Уезжая в Крутогорск, я пожалел парня. Наблюдая за мной, он ориентировался, конечно, по местонахождению комиссии и теперь легко мог потерять меня из вида, но мне самому не хотелось расставаться с ним.
Поэтому, высмотрев его в толпе на улице, я незаметно проследовал за ним до городского садика и, дождавшись момента, когда он, присев на садовую скамейку, принялся с увлечением наблюдать за игрой каких-то двух старичков в шашки, тихо подошел сзади и, не глядя на него, сказал:
– Сегодня я уезжаю в Крутогорск.
Он вздрогнул от неожиданности, повернулся ко мне и сердито зашипел, смотря мне прямо в лицо:
– А зачем ты мне об этом сообщаешь?
Я сделал вид, что ничего не слышу, и равнодушно проследовал дальше.
Через день мы уже находились в Крутогорске.
Старинный небольшой городок раскинулся на обоих берегах медлительной многоводной реки, запруженной плотиной. Здесь было найдено одно из первых месторождений железа на Урале и чуть лине двести лет назад возник железоделательный завод.
При въезде в город бросаются в глаза старинные здания первых заводских контор и каменных палат прежних заводовладельцев, на холмах высятся церкви, тянутся широкие и неровные улицы. У реки виднелись потухшие доменные печи, а еще ниже чернели высокие трубы и закопченные крыши заводских корпусов. Широкий пруд уходил вдаль, а пологие холмы вокруг него тонули в лесах… Только крутых гор не было видно в Крутогорске, и лишь от усталости или спьяну могли первые поселенцы дать такое название здешней местности.
В Крутогорске, оживленном торговом пункте, всегда бывало много проезжих, и двухэтажная каменная гостиница отличалась поместительностью и удобствами, в номерах имелись и электрическое освещение, и водопровод, и даже звонки для вызова коридорных.
Мне отвели чистенький и щеголеватый номерок, но я не собирался в нем прохлаждаться и прямым ходом отправился на знаменитые крутогорские рудники. Мне хотелось сразу же увидеть, в каком состоянии они находятся.
В рудничном управлении мне удивились, – не так скоро ждали они к себе комиссию, но встретили хорошо. Я выразил желание осмотреть рудники, и один из техников вызвался меня сопровождать. Фамилия его была Губинский. Произвел он на меня впечатление человека серьезного и вежливого, и только глаза у него были какие-то голодные: все смотрит, смотрит, точно хочет что-то попросить и не решается.
В те годы работа на рудниках шла плоховато. Разрабатывались главным образом участки, где руда лежала на поверхности. Большинство шахт было заброшено. Работа, по существу, находилась в руках подрядчиков – богатых кулаков, владевших девятью – десятью лошадьми, снимавших отдельные небольшие участки и от себя уже набиравших рабочих, – обычай, сохранившийся от дореволюционного времени.
Ходим мы с Губинским по руднику, показывает он мне шурфы, карьеры да отвалы, показывает очень обстоятельно, объясняет, как производятся работы, жалуется на затишье.
– Как услышал, что вы прибыли, – говорил он, – так даже вздохнулось легче. Вот, думаю, может, и начнется все по-старому, закипит рудник, пойдет работа по-прежнему. Многие уж отвыкли от рудника…
Дня три ходили мы, и с его помощью я действительно все как следует осмотрел, только в нижние штольни не пустил меня Губинский.
– Обвалились они, опасно, – объяснил он. – Еще при Колчаке рухнули.
Впечатление от осмотра сложилось у меня неважное. Работы – непочатый край, все запущено, порядок навести будет нелегко, трудов и денег придется потратить много, но ведь такие дела у нас по всей стране.
Осмотрел я, значит, рудник, и… Нечего мне стало делать. Живу в гостинице и жду у моря погоды. Думаю-гадаю: случится или не случится какое-нибудь происшествие на руднике. И, признаться, хотелось мне, чтобы случилось.
Виктор на глаза мне не показывался, но мельком я заметил, что он в той же гостинице остановился и особенно прятаться от меня не старается, – надоела ему эта игра, да и мне самому она надоела. Рад бы его позвать, но характер выдерживали оба, и никто из нас не хотел первым нарушить условие, которое заключили перед поездкой.
А тут еще пришло письмо от Савина. Передвигаются они с рудника на рудник, и, точно назло, вместе с моим отъездом кончились всякие неприятные сюрпризы. Ни тебе обвалов, ни затопленных шахт… Настроение у Савина, судя по письму, превосходное, и принялся я упрекать себя в склонности выдумывать лишние страхи там, где их вовсе не существует.
Вот в таком невеселом настроении поужинал я однажды вечером в ресторанчике при гостинице, захожу к себе в номер, зажигаю свет, взял какую-то книжку, лег на кровать и вдруг слышу из-под кровати голос:
– Лежи-лежи, не ворочайся. Смотри в книжку, будто читаешь.
Виктор!
– Довольно тебе дурака валять, – говорю я ему спокойно. – Хватит нам в прятки играть. Точно дети балуемся. Ты бы еще маску пострашнее сделал да ночью пугать бы меня пришел. Вылезай да садись на стул, поговорим по-человечески. А то, смотри, встану да вытащу за уши…
– Я тебе говорю – лежи, – отвечает Виктор. – Потерпи минутку. За тобой следят.
– Как так? – спрашиваю и на всякий случай раскрываю книгу и делаю вид, будто ее читаю.
– А так, очень просто, – отвечает Виктор. – Небось и сейчас какой-нибудь дядька против твоих окон торчит и следит за тем, что ты делаешь.
– Ты не ошибаешься? – спрашиваю.
– “Ошибаешься”, как же! – бормочет Виктор под кроватью. – Куда ты ни идешь, за тобой обязательно какой-нибудь тип следует. Второй день наблюдаю. Он за тобой, а я за вами. Вчера ты зашел в номер, спустил на окнах занавески, так он чуть носом к стеклу не приплюснулся.
– А где же ты был? – спрашиваю.
– А я во втором этаже помещаюсь. Открыл окно и дышу свежим воздухом…
– Какие они из себя? – спрашиваю.
– Да простые такие, по виду рабочие. П(е же мне все узнать! Боялся тебя оставить. Еще убьют…
– Ладно, посмотрю, – говорю. – Пойду пройдусь по городу. Ты покуда выбирайся, а завтра часам к трем прошу на это же место.
– Проверь-проверь, – шепчет Виктор. – Свет погаси, а дверь не запирай, мой ключ что-то не очень к твоей двери подходит…
Мне, конечно, и в голову не приходило, что в Крутогорске будут за мной следить!
