Страница:
Так растет число безлюдных необитаемых домов - явление, которое депутат-лейборист Фрэнк Оллаун назвал в парламенте "национальным позором". Он обратил внимание палаты общин на то, что в Великобритании пустует втрое больше домов или квартир, чем ежегодно строится новых.
Фрэнк Оллаун предложил предоставить местным властям право временно реквизировать и заселять жилые помещения, пустующие более шести месяцев. Законопроект Оллауна отнюдь не покушался на ниспровержение основ. В нем было оговорено, что право собственности на землю и строение остается за домовладельцем. Муниципалитет реквизировал бы право распоряжаться жилыми помещениями, провести там самый необходимый ремонт и сдать их наиболее нуждающимся семьям из списка очередников. Причем квартирную плату по муниципальным ставкам должен получать (за вычетом расходов на ремонт) сам домовладелец.
Однако законопроект не был поддержан. Судя по всему, весьма влиятельные круги на Британских островах заинтересованы в том, чтобы нынешнее парадоксальное положение сохранялось. Головокружительный рост цен на недвижимость открыл безграничные возможности для спекулятивных махинаций в этой области. Теперь нередко бывает, что владельцу недвижимости выгоднее какое-то время держать участок или даже заново построенный дом незанятым, довольствуясь тем, что цена его ежегодно повышается чуть ли не на треть, чем получать от съемщиков арендную плату и вносить с нее налог.
Причем понятие "какое-то время" весьма растяжимо. Для сотен тысяч квадратных метров жилой и служебной площади в 35-этажном лондонском небоскребе Сентр-пойнт оно составило, например, целое десятилетие.
Лондон богат историческими памятниками. Каждая страница истории страны воплощена здесь в бронзе и мраморе. Но что может сравниться по выразительной силе с монументом, в котором воплотил свои черты современный английский капитализм, с небоскребом Сентр-пойнт на оживленнейшем перекрестке английской столицы?
Он возвышается над потоками людей и машин, безразличный к архитектурному облику Лондона, к пропорциям окружающих зданий, к заботам города, задыхающегося от тесноты. Десять лет на этажах этого здания обитала гулкая тишина. Не раз у стен небоскреба бушевали возмущенные демонстрации. В него в знак протеста вселялись сквоттеры. Но Сентр-пойнт по-прежнему маячит перед глазами миллионов людей как монумент, зримо воплощающий бездушную спекулятивную природу капитализма.
Всякий раз, когда доводилось выступать перед английской аудиторией с рассказами об СССР, я замечал, что из всех примеров и цифр наибольшее впечатление на слушателей производит одна: десятая советская пятилетка сделала новоселами 56 миллионов человек, что как раз равно всему населению Великобритании.
Каким разительным контрастом на этом фоне предстают факты современной британской действительности: 100 тысяч бездомных, 30 тысяч сквоттеров, а с другой стороны - десятки тысяч безработных строителей и сотни тысяч жилищ, пустующих в ожидании выгодных покупателей.
Всякий раз, когда заходит речь о жилищной проблеме в Англии, у меня встает перед глазами контур небоскреба, дерзко вклинившегося своими стремительными вертикалями в панораму английской столицы; а на его фоне шеренги демонстрантов: каменщиков, землекопов, бетонщиков с самодельными плакатами: "Бездомные люди; безлюдные дома; безработные строители - это безумный, безумный, безумный мир!"
Свет в чужом окне
Над Лондоном низко нависает хмурое небо. Тускло блестят чугунные ограды парков и мокрые ветви облетевших деревьев, будто тоже отлитые из чугуна. Зато ненастье вернуло свежесть лондонским газонам. Пыльные и пожухлые летом, они именно зимой особенно ярки и зелены, как и футбольные поля стадионов, где вовсю кипят спортивные страсти. На прудах, как и летом, открыты лодочные станции. Лишь иногда по утрам весла катающихся с хрустом взламывают у берегов тонкий лед, по которому вперевалку расхаживают утки.
Ранние сумерки застилают город туманной мглой. Но загораются огни, и мокрый серый асфальт вдруг превращается в половодье красок, удваивая сияние иллюминированных торговых улиц, блеск витрин, неистовство рекламных призывов.
У предновогодней поры на Британских островах есть свои приметы. Но у праздников везде есть общая черта: им свойственно сгущать будничные повседневные краски. В праздник ярче сверкают огни, темнее и резче становятся тени. Это пора, с которой связывают особенно много надежд. Но в эту же пору особенно остро переживаются невзгоды.
Самый большой для англичан праздник имеет как бы два лица. Его диалектика воплощена в контрасте между очумелой предрождественской суетой и оцепенелым предновогодним безлюдьем.
Чуть ли не с первых дней декабря размеренную жизнь Британии захлестывает некая массовая эпидемия, главные симптомы которой, по существу, сводятся к разным формам вымогательства. Корсет традиций, напористость рекламы и указующий перст морали сообща заставляют англичан (обычно вовсе не склонных как попало сорить деньгами) безропотно опорожнять свои бумажники, кошельки и карманы.
Фасады универмагов опутывают плющом электрических лампочек, наряжают специально нанятых рыжебородых студентов седобородыми Санта-Клаусами, оглашают грешные торжища благочестивыми мелодиями церковных хоралов. Подлинным символом (и скрытым стимулом) рождественских праздников и связанной с ними суеты вернее было бы считать не библейских ягнят, окружающих колыбель новорожденного Христа, а увесистого золотого тельца, щедро раскормленного на предновогоднем бизнесе.
Телевизионная реклама, которая в будни делает упор на стиральные порошки, пилюли от насморка и консервированный корм для кошек и собак, теперь восхваляет шампанское, хрусталь, сигары, духи, наборы мужской парфюмерии.
Лондонцы шутят, что в такие дни даже Гамлет ломал бы голову лишь над одним вопросом: кому что подарить? Праздник считается семейным. Но если бы дело ограничивалось лишь кругом семьи! Принято (хоть раз в году) вспоминать о дальних родственниках, проявить внимание к друзьям и знакомым, к людям, с которыми сталкиваешься в повседневном быту. Праздник стучится в английские дома не только в сказочном образе Санта-Клауса с мешком, но куда чаще в прозаическом образе сезонных визитеров, которые сами рассчитывают на подарки. От двери к двери ходят привратники, мусорщики, газетчики, молочники.
