Лозунг "Среднее образование для всех", лежавший в основе послевоенных реформ английской школы, на практике оказался ширмой, маскирующей действие этого фильтра. Вплоть до 1944 года среднее образование существовало в Англии в форме платных "публичных школ" и бесплатных грамматических школ (куда требовалось, однако, пройти по конкурсу). После того как среднее образование стало одинаково обязательным для всех, оно отнюдь не стало для всех одинаковым. Так называемые современные средние школы заведомо должны были стать учебными заведениями второго сорта, ибо в отличие от грамматических школ не давали выпускникам права на поступление в вузы.
   Для того чтобы рассортировать детей по этим двум типам школ, был учрежден пресловутый экзамен "одиннадцать плюс". Цель его - еще в одиннадцатилетнем возрасте отделить три четверти школьников как "менее одаренных" и сохранить перспективу высшего образования лишь для оставшейся четверти.
   Английские дети начинают ходить в школу пятилетними. Первые шесть лет спрос с них невелик. Главный стимул к прилежанию - их собственный интерес к занятиям. И вот в И лет для школьников наступает нечто вроде судного дня, когда их экзамену ют не на знание учебной программы, а на "одаренность".
   Практика отсекать "менее одаренные три четверти" посредине срока обучения, то есть еще в одиннадцатилетнем возрасте предопределять их дальнейшую судьбу, - это система жестокая и, без сомнения, система классовая. Ибо у выходцев из трудовых семей куда меньше предпосылок выдержать экзамен "одиннадцать плюс", чем у тех, кто имеет состоятельных родителей, вращается в более образованной среде, имеет благоприятные условия для занятий, домашних репетиторов и т. д. В одиннадцать лет сын служащего имеет в девять раз больше шансов поступить в грамматическую школу, чем сын рабочего, а в шестнадцать лет - в тридцать раз больше шансов продолжать образование в вузе.
   Хотя роль "публичных школ" в воспроизводстве элиты общества куда более очевидна, именно грамматические школы стали в Англии главной мишенью критики и средоточием борьбы за демократизацию и унификацию системы образования. Произошло это отчасти потому, что на долю грамматических школ приходится в шесть раз больше учащихся, чем на долю публичных школ, и их роль в закреплении сословных различий больше бросается в глаза.
   Протесты общественности против экзамена "одиннадцать плюс" привели к тому, что был взят курс на их постепенную отмену.
   Сейчас лишь четверть английских детей поступают в грамматические школы на основе отбора в одиннадцатилетнем возрасте, а остальные три четверти учатся в общеобразовательных школах, где их лишь перемещают в соответствующий поток. Дело в том, что в отличие от других стран английская общеобразовательная школа не учит всех детей по общей программе и не ставит своей целью дать им одинаковый объем знаний. Она общеобразовательна лишь в том смысле, что объединяет под общей крышей разные типы средних школ. Одни ее классы занимаются порасширенней программе, открывающей дорогу в вуз, другие по упрощенной программе, не дающей право на это. Новое состоит лишь в том, что общеобразовательная школа теоретически оставляет возможность переходить из потока в поток и после одиннадцати лет. Система сортировки детей в середине срока обучения, стало быть, сохранилась, но лишь в завуалированной форме.
   Поборники демократизации английского просвещения добиваются того, чтобы переход к системе общеобразовательных школ сопровождался ломкой внутренних перегородок в самих этих школах - только это покончило бы с судным днем для одиннадцатилетних не по форме, а по существу.
   Пока кипят страсти по поводу экзаменов "одиннадцать плюс", "публичные школы" как бы остаются в стороне от этих споров. Хотя ежегодная плата за обучение в Итоне и Харроу перевалила за две тысячи фунтов стерлингов, пробиться туда стало еще труднее, чем прежде.