Вышел на улицу, пошел… Нет, никого не замечаю. Пошел быстрее… Никого! Тогда решил я действовать старым испытанным способом. Пошел потише, чтобы тот, кто за мной следует, отстал, внезапно свернул за угол – и в ближайшие ворота. Слышу – остановился кто-то на углу, а потом мимо ворот пробежал. Выглянул я: какой-то мужчина в ватной куртке. Вышел обратно в переулок, иду вслед за ним. Добежал мужчина до угла, смотрит по сторонам, оборачивается – увидел меня. Растерялся, явно видно… Стоит на месте и смотрит.
– Эй, гражданин! – кричу я ему. – Где тут Емельяновы живут? Заходил в тот дом, говорят – нету.
– Какие Емельяновы? – спрашивает он.
– Как “какие”? – говорю. – Назар Егорыч Емельянов!
– Не слышал, – отвечает мой преследователь. – А вам зачем они?
– Да свататься к его дочери хочу, – говорю, поворачиваюсь и иду обратно…
И что бы вы думали! Помедлил он, помедлил и пошел за мной… Действительно, думаю, неопытные, нашли кого посылать!
Пораскинул я тогда мыслями. Коли кто-то мной интересуется, думаю, может, и Губинский не зря ко мне привязался. Ей-богу, думаю, не зря…
Выхожу утром из гостиницы – опять за мной какой-то хлюст тащится. Дошли до рудника. У конторы Губинский уже дожидается.
– Куда сегодня? – спрашивает.
Обернулся я – исчез мой спутник. Фигурально выражаясь, передал меня с рук на руки.
– Сейчас надумаем, – отвечаю. – Только сперва минут на пять в рудничный комитет зайдем.
Народ там постоянно толпится. Поговорили мы с людьми, посмеялись, Губинский с кем-то поспорил.
А я отозвал в сторону председателя рудничного комитета и говорю ему вполголоса:
– Даю тебе задание как коммунисту и красному партизану. Сослужи службу, задержи Губинского часа на два. Только деликатно, чтоб комар носу не подточил… Понятно?
– Вот это правильно, – отвечает председатель. – Губинский при отступлении колчаковцев неведомо где недели три пропадал. Мы хоть и приняли его обратно в горный отдел, но я сам мало ему доверяю.
Отошел я к Губинскому.
– Пошли, что ли?
– Погоди, Викентьич, – обращается тогда председатель к Губинскому. – Мне с тобой по одному делу надо посоветоваться. Тут ребята насчет расценок волынят. Давай проверим…
– Не могу я, – отвечает Губинский. – Меня к товарищу Пронину прикомандировали. Вечером – пожалуйста…
– А вы не стесняйтесь, – говорю я. – Я пока в рудничное управление схожу. Там вас и подожду.
– Останешься? – спрашивает председатель Губинского.
– Ладно, – согласился он. – А захотите пройтись куда-нибудь – пошлите за мной, – говорит мне. – Одному-то вам несподручно…
Оставил я Губинского в рудничном комитете, ни в какое управление, конечно, не пошел, и скорее к шахтам, тем самым, которые Губинский отсоветовал мне осматривать.
Нашел себе по дороге попутчика – и вниз. Дошли до самых нижних штолен… Никаких разрушений! Так… Что же за смысл был, думаю, ему врать? Все равно обман откроется. Приедет комиссия, будет осматривать все шахты, и разрушенные, и затопленные… Интересно! Теперь только не зевать…
Нашел меня Губинский в рудничном управлении.
– Еле освободился, – говорит. – Чуть у наших организаций какая заминка, всегда ко мне обращаются.
– Я все-таки думаю, – говорю ему, – спуститься в нижние штольни, может, можно пройти.
– Что вы! – смеется Губинский. – Клети не поднимаются, и стремянки в колодцах поломаны. Вот через недельку, к приезду комиссии починим, тогда и спустимся.
“Уговорил” он, конечно, меня, отказался я от своей затеи. Походили мы по открытым разработкам и разошлись по домам.
После обеда прилег я отдохнуть.
– Ты здесь? – спрашиваю.
Парень мой, разумеется, на посту.
– Вот и кончилась наша игра, – говорю. – Теперь, брат, держи ухо востро. Обо мне можешь не беспокоиться, я предупрежу кого следует. А тебе следующее поручение. Последи за всей этой публикой, которая у меня под окнами околачивается и за мной по пятам ходит. Кто они, откуда, где встречаются. Излишнего рвения не проявляй, ни в коем случае не дай заметить, что мы ими интересуемся. А завтра вечером, как стемнеет, жди меня у церкви за телеграфом…
Поутру я не без удовольствия привел Губинского в замешательство.
– Ну вот, скоро и расстанемся, – сказал я. – Получил телеграмму. Комиссия решила сократить срок своего пребывания на Урале. Все более или менее ясно. Дня через два, через три приедет в Крутогорск, осмотрит здешние рудники, тем дело и кончим.
Губинский явно почувствовал себя неспокойно. Он задал мне несколько ничего не значащих вопросов, все время порывался уйти и вскоре действительно покинул меня, убедившись, что я полностью поглощен мыслями об устройстве приезжающих товарищей.
Я и в самом деле проявил все то беспокойство, какое полагается обнаруживать в подобных случаях. Предупредил рудничное управление о том, что комиссия собирается ускорить свой приезд, поговорил в гостинице о номерах, зашел к уполномоченному Государственного политического управления… Откровенно говоря, только он и был мне нужен. Я договорился с ним о том, чтобы люди были наготове и в любой момент могли произвести операцию.
В запасе у меня оставалось несколько часов. Читая книжки, написанные сотрудниками различных разведок, я всегда с недоверием отношусь к их рассказам о необыкновенной выдержке и спокойствии одних или обостренной нервной чувствительности других. Даже в самых исключительных обстоятельствах люди, как и всякие прочие живые существа, ведут себя естественнее и проще. Разумеется, я нервничал, но пересилил себя и заставил пообедать, заставил заснуть, хотя спал недолго. В сумерках проснулся и, выглянув в окно, увидел на ступеньках гостиничного крыльца какого-то подозрительного типа, тщетно пытающегося изобразить на своей физиономии полное равнодушие. Я походил по комнате, позевал, бросил на подоконник фуражку, повесил на спинку стула брюки, взбил одеяло так, чтобы казалось, будто на кровати спит человек, и незаметно выскользнул в коридор. Хотя я и не очень верил в предусмотрительность своих противников, но все же допустил возможность того, что и у заднего крыльца дежурит какой-нибудь субъект. Поэтому я прошел в конец коридора, распахнул выходящее в переулок окно и быстро перемахнул через подоконник, прикрыл раму, нырнул во двор стоящего напротив дома и через несколько минут находился вне досягаемости своих надзирателей.
Как и было условлено, я нашел Виктора за церковью. Он сидел на скамеечке у чьей-то высокой могилы, уныло поглядывая на густой дерн.
