Овалов Лев. Секретное оружие

   Харбери поднял руку, как бы желая остановить свою собеседницу.
   — Извините, — сказал он. — Вы умней и сильней, чем я думал. Но есть нечто, от чего и вы не захотите, не сумеете отказаться. Свобода! Свобода, которая есть необходимое состояние всякой души. Истинная и полная свобода.
   — О, майор Харбери, вы перешли к другим катего­риям… Но навряд ли вы успеете и здесь. Вероятно, свободу мы тоже понимаем по-разному.
   — Свобода духа — вечная и неизменная категория
   — Допустим. Позвольте же вас спросить: вы свободны?
   — О да!
   — В таком случае выпустите меня отсюда.
   — Не могу!
   — Но ведь вы же свободны?
   — Мне просто невыгодно вас отпускать.
   — Что же это за свобода, которая нуждается в подавлении свободы другого?
   — Свобода борьбы!
   — Или конкуренции. В том мире, который вы представляете, свобода в том и заключается, чтобы лишать свободы других. Свобода сильного.
   — Но я и предлагаю вам силу!
   — Силу или свободу?
   — Средства, которые сделают вас свободной.
   — Свободной жить за счет других? Это для меня не свобода. Позвольте вам объяснить. У вас свобода — это свобода для небольшого количества индивидуальностей и за счет массы других индивидуальностей. А у нас свобода для большинства, для всего народа; приобретя свободу, народ наделяет ею всех, кто трудится. Моя свобода вечна и благотворна. Вы же служите тем, кто подавляет свободу, и сами, сами вы не пользуетесь ею ни в малейшей степени…
   — Но творчество, творчество… — Харбери чувствовал: где-то внутри его набухают злоба и тоска. — Вы же не можете делать то, что хотите!
   — А что же я делаю?
   — То, что предписывают власти!
   — Точно у вас власти ничего не предписывают! Только ваши власти поставлены теми, кто над народом, а наши власти лишь представители народа, и так как я тоже часть народа, мои интересы не расходятся с интересами большинства.
   — Но вы могли бы иметь больше!
   — Чего и зачем?
   Он не знал, что ответить…
   Мария Сергеевна презрительно посмотрела на Харбери.
   — Вам это непонятно, — сказала она. — Творчество не покупается…
   Нет, Харбери не хотел признать, что эта женщина оказалась сильнее его, что ему не под силу с нею справиться!
   — Не покупается, — повторила она и решительно махнула рукой, точно отрубила что-то в воздухе. –И все! И больше нам не о чем говорить.
   — Вы имеете последний шанс, — негромко произнес Харбери. — Я не собирался вас покупать. Все, о чем мы говорили, это лишь добавление к вашей жизни, потому что… потому что… — Он задохнулся. — Потому что — не забывайте — в наших руках ваша жизнь!
   Харбери чувствовал, как его распирает гнев. Нет, не гнев, а бешеная ненависть… В войну он осуждал фашистов за их зверства, но сейчас понял, почему фашисты зверели… От советских фанатиков добром не добиться ничего! Они не понимают разумных доводов. Бить, бить! Их пытать нужно! Сломить, заставить…
   И Харбери не выдержал.
   — Встать! — заорал он вдруг. — Встать!
   Мария Сергеевна удивленно посмотрела на него.
   — Что с вами?
   — Встать! — еще громче, переходя на визг, орал Харбери. — Я приказываю вам встать!
   Мария Сергеевна медленно поднялась. Она стояла, а Харбери, развалясь на стуле, смуглыми пальцами нервно разминал сигарету.
   — Не хотите нашего рая? — прохрипел он. — Так узнаете наш ад!
   Мария Сергеевна молчала.
   — Вы слышите? — спросил Харбери, беря себя в руки. — Вы узнаете наш ад!
   Она молчала по-прежнему.
   — Не молчите, черт вас подери. Чего вы молчите? Мария Сергеевна пренебрежительно пожала плечами.