Сколько же хлопот достается тем, кто покупает все эти подарки! Сколько барышей тем, кто их продает! Впрочем, торговцы проявляют готовность облегчить участь покупателей. Рекламируется новшество: особые поздравительные открытки, к которым можно приклеивать подарочные купоны достоинством в 1, 3, 5 фунтов стерлингов. Достаточно заплатить деньги, а уж получатель такой открытки сам решит, что ему выбрать.
Практично? Может быть, и так. Но не превращает ли такая затея подарок в своего рода подаяние? Об этом задумываешься еще и потому, что охватывающая Британские острова лихорадка праздничных покупок сопровождается повальным приступом благотворительности. Величественному перезвону церковных колоколов вторит позвякивание монет в кружках для пожертвований.
Посиневшие от холода школьники встряхивают такими кружками, атакуя домохозяек на рынках: "Помогите сиротам и престарелым!" Розовощекие оркестрантки Армии спасения оглашают Шафтсбери-авеню звуками хорала "Тихая ночь, святая ночь" и от божьего имени собирают мзду с посетителей ночных заведений, где весьма мало тишины и еще меньше святости. Трясут кружками, уже от своего имени, невесть откуда взявшиеся в Лондоне уличные музыканты. Призывы о рождественских пожертвованиях распространяются в виде листовок, газетных объявлений, всевозможных открыток.
Около 70 тысяч зарегистрированных в Британии благотворительных организаций конкурируют между собой в предрождественскую пору, пожалуй, не менее ожесточенно, чем коммерческие фирмы. Ведь страдная для них пора так же преходяща, как спрос на елочные украшения. Словно вдруг прозрев, страна вспоминает под праздник про обездоленных, увечных, страждущих.
Возвращается мода на грустные сентиментальные истории со счастливыми концовками. Режиссеры сдувают пыль с томиков Диккенса. Оливер Твист, Дэвид Копперфильд и крошка Доррит оживают на телевизионном экране, пробуждая у зрителя желание стать героем святочного рассказа, наделить кого-то рождественским благодеянием.
Нужно воздать должное многим положительным чертам англичан, особенно заметным в эту пору. Их обязательности и корректности в отношениях со знакомыми. Их готовности встать на сторону тех, кто особенно нуждается в помощи. Словом, внешняя замкнутость англичан не исключает отзывчивости. Бесспорно и то, что потребность в человеческом участии, нужда и невзгоды ощущаются в праздник острее, чем в будни.
И все-таки сезонная вспышка конкуренции на ниве благотворительности рождает противоречивые чувства. В ней видится не только проявление подлинной доброты к окружающим, но и что-то другое, такое же нарочитое и искусственное, как синтетическая хвоя и бутафорский снег в витринах.
В повсеместном звяканье кружек для подаяний сквозит желание обывателя оплатить ритуалом благотворительности право на личное благополучие откупиться от заповеди "возлюби ближнего" чем-то вроде открытки с подарочным купоном.
"Подумаем о тех, о ком обычно забываем; о тех, кому ничто не напоминает о празднике, кроме огней в чужих окнах..." Авторы этой листовки одного из благотворительных обществ нашли точный, выразительный образ. Но вряд ли они сознавали, что слова об огнях в чужих окнах несут еще в себе и самый прямой, непосредственный, прозаический смысл.
Над сотнями тысяч людей постоянно висит угроза оказаться в разгар зимы в темноте и холоде. Каждый год возобновляется общественная кампания против практики отключать электроэнергию и газ за неуплату счетов. Участники кампании добиваются, чтобы такие меры принимались только по решению суда. В Англии, напоминают они, ежегодно насчитывается до 120 тысяч случаев отключения электричества и 30 тысяч - прекращения подачи газа в дома неплательщиков. Вот уж кому единственным напоминанием о празднике действительно становится лишь свет в чужом окне!
25 декабря очумелая предрождественская суета разом сменяется оцепенелым предновогодним безлюдьем. Какой поразительный контраст! Ходишь по Лондону и не веришь собственным глазам. Улицы вымерли, зашторены витрины, заперты конторы. Ни машин, ни пешеходов. Жизнь теплится лишь где-то за окнами, напоминая о себе мерцанием елочных огней.
Нам кажется привычным, естественным, что в праздник человеку хочется быть на людях, ощущать причастность к общему веселью. Здесь же не будет большим преувеличением назвать последние дни года порой наибольшего отчуждения людей друг от друга.
Странное, гнетущее впечатление оставляет этот безжизненный город. Почему-то вспоминается Темза, когда глядишь на нее с Лондонского моста в час отлива. Схлынула волна коммерческого ажиотажа, оставив после себя обрывки сусальной мишуры. И внезапный отлив словно обнажил городское дно с разбросанными там и сям обломками человеческих судеб. Безучастные неподвижные фигуры в вокзальных залах ожидания. Им некуда ехать, им нечего ожидать. Потертые личности у дешевых ночлежек на правом берегу Темзы.
На языке полицейских протоколов эти люди именуются "бездомными одиночками". Они коротают праздник в заброшенных, предназначенных к сносу домах, под железнодорожными эстакадами, где вместо елочных огней тлеют костры из старых ящиков и подарочных упаковок. (Для управления пожарной охраны это страдная пора: под Новый год каждый раз гибнет в огне 20 - 30 таких бродяг.)
Откуда же взялись в современном Лондоне эти тени минувших веков, эти персонажи "Кентерберийских рассказов" Чосера? И много ли их, подобных изгоев? Может быть, это столь редкое исключение, что на них не стоит обращать внимание?
Под праздник по старой Кентской дороге шагают от Кентербери к Лондону сотни юношей и девушек, с плакатами: "Вспомним о судьбе ста тысяч бездомных!" Это своеобразное паломничество благословил сам архиепископ Кентерберийский.