– Ну как твои успехи? – спросил я, садясь с ним рядом.
– Так себе, – сказал он, чертя каблуком по земле. – Все какие-то подрядчики. Глотов, Кирьяков, Бочин… Их там, по-моему, человек пятнадцать. Сыновья их, а может, и работники ихние… Чаще всего они у Кирьякова собираются. Приходят, уходят. Прямо штаб там. у них какой-то…
– А Губинский бывает?
– Техник, который с вами ходит? Нет, не замечал.
– Сейчас пойдем на рудник, – сказал я. – Я спущусь в шахту, а ты останешься наверху. По моим соображениям, сегодня там обязательно должны быть посетители. Ты по-прежнему не виден и не слышен. Но как только они вылезут обратно, отправишься за ними, узнаешь, куда они пойдут, и вернешься сюда.
Виктор взглянул на меня исподлобья.
– А что с тобой будет?
– Я тоже вернусь сюда. А если до двенадцати не приду, отправишься в наше отделение, спросишь Васильева и расскажешь все, что тебе известно.
– А если я с тобой вниз?
Виктор зацарапал ногтем по скамейке.
– В следующий раз, – сказал я. – Понятно?
Низом, от реки, прошли мы к руднику, миновали уступы карьеров и подошли к той самой шахте, которую рабочие прозвали Богатой и куда особенно не хотел допустить меня Губинский.
– Ну, марш…
Я прикоснулся к плечу Виктора, и он послушно отстранился от меня и сразу растаял в ночном, внезапно сгустившемся мраке.
Я ощупал в карманах револьверы, достал электрический фонарик, но зажечь не рискнул. Постепенно освоился… Подошел к колодцу. Прислушался. Все тихо… Ну, была не была! Пополз вниз по стремянкам… Темь. Тишь. Только слышу, как сердце колотится.
Спустился кое-как вниз, чуть отошел в сторону и притаился. Ночь. Будто во всем мире наступила вечная ночь и я остался один. Тихо-тихо. Только из каких-то бесконечных глубин доносятся чьи-то вздохи… Страшно ли? Немного. И очень-очень грустно. И такое ощущение, будто время мчится, неудержимо сменяются минуты, часы, сутки. Сердце в груди бьется быстро-быстро, и кажется, точно сам ты несешься стремглав куда-то…
Вдруг – шорох, и слабый стук, и слабый свет… Пришли! Спускается кто-то в шахту!
Я – не шелохнусь.
Так и есть… Спускаются. Двое. Трое… К поясам шахтерские лампы прицеплены. Я еще подальше отполз. Встали они, переговариваются. Лиц не рассмотреть, но слышу по голосам – нет среди них Губинско-го. А я надеялся в шахте встретить его!
– Динамит у тебя где сложен? – спрашивает один.
– Близко, – отвечает другой.
– Сегодня надо перенести, – говорит третий.
Пошли они вниз, и я движусь за ними в отдалении по свету их ламп.
Неужели, думаю, они сегодня шахту взорвать собираются?
И шахту спасти надо, и взять мне их здесь не удастся, в трудное попал положение… Оступлюсь, думаю, загремлю, придушат они меня тут, как мышь клетью, и пистолет мой не поможет.
А ночные посетители знай себе носят, переносят, устраивают что-то…
Тут опять слышу – спрашивает кто-то из них:
– А запаливать кто же будет?
– Завтра Филю пошлем, – отвечает другой…
Отлегло у меня от сердца.
Сравнительно недолго возились они в штольнях, быстро управились. Полезли обратно.
“Недолго вам гулять да лазить осталось”, – думаю.
Дал я им время выбраться и еще переждал, чтобы как-нибудь случайно на них не наткнуться, и сам полез, прижимаясь к шершавым и грязным перекладинам стремянок.
Очутился на свежем воздухе, вдохнул его полной грудью, и так мне все показалось кругом хорошо: звезды светят, девки где-то вдали песни поют, и даже ночь вовсе не такая темная, как была недавно.
Дошел обратно до церкви. Виктора еще не было. Прибегает запыхавшийся.
– У Кирьякова они, – говорит. – Там что-то много народу собралось. Мужиков восемь.
– Веди-ка меня туда, – говорю.
Повел меня Виктор крутогорскими переулками. Дом Кирьякова почти на окраине стоял, и улица на городскую не походила – широкая, немощеная, как в деревне. За домами поле начинается, а дальше-лес. Дом у Кирьякова одноэтажный, деревянный, но из доброго теса сложен, под железо, с большими окнами, и высоким забором огорожен. В окнах свет горит, во дворе собака брешет.
– Здесь они, – говорит Виктор.
Подтянулся я на руках, взглянул через забор. Собака в глубине двора цепью позвякивает, не спустили ее, посторонние в доме есть. В окно видно, что в комнате за столом люди сидят и закусывают.
Эх, думаю, когда они еще так соберутся? Лови их потом всех порознь по городу…
– А ну, – говорю Виктору, – лети к Васильеву. Пускай приезжают, берут. А я покараулю.
Виктор убежал, я на всякий случай к соседнему дому в тень отошел. Стою, заглядываю через забор, нетерпение меня мучает…
И вдруг слышу позади себя ласковый голос:
– Интересуетесь нашей жизнью, товарищ Пронин?
Повернулся я: стоит передо мной Губинский и рядом с ним два парня – медведи, а не люди, каждый косая сажень в плечах.
– Да так, – говорю, – загляделся. Гулял по городу. Именины там, что ли?
– Да нет, – говорит Губинский. – Здесь Кирьяков живет. У него всегда люди собираются. Он сказки сказывать любит. А тут еще приезжий один зашел, записать их хочет. Нарочно для этого ездит. Песнями интересуется, былями… Да вам не угодно ли зайти?
– В другой раз как-нибудь, – говорю. – Поздно уж.
– Ничего не поздно, – отвечает Губинский. – Хозяин рад будет. Право слово, зайдемте.
– Спать хочется, – говорю. – В другой раз.
– Идемте-идемте, – зовет Губинский.
Вижу – не уйти мне от них. Встали парни с боков у меня – не пойду, так поднимут и унесут.
– Если уж вы так настаиваете, – пойдемте, – говорю.
Подошли к калитке. Калитка заперта. Застучал Губинский, как-то не по-простому, с перерывами. Условный стук, конечно.
Выходит кто-то из дома, отодвигает засов, открывает калитку – показывается невысокий человек, немолодой, с бородкой.
– А я к тебе, Павел Федорович, гостя привел, – говорит Губинский. – Сказки твои пришли слушать.
– Что ж, милости просим, – отвечает хозяин. – Гостям всегда рады.
Запер калитку… Иду один в логово к зверю, и не могу не идти.
Заходим в горницу. Под потолком керосиновая лампа висит. За столом люди сидят. Действительно, человек семь или восемь. Лица сытые, одеты прилично. По облику – зажиточные обыватели. Среди них только приезжий этот самый выделяется – и одет по-другому, и лицо интеллигентное. На столе бутылка водки, закуска, но по окружающим незаметно, чтобы они много выпили.
– Вот еще одного гостя привел, товарищ Пронин, – называет меня Губинский.
– Вы уж лучше скажите нам, как вас по имени-отчеству величать? – спрашивает хозяин.
– Иван Николаевич, – говорю.
– Вот и хорошо, – отвечает он. – Будьте как дома, присаживайтесь.
Вижу, рассматривают меня.
– Где это вы так выгваздались? – спрашивает Губинский с насмешечкой. – Точно где пьяный на земле валялись. Упали, что ли?
– Поскользнулся, – говорю, а самого досада точит, понимаю ведь, что он надо мной издевается, сдерживаю себя.
Поздоровался я со всеми за руку, как полагается, сел. Наливают мне в рюмку водки, пододвигают студень.
– Спасибо, – говорю. – Напрасно беспокоитесь.
– Благодарить после будете, – говорит хозяин. – Кушайте.
– А ты продолжай, продолжай, Павел Федорович, – говорит Губинский. – Мы ведь для того и зашли, чтобы тебя послушать.
– В таком разе я спервоначалу скажу, – говорит Кирьяков. – Другие не посетуют. А то Ивану Николаевичу неинтересно будет.
Все идет мирно и приятно. Придвигаю тарелку со студнем, накладываю хрена из стакана, беру ломоть хлеба… Что-то дальше будет?
– Я тут один уральский сказ сказываю, – обращается ко мне Кирьяков. – В старину еще наши мастеровые сложили. О том, как черт с кузнецом местами меняться задумали. Вот начнет кузнец работать в кузнице, наломает себе бока за четырнадцать часов, постоит у огня, перемажется весь черной сажей, и впрямь на черта станет походить. Ну а потом куда кузнецу деваться, кроме как в кабак? Кто тогда не пил, – тогда каждый пил. Придет кузнец в кабак, напьется в долг пьяным и начнет буянить. Тут его кабатчик за шиворот да на улицу: “Проваливай, черт грязный!” А сам лишнюю полтину в книжку за кузнецом запишет. Пойдет кузнец домой. Болит у него сердце, на всех серчает и кроет почем зря приказчиков, хозяина, кабатчика, одним словом, всех чертей, которые у него из жил кровь тянут. Много побасок про эту жизнь сложено, а говорить их боялись. Не ровен час, услышит гад какой и донесет приказчику. Вот одну из них я и сказываю…
Сидят все, слушают. Едой так, между прочим, занимаются. Я тоже ковыряю свой студень и к соседям приглядываюсь. Все – здоровые мужики и хитрые, должно быть, подрядчики или десятники. Рассматриваю их и сам соображаю: дошел Виктор или еще не дошел.
А Кирьяков продолжает рассказывать: – Вот раз вытолкнули кузнеца из кабака: “Иди, чертяка страхолюдный!” Пошел кузнец по улице, идет и думает: “Хоть я и не черт, а с удовольствием согласился бы стать чертом и в аду жить. Пускай черт на моем месте поживет, узнает, как здесь сладко”. А черт – известно, черт. О нем скажешь, а он тут как тут. Услыхал, как кузнец чертыхается, и думает: “Постой, друг, ты, видать, не знаешь моего житья, вот поведу я тебя в ад, будешь помнить”. Приходит черт к кузнецу и говорит: “Здорово, кузнец, давно я тебя хотел видеть”. Спрашивает его кузнец: “А ты кто такой?” Черт покрутил хвостиком, подмигнул глазом и говорит: “Не узнаешь, что ли? Ты же со мной местами меняться хочешь. Вот я черт и есть”. Кузнецу что – черт так черт. Не любил кузнец словами зря бросаться и говорит: “Давай меняться. Я к тебе в ад пойду, а ты ко мне в кузницу. У тебя лучше”. Черт и говорит: “Ты в аду не бывал, смерти не видал, потому так и говоришь”. Одним словом, черт свое, а кузнец свое. Тут черт осерчал на кузнеца за то, что тот ему перечит, и поволок в ад показывать, как мученики да грешники жарятся в смоляных котлах…
Тем временем я продолжаю рассматривать своих соседей по столу, приглядываюсь к ним и запоминаю. С одного на другого глаза перевожу, и только приезжего этого не удается рассмотреть. Сидит он в тени и низко-низко склонил лицо над записной книжечкой – все пишет, сказку, должно быть, записывает. Долго он так сидел, но вижу я, что чувствует он на себе мой взгляд. Поднял голову… Не стану хвастаться, мерзко стало у меня на душе, будто сам я в смоляном котле очутился. Узнал я его. В девятнадцатом году знал как учителя из-под Пскова, в двадцатом году принял за красноармейца с заставы… Неужели, думаю, обманет он меня и на этот раз? Где же, думаю, наши? Чего они медлят?..
А Кирьяков все рассказывает:
– Пришли в ад, повел черт кузнеца по геенне огненной, показывает все, а сам думает, что кузнец устрашится и назад запросится. А кузнец идет и хоть бы что ему, как дома себя чувствует. “Кому ад, а мне рай”, – говорит. Ходили они, ходили, черт и спрашивает кузнеца: “Ну как, страшно? Видишь, как грешники в смоле кипят?” Осерчал кузнец и говорит черту: “Иди ты к своей чертовой матери, не морочь мне голову. Вот я тебе покажу настоящий ад. Идем обратно на землю…”
Делаю я вид, что слушаю сказку, а сам совсем об ином думаю, и удивительно мне теперь, как я эту сказку на всю жизнь запомнил. Смотрю на своего знакомца и вижу – узнал он меня. Не только узнал, но и понимает, что я его тоже узнал. Смотрим мы друг на друга, точно ждем чего-то, и думаю я – кто первый из нас не выдержит.
– А что, – вдруг прерывает он хозяина, – конец этой сказке нескоро?
– Почему “нескоро”? – отвечает хозяин. – Близко конец. Самую малость досказать осталось. Потащил кузнец черта в кузницу. Пришли, идут, а в кузнице ночь черная от пыли да от сажи. Сто горнов горят, четыреста молотов стучат. Рабочие ходят, рожи у них, как полагается: нет кожи на роже. Кузнец впереди, черт позади. Тут начали железо из горна доставать и мастеру на лопате подавать. У черта искры из глаз посыпались, он уже и дышать не может. А тут еще беда: увидал хозяин кузнеца и закричал: “Ты что, черт, без дела расхаживаешь, морду побью!” Испугался черт, спрашивает кузнеца: “Что это он?” Покосился кузнец на черта. “Морды всем бить хочет, и тебе побьет”, – говорит…
Поэтому, высмотрев его в толпе на улице, я незаметно проследовал за ним до городского садика и, дождавшись момента, когда он, присев на садовую скамейку, принялся с увлечением наблюдать за игрой каких-то двух старичков в шашки, тихо подошел сзади и, не глядя на него, сказал:
– Сегодня я уезжаю в Крутогорск.
Он вздрогнул от неожиданности, повернулся ко мне и сердито зашипел, смотря мне прямо в лицо:
– А зачем ты мне об этом сообщаешь?
Я сделал вид, что ничего не слышу, и равнодушно проследовал дальше.
Через день мы уже находились в Крутогорске.
Старинный небольшой городок раскинулся на обоих берегах медлительной многоводной реки, запруженной плотиной. Здесь было найдено одно из первых месторождений железа на Урале и чуть лине двести лет назад возник железоделательный завод.
При въезде в город бросаются в глаза старинные здания первых заводских контор и каменных палат прежних заводовладельцев, на холмах высятся церкви, тянутся широкие и неровные улицы. У реки виднелись потухшие доменные печи, а еще ниже чернели высокие трубы и закопченные крыши заводских корпусов. Широкий пруд уходил вдаль, а пологие холмы вокруг него тонули в лесах… Только крутых гор не было видно в Крутогорске, и лишь от усталости или спьяну могли первые поселенцы дать такое название здешней местности.
В Крутогорске, оживленном торговом пункте, всегда бывало много проезжих, и двухэтажная каменная гостиница отличалась поместительностью и удобствами, в номерах имелись и электрическое освещение, и водопровод, и даже звонки для вызова коридорных.
Мне отвели чистенький и щеголеватый номерок, но я не собирался в нем прохлаждаться и прямым ходом отправился на знаменитые крутогорские рудники. Мне хотелось сразу же увидеть, в каком состоянии они находятся.
В рудничном управлении мне удивились, – не так скоро ждали они к себе комиссию, но встретили хорошо. Я выразил желание осмотреть рудники, и один из техников вызвался меня сопровождать. Фамилия его была Губинский. Произвел он на меня впечатление человека серьезного и вежливого, и только глаза у него были какие-то голодные: все смотрит, смотрит, точно хочет что-то попросить и не решается.
В те годы работа на рудниках шла плоховато. Разрабатывались главным образом участки, где руда лежала на поверхности. Большинство шахт было заброшено. Работа, по существу, находилась в руках подрядчиков – богатых кулаков, владевших девятью – десятью лошадьми, снимавших отдельные небольшие участки и от себя уже набиравших рабочих, – обычай, сохранившийся от дореволюционного времени.
Ходим мы с Губинским по руднику, показывает он мне шурфы, карьеры да отвалы, показывает очень обстоятельно, объясняет, как производятся работы, жалуется на затишье.
– Как услышал, что вы прибыли, – говорил он, – так даже вздохнулось легче. Вот, думаю, может, и начнется все по-старому, закипит рудник, пойдет работа по-прежнему. Многие уж отвыкли от рудника…
Дня три ходили мы, и с его помощью я действительно все как следует осмотрел, только в нижние штольни не пустил меня Губинский.
– Обвалились они, опасно, – объяснил он. – Еще при Колчаке рухнули.
Впечатление от осмотра сложилось у меня неважное. Работы – непочатый край, все запущено, порядок навести будет нелегко, трудов и денег придется потратить много, но ведь такие дела у нас по всей стране.
Осмотрел я, значит, рудник, и… Нечего мне стало делать. Живу в гостинице и жду у моря погоды. Думаю-гадаю: случится или не случится какое-нибудь происшествие на руднике. И, признаться, хотелось мне, чтобы случилось.
Виктор на глаза мне не показывался, но мельком я заметил, что он в той же гостинице остановился и особенно прятаться от меня не старается, – надоела ему эта игра, да и мне самому она надоела. Рад бы его позвать, но характер выдерживали оба, и никто из нас не хотел первым нарушить условие, которое заключили перед поездкой.
А тут еще пришло письмо от Савина. Передвигаются они с рудника на рудник, и, точно назло, вместе с моим отъездом кончились всякие неприятные сюрпризы. Ни тебе обвалов, ни затопленных шахт… Настроение у Савина, судя по письму, превосходное, и принялся я упрекать себя в склонности выдумывать лишние страхи там, где их вовсе не существует.
Вот в таком невеселом настроении поужинал я однажды вечером в ресторанчике при гостинице, захожу к себе в номер, зажигаю свет, взял какую-то книжку, лег на кровать и вдруг слышу из-под кровати голос:
– Лежи-лежи, не ворочайся. Смотри в книжку, будто читаешь.
Виктор!
– Довольно тебе дурака валять, – говорю я ему спокойно. – Хватит нам в прятки играть. Точно дети балуемся. Ты бы еще маску пострашнее сделал да ночью пугать бы меня пришел. Вылезай да садись на стул, поговорим по-человечески. А то, смотри, встану да вытащу за уши…
– Я тебе говорю – лежи, – отвечает Виктор. – Потерпи минутку. За тобой следят.
– Как так? – спрашиваю и на всякий случай раскрываю книгу и делаю вид, будто ее читаю.
– А так, очень просто, – отвечает Виктор. – Небось и сейчас какой-нибудь дядька против твоих окон торчит и следит за тем, что ты делаешь.
– Ты не ошибаешься? – спрашиваю.
– “Ошибаешься”, как же! – бормочет Виктор под кроватью. – Куда ты ни идешь, за тобой обязательно какой-нибудь тип следует. Второй день наблюдаю. Он за тобой, а я за вами. Вчера ты зашел в номер, спустил на окнах занавески, так он чуть носом к стеклу не приплюснулся.
– А где же ты был? – спрашиваю.
– А я во втором этаже помещаюсь. Открыл окно и дышу свежим воздухом…
– Какие они из себя? – спрашиваю.
– Да простые такие, по виду рабочие. П(е же мне все узнать! Боялся тебя оставить. Еще убьют…
– Ладно, посмотрю, – говорю. – Пойду пройдусь по городу. Ты покуда выбирайся, а завтра часам к трем прошу на это же место.
– Проверь-проверь, – шепчет Виктор. – Свет погаси, а дверь не запирай, мой ключ что-то не очень к твоей двери подходит…
Мне, конечно, и в голову не приходило, что в Крутогорске будут за мной следить!