   — По-моему, все уже сказано, — сказала она. — Я не хочу ни вашего рая, ни вашего ада, но даже адом меня вы не испугаете.
   Харбери злился сейчас на весь свет. На эту чертову русскую бабу, из-за которой загорелся весь этот сыр-бор. На Джергера, на Нобла…
   Его, респектабельного и образованного офицера, заставляют исполнять обязанности тюремщика!
   Проклятый Джергер требует, чтобы он любыми способами выжал из Ковригиной формулы. “Мы уже не можем выпустить ее из своих рук, — говорит Джер­гер. — Поэтому не церемоньтесь. Если не удастся уговорить, бейте ее, как положено бить упрямых ослов. Уж лучше потрудиться здесь, чем устраивать перевозку ее через границу. С этим в два счета влипнешь”. Но он офицер, а не палач. И бить женщину не будет. Такие люди, как она, физическую боль переносят легче, чем нравственные муки. Он попытается ее запугать, не прибегая к побоям…
   Харбери вскочил, резко оттолкнул ногой стул и, сделав шаг к Марии Сергеевне, закричал:
   — Вы будете стоять… час, два, три, сутки, пока не упадете. Я лишу вас воды и пищи…
   “Началось, — подумала Мария Сергеевна. — Кажется, началось! Ну что ж, не я первая и не я последняя.
   — Отвечайте! — проговорил Харбери металлическим голосом. — Отвечайте! Вы хотите, чтобы вас уморили голодом?
   — Я не хочу с вами разговаривать, — звонко произнесла Мария Сергеевна. — Вы можете делать что угодно, мне это безразлично.
   — Так слушайте, ученая мадам, если не хотите говорить, — грубо произнес Харбери. — Я скажу, скажу, что вам предстоит. Мы будем поить вас касторкой. Вставим в рот воронку и будем вливать касторку. Бутыль за бутылью. Это отличное угощение! Потом мы будем топить вас в ванне, в холодной воде и в горячей. В очень холодной и очень горячей…
   Мария Сергеевна видела его бесцветные глаза и понимала, что человек с такими глазами способен на все.
   А Харбери припоминал все, что он вычитал в книгах о фашистских застенках.
   — Мы свяжем вам руки, посадим в зубоврачебное кресло и будем сверлить зубы, — продолжал он, входя во вкус собственных рассказов. — Это очень приятно, когда вам сверлят зуб за зубом! Мы не пощадим вашей стыдливости, посадим голой в железную клетку и выставим на обозрение солдатам на одном из полигонов. Под кожу вам будут загонять иголки…
   То, что он говорил, было и страшно, и гнусно. Это было, пожалуй, даже более гнусно, чем сами пытки.
   А Харбери упивался собственными измышлениями, они произвели впечатление даже на него самого и не могли не подействовать на эту женщину. Он заметил, что за эти несколько минут она осунулась. Она уже не была так красива. Лицо у нее удлинялось, на нем появилась бледность… Оно стало похоже на лица святых, изображенных на старинных русских иконах. А глаза У нее стали какие-то сумасшедшие, пронзительные… Впрочем, все святые были немножко сумасшедшие. Потому они и были святые…
   — Так что же вы скажете? — спросил он Марию Сергеевну. — Договоримся мы или нет?
   Этот человек пугал ее, он хотел ее уничтожить. Она это хорошо понимала, и вместо ответа она пошла прямо на этого офицера, пошла так решительно, что Харбери невольно отступил, отгораживаясь от нее стулом.
   — Вы что?
   — Пойдемте, — сказала Мария Сергеевна.
   — Куда? — спросил Харбери.
   — В ваши застенки, к вашим палачам, — почти кричала Мария Сергеевна. — Я не боюсь вас!
   Она действительно была готова ко всему. Она не знала, что скрывается за серой дверью, из-за которой появлялся ее тюремщик. Она не знала, кто ждет ее в коридорах, по которым ее сейчас поведут. Не знала, какие пытки ждут ее за этими стенами. Но она верила, что этот человек говорит правду.