   Готовность родителей идти на все, лишь бы их отпрыск стал обладателем "старого школьного галстука", а затем непременно попал в Оксфорд или Кембридж, порождается не одним лишь снобизмом. Вопреки разглагольствованиям о равенстве возможностей в Англии сохранила силу истина, что чем дороже образование, тем оно лучше. Из года в год Оксфорд и Кембридж снимают сливки с "публичных школ", а те, в свою очередь, с частных подготовительных школ. Обладая престижем и к тому же располагая средствами, старые университеты в состоянии привлекать лучших профессоров, а "публичные школы" нанимать лучших учителей. Можно ли ожидать после этого, что уровень преподавания, а главное, уровень подготовки выпускников во всех учебных заведениях будет одинаков?
   На долю "публичных школ" приходится лишь четыре процента учащихся. Но обладатель "старого школьного галстука" имеет в 22 раза больше шансов попасть в Оксфорд или Кембридж, чем учащихся общеобразовательной школы, констатирует доклад "Неравенство в современной Британии". На долю старых университетов приходится лишь четыре процента студентов. Зато в парламенте их выпускники составляют почти вдесятеро большую прослойку.
   Формируя характер и мировоззрение будущих правителей страны, "фабрики джентльменов" используют те же методы, что и "публичные школы". Здесь подобным же образом насаждается корпоративный дух, инстинктивная манера делить людей на своих и чужих. Здесь продолжается воспитание классовой верности. Основы ее закладываются как верность своему школьному классу в Итоне или Винчестере, закрепляются как верность своему колледжу в Оксфорде или Кембридже, чтобы перерасти затем в верность своему клубу, своему полку, своему концерну, своей парламентской фракции, а в конечном счете - в верность своему классу, классу власть имущих.
   Диплом Оксфорда или Кембриджа - это не столько свидетельство определенных специальных знаний, сколько клеймо "фабрики джентльменов". Пройдя этот социальный фильтр, человек на всю жизнь приобщается к избранной касте.
   Нарушив непреложное правило о том, что в доме повешенного не говорят о веревке, я дерзнул однажды завести речь об элитарности английского образования в одном из лондонских клубов. Утопая в глубоких кожаных креслах и окутывая себя облаками сигарного дыма, мои собеседники со "старыми школьными галстуками" развили в ответ целую теорию, основанную чуть ли не на дарвинизме.
   Да, признавали они, Оксфорд и Кембридж все чаще критикуют за то, что эти университеты не уделяют должного внимания естественным наукам; что они копаются в мертвом прошлом вместо того, чтобы заниматься живым настоящим; что они мало готовят человека к практической работе по конкретной специальности; что они переоценивают роль спорта; что, наконец, они не демократичны.
   Но можно ли винить скаковую лошадь за то, что она отличается от ломовой? Она просто принадлежит к другой породе, доказывали мне рассудительные джентльмены, потягивая из хрустальных бокалов старый шерри. Англичане, продолжали они, по природе своей селекционеры. Во всем - будь то розы, гончие или скакуны - они прежде всего ценят сорт, породу и стремятся к выведению призовых образцов. А каждый селекционер знает, что особо выдающихся качеств можно достичь лишь путем отбора, то есть стремясь к качеству за счет количества. Вырастить из всех лошадей породистых скакунов нет возможности, да и нет нужды. Точно так же нет необходимости делать все вузы похожими на Оксфорд и Кембридж. "Публичные школы" и старые университеты заняты выведением особой человеческой породы, людей, способных управлять страной. Цель эта уже сама по себе предполагает отбор, а как же можно совместить избранное меньшинство с разговорами о равенстве для всех?
   На берегах Темзы любят говорить, что перемещение людей из "низов" в "верхи" общества происходит в Британии главным образом через систему образования. Правящая элита готова пополнять свои ряды теми выходцами из других классов, кто сумел преобразить себя по ее образу и подобию, пройдя перековку на "фабриках джентльменов". Но говорить, утверждать это - значит признавать, что английская система образования в гораздо большей степени остается каналом классовой сегрегации, воспроизводя и увековечивая сословную разобщенность.