На южном берегу Темзы, где завершают свой поход паломники из Кентербери, есть церковь Сэнт-Мэри. Благодаря усилиям нескольких благотворительных организаций она становится в предновогоднюю неделю приютом для бездомных. На каменном полу расстилают тюфяки, а вместо причастия раздают горячий суп. У тех, кого жизнь заставляет встречать Новый год в подобной обстановке, есть склонность держаться замкнуто и обособленно, как бы не замечая окружающих. Но бывает и иначе. Маргарет и Редж Фаллер встретились под этим случайным кровом как бездомные одиночки, и именно это пристанище для обездоленных соединило их судьбы. Здесь они познакомились, здесь поженились; и даже после того, как Реджу удалось наконец найти работу в Манчестере, супруги приезжают встречать Новый год в эту лондонскую церковь.
"Иные скажут вам, что рождество теперь не такое, как прежде; что всякий раз с приходом рождества рушится еще одна надежда на счастливое будущее, которую они лелеяли в прошлом году; что настоящее лишь напоминает им об уменьшении доходов, стесненных обстоятельствах".
Эти строки тоже написаны лондонским журналистом, но не в наши дни, а почти полтора века назад. Их автор не кто иной, как Чарльз Диккенс, о котором здесь чаще всего вспоминают в предновогоднюю пору, как о непревзойденном авторе святочных рассказов.
В современной английской жизни и поныне нет недостатка в грустных сентиментальных историях. Разве судьба Маргарет и Реджа не относится к их числу? Беда лишь в том, что в отличие от святочных рассказов жизнь не может припасти счастливых концовок для всех человеческих драм; как не может церковь Сэнт-Мэри вместить все сто тысяч бездомных, о которых хотят напомнить англичанам современные паломники из Кентербери.
Сливки Эскота
В наш век никого не удивишь автомобильными пробками. Но эта многомильная очередь старомодно-тяжеловесных машин запомнится на всю жизнь. Огибая с юга Виндзорский парк, к Эскоту медленно двигалась бесконечная вереница "роллс-ройсов" с пассажирами в чрезвычайно консервативных серых цилиндрах и чрезвычайно эксцентричных дамских шляпах. Почему-то вспомнились полчища глубоководных черепах, которые, повинуясь неведомому инстинкту, в определенный день выползают на один из тихоокеанских пляжей откладывать яйца в приморском песке.
Неужели их может быть столько, да еще сразу в одном месте? И какая загадочная сила отцедила эти сливки автомобильного парка - ведь на лондонских улицах "роллс-ройс" мелькает порой лишь как редкая особь обреченной на вымирание породы?
"В высоком лондонском кругу" неделя королевских скачек в Эскоте знаменует начало летнего светского сезона с тех пор, как королева Анна в 1711 году повелела соорудить ипподром близ Виндзорского замка.
Вообще-то у англичан не принято выставлять напоказ ни свою знатность, ни свою состоятельность. Так что королевские скачки - это как бы повод появиться на ярмарке тщеславия при полном параде, чтобы продемонстрировать, а также ощутить собственную причастность к сливкам общества. (Не потому ли заветный жетон на парадной визитке, дающий право входа в "королевскую ограду", имеет светло-кремовый цвет?)
Здесь принято говорить о породах лошадей. Но за два с половиной века своего существования Эскот вряд ли больше преуспел в выведении скакунов, чем в воспитании чистопородных английских снобов. Ни один профессиональный режиссер не сумел бы придать идее классовых барьеров большую наглядность, чем это воплощено на ипподроме в Эскоте.
Чтобы попасть в "королевскую ограду" (внутри которой расположена королевская ложа), нужно заранее подать просьбу о персональном приглашении и, уже дождавшись такового, на свой выбор покупать либо места в общем ряду, либо отдельную ложу (ценой до 1000 фунтов за сезон).
Но что значат подобные волнения и расходы в сравнении с пьянящей атмосферой причастности к избранному кругу? Серые цилиндры, экзотические шляпы и, конечно же, клубника со сливками, без которой, как и без шампанского, нельзя представить себе королевские скачки в Эскоте.
Пахнет конским потом, духами и сигарами. И еще, пожалуй, пахнет большими деньгами, как в вестибюле Английского банка, где служители почему-то носят такие же цилиндры и визитки, только не серого, а розоватого (как клубника со сливками) цвета.
Изящно изданная программа заездов содержит сведения о родословной каждой лошади, о ее цене. Что же касается родословной и состоятельности владельца, чье имя приводится рядом, то это, кому надо, известно и без программы. Сливки Эскота - это наиболее зримое воплощение простой статистической выкладки: один процент населения Великобритании держит в своих руках свыше четверти личной собственности граждан страны. Пять процентов владеет половиной ее. Остальные 95 процентов делят между собой другую половину, причем многие из них вовсе не имеют ничего. "Две нации", о которых Дизраэли писал более века назад, стало быть, по-прежнему налицо. И тем не менее именно к ним, 95 процентам, обращен лейтмотив официальных проповедей.
"Нам нельзя больше жить не по средствам. Каждый должен пойти на жертвы, чтобы помочь стране в небывало трудные времена. Требуется самоограничение во всем, готовность смириться и со снижением личных доходов и с усечением государственных затрат на общественные нужды. Иначе стране не выбраться из долгов, и ей грозит банкротство..."
Об этом говорят, поднимаясь с зеленых кожаных скамей, члены палаты общин. На эту тему вещают маститые комментаторы с телевизионных экранов, ее изо дня в день раскручивают ротационные машины на улице газетных редакций Флит-стрит. Такое впечатление, будто вновь восстали из могил воинствующие пуритане, проповедуя как высшую добродетель готовность отказывать себе во всем и провозглашая иные стремления чуть ли не аморальными.
Как далека, однако, от подобных проповедей изысканная атмосфера Эскота!
"Фунты стерлингов в наше время стали так терять в весе, что от них надо поскорее избавляться. И я не знаю более приятного способа делать это, чем тратить их здесь..." - ходит из уст в уста изящный каламбур одного из завсегдатаев королевских скачек.
Пока обладатели серых цилиндров делают ставки и освежаются шампанским, а их дамы состязаются изысканностью туалетов и поглощают клубнику со сливками, члены правительства втолковывают трудящимся, что каждый, кому дороги судьбы отечества, должен стиснуть зубы и затянуть ремни; что только засучив рукава и не позволяя себе тратить ни часа рабочего времени на забастовки, можно рассосать армию безработных.
Можно добавить, что пока продолжаются королевские скачки, в Англии находится без работы наверняка больше людей, чем значится по официальной статистике. Ведь целую неделю, состоящую из обычных рабочих дней, возле ипподрома регулярно вырастает лес "роллс-ройсов" с подлеском из "ягуаров" и "бентли". Обладатели их хоть и не трудятся, тем не менее не регистрируют своих имен на бирже труда.
Забота о завтрашнем дне отнюдь не омрачает и лица их отпрысков из колледжей Оксфорда и Кембриджа. Получив свои дипломы, они могут спокойно ехать стрелять куропаток в Шотландию, ибо их имена не числятся среди четверти миллиона выпускников учебных заведений, которым грозит прямо со школьной или студенческой скамьи перейти в хвост длиннейшей очереди за пособием по безработице.
Таков еще один парадокс современной английской действительности. Школе требуются тысячи учителей, чтобы довести до нормы чересчур переполненные классы. Выпускникам педагогических вузов требуется работа. Но лишь один из четырех имеет шансы начать трудовую жизнь на избранном им благородном поприще. Причина - в стране нет денег, чтобы платить им. Из-за урезывания ассигнований на социальные нужды, в том числе на народное образование, школы вынуждены сокращать преподавательский состав, хотя существует реальная нужда в его расширении.
Не забуду этих юношей и девушек, когда они, перед тем как пройти в колоннах демонстрантов к парламенту, собирались на лужайке Гайд-парка. В толпе не стихал смех, слышались шутки и было больше непринужденной жизнерадостности, чем на чинных лицах дебютанток в "королевской ограде" Эскота.
Но это не умаляло трагедии, которую капиталистическая действительность уготовила пылким и чистым молодым душам. В чем же состоит для этих безработных учителей "свобода выбора" или "равенство возможностей", которые, по догмам проповедников капитализма, делают людей свободными и равными? В том, что, оказавшись без работы, они митинговали в Гайд-парке, вместо того чтобы любоваться скачками в Эскоте?
Лидер британских консерваторов, первая в Европе женщина, ставшая премьер-министром, Маргарет Тэтчер сформулировала доктрину мира свободного предпринимательства: "Равенство возможностей, - сказала она, - становится бессмыслицей, если оно не предполагает права на неравенство".
А раз так, то сливки Эскота отнюдь не должны выглядеть парадоксом на фоне призывов затянуть ремни, как и десятки тысяч бутылок шампанского, выпитого за приятно проведенные рабочие дни, - на фоне десятков тысяч обреченных на безработицу молодых учителей.
Социальный фильтр
- Битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона...
Англичане любят повторять эту фразу, сказанную когда-то герцогом Веллингтонским. Наиболее чтимый своими соотечественниками полководец подчеркнул в ней роль закрытых частных школ в формировании элиты общества. Самыми привилегированными из подобных заведений считаются так называемые "публичные школы". Уже само это название сбивает с толку своей парадоксальностью. Если "публичный дом" означает в Англии просто-напросто пивную, то "публичная школа" - это не что иное, как частная школа.
Ныне в Британии насчитывается 260 "публичных школ". Среди 38 тысяч остальных это вроде бы капля в море. Обучается в них лишь около 4 процентов общего числа школьников. И все же влияние "публичных школ" Итона и Харроу, Винчестера и Регби не только на систему образования, но и на общественно-политическую жизнь страны чрезвычайно велико. Именно там, словно между могучими валками блюминга, подвергаются предварительной обкатке характеры воспитанников, прежде чем попасть для окончательной шлифовки на "фабрики джентльменов" - в Оксфорд и Кембридж.
В своем нынешнем виде "публичные школы" сложились после реформ, осуществленных Томасом Арнольдом полтора столетия назад. Как военная, так и гражданская служба в заморских владениях нуждалась тогда в людях, которые, кроме традиционного классического образования, были бы наделены определенными чертами характера.
Если в средневековых школах основами воспитания считались латынь и розга, то Томас Арнольд, во-первых, добавил сюда третий рычаг - спорт; а во-вторых, вложил розгу в руки старшеклассников. Введенная им система внутренней субординации среди воспитанников наделила старшеклассников значительной властью над новичками. Именно через систему старшинства "публичная школа" преподает новичку самый первый и самый суровый урок: умение подчиняться с тем, чтобы впоследствии научиться повелевать.
Вместо индивидуальных видов спорта, таких, как гимнастика или легкая атлетика, в "публичных школах" доминируют спортивные игры, то есть состязания соперничающих команд. Считается, что именно такое соперничество приучает подростков объединять усилия ради общей цели, подчинять интересы личности интересам группы; способствует формированию командного духа, умению повиноваться дисциплине и умению руководить.
У англичан есть понятие: "старый школьный галстук", с которым они привыкли связывать другое распространенное словосочетание: "сеть старых друзей". По лондонским понятиям, галстук "публичной школы" позволяет судить не только об образованности человека, но и о круге его знакомств - словом, служит бесспорным свидетельством принадлежности к избранной касте.
Устроить сына в "подобающую школу" - главная забота состоятельных родителей, ради чего они идут на любые жертвы. Обивая пороги Итона или Винчестера, родители-англичане думают прежде всего не о том, чему их отпрыск выучится на уроках, не о классическом образовании, сулящем сравнительно мало практической пользы. Они думают о том воздействии, какое окажет "публичная школа" на характер их сына; о манере поведения, что останется с ним до конца дней, как и особый выговор, который проявляется с первого же слова и который можно выработать лишь в ранние юношеские годы. Они думают о друзьях, которых обретет их сын, и о том, как эти одноклассники и сам "старый школьный галстук" помогут ему в последующей жизни.
"Что за беда, если в Англии существует множество разнородных школ, причем даже у однородных нет общих программ, и что все они существуют сами по себе, как растут деревья в лесу. Зато у родителей и учащихся есть свобода выбора..."
Подобные рассуждения можно услышать в Британии довольно часто. Это отголоски политической борьбы, которая идет вокруг проблемы образования все послевоенные годы. Восхваление "свободы выбора" - излюбленный аргумент противников демократизации и унификации системы народного просвещения, которая в своем нынешнем виде продолжает служить социальным фильтром, каналом классовой сегрегации молодежи.