   И тогда Харбери предпринял еще одну попытку.
   — Нет, — сказал он. — Не торопитесь. Вы испробуете все, о чем я вам говорил. Но сперва все это мы проделаем с вашей дочерью. На ваших глазах…
   Зрачки его превратились в сине-желтые огоньки, точно в каждом глазе вспыхнуло по серной спичке.
   — На ваших глазах, — удовлетворенно повторил он и, как бы забивая ей в голову гвозди, принялся повторять одни и те же слова: — На ваших глазах, на ваших глазах, на ваших глазах…
   — Нет! Нет! — закричала Мария Сергеевна.
   Она покачнулась. Все-таки он добил ее, этот май­ор. Больше она не могла стоять. Она рукой нащупала постель. Опустилась, села. У нее закружилась голова. Этого она не выдержит. Если она увидит в его руках Леночку, она умрет. Она убьет себя. Она не знала, как она это сделает, но твердо знала, что сумеет себя убить. Не увидит, как будут мучить Леночку.

Глава двенадцатая
Контрольный пакет акций

   Встречаться было опасно, но и нельзя было не встречаться, слишком далеко зашла “операция”, чтобы ее можно было прервать. Да они и не хотели ее прерывать. Ковригина была похищена, похищение прошло на редкость удачно, но конечный, заключительный результат операции был все так же далек, как и до приезда Джергера в Советский Союз. Нобл хранил молчание, и виновники похищения понимали тайну этого молчания. Если Ковригина будет доставлена на Запад, над похитителями опрокинется рог изобилия. Но если Ковригина погибнет раньше времени, Джергеру и Харбери несдобровать. Нужно было заканчивать операцию. Каждый лишний день грозил провалом.
   Они не рисковали больше встречаться у Барнса, они устраивались теперь иначе.
   Харбери выезжал на своем “шевроле” за город, гнал по шоссе до условного места, останавливался, и тут из лесу или из-за угла какого-нибудь дома появлялся Джергер и нырял в машину.
   Здесь они и разговаривали, вернее, сговаривались о дальнейших действиях. Машина была удобным местом для свиданий.
   Опаснее всего было незаметно покинуть машину. На большой скорости Харбери возвращался в Москву. На людном перекрестке, где-нибудь поблизости от станции метро или у вокзала, посреди большого скопления людей, Харбери притормаживал, Джергер выскальзывал из машины и тут же терялся в толпе.
   А теряться он умел, этому он был обучен весьма квалифицированными детективами!
   На другой же день после злополучного разговора Харбери с Ковригиной они встретились на Ленинградском шоссе. Харбери окончательно убедился, что ничего от пленницы добиться им не удастся. Приходилось переправлять Ковригину за рубеж.
   Миновав Химки, Харбери остановил машину у края дороги, осмотрелся — в глаза не бросалось ничего подозрительного. Он приоткрыл дверцу и даже сам не заметил, как откуда-то вынырнул Джергер.
   Тот, как всегда, устроился на заднем сиденье, под прикрытием задернутых занавесок.
   — Хэлло, Билл! Все в порядке?
   — Я опять не заметил, как вы подошли, Робби, — признался Харбери.
   По тону Харбери Джергер догадался, что дела у того по-прежнему не ладятся.
   — Ничего не получается, Билл?
   — Изображает Жанну д’Арк!
   — Надо бить. Применять физические меры воздействия.
   — Ерунда. Я вам сразу сказал, что из этого ничего не получится. Я-то их знаю.
   — Тогда, Билл, придется вывозить!
   — Да, придется.
   — Вывозить придется вам, а не мне.
   — Но как, черт побери?
   — И побыстрее. Я больше не могу держать дочь Ковригиной на вожжах.
   — Проявляет беспокойство?
   — Поймите, она или потребует свидания с матерью, или, наконец, просто проговорится.
   — А как вывезти?
   — Билл, старина, мы, по-моему, уже договорились с вами об этом.