   Торговля смертью
   Святой Мартин-на-полях. Как странно звучит древнее название этой некогда сельской церкви, оказавшейся теперь в самом центре гигантского Лондона! Прямо перед ее порталом обтекает колонну Нельсона непрерывный, неумолчный водоворот двухэтажных красных автобусов и громоздких черных такси. Отсюда видно как на ладони все то, что спешит посмотреть человек, впервые оказавшийся в британской столице: бронзовые львы и струи фонтанов, стаи голубей и толпы туристов; фронтон Национальной галереи и пролеты Триумфальной арки, сквозь которые в отдалении виднеется Букингемский дворец.
   Все на Трафальгарской площади выглядит именно так, как описано в путеводителях. Единственное исключение - бородатый юноша с мегафоном, обращающийся к прохожим со ступеней церкви святого Мартина-на-полях:
   - Люди должны знать правду о торговле смертью. Пора задуматься над тем, как положить ей конец. Посетите нашу выставку на церковном дворе - она поможет вам в этом!
   Девушки у входа раздают листовки. Пробегаю глазами убористый текст. "Стали бы вы продавать ручную гранату или пулемет тому, кто замышляет убийство? Если нет, почему мы позволяем правительству продавать оружие за рубеж, совершенно невзирая на последствия? Британская военная техника одновременно поставлялась арабским государствам и Израилю, Индии и Пакистану; она поступала в Южную Африку и Чили. Во многих странах британское оружие используется диктаторскими режимами для репрессий, оно увеличивает угрозу войны в очагах потенциальных и уже возникших конфликтов. Допустимо ли, чтобы Британия наживалась на этом бизнесе убийств?"
   Как и все экспонаты выставки на церковном дворе в центре Лондона, листовка призывает посетителей вступать в ряды кампании против торговли оружием.
   - Британия - первая из западных стран, где возникло подобное движение общественности, - рассказывают его руководители в тесной комнатке, похожей на склад плакатов, листовок, конвертов, коробок со значками. - Кампания против торговли оружием видит свою задачу в том, чтобы предать гласности малоизвестные общественности факты, привлечь к ним внимание, заставить людей задуматься над тем, как положить конец преступной торговле смертью.
   Участники кампании проводят параллель между современным экспортом оружия и работорговлей прошлых веков. Ведь аргументы противников прекращения такого позорного, но доходного бизнеса в обоих случаях поразительно совпадают. Когда английские парусники доставляли на плантации Нового Света чернокожих африканских рабов, либеральные джентльмены лишь разводили руками: "Гуманность гуманностью, а без таких доходов казна не свела бы концы с концами; притом откажись Англия от участия в столь прибыльном деле, ее долю тут же перехватили бы конкуренты..." А разве "неделя Олдершота", происходящая в наши дни, не является свидетельством острейшей конкурентной борьбы между торговцами смертью?
   Английский календарь вдоволь испещрен традициями. Из года в год в определенную пору проходит неделя королевских скачек в Эскоте, неделя теннисных матчей в Уимблдоне, неделя демонстрации новых моделей автомашин в Эрлз-Корт. И вот заговорили о "неделе Олдершота". Что же привлекает в этот городок, лежащий юго-западнее Лондона, сотни специально приглашенных гостей из десятков зарубежных стран? И как находят общий язык с этим разноязычным сборищем английские хозяева - представители дюжины государственных предприятий и более ста частных компаний?
   На огороженном пустыре, как на международной ярмарке, разместились фирменные павильоны, стенды, где посетителей усиленно нагружают рекламными проспектами. Как обычно, такие каталоги поначалу озадачивают новичка обилием профессионализмов. "Более сорока процентов корпуса образует осколки летального размера...", "Бронебойный эффект сочетается с повышенной летальностью".
   Что же это за термин, то и дело повторяющийся в самых различных сочетаниях? Ах да! Ведь это же его иногда употребляют медики: "Не исключен летальный исход". Летальность, стало быть, - смертоносность.
   Ярмарка в Олдершоте - это ярмарка смерти. Ибо, к сожалению, еще не канул в Лету черный бизнес алхимиков XX века, ищущих все новые способы обращать в слитки золота потоки человеческой крови.
   Как экспортер оружия Великобритания занимает третье место в капиталистическом мире после Соединенных Штатов и Франции. Имперское прошлое, высокий научно-технический потенциал страны способствуют тому, что английское клеймо на орудиях смерти и разрушения сохраняет свой престиж.