Фрэнк Оллаун предложил предоставить местным властям право временно реквизировать и заселять жилые помещения, пустующие более шести месяцев. Законопроект Оллауна отнюдь не покушался на ниспровержение основ. В нем было оговорено, что право собственности на землю и строение остается за домовладельцем. Муниципалитет реквизировал бы право распоряжаться жилыми помещениями, провести там самый необходимый ремонт и сдать их наиболее нуждающимся семьям из списка очередников. Причем квартирную плату по муниципальным ставкам должен получать (за вычетом расходов на ремонт) сам домовладелец.
Однако законопроект не был поддержан. Судя по всему, весьма влиятельные круги на Британских островах заинтересованы в том, чтобы нынешнее парадоксальное положение сохранялось. Головокружительный рост цен на недвижимость открыл безграничные возможности для спекулятивных махинаций в этой области. Теперь нередко бывает, что владельцу недвижимости выгоднее какое-то время держать участок или даже заново построенный дом незанятым, довольствуясь тем, что цена его ежегодно повышается чуть ли не на треть, чем получать от съемщиков арендную плату и вносить с нее налог.
Причем понятие "какое-то время" весьма растяжимо. Для сотен тысяч квадратных метров жилой и служебной площади в 35-этажном лондонском небоскребе Сентр-пойнт оно составило, например, целое десятилетие.
Лондон богат историческими памятниками. Каждая страница истории страны воплощена здесь в бронзе и мраморе. Но что может сравниться по выразительной силе с монументом, в котором воплотил свои черты современный английский капитализм, с небоскребом Сентр-пойнт на оживленнейшем перекрестке английской столицы?
Он возвышается над потоками людей и машин, безразличный к архитектурному облику Лондона, к пропорциям окружающих зданий, к заботам города, задыхающегося от тесноты. Десять лет на этажах этого здания обитала гулкая тишина. Не раз у стен небоскреба бушевали возмущенные демонстрации. В него в знак протеста вселялись сквоттеры. Но Сентр-пойнт по-прежнему маячит перед глазами миллионов людей как монумент, зримо воплощающий бездушную спекулятивную природу капитализма.
Всякий раз, когда доводилось выступать перед английской аудиторией с рассказами об СССР, я замечал, что из всех примеров и цифр наибольшее впечатление на слушателей производит одна: десятая советская пятилетка сделала новоселами 56 миллионов человек, что как раз равно всему населению Великобритании.
Каким разительным контрастом на этом фоне предстают факты современной британской действительности: 100 тысяч бездомных, 30 тысяч сквоттеров, а с другой стороны - десятки тысяч безработных строителей и сотни тысяч жилищ, пустующих в ожидании выгодных покупателей.
Всякий раз, когда заходит речь о жилищной проблеме в Англии, у меня встает перед глазами контур небоскреба, дерзко вклинившегося своими стремительными вертикалями в панораму английской столицы; а на его фоне шеренги демонстрантов: каменщиков, землекопов, бетонщиков с самодельными плакатами: "Бездомные люди; безлюдные дома; безработные строители - это безумный, безумный, безумный мир!"
Свет в чужом окне
Над Лондоном низко нависает хмурое небо. Тускло блестят чугунные ограды парков и мокрые ветви облетевших деревьев, будто тоже отлитые из чугуна. Зато ненастье вернуло свежесть лондонским газонам. Пыльные и пожухлые летом, они именно зимой особенно ярки и зелены, как и футбольные поля стадионов, где вовсю кипят спортивные страсти. На прудах, как и летом, открыты лодочные станции. Лишь иногда по утрам весла катающихся с хрустом взламывают у берегов тонкий лед, по которому вперевалку расхаживают утки.
Ранние сумерки застилают город туманной мглой. Но загораются огни, и мокрый серый асфальт вдруг превращается в половодье красок, удваивая сияние иллюминированных торговых улиц, блеск витрин, неистовство рекламных призывов.
У предновогодней поры на Британских островах есть свои приметы. Но у праздников везде есть общая черта: им свойственно сгущать будничные повседневные краски. В праздник ярче сверкают огни, темнее и резче становятся тени. Это пора, с которой связывают особенно много надежд. Но в эту же пору особенно остро переживаются невзгоды.
Самый большой для англичан праздник имеет как бы два лица. Его диалектика воплощена в контрасте между очумелой предрождественской суетой и оцепенелым предновогодним безлюдьем.
Чуть ли не с первых дней декабря размеренную жизнь Британии захлестывает некая массовая эпидемия, главные симптомы которой, по существу, сводятся к разным формам вымогательства. Корсет традиций, напористость рекламы и указующий перст морали сообща заставляют англичан (обычно вовсе не склонных как попало сорить деньгами) безропотно опорожнять свои бумажники, кошельки и карманы.
Фасады универмагов опутывают плющом электрических лампочек, наряжают специально нанятых рыжебородых студентов седобородыми Санта-Клаусами, оглашают грешные торжища благочестивыми мелодиями церковных хоралов. Подлинным символом (и скрытым стимулом) рождественских праздников и связанной с ними суеты вернее было бы считать не библейских ягнят, окружающих колыбель новорожденного Христа, а увесистого золотого тельца, щедро раскормленного на предновогоднем бизнесе.
Телевизионная реклама, которая в будни делает упор на стиральные порошки, пилюли от насморка и консервированный корм для кошек и собак, теперь восхваляет шампанское, хрусталь, сигары, духи, наборы мужской парфюмерии.
Лондонцы шутят, что в такие дни даже Гамлет ломал бы голову лишь над одним вопросом: кому что подарить? Праздник считается семейным. Но если бы дело ограничивалось лишь кругом семьи! Принято (хоть раз в году) вспоминать о дальних родственниках, проявить внимание к друзьям и знакомым, к людям, с которыми сталкиваешься в повседневном быту. Праздник стучится в английские дома не только в сказочном образе Санта-Клауса с мешком, но куда чаще в прозаическом образе сезонных визитеров, которые сами рассчитывают на подарки. От двери к двери ходят привратники, мусорщики, газетчики, молочники.