   — Вы имеете в виду…
   — Багаж! Хорошо замаскированный багаж.
   — Джергер, вы молодой человек, послушайте меня: это авантюра, отсыревший патрон. Понимаете…
   Джергер резко подался вперед и почти на ухо Харбери зло проговорил:
   — Русские вам испортили характер. Вы хотите получать деньги и не хотите работать!
   — Пошли вы к черту, Робби, с вашими проповедями. Если хотите знать, я уже прощупал кое-кого из посольства. Они вряд ли согласятся. Вдруг осечка, понимаете! А престиж государства дороже любого военного секрета.
   — Значит, надо попытаться обойтись без диплома­тов. Отправим багаж с тем, кто не вызывает подозрений и чье общественное положение освобождает от таможенных формальностей.
   — А такой есть?
   — Мистер Паттерсон. Миллионер Паттерсон. Гость нашего посольства, точнее, личный гость мистера Уинслоу. Формально он обычный турист. Но с ним не могут не считаться. Советские таможенники, вы сами говорили, деликатные люди. Надо надеяться, Паттерсона они не потревожат.
   — А вы полагаете — он согласится?
   — Как попросить!
   — Потом неизвестно, сколько времени он здесь еще проболтается.
   — А мы попросим поторопиться.
   — Так он и поторопится!
   — Поторопят. Это в наших возможностях. Можете мне поверить, поторопят…
   — А что я ему скажу?
   — Скажете, что нужно срочно отправить ценный архив. Ценные документы. Которые только ему и можно доверить…
   — Нет, Робби, старик все равно не возьмет чемо­дан.
   — Припугните.
   — А вы слышали, до чего он упрям?
   — Сошлитесь на Нобла.
   — А он плюет на Нобла. У него хватает денег, чтобы плевать.
   — Пригрозите ему политическими неприятностями.
   — Это его не испугает. Деньги, Робби, деньги. Я говорю, у него хватает денег.
   — Все-таки попробуйте.
   — Попробую.
   — А послезавтра встретимся. Я не могу больше ждать.
   — Боитесь своей девицы?
   — А что вы думаете!
   Они ехали и разговаривали. Джергер, пригнувшись к переднему сиденью, и Харбери, не оборачиваясь, обменивались короткими репликами. Они понимали друг друга с полуслова.
   — Значит, в среду, на Можайском шоссе, у Баковки…
   Сотни машин проносились мимо, но Джергер не смотрел по сторонам, безопаснее было не выглядывать из-за занавесок.
   У Белорусского вокзала Харбери обогнул площадь и въехал под мост.
   — Давайте, Робби…
   На одно мгновенье он остановил машину прямо против входа в метро и даже не обернулся, а когда машина пошла дальше, Харбери был в ней один.
   Ему не очень-то хотелось идти к Паттерсону, хотя они и знали уже друг друга. Но не идти было нельзя.
   Он был неплохим бизнесменом, Герберт Ф.Паттерсон, он даже человеком был неплохим, не слишком жестоким, не слишком жадным, не слишком завистливым, но к нему привалило много денег и его потянуло в политику. Вернее, в политику потянуло миссис Паттерсон, а мистер Паттерсон просто не осмеливался ей возражать.
   Полмира мылось мылом “Командор” и пользовалось стиральным порошком “Майское утро”. Стиральный порошок и сделал Паттерсона миллионером. Во многих городах Запада дымили его фабрики, производившие “Майское утро”. Герберт Ф.Паттерсон не отличался гибким умом, но у него имелся отличный текущий счет, и этого было достаточно, для того чтобы пытаться “делать политику”.
   Харбери отправился в посольство и перехватил старика в холле.
   Паттерсон выглядел весьма импозантно. В золотом пенсне, с подстриженными седыми усами, он смотрел на собеседника торжественно и сурово. Тот, кто впервые разговаривал с ним, чувствовал себя совершенно подавленным его величием.
   Харбери решительно преградил дорогу миллионеру.
   — Добрый день, мистер Паттерсон!