   Однако подобные сделки принято было заключать без какой-либо помпы. Вошедшая в традицию "неделя Олдершота" знаменует собой, стало быть, переход к новой тактике, к агрессивному рывку на мировые рынки оружия. Устроитель выставки в Олдершоте - "Организация по сбыту оружия" - насчитывает в своем штате более трехсот государственных служащих и активно содействует экспортным операциям не только двенадцати королевских арсеналов, но и более ста частных фирм, производящих военную технику.
   "Торговцы смертью на Сохо-сквере" - гласит заголовок листовки со знакомой эмблемой кампании против торговли оружием (выставка в Олдершоте постоянно пикетируется ее активистами). "Британское правительство, говорится в листовке, - учредило в министерстве обороны "Организацию по сбыту оружия", которая втихую совершает свои операции из конторы на Сохо-сквере в Лондоне. Тысячи мужчин, женщин и детей будут убиты, неисчислимые бедствия и несчастия будут принесены той продукцией, которую данная организация энергично и успешно предлагает покупателям. Как налогоплательщики и избиратели мы несем за это прямую ответственность".
   Торговля смертью стала в наши дни самым крупным, самым быстрорастущим и самым прибыльным бизнесом для капиталистических монополий. За последнюю четверть века годовой объем ее возрос больше чем в шестьдесят раз. Около половины мирового экспорта оружия приходится на долю США. Англия продает примерно в шесть раз меньше. Однако доля британского военного производства, работающего на экспорт, вдвое выше американской.
   Бум в международной торговле смертью порожден не только сугубо коммерческими мотивами. По мере разрастания этого бизнеса главными дельцами в нем стали не частные компании, а правительства.
   Поставки оружия нередко используются как рычаги неоколониалистского влияния в развивающихся странах. В обладании современной боевой техникой молодые государства видят важный символ своей независимости. К тому же большую роль в их политической жизни часто играют военные круги. Учитывая это, западные державы наперебой пытаются завоевать благосклонность военных лидеров развивающихся стран выгодными сделками на оснащение их вооруженных сил.
   - Поток оружия в развивающиеся страны, и особенно в бассейн Персидского залива, делает в высшей степени опасной деятельность "торговцев смертью" в современной международной жизни, - говорил мне видный публицист Энтони Сэмпсон.
   В своей книге "Оружейный базар" Энтони Сэмпсон убедительно показал опасные последствия торговли оружием для экономики Великобритании, разоблачил кроющиеся за ней политические интриги. Например, продажа Саудовской Аравии британских истребителей "Лайтнинг" была в свое время результатом закулисного сговора. Американские конкуренты добровольно уступили англичанам этот контракт, чтобы Лондону было чем заплатить за купленный в США истребитель "Ф-111". "Эта сделка, - пишет Энтони Сэмпсон, имела важные последствия. Она положила начало процессу, когда Британия стала все больше зависеть от продажи оружия в развивающиеся страны для покрытия собственных военных расходов".
   Дело доходит до парадоксов. Иран, например, имел перед свержением шаха больше танков "Чифтейн", чем сама Великобритания.
   "Приходится особенно сожалеть, что рост международной торговли оружием происходит сейчас прежде всего за счет развивающихся стран. Ведь каждый купленный танк в сто раз дороже трактора, который был бы во сто крат нужнее, - говорит член исполкома лейбористской партии Фрэнк Оллаун. - Что же касается Британии, то здесь часто слышишь, будто экспорт оружия обеспечивает работой десятки тысяч людей в оборонной промышленности, снижает затраты на разработку новых видов боевой техники для британских вооруженных сил. Но ведь накапливание гор оружия во взрывоопасных районах мира, - заключает Оллаун, - может привести к мировой катастрофе, которая обойдется как нашему, так и другим народам куда дороже".
   Знаменательно, что к мысли о необходимости пресечь "торговлю смертью" приходят и трудящиеся, занятые в военном производстве. Хотя наниматели стращают, будто сдерживание гонки вооружений обернется для них потерей заработков и даже безработицей, среди тружеников растет убежденность, что переход на гражданскую, общественно полезную продукцию сулит более стабильный приток заказов, более надежную гарантию занятости.