Сколько же хлопот достается тем, кто покупает все эти подарки! Сколько барышей тем, кто их продает! Впрочем, торговцы проявляют готовность облегчить участь покупателей. Рекламируется новшество: особые поздравительные открытки, к которым можно приклеивать подарочные купоны достоинством в 1, 3, 5 фунтов стерлингов. Достаточно заплатить деньги, а уж получатель такой открытки сам решит, что ему выбрать.
Практично? Может быть, и так. Но не превращает ли такая затея подарок в своего рода подаяние? Об этом задумываешься еще и потому, что охватывающая Британские острова лихорадка праздничных покупок сопровождается повальным приступом благотворительности. Величественному перезвону церковных колоколов вторит позвякивание монет в кружках для пожертвований.
Посиневшие от холода школьники встряхивают такими кружками, атакуя домохозяек на рынках: "Помогите сиротам и престарелым!" Розовощекие оркестрантки Армии спасения оглашают Шафтсбери-авеню звуками хорала "Тихая ночь, святая ночь" и от божьего имени собирают мзду с посетителей ночных заведений, где весьма мало тишины и еще меньше святости. Трясут кружками, уже от своего имени, невесть откуда взявшиеся в Лондоне уличные музыканты. Призывы о рождественских пожертвованиях распространяются в виде листовок, газетных объявлений, всевозможных открыток.
Около 70 тысяч зарегистрированных в Британии благотворительных организаций конкурируют между собой в предрождественскую пору, пожалуй, не менее ожесточенно, чем коммерческие фирмы. Ведь страдная для них пора так же преходяща, как спрос на елочные украшения. Словно вдруг прозрев, страна вспоминает под праздник про обездоленных, увечных, страждущих.
Возвращается мода на грустные сентиментальные истории со счастливыми концовками. Режиссеры сдувают пыль с томиков Диккенса. Оливер Твист, Дэвид Копперфильд и крошка Доррит оживают на телевизионном экране, пробуждая у зрителя желание стать героем святочного рассказа, наделить кого-то рождественским благодеянием.
Нужно воздать должное многим положительным чертам англичан, особенно заметным в эту пору. Их обязательности и корректности в отношениях со знакомыми. Их готовности встать на сторону тех, кто особенно нуждается в помощи. Словом, внешняя замкнутость англичан не исключает отзывчивости. Бесспорно и то, что потребность в человеческом участии, нужда и невзгоды ощущаются в праздник острее, чем в будни.
И все-таки сезонная вспышка конкуренции на ниве благотворительности рождает противоречивые чувства. В ней видится не только проявление подлинной доброты к окружающим, но и что-то другое, такое же нарочитое и искусственное, как синтетическая хвоя и бутафорский снег в витринах.
В повсеместном звяканье кружек для подаяний сквозит желание обывателя оплатить ритуалом благотворительности право на личное благополучие откупиться от заповеди "возлюби ближнего" чем-то вроде открытки с подарочным купоном.
"Подумаем о тех, о ком обычно забываем; о тех, кому ничто не напоминает о празднике, кроме огней в чужих окнах..." Авторы этой листовки одного из благотворительных обществ нашли точный, выразительный образ. Но вряд ли они сознавали, что слова об огнях в чужих окнах несут еще в себе и самый прямой, непосредственный, прозаический смысл.
Над сотнями тысяч людей постоянно висит угроза оказаться в разгар зимы в темноте и холоде. Каждый год возобновляется общественная кампания против практики отключать электроэнергию и газ за неуплату счетов. Участники кампании добиваются, чтобы такие меры принимались только по решению суда. В Англии, напоминают они, ежегодно насчитывается до 120 тысяч случаев отключения электричества и 30 тысяч - прекращения подачи газа в дома неплательщиков. Вот уж кому единственным напоминанием о празднике действительно становится лишь свет в чужом окне!
25 декабря очумелая предрождественская суета разом сменяется оцепенелым предновогодним безлюдьем. Какой поразительный контраст! Ходишь по Лондону и не веришь собственным глазам. Улицы вымерли, зашторены витрины, заперты конторы. Ни машин, ни пешеходов. Жизнь теплится лишь где-то за окнами, напоминая о себе мерцанием елочных огней.
Нам кажется привычным, естественным, что в праздник человеку хочется быть на людях, ощущать причастность к общему веселью. Здесь же не будет большим преувеличением назвать последние дни года порой наибольшего отчуждения людей друг от друга.
Странное, гнетущее впечатление оставляет этот безжизненный город. Почему-то вспоминается Темза, когда глядишь на нее с Лондонского моста в час отлива. Схлынула волна коммерческого ажиотажа, оставив после себя обрывки сусальной мишуры. И внезапный отлив словно обнажил городское дно с разбросанными там и сям обломками человеческих судеб. Безучастные неподвижные фигуры в вокзальных залах ожидания. Им некуда ехать, им нечего ожидать. Потертые личности у дешевых ночлежек на правом берегу Темзы.
На языке полицейских протоколов эти люди именуются "бездомными одиночками". Они коротают праздник в заброшенных, предназначенных к сносу домах, под железнодорожными эстакадами, где вместо елочных огней тлеют костры из старых ящиков и подарочных упаковок. (Для управления пожарной охраны это страдная пора: под Новый год каждый раз гибнет в огне 20 - 30 таких бродяг.)
Откуда же взялись в современном Лондоне эти тени минувших веков, эти персонажи "Кентерберийских рассказов" Чосера? И много ли их, подобных изгоев? Может быть, это столь редкое исключение, что на них не стоит обращать внимание?
Под праздник по старой Кентской дороге шагают от Кентербери к Лондону сотни юношей и девушек, с плакатами: "Вспомним о судьбе ста тысяч бездомных!" Это своеобразное паломничество благословил сам архиепископ Кентерберийский.