   — О да, — сказал тот. — Но я не даю сегодня интервью…
   — Мне не нужно интервью. У меня к вам просьба, мистер Паттерсон.
   Старик благосклонно кивнул.
   — Говорите…
   — Я слышал, вы уезжаете?
   Опять величественный кивок.
   — Да, уезжаю.
   — У меня скопилось большое количество весьма важных документов, — объяснил Харбери. — Я бы хотел, чтобы вы захватили их с собой.
   — В Сочи? — удивился Паттерсон. — Но что я там буду с ними делать?
   — Почему в Сочи? — удивился в свою очередь Харбери. — Разве вы едете не домой?
   — Я еду в Сочи, дорогой Харбери, — пояснил Пат­терсон. — Официально — я хочу отдохнуть на советском курорте. На самом деле это маневр. По моим сведениям, там сейчас находится высокопоставленный советский деятель, и я надеюсь встретиться с ним на неофициальной почве. Это способствует сближению.
   Харбери недоумевающе взглянул на него. О каком сближении толкует этот старый идиот? Совсем выжил из ума! Жаль, нельзя включить магнитофон. Послушал бы его Нобл!
   — О каком сближении вы говорите, мистер Паттерсон? — почтительно осведомился Харбери.
   — Генералы связаны с военной промышленностью и заинтересованы в обострении отношений между государствами, — продолжал Паттерсон. — А я мыловар, и чем на земле спокойнее, тем чаще моются люди.
   “Ах вот почему, проклятый мыловар, тебя несет в Сочи, — подумал Харбери. — Тебе нужно торговать своим мылом, а мне до зарезу необходимо перевезти через границу шестьдесят килограммов живого веса! И сперва ты поедешь куда надо, а потом можешь лететь хоть на Луну!”
   — Мне кажется, вам лучше вернуться домой, — промолвил Харбери с подчеркнутой вежливостью. — Заодно вы захватили бы мои бумаги.
   — Нет, мой друг, — твердо заявил Паттерсон. — Я еду в Сочи, а бумаги вы можете переслать с кем-нибудь другим…
   — Но это очень важно, — внушительно сказал Харбери. — Мои начальники ждут эти бумаги сейчас.
   — Я знаю, что это за бумаги, — уже сердясь, откликнулся Паттерсон. — Вы все здесь чересчур увлекаетесь фотографией. Мосты, вокзалы, а заодно и очереди в кино, которые выдаются за очереди у булочных.
   Харбери решил выложить главный козырь.
   — Но это личная просьба мистера Нобла, — холодно сказал он вполголоса. — Мистер Нобл лично просит вас…
   — А мне плевать на мистера Нобла, — грубо отпарировал Паттерсон. — Я не хочу ввязываться в его дела. Слава богу, у меня еще есть несколько центов на кусок мыла!
   Харбери заранее знал, что из разговора с Паттерсоном ничего не получится. Он предупреждал Джергера. Он сделал все, чтобы уломать старика. Но осел остается ослом, сколько его ни понукай!
   Он так и сказал Джергеру, встретив его на Можайском шоссе.
   — Срочно посылайте шифровку Донновену, — распорядился Джергер. — А Донновен свяжется с Ноб-лом…
   Харбери так и поступил, и Нобл не замедлил с от­ветом. Сам Харбери не получил никаких указаний, но дна дня спустя у него в офисе появился Эзра Барнс.
   — Что там у вас стряслось, Билл? — спросил он. — Меня бросают вам на подмогу.
   Харбери знал, что на Барнса можно положиться, а тут он сам говорит, что ему приказано оказать Харбери содействие.
   Пришлось посвятить Барнса в разногласия с Паттерсоном.
   — Ничего, — утешил его “король репортажа” и добавил: — Сегодня вечером позвоню в Париж.
   Харбери не понял:
   — В Париж? Зачем?
   Барнс раздвинул толстые губы, что означало у него улыбку.