   Пример в этом отношении показал объединенный комитет цеховых старост концерна "Люкас эйрспэйс", объединяющий членов 13 различных профсоюзов на 17 предприятиях. "Люкас эйрспэйс" - крупнейший в Западной Европе создатель и производитель авиационных систем и оборудования - после 1970 года вынужден был сократить число рабочих мест почти на одну треть. Из-за нерегулярности военных заказов, порождаемой яростной конкуренцией, предстояли новые сокращения. В этих условиях профсоюзные активисты призвали коллектив проявить инициативу снизу и самостоятельно изучить вопрос: как можно использовать имеющуюся рабочую силу и оборудование для производства иных, невоенных видов продукции. Через восемь месяцев труженики "Люкас эйрспэйс" представили нанимателям 1200 страниц технической документации о том, как можно переключить военное производство концерна на выпуск общественно полезной продукции для таких отраслей, как транспорт, энергетика, здравоохранение.
   Выставка в Олдершоте отражает иные устремления, она рассчитана на другие вкусы. Среди новых образцов стрелкового оружия там есть сверкающие хромом автоматы, специально предназначенные для дворцовой стражи. Есть даже их золотые копии, изготовленные для подарков высокопоставленным особам. Один лондонский комментатор сравнил такой автомат с золотой грампластинкой, какую дарят исполнителю песни, разошедшейся в миллионе экземпляров.
   Но точнее было бы сказать, что именно этот символический экспонат по праву мог бы стать, гербом гильдии торговцев оружием: не как золото, несущее смерть, а как смерть, приносящая золото.
   Смотришь потом на скромную выставку у церкви святого Мартина-на-полях, на усталых активистов, дежурящих здесь после трудового дня, чтобы давать пояснения, распространять листовки, и думаешь: равны ли силы в противоборстве, которое ведут они с многоголовой гидрой по имени военно-промышленный комплекс? Нет, эта горстка энтузиастов вовсе не так слаба. Она находит путь к сердцам благодаря своей правоте. Все больше людей понимают: торговля смертью губительна для человечества, ибо она отравляет жизнь на нашей планете трупным ядом милитаризма.
   Дорогая цена
   Заброшенные шахтные дворы. Бурьян на ржавых рельсах и отвалах, где копошатся чумазые ребятишки. Тесно сдвинутые шеренги убогих домиков - если бы не гирлянды выстиранного белья, они слились бы перед глазами в сплошное серое пятно. Несколько заколоченных витрин. Неподвижные мужские фигуры па крылечках. И на всем - печать запустения и безысходности.
   Как поразительно они оказались похожи - традиционные шахтерские районы севера Великобритании и юга Японии! Естественно, что у горняков сходен труд, сходен быт. Но до чего сходной явилась и их судьба!
   Обе островные страны живут прежде всего переработкой привозного сырья. Для каждой из них добыча угля была главной, если не сказать единственной, отраслью их собственной добывающей промышленности. Обе они пострадали от искусственного свертывания угледобычи под нажимом международных нефтяных монополий. И в обоих случаях присущая капитализму близорукая погоня за сиюминутной прибылью встретила противодействие шахтерских профсоюзов.
   Вскоре же после войны угольная промышленность Великобритании была национализирована. Переход шахт в собственность государства горняки восприняли с воодушевлением, с чувством высокой ответственности и пониманием своего долга перед страной. Правящие круги не скупились тогда на похвалы в адрес патриотизма шахтеров. И немудрено: в самые трудные для Англии годы они своим самоотверженным трудом внесли решающий вклад в послевоенное восстановление, помогли оживить экономику, рассосать безработицу.
   К середине 50-х годов 700 с лишним тысяч британских шахтеров довели годовую добычу угля до 220 миллионов тонн, обеспечивая ее ежегодный прирост в 4 миллиона тонн. Нетрудно видеть, что если бы угольной промышленности Великобритании позволили нормально развиваться и дальше (для чего имелись и разведанные запасы и квалифицированная рабочая сила), то энергетические потребности страны по-прежнему могли бы в основном покрываться за счет отечественных ресурсов. И вздорожание нефти з середине 70-х годов отнюдь не нанесло бы по британской экономике столь болезненного удара.