Вышел на улицу, пошел… Нет, никого не замечаю. Пошел быстрее… Никого! Тогда решил я действовать старым испытанным способом. Пошел потише, чтобы тот, кто за мной следует, отстал, внезапно свернул за угол – и в ближайшие ворота. Слышу – остановился кто-то на углу, а потом мимо ворот пробежал. Выглянул я: какой-то мужчина в ватной куртке. Вышел обратно в переулок, иду вслед за ним. Добежал мужчина до угла, смотрит по сторонам, оборачивается – увидел меня. Растерялся, явно видно… Стоит на месте и смотрит.
– Эй, гражданин! – кричу я ему. – Где тут Емельяновы живут? Заходил в тот дом, говорят – нету.
– Какие Емельяновы? – спрашивает он.
– Как “какие”? – говорю. – Назар Егорыч Емельянов!
– Не слышал, – отвечает мой преследователь. – А вам зачем они?
– Да свататься к его дочери хочу, – говорю, поворачиваюсь и иду обратно…
И что бы вы думали! Помедлил он, помедлил и пошел за мной… Действительно, думаю, неопытные, нашли кого посылать!
Пораскинул я тогда мыслями. Коли кто-то мной интересуется, думаю, может, и Губинский не зря ко мне привязался. Ей-богу, думаю, не зря…
Выхожу утром из гостиницы – опять за мной какой-то хлюст тащится. Дошли до рудника. У конторы Губинский уже дожидается.
– Куда сегодня? – спрашивает.
Обернулся я – исчез мой спутник. Фигурально выражаясь, передал меня с рук на руки.
– Сейчас надумаем, – отвечаю. – Только сперва минут на пять в рудничный комитет зайдем.
Народ там постоянно толпится. Поговорили мы с людьми, посмеялись, Губинский с кем-то поспорил.
А я отозвал в сторону председателя рудничного комитета и говорю ему вполголоса:
– Даю тебе задание как коммунисту и красному партизану. Сослужи службу, задержи Губинского часа на два. Только деликатно, чтоб комар носу не подточил… Понятно?
– Вот это правильно, – отвечает председатель. – Губинский при отступлении колчаковцев неведомо где недели три пропадал. Мы хоть и приняли его обратно в горный отдел, но я сам мало ему доверяю.
Отошел я к Губинскому.
– Пошли, что ли?
– Погоди, Викентьич, – обращается тогда председатель к Губинскому. – Мне с тобой по одному делу надо посоветоваться. Тут ребята насчет расценок волынят. Давай проверим…
– Не могу я, – отвечает Губинский. – Меня к товарищу Пронину прикомандировали. Вечером – пожалуйста…
– А вы не стесняйтесь, – говорю я. – Я пока в рудничное управление схожу. Там вас и подожду.
– Останешься? – спрашивает председатель Губинского.
– Ладно, – согласился он. – А захотите пройтись куда-нибудь – пошлите за мной, – говорит мне. – Одному-то вам несподручно…
Оставил я Губинского в рудничном комитете, ни в какое управление, конечно, не пошел, и скорее к шахтам, тем самым, которые Губинский отсоветовал мне осматривать.
Нашел себе по дороге попутчика – и вниз. Дошли до самых нижних штолен… Никаких разрушений! Так… Что же за смысл был, думаю, ему врать? Все равно обман откроется. Приедет комиссия, будет осматривать все шахты, и разрушенные, и затопленные… Интересно! Теперь только не зевать…
Нашел меня Губинский в рудничном управлении.
– Еле освободился, – говорит. – Чуть у наших организаций какая заминка, всегда ко мне обращаются.
– Я все-таки думаю, – говорю ему, – спуститься в нижние штольни, может, можно пройти.
– Что вы! – смеется Губинский. – Клети не поднимаются, и стремянки в колодцах поломаны. Вот через недельку, к приезду комиссии починим, тогда и спустимся.
“Уговорил” он, конечно, меня, отказался я от своей затеи. Походили мы по открытым разработкам и разошлись по домам.
После обеда прилег я отдохнуть.
– Ты здесь? – спрашиваю.
Парень мой, разумеется, на посту.
– Вот и кончилась наша игра, – говорю. – Теперь, брат, держи ухо востро. Обо мне можешь не беспокоиться, я предупрежу кого следует. А тебе следующее поручение. Последи за всей этой публикой, которая у меня под окнами околачивается и за мной по пятам ходит. Кто они, откуда, где встречаются. Излишнего рвения не проявляй, ни в коем случае не дай заметить, что мы ими интересуемся. А завтра вечером, как стемнеет, жди меня у церкви за телеграфом…
Поутру я не без удовольствия привел Губинского в замешательство.
– Ну вот, скоро и расстанемся, – сказал я. – Получил телеграмму. Комиссия решила сократить срок своего пребывания на Урале. Все более или менее ясно. Дня через два, через три приедет в Крутогорск, осмотрит здешние рудники, тем дело и кончим.
Губинский явно почувствовал себя неспокойно. Он задал мне несколько ничего не значащих вопросов, все время порывался уйти и вскоре действительно покинул меня, убедившись, что я полностью поглощен мыслями об устройстве приезжающих товарищей.
Я и в самом деле проявил все то беспокойство, какое полагается обнаруживать в подобных случаях. Предупредил рудничное управление о том, что комиссия собирается ускорить свой приезд, поговорил в гостинице о номерах, зашел к уполномоченному Государственного политического управления… Откровенно говоря, только он и был мне нужен. Я договорился с ним о том, чтобы люди были наготове и в любой момент могли произвести операцию.
В запасе у меня оставалось несколько часов. Читая книжки, написанные сотрудниками различных разведок, я всегда с недоверием отношусь к их рассказам о необыкновенной выдержке и спокойствии одних или обостренной нервной чувствительности других. Даже в самых исключительных обстоятельствах люди, как и всякие прочие живые существа, ведут себя естественнее и проще. Разумеется, я нервничал, но пересилил себя и заставил пообедать, заставил заснуть, хотя спал недолго. В сумерках проснулся и, выглянув в окно, увидел на ступеньках гостиничного крыльца какого-то подозрительного типа, тщетно пытающегося изобразить на своей физиономии полное равнодушие. Я походил по комнате, позевал, бросил на подоконник фуражку, повесил на спинку стула брюки, взбил одеяло так, чтобы казалось, будто на кровати спит человек, и незаметно выскользнул в коридор. Хотя я и не очень верил в предусмотрительность своих противников, но все же допустил возможность того, что и у заднего крыльца дежурит какой-нибудь субъект. Поэтому я прошел в конец коридора, распахнул выходящее в переулок окно и быстро перемахнул через подоконник, прикрыл раму, нырнул во двор стоящего напротив дома и через несколько минут находился вне досягаемости своих надзирателей.
Как и было условлено, я нашел Виктора за церковью. Он сидел на скамеечке у чьей-то высокой могилы, уныло поглядывая на густой дерн.
– Ну как твои успехи? – спросил я, садясь с ним рядом.