   — Сообщу, что у старика Паттерсона разыгралась подагра, — все так же загадочно пояснил он. — Попрошу прислать для него лекарство.
   Ровно через четыре дня после непонятного разговора с Барнсом в посольстве появился некий господин Флаухер.
   Самый обычный турист из Западной Германии, господин Карл Флаухер прибыл в Москву из Ленинграда. Ничем предосудительным он в Советском Союзе не занимался.
   Коренной баварец, он происходил из старинной бюргерской семьи. Отец его, видный южногерманский промышленник, к концу жизни стал одним из заправил крупнейшего химического концерна. Сыну он дал солидное образование, и едва тот обзавелся дипломом инженера, как получил пост одного из директоров концерна.
   Флаухеры знали, как делаются деньги. Старший Флаухер был близок к Папену, к Гинденбургу, но к моменту, когда младший Флаухер возглавил дело, Гинден-бург стал для Германии вчерашним днем.
   Карл Флаухер налаживал связи за океаном и поддерживал Гитлера. Щедрые финансовые субсидии нацистам сблизили его с вождями Третьего рейха. Никто не смел вспомнить, что мать Флаухера происходила из династии Ротшильдов. Восстановление экономики Западной Германии по окончании войны сделало Флаухера мультимиллионером.
   Но об этом знали немногие. Даже очень немногие. Флаухер не искал популярности, он ценил реальную власть. Он всегда мог позвонить любому министру Боннской республики и рассчитывать, что его просьба будет удовлетворена.
   Но на этот раз господин Флаухер поехал в Россию действительно только как турист. В Ленинграде он ознакомился с Эрмитажем, любовался Невой, в Москве осмотрел Кремль, посещал театры и выставки, интересовался жилищным строительством. Он был туристом, только туристом, и ничем, решительно ничем больше!
   Поэтому он с большой неохотой согласился принять у себя в гостинице мистера Барнса, корреспондента “Пресс-Эдженси”, пожелавшего проинтервьюировать господина Флаухера.
   Однако после доверительного разговора с корреспондентом Флаухер тут же отправился разыскивать Паттерсона.
   Мистер Флаухер представился чиновнику посольства и выразил желание видеть мистера Уинслоу.
   — Мистер Уинслоу очень занят…
   Мистер Флаухер попросил передать мистеру Уинслоу свою визитную карточку.
   Через минуту появилось некое юное существо.
   — Мистер Уинслоу извиняется…
   Тогда мистер Флаухер достал из кармана еще одну карточку, написал на ней что-то и настойчиво попросил показать карточку мистеру Уинслоу еще раз.
   Юное существо по пути к своему шефу прочло, разумеется, что написал настойчивый субъект: “Меня просил зайти к вам мистер Фишер”.
   Юное существо так ничего и не поняло, когда мистер Уинслоу заторопился в приемную навстречу странному гостю.
   — Простите, мистер Флаухер… Чем могу быть полезен?
   — Говорят, мистер Паттерсон — ваш гость?
   — Он как раз у меня.
   — Мне хотелось бы видеть…
   — Прошу…
   Они прошли в одну из гостиных.
   — Я приглашу мистера Паттерсона…
   Паттерсон не замедлил появиться.
   — Мистер Паттерсон? Флаухер…
   Они обменялись рукопожатиями. Мистер Флаухер бросил на мистера Уинслоу ласковый выразительный взгляд.
   — Вы меня извините?
   — О! Я понимаю…
   Мистер Уинслоу покинул гостиную, и вот Флаухер и Паттерсон остались с глазу на глаз. За низким полированным круглым столиком, в низких не­у­доб­ных креслах сидели важный и строгий Паттерсон и коренастый, черноволосый, подстриженный ежиком господин Фла­у­хер в недорогом спортивном сером костюме.
   — Рад с вами познакомиться, мистер Флаухер, — сказал Паттерсон. — Мистер Фишер — мой друг.
   — Мой тоже, — заметил Флаухер. Паттерсон приветливо улыбнулся.