   Но прежде чем вести речь об этом, нужно отметить еще и другое: английский капитал сумел использовать к своей выгоде и национализацию и патриотический порыв горняков в первые послевоенные годы. Владельцы шахт получили завышенную компенсацию и охотно переложили на государственный бюджет бремя неизбежных расходов по модернизации угледобычи. Государство же обеспечило снабжение частных предприятий в самое трудное для них время углем по заниженным цепам.
   Все это, однако, не помешало власть имущим приговорить английскую угольную промышленность к принудительному умерщвлению, как только против нее ополчились международные нефтяные концерны.
   В 1950 году доля нефти в топливном балансе Великобритании составляла 10 процентов. В 1960-м она увеличилась до 25, а в 1970-м - до 45 процентов. Причем рост потребления нефти шел, разумеется, за счет угля.
   В то время как нефтеперегонные мощности страны выросли с начала 60-х годов почти втрое, добыча угля упала в два раза (до 105 - 110 миллионов тонн). Были закрыты две трети шахт, и почти в три раза сократилось число горняков. Около полумиллиона шахтерских семей лишились средств к существованию. Целые промышленные районы были обречены на вымирание, как во время средневековой эпидемии чумы.
   Как много во всем этом схожего с тем, что мне довелось воочию видеть на Японских островах! После войны именно горняки начали поднимать японскую экономику из разрухи. А с начала 60-х годов шахтерские районы юга острова Кюсю, где когда-то зародилась японская угольная промышленность, стали с горечью называть "страной заходящего солнца". Примерно в ту же пору и в той же пропорции, что и в Великобритании, было сокращено в Японии число горняков, упал уровень угледобычи.
   А официальные круги Токио лишь сокрушенно разводили руками: ничего не поделаешь! Угольная промышленность оказалась, мол, жертвой научно-технического прогресса. Уголь больше не выдерживает конкуренции с нефтью. А раз жидкое топливо, даже привезенное издалека, обходится дешевле отечественного твердого, надо якобы принудительно свертывать угольную промышленность и переводить предприятия на нефть.
   Всеяпонский профсоюз горняков вел самоотверженную борьбу против закрытия шахт и массовых увольнений. Шахтеры предостерегали правительство и предпринимателей, что Япония не так уж богата природными ресурсами, чтобы сплеча расправляться со своей единственной отраслью добывающей промышленности. Рост потребления нефти, разумеется, неизбежен, но при этом вовсе не обязательно губить угольную промышленность. Однако в начале 60-х годов японские капиталисты вкладывали в модное тогда выражение "энергетическая революция" столько же надежд, сколько тревог принесло им впоследствии понятие "энергетический кризис".
   Когда съехавшиеся в столицу горняки вели в знак протеста массовую голодовку перед зданием министерства промышленности, комментарии токийских газет и телевидения сводились примерно к следующему: "Противясь энергетической революции, навязывая стране топливо вчерашнего дня, японские шахтеры поступают так же эгоистично и неразумно, как английские луддиты, которые ломали станки, чтобы помешать промышленной революции..."
   Эти рассуждения вспомнились потом, когда мне довелось увидеть Токио в разгар "энергетического кризиса". Разом померкло не только рекламное сияние Гинзы. Уязвимость японской экономики вдруг проявила себя неожиданной и грозной силой.
   Страна с тревогой ощутила, что жизнеспособность ее бурно разросшейся индустрии, словно от тонкой пуповины, зависит от морского пути из бассейна Персидского залива.
   При огромном потреблении нефти запасать ее стало возможно лишь на считанные дни. И токийская печать обсуждала проекты чрезвычайных правительственных мер на случай внезапного прекращения подвоза. В числе их предлагалось, в частности, использовать воинские части для разработки заброшенных шахт, чтобы снабжать отечественным углем хотя бы аварийные электростанции.