– Так себе, – сказал он, чертя каблуком по земле. – Все какие-то подрядчики. Глотов, Кирьяков, Бочин… Их там, по-моему, человек пятнадцать. Сыновья их, а может, и работники ихние… Чаще всего они у Кирьякова собираются. Приходят, уходят. Прямо штаб там. у них какой-то…
– А Губинский бывает?
– Техник, который с вами ходит? Нет, не замечал.
– Сейчас пойдем на рудник, – сказал я. – Я спущусь в шахту, а ты останешься наверху. По моим соображениям, сегодня там обязательно должны быть посетители. Ты по-прежнему не виден и не слышен. Но как только они вылезут обратно, отправишься за ними, узнаешь, куда они пойдут, и вернешься сюда.
Виктор взглянул на меня исподлобья.
– А что с тобой будет?
– Я тоже вернусь сюда. А если до двенадцати не приду, отправишься в наше отделение, спросишь Васильева и расскажешь все, что тебе известно.
– А если я с тобой вниз?
Виктор зацарапал ногтем по скамейке.
– В следующий раз, – сказал я. – Понятно?
Низом, от реки, прошли мы к руднику, миновали уступы карьеров и подошли к той самой шахте, которую рабочие прозвали Богатой и куда особенно не хотел допустить меня Губинский.
– Ну, марш…
Я прикоснулся к плечу Виктора, и он послушно отстранился от меня и сразу растаял в ночном, внезапно сгустившемся мраке.
Я ощупал в карманах револьверы, достал электрический фонарик, но зажечь не рискнул. Постепенно освоился… Подошел к колодцу. Прислушался. Все тихо… Ну, была не была! Пополз вниз по стремянкам… Темь. Тишь. Только слышу, как сердце колотится.
Спустился кое-как вниз, чуть отошел в сторону и притаился. Ночь. Будто во всем мире наступила вечная ночь и я остался один. Тихо-тихо. Только из каких-то бесконечных глубин доносятся чьи-то вздохи… Страшно ли? Немного. И очень-очень грустно. И такое ощущение, будто время мчится, неудержимо сменяются минуты, часы, сутки. Сердце в груди бьется быстро-быстро, и кажется, точно сам ты несешься стремглав куда-то…
Вдруг – шорох, и слабый стук, и слабый свет… Пришли! Спускается кто-то в шахту!
Я – не шелохнусь.
Так и есть… Спускаются. Двое. Трое… К поясам шахтерские лампы прицеплены. Я еще подальше отполз. Встали они, переговариваются. Лиц не рассмотреть, но слышу по голосам – нет среди них Губинско-го. А я надеялся в шахте встретить его!
– Динамит у тебя где сложен? – спрашивает один.
– Близко, – отвечает другой.
– Сегодня надо перенести, – говорит третий.
Пошли они вниз, и я движусь за ними в отдалении по свету их ламп.
Неужели, думаю, они сегодня шахту взорвать собираются?
И шахту спасти надо, и взять мне их здесь не удастся, в трудное попал положение… Оступлюсь, думаю, загремлю, придушат они меня тут, как мышь клетью, и пистолет мой не поможет.
А ночные посетители знай себе носят, переносят, устраивают что-то…
Тут опять слышу – спрашивает кто-то из них:
– А запаливать кто же будет?
– Завтра Филю пошлем, – отвечает другой…
Отлегло у меня от сердца.
Сравнительно недолго возились они в штольнях, быстро управились. Полезли обратно.
“Недолго вам гулять да лазить осталось”, – думаю.
Дал я им время выбраться и еще переждал, чтобы как-нибудь случайно на них не наткнуться, и сам полез, прижимаясь к шершавым и грязным перекладинам стремянок.
Очутился на свежем воздухе, вдохнул его полной грудью, и так мне все показалось кругом хорошо: звезды светят, девки где-то вдали песни поют, и даже ночь вовсе не такая темная, как была недавно.
Дошел обратно до церкви. Виктора еще не было. Прибегает запыхавшийся.
– У Кирьякова они, – говорит. – Там что-то много народу собралось. Мужиков восемь.
– Веди-ка меня туда, – говорю.
Повел меня Виктор крутогорскими переулками. Дом Кирьякова почти на окраине стоял, и улица на городскую не походила – широкая, немощеная, как в деревне. За домами поле начинается, а дальше-лес. Дом у Кирьякова одноэтажный, деревянный, но из доброго теса сложен, под железо, с большими окнами, и высоким забором огорожен. В окнах свет горит, во дворе собака брешет.
– Здесь они, – говорит Виктор.
Подтянулся я на руках, взглянул через забор. Собака в глубине двора цепью позвякивает, не спустили ее, посторонние в доме есть. В окно видно, что в комнате за столом люди сидят и закусывают.
Эх, думаю, когда они еще так соберутся? Лови их потом всех порознь по городу…
– А ну, – говорю Виктору, – лети к Васильеву. Пускай приезжают, берут. А я покараулю.
Виктор убежал, я на всякий случай к соседнему дому в тень отошел. Стою, заглядываю через забор, нетерпение меня мучает…
И вдруг слышу позади себя ласковый голос:
– Интересуетесь нашей жизнью, товарищ Пронин?
Повернулся я: стоит передо мной Губинский и рядом с ним два парня – медведи, а не люди, каждый косая сажень в плечах.
– Да так, – говорю, – загляделся. Гулял по городу. Именины там, что ли?
– Да нет, – говорит Губинский. – Здесь Кирьяков живет. У него всегда люди собираются. Он сказки сказывать любит. А тут еще приезжий один зашел, записать их хочет. Нарочно для этого ездит. Песнями интересуется, былями… Да вам не угодно ли зайти?
– В другой раз как-нибудь, – говорю. – Поздно уж.
– Ничего не поздно, – отвечает Губинский. – Хозяин рад будет. Право слово, зайдемте.
– Спать хочется, – говорю. – В другой раз.
– Идемте-идемте, – зовет Губинский.
Вижу – не уйти мне от них. Встали парни с боков у меня – не пойду, так поднимут и унесут.
– Если уж вы так настаиваете, – пойдемте, – говорю.
Подошли к калитке. Калитка заперта. Застучал Губинский, как-то не по-простому, с перерывами. Условный стук, конечно.
Выходит кто-то из дома, отодвигает засов, открывает калитку – показывается невысокий человек, немолодой, с бородкой.
– А я к тебе, Павел Федорович, гостя привел, – говорит Губинский. – Сказки твои пришли слушать.
– Что ж, милости просим, – отвечает хозяин. – Гостям всегда рады.
Запер калитку… Иду один в логово к зверю, и не могу не идти.