   — Друзья наших друзей — наши друзья. Есть такая французская поговорка.
   Но Флаухер не обратил внимания на французскую поговорку.
   — Я тоже рад познакомиться, — сказал он. — Тем более что у меня к вам маленькое дело. Однако, извините, знаете ли вы меня?
   — Конечно, мистер Флаухер, — любезно ответил Паттерсон. — Ваша фамилия значится в западногерманских справочниках.
   — Да, — подтвердил Флаухер. — Мне принадлежат несколько предприятий.
   — Крупных предприятий, мистер Флаухер, — поправил его Паттерсон.
   — В справочниках перечислены далеко не все…
   Паттерсон засмеялся.
   — Тем лучше, мистер Флаухер!
   — А вы — стиральный порошок “Майское утро”? — осведомился Флаухер.
   — Да, — подтвердил Паттерсон. — “Майское утро” и мыло “Командор”.
   — Вы входите в Объединение мыловаренной промышленности? — осведомился Флаухер.
   — Конечно, — подтвердил Патгерсон. — Надо иметь возможность диктовать рынку свои цены.
   — Я знаком с деятельностью вашего Объединения, — сказал Флаухер.
   — Конечно, — согласился Паттерсон. — Если мистер Фишер ваш друг…
   — Он стал моим другом после того, как был избран на пост директора Объединения, — уточнил Флаухер.
   Такое примечание прозвучало для Паттерсона несколько загадочно.
   Флаухер заерзал в своем кресле.
   — Если позволите, я закурю, — сказал он и полез в карман.
   Паттерсон придвинул к гостю деревянную коробку, оклеенную позолоченными этикетками.
   — Прошу. Мы хотя и в ссоре с правительством Кастро, но сигары оттуда получаем по-прежнему. Настоящие “Корона-Империаль”.
   Флаухер открыл свой объемистый портсигар.
   — Для меня эти сигары слишком дороги, — сказал он. — Я курю немецкие.
   Он не спеша раскурил сигару.
   — Ну и как идет на рынке ваш порошок? — осведомился он.
   — О! Что касается мыльного порошка, я монополист, — самодовольно произнес Паттерсон. — Ни одна хозяйка не променяет “Майское утро” ни на что другое!
   Флаухер задумчиво выдохнул сизое кольцо дыма.
   — Я хочу дать вам один совет, мистер Паттерсон, — неожиданно сказал он, посматривая на собеседника прищуренными глазами. — Мне кажется, вам следует вернуться домой.
   — Я не понимаю вас, мистер Флаухер, — удивился Паттерсон. — Мы не настолько знакомы…
   — Это не имеет значения. Скажу откровенно, я больше забочусь о себе, чем о вас. Поэтому я хочу, чтобы вы поехали домой. Срочно поехали и захватили с собой чемодан… Чемодан мистера Харборо, если не ошибаюсь.
   Этот немецкий коммерсант лез не в свои дела! Лицо Паттерсона обрело обычную суровость.
   — Благодарю за совет, мистер Флаухер, но со своими делами я уж как-нибудь разберусь сам.
   — Я повторяю, мистер Паттерсон: я хочу, чтобы вы возможно скорее отвезли чемодан мистера Харборо.
   Паттерсон потерял привычную сдержанность, лицо его побагровело.
   — А откуда вам известен мистер Харбери? — топорща усы, язвительно спросил Паттерсон.
   — Он мне неизвестен. Нет, мистер Харборо мне неизвестен.
   — Но тогда кто же… — Паттерсон запнулся. — Кто же мог сообщить…
   Едва заметная улыбка шевельнула губы Флаухера.
   — Могу вас заверить, что свою информацию я получаю из верных источников.
   — Мистер Нобл?!
   — Нет, мистер Нобл мне тоже неизвестен, — ответил Флаухер. — Он политик, а я промышленник. Нас ничто не связывает. Свою информацию я получаю по банковским каналам…
   Он положил сигару прямо на стол, и ее пепел осыпался на сияющую полированную поверхность.