На южном берегу Темзы, где завершают свой поход паломники из Кентербери, есть церковь Сэнт-Мэри. Благодаря усилиям нескольких благотворительных организаций она становится в предновогоднюю неделю приютом для бездомных. На каменном полу расстилают тюфяки, а вместо причастия раздают горячий суп. У тех, кого жизнь заставляет встречать Новый год в подобной обстановке, есть склонность держаться замкнуто и обособленно, как бы не замечая окружающих. Но бывает и иначе. Маргарет и Редж Фаллер встретились под этим случайным кровом как бездомные одиночки, и именно это пристанище для обездоленных соединило их судьбы. Здесь они познакомились, здесь поженились; и даже после того, как Реджу удалось наконец найти работу в Манчестере, супруги приезжают встречать Новый год в эту лондонскую церковь.
"Иные скажут вам, что рождество теперь не такое, как прежде; что всякий раз с приходом рождества рушится еще одна надежда на счастливое будущее, которую они лелеяли в прошлом году; что настоящее лишь напоминает им об уменьшении доходов, стесненных обстоятельствах".
Эти строки тоже написаны лондонским журналистом, но не в наши дни, а почти полтора века назад. Их автор не кто иной, как Чарльз Диккенс, о котором здесь чаще всего вспоминают в предновогоднюю пору, как о непревзойденном авторе святочных рассказов.
В современной английской жизни и поныне нет недостатка в грустных сентиментальных историях. Разве судьба Маргарет и Реджа не относится к их числу? Беда лишь в том, что в отличие от святочных рассказов жизнь не может припасти счастливых концовок для всех человеческих драм; как не может церковь Сэнт-Мэри вместить все сто тысяч бездомных, о которых хотят напомнить англичанам современные паломники из Кентербери.
Сливки Эскота
В наш век никого не удивишь автомобильными пробками. Но эта многомильная очередь старомодно-тяжеловесных машин запомнится на всю жизнь. Огибая с юга Виндзорский парк, к Эскоту медленно двигалась бесконечная вереница "роллс-ройсов" с пассажирами в чрезвычайно консервативных серых цилиндрах и чрезвычайно эксцентричных дамских шляпах. Почему-то вспомнились полчища глубоководных черепах, которые, повинуясь неведомому инстинкту, в определенный день выползают на один из тихоокеанских пляжей откладывать яйца в приморском песке.
Неужели их может быть столько, да еще сразу в одном месте? И какая загадочная сила отцедила эти сливки автомобильного парка - ведь на лондонских улицах "роллс-ройс" мелькает порой лишь как редкая особь обреченной на вымирание породы?
"В высоком лондонском кругу" неделя королевских скачек в Эскоте знаменует начало летнего светского сезона с тех пор, как королева Анна в 1711 году повелела соорудить ипподром близ Виндзорского замка.
Вообще-то у англичан не принято выставлять напоказ ни свою знатность, ни свою состоятельность. Так что королевские скачки - это как бы повод появиться на ярмарке тщеславия при полном параде, чтобы продемонстрировать, а также ощутить собственную причастность к сливкам общества. (Не потому ли заветный жетон на парадной визитке, дающий право входа в "королевскую ограду", имеет светло-кремовый цвет?)
Здесь принято говорить о породах лошадей. Но за два с половиной века своего существования Эскот вряд ли больше преуспел в выведении скакунов, чем в воспитании чистопородных английских снобов. Ни один профессиональный режиссер не сумел бы придать идее классовых барьеров большую наглядность, чем это воплощено на ипподроме в Эскоте.
Чтобы попасть в "королевскую ограду" (внутри которой расположена королевская ложа), нужно заранее подать просьбу о персональном приглашении и, уже дождавшись такового, на свой выбор покупать либо места в общем ряду, либо отдельную ложу (ценой до 1000 фунтов за сезон).
Но что значат подобные волнения и расходы в сравнении с пьянящей атмосферой причастности к избранному кругу? Серые цилиндры, экзотические шляпы и, конечно же, клубника со сливками, без которой, как и без шампанского, нельзя представить себе королевские скачки в Эскоте.
Пахнет конским потом, духами и сигарами. И еще, пожалуй, пахнет большими деньгами, как в вестибюле Английского банка, где служители почему-то носят такие же цилиндры и визитки, только не серого, а розоватого (как клубника со сливками) цвета.
Изящно изданная программа заездов содержит сведения о родословной каждой лошади, о ее цене. Что же касается родословной и состоятельности владельца, чье имя приводится рядом, то это, кому надо, известно и без программы. Сливки Эскота - это наиболее зримое воплощение простой статистической выкладки: один процент населения Великобритании держит в своих руках свыше четверти личной собственности граждан страны. Пять процентов владеет половиной ее. Остальные 95 процентов делят между собой другую половину, причем многие из них вовсе не имеют ничего. "Две нации", о которых Дизраэли писал более века назад, стало быть, по-прежнему налицо. И тем не менее именно к ним, 95 процентам, обращен лейтмотив официальных проповедей.
"Нам нельзя больше жить не по средствам. Каждый должен пойти на жертвы, чтобы помочь стране в небывало трудные времена. Требуется самоограничение во всем, готовность смириться и со снижением личных доходов и с усечением государственных затрат на общественные нужды. Иначе стране не выбраться из долгов, и ей грозит банкротство..."
Об этом говорят, поднимаясь с зеленых кожаных скамей, члены палаты общин. На эту тему вещают маститые комментаторы с телевизионных экранов, ее изо дня в день раскручивают ротационные машины на улице газетных редакций Флит-стрит. Такое впечатление, будто вновь восстали из могил воинствующие пуритане, проповедуя как высшую добродетель готовность отказывать себе во всем и провозглашая иные стремления чуть ли не аморальными.
Как далека, однако, от подобных проповедей изысканная атмосфера Эскота!
"Фунты стерлингов в наше время стали так терять в весе, что от них надо поскорее избавляться. И я не знаю более приятного способа делать это, чем тратить их здесь..." - ходит из уст в уста изящный каламбур одного из завсегдатаев королевских скачек.
Пока обладатели серых цилиндров делают ставки и освежаются шампанским, а их дамы состязаются изысканностью туалетов и поглощают клубнику со сливками, члены правительства втолковывают трудящимся, что каждый, кому дороги судьбы отечества, должен стиснуть зубы и затянуть ремни; что только засучив рукава и не позволяя себе тратить ни часа рабочего времени на забастовки, можно рассосать армию безработных.