Заходим в горницу. Под потолком керосиновая лампа висит. За столом люди сидят. Действительно, человек семь или восемь. Лица сытые, одеты прилично. По облику – зажиточные обыватели. Среди них только приезжий этот самый выделяется – и одет по-другому, и лицо интеллигентное. На столе бутылка водки, закуска, но по окружающим незаметно, чтобы они много выпили.
– Вот еще одного гостя привел, товарищ Пронин, – называет меня Губинский.
– Вы уж лучше скажите нам, как вас по имени-отчеству величать? – спрашивает хозяин.
– Иван Николаевич, – говорю.
– Вот и хорошо, – отвечает он. – Будьте как дома, присаживайтесь.
Вижу, рассматривают меня.
– Где это вы так выгваздались? – спрашивает Губинский с насмешечкой. – Точно где пьяный на земле валялись. Упали, что ли?
– Поскользнулся, – говорю, а самого досада точит, понимаю ведь, что он надо мной издевается, сдерживаю себя.
Поздоровался я со всеми за руку, как полагается, сел. Наливают мне в рюмку водки, пододвигают студень.
– Спасибо, – говорю. – Напрасно беспокоитесь.
– Благодарить после будете, – говорит хозяин. – Кушайте.
– А ты продолжай, продолжай, Павел Федорович, – говорит Губинский. – Мы ведь для того и зашли, чтобы тебя послушать.
– В таком разе я спервоначалу скажу, – говорит Кирьяков. – Другие не посетуют. А то Ивану Николаевичу неинтересно будет.
Все идет мирно и приятно. Придвигаю тарелку со студнем, накладываю хрена из стакана, беру ломоть хлеба… Что-то дальше будет?
– Я тут один уральский сказ сказываю, – обращается ко мне Кирьяков. – В старину еще наши мастеровые сложили. О том, как черт с кузнецом местами меняться задумали. Вот начнет кузнец работать в кузнице, наломает себе бока за четырнадцать часов, постоит у огня, перемажется весь черной сажей, и впрямь на черта станет походить. Ну а потом куда кузнецу деваться, кроме как в кабак? Кто тогда не пил, – тогда каждый пил. Придет кузнец в кабак, напьется в долг пьяным и начнет буянить. Тут его кабатчик за шиворот да на улицу: “Проваливай, черт грязный!” А сам лишнюю полтину в книжку за кузнецом запишет. Пойдет кузнец домой. Болит у него сердце, на всех серчает и кроет почем зря приказчиков, хозяина, кабатчика, одним словом, всех чертей, которые у него из жил кровь тянут. Много побасок про эту жизнь сложено, а говорить их боялись. Не ровен час, услышит гад какой и донесет приказчику. Вот одну из них я и сказываю…
Сидят все, слушают. Едой так, между прочим, занимаются. Я тоже ковыряю свой студень и к соседям приглядываюсь. Все – здоровые мужики и хитрые, должно быть, подрядчики или десятники. Рассматриваю их и сам соображаю: дошел Виктор или еще не дошел.
А Кирьяков продолжает рассказывать: – Вот раз вытолкнули кузнеца из кабака: “Иди, чертяка страхолюдный!” Пошел кузнец по улице, идет и думает: “Хоть я и не черт, а с удовольствием согласился бы стать чертом и в аду жить. Пускай черт на моем месте поживет, узнает, как здесь сладко”. А черт – известно, черт. О нем скажешь, а он тут как тут. Услыхал, как кузнец чертыхается, и думает: “Постой, друг, ты, видать, не знаешь моего житья, вот поведу я тебя в ад, будешь помнить”. Приходит черт к кузнецу и говорит: “Здорово, кузнец, давно я тебя хотел видеть”. Спрашивает его кузнец: “А ты кто такой?” Черт покрутил хвостиком, подмигнул глазом и говорит: “Не узнаешь, что ли? Ты же со мной местами меняться хочешь. Вот я черт и есть”. Кузнецу что – черт так черт. Не любил кузнец словами зря бросаться и говорит: “Давай меняться. Я к тебе в ад пойду, а ты ко мне в кузницу. У тебя лучше”. Черт и говорит: “Ты в аду не бывал, смерти не видал, потому так и говоришь”. Одним словом, черт свое, а кузнец свое. Тут черт осерчал на кузнеца за то, что тот ему перечит, и поволок в ад показывать, как мученики да грешники жарятся в смоляных котлах…
Тем временем я продолжаю рассматривать своих соседей по столу, приглядываюсь к ним и запоминаю. С одного на другого глаза перевожу, и только приезжего этого не удается рассмотреть. Сидит он в тени и низко-низко склонил лицо над записной книжечкой – все пишет, сказку, должно быть, записывает. Долго он так сидел, но вижу я, что чувствует он на себе мой взгляд. Поднял голову… Не стану хвастаться, мерзко стало у меня на душе, будто сам я в смоляном котле очутился. Узнал я его. В девятнадцатом году знал как учителя из-под Пскова, в двадцатом году принял за красноармейца с заставы… Неужели, думаю, обманет он меня и на этот раз? Где же, думаю, наши? Чего они медлят?..
А Кирьяков все рассказывает:
– Пришли в ад, повел черт кузнеца по геенне огненной, показывает все, а сам думает, что кузнец устрашится и назад запросится. А кузнец идет и хоть бы что ему, как дома себя чувствует. “Кому ад, а мне рай”, – говорит. Ходили они, ходили, черт и спрашивает кузнеца: “Ну как, страшно? Видишь, как грешники в смоле кипят?” Осерчал кузнец и говорит черту: “Иди ты к своей чертовой матери, не морочь мне голову. Вот я тебе покажу настоящий ад. Идем обратно на землю…”
Делаю я вид, что слушаю сказку, а сам совсем об ином думаю, и удивительно мне теперь, как я эту сказку на всю жизнь запомнил. Смотрю на своего знакомца и вижу – узнал он меня. Не только узнал, но и понимает, что я его тоже узнал. Смотрим мы друг на друга, точно ждем чего-то, и думаю я – кто первый из нас не выдержит.
– А что, – вдруг прерывает он хозяина, – конец этой сказке нескоро?
– Почему “нескоро”? – отвечает хозяин. – Близко конец. Самую малость досказать осталось. Потащил кузнец черта в кузницу. Пришли, идут, а в кузнице ночь черная от пыли да от сажи. Сто горнов горят, четыреста молотов стучат. Рабочие ходят, рожи у них, как полагается: нет кожи на роже. Кузнец впереди, черт позади. Тут начали железо из горна доставать и мастеру на лопате подавать. У черта искры из глаз посыпались, он уже и дышать не может. А тут еще беда: увидал хозяин кузнеца и закричал: “Ты что, черт, без дела расхаживаешь, морду побью!” Испугался черт, спрашивает кузнеца: “Что это он?” Покосился кузнец на черта. “Морды всем бить хочет, и тебе побьет”, – говорит…