в полутьме кабины не выказала никакой робости, когда он взял ее за подбородок и нежно поцеловал.
Она жила за городом в лесистом предместье. Он покорно крутил руль согласно ее указаниям. Машина часто останавливалась. Ему нравилось отдавать инициативу девушке и ощущать покусывания на губах и языке. Она, правда, не страдала излишней уступчивостью. Сентиментальные паузы удлиняли дорогу, но вот она подняла руку:
— Это здесь. Остановите.
Момент расставания затуманил глаза и вызвал бледную тень вокруг ее губ.
— Я не могу отпустить вас просто так. — Его голос прерывался. — Когда мы увидимся? Может быть, вы черкнете адрес?
Она помолчала, потом попросила клочок бумаги. Он достал две визитные карточки и ручку. Она написала свое имя и адрес. Перед тем как сунуть в карман кусочек картона, он прочел вслух ее имя: Анна Сигурд. Они вышли из машины и прижались друг к другу в томительном порыве. Она прошептала:
— До свидания. Дам о себе знать. Обещаю.
— Как я счастлив, что вы есть на свете, — улыбнулся он.
Она убежала, помахав своим фуляровым платком. Тучи сгустились, от земли поднимался терпкий запах весны. Он грустно следил, как быстро пропадает в темноте белое платье. Сейчас она, должно быть, толкнула решетку меж двух маленьких домиков —послышался скрежет железа — и побежала по саду.
Он уселся в машину растроганный и счастливый.
Все улицы в этом лесистом предместье выглядели примерно одинаково. Высокие живые изгороди, парки, запущенные сады, виллы, утопающие в густой зелени, покрытые вьющимися растениями, хорошо защищенные от любопытных глаз и уличного шума. Он несколько раз изучал план квартала, чтобы обнаружить авеню Мелез и номер тридцать восемь. Пришлось отъехать от главного шоссе и петлять по довольно узкой дороге, мощенной цветными плитами в шахматном порядке. К тому же таблички с номерами сплошь заслонял плющ. Наконец, после длительных поисков, он прочел: «Сигурд».
Он облегченно вздохнул. Местность была ему, правда, совершенно незнакома. Ему казалось, что месяц назад он отвез свою «ночную фею», как он мысленно ее называл, совсем не сюда. Но тогда дело было ночью и на деревьях едва пробились почки. Пышная нынешняя зелень, вероятно, совсем изменила пейзаж. Он прошел немного по аллее и очутился перед железной решеткой, выкрашенной белой краской. Нажатия на кнопку звонка ни к чему не привели — он заметил, что провод прогнил. Попытался открыть калитку; трава разрослась так, что только после основательных усилий удалось сдвинуть решетчатую дверцу на четверть оборота и протиснуться не без некоторого ущерба. Он поплутал по тропинке, едва различимой в буйных зарослях, и выбрался к дому.
Тишина, деревенская тишина. Шелест листвы, крик невидимой птицы. Он позвонил несколько раз, подождал и огорченно решил, что двери здесь вообще не открываются. Но он ошибся. На пороге появился старик с водянисто-голубыми глазами. Он провел пальцами по тщательно выбритой щеке — кожа была натянутая, практически без морщин, желтоватого оттенка — и принялся переминаться с ноги на ногу, недоверчиво и опасливо поглядывая на пришельца. Ему явно не понравился неожиданный визит — видимо, его отвлекли от какого-то домашнего занятия.
— Извините за вторжение, — мягко обратился к нему молодой человек. — Я бы хотел поговорить с мадемуазель Сигурд.
Недоверчивость сменилась откровенной враждебностью.
— Не понимаю, — отрезал старик. — Не понимаю, что вам нужно от моей племянницы.
Опасаясь, что его выпроводят прежде, чем он сумеет объясниться, молодой человек заторопился:
— Выслушайте меня, месье, умоляю вас, и простите мою назойливость. Это крайне важно.
В его тоне прозвучало столько тоски и наивной непосредственности, что старик, сохраняя прежний недоверчивый вид, предложил ему высказаться.
— Месяц назад я провел вечер с прелестной девушкой. Теперь выяснилось, что она ваша племянница. Ее зовут Анна Сигурд. Мы должны были встретиться через неделю. С тех пор я не имею о ней никаких вестей. Возможно ли увидеть ее, поговорить с ней? Она здесь?
Худой, сгорбленный пожилой человек смотрел на него внимательно и очень сосредоточенно.