Можно добавить, что пока продолжаются королевские скачки, в Англии находится без работы наверняка больше людей, чем значится по официальной статистике. Ведь целую неделю, состоящую из обычных рабочих дней, возле ипподрома регулярно вырастает лес "роллс-ройсов" с подлеском из "ягуаров" и "бентли". Обладатели их хоть и не трудятся, тем не менее не регистрируют своих имен на бирже труда.
Забота о завтрашнем дне отнюдь не омрачает и лица их отпрысков из колледжей Оксфорда и Кембриджа. Получив свои дипломы, они могут спокойно ехать стрелять куропаток в Шотландию, ибо их имена не числятся среди четверти миллиона выпускников учебных заведений, которым грозит прямо со школьной или студенческой скамьи перейти в хвост длиннейшей очереди за пособием по безработице.
Таков еще один парадокс современной английской действительности. Школе требуются тысячи учителей, чтобы довести до нормы чересчур переполненные классы. Выпускникам педагогических вузов требуется работа. Но лишь один из четырех имеет шансы начать трудовую жизнь на избранном им благородном поприще. Причина - в стране нет денег, чтобы платить им. Из-за урезывания ассигнований на социальные нужды, в том числе на народное образование, школы вынуждены сокращать преподавательский состав, хотя существует реальная нужда в его расширении.
Не забуду этих юношей и девушек, когда они, перед тем как пройти в колоннах демонстрантов к парламенту, собирались на лужайке Гайд-парка. В толпе не стихал смех, слышались шутки и было больше непринужденной жизнерадостности, чем на чинных лицах дебютанток в "королевской ограде" Эскота.
Но это не умаляло трагедии, которую капиталистическая действительность уготовила пылким и чистым молодым душам. В чем же состоит для этих безработных учителей "свобода выбора" или "равенство возможностей", которые, по догмам проповедников капитализма, делают людей свободными и равными? В том, что, оказавшись без работы, они митинговали в Гайд-парке, вместо того чтобы любоваться скачками в Эскоте?
Лидер британских консерваторов, первая в Европе женщина, ставшая премьер-министром, Маргарет Тэтчер сформулировала доктрину мира свободного предпринимательства: "Равенство возможностей, - сказала она, - становится бессмыслицей, если оно не предполагает права на неравенство".
А раз так, то сливки Эскота отнюдь не должны выглядеть парадоксом на фоне призывов затянуть ремни, как и десятки тысяч бутылок шампанского, выпитого за приятно проведенные рабочие дни, - на фоне десятков тысяч обреченных на безработицу молодых учителей.
Социальный фильтр
- Битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона...
Англичане любят повторять эту фразу, сказанную когда-то герцогом Веллингтонским. Наиболее чтимый своими соотечественниками полководец подчеркнул в ней роль закрытых частных школ в формировании элиты общества. Самыми привилегированными из подобных заведений считаются так называемые "публичные школы". Уже само это название сбивает с толку своей парадоксальностью. Если "публичный дом" означает в Англии просто-напросто пивную, то "публичная школа" - это не что иное, как частная школа.
Ныне в Британии насчитывается 260 "публичных школ". Среди 38 тысяч остальных это вроде бы капля в море. Обучается в них лишь около 4 процентов общего числа школьников. И все же влияние "публичных школ" Итона и Харроу, Винчестера и Регби не только на систему образования, но и на общественно-политическую жизнь страны чрезвычайно велико. Именно там, словно между могучими валками блюминга, подвергаются предварительной обкатке характеры воспитанников, прежде чем попасть для окончательной шлифовки на "фабрики джентльменов" - в Оксфорд и Кембридж.
В своем нынешнем виде "публичные школы" сложились после реформ, осуществленных Томасом Арнольдом полтора столетия назад. Как военная, так и гражданская служба в заморских владениях нуждалась тогда в людях, которые, кроме традиционного классического образования, были бы наделены определенными чертами характера.
Если в средневековых школах основами воспитания считались латынь и розга, то Томас Арнольд, во-первых, добавил сюда третий рычаг - спорт; а во-вторых, вложил розгу в руки старшеклассников. Введенная им система внутренней субординации среди воспитанников наделила старшеклассников значительной властью над новичками. Именно через систему старшинства "публичная школа" преподает новичку самый первый и самый суровый урок: умение подчиняться с тем, чтобы впоследствии научиться повелевать.
Вместо индивидуальных видов спорта, таких, как гимнастика или легкая атлетика, в "публичных школах" доминируют спортивные игры, то есть состязания соперничающих команд. Считается, что именно такое соперничество приучает подростков объединять усилия ради общей цели, подчинять интересы личности интересам группы; способствует формированию командного духа, умению повиноваться дисциплине и умению руководить.
У англичан есть понятие: "старый школьный галстук", с которым они привыкли связывать другое распространенное словосочетание: "сеть старых друзей". По лондонским понятиям, галстук "публичной школы" позволяет судить не только об образованности человека, но и о круге его знакомств - словом, служит бесспорным свидетельством принадлежности к избранной касте.
Устроить сына в "подобающую школу" - главная забота состоятельных родителей, ради чего они идут на любые жертвы. Обивая пороги Итона или Винчестера, родители-англичане думают прежде всего не о том, чему их отпрыск выучится на уроках, не о классическом образовании, сулящем сравнительно мало практической пользы. Они думают о том воздействии, какое окажет "публичная школа" на характер их сына; о манере поведения, что останется с ним до конца дней, как и особый выговор, который проявляется с первого же слова и который можно выработать лишь в ранние юношеские годы. Они думают о друзьях, которых обретет их сын, и о том, как эти одноклассники и сам "старый школьный галстук" помогут ему в последующей жизни.
"Что за беда, если в Англии существует множество разнородных школ, причем даже у однородных нет общих программ, и что все они существуют сами по себе, как растут деревья в лесу. Зато у родителей и учащихся есть свобода выбора..."
Подобные рассуждения можно услышать в Британии довольно часто. Это отголоски политической борьбы, которая идет вокруг проблемы образования все послевоенные годы. Восхваление "свободы выбора" - излюбленный аргумент противников демократизации и унификации системы народного просвещения, которая в своем нынешнем виде продолжает служить социальным фильтром, каналом классовой сегрегации молодежи.