Овчинников Всеволод
Город у моста (Репортажи из Англии)
Всеволод ОВЧИННИКОВ
ГОРОД У МОСТА (Репортажи из Англии)
Оглавление
1. Город у моста
2. Бездомные люди и безлюдные дома
3. Свет в чужом окне
4. Сливки Эскота
5. Социальный фильтр
6. Торговля смертью
7. Дорогая цена
8. "Черное золото" в желтых слитках
9. Чертополох и роза
10. Ольстерский нарыв
11. Полигон для карателей
12. Свобода ненавидеть
13. Деннис и Эльза
14. Право на расправу
15. Магна карта и мультикартотека
16. Консерваторы в роли реформаторов
17. Дом на Пэрси-сёркус
18. "Руки прочь от России!"
19. Девять дней мая
20. Колокола Ковентри
21. Скалы острова Джерси
Город у моста
Если считать, что Англия начинается с Лондона, то сам Лондон начинается с Лондонского моста. Город вырос у первой постоянной переправы через Темзу, наведенной еще для римских колесниц. Ее потомок - средневековый мост с домами, лавками и головами казненных на копьях - был свидетелем превращения Лондона в крупнейший центр торговли шерстью, хранилище накоплений, которые впоследствии помогли Англии стать родиной промышленной революции.
Лондонский мост, построенный в первой половине XIX века на месте средневекового, видел, как проплывали по Темзе и оседали в сейфах Сити богатства со всех концов величайшей колониальной империи. Когда Англия слыла "мастерской мира", владычицей морей, немалая доля ее индустрии и, в частности, судостроения, естественно, размещалась на берегах Темзы. А налоги на товары, проходившие через Лондонский порт, служили существенным источником доходов для казны.
"Лондон - дар Темзы" - принято было говорить про город у моста. И надо признать, что в ту пору, когда над владениями британской короны никогда не заходило солнце, то был действительно щедрый дар. Румяные джентльмены в клубах любили повторять крылатую фразу доктора Сэмюэла Джонсона:
- Если вам надоел Лондон, значит, вам надоела жизнь...
Но вот утрачена империя. Промышленность "мастерской мира" переживает упадок. Распилен на куски и продан в Америку даже сам старый Лондонский мост - немой свидетель лучших времен. Утренний поток банковских клерков по новому мосту напоминает, что Сити еще сохраняет свое значение мирового финансового центра. Но это последний бастион былого величия. То, что прежде способствовало процветанию города у моста, обернулось ныне против него. И жители британской столицы с горькой иронией перефразируют афоризм доктора Джонсона:
- Если вам надоела жизнь, значит, вам опостылело быть лондонцем...
Самолет пробивает гряду облаков, и под крылом открываются серебристые излучины реки, петляющей по застроенному пространству. Можно различить средневековые стены Тауэра, монументальный купол собора св. Павла, готические контуры Вестминстерского дворца. А вокруг от горизонта до горизонта раскинулся безбрежный город.
Трудно даже представить себе, что всего три с половиной века назад, во времена Шекспира, приезжему ничего не стоило обойти Лондон вокруг, чтобы полюбоваться на него со всех сторон. Лондоном был тогда для англичанина выросший у моста через Темзу Лондонский кремль - квадратная миля Сити, обнесенная стеной с шестью воротами, запиравшимися на ночь.
До прихода римских легионов на берегах Темзы обитали лишь немногочисленные кельтские племена. Они занимались ловом лосося и ставили в вековых дубравах капканы на лесную дичь. Как раз там, где впоследствии выросла британская столица, Темза широко разливается. Скромная сельская речка, змеящаяся среди рощ и лугов, образует полноводное, подверженное морским приливам устье, напоминающее Рейн или Шельду в нижнем течении.
Римлян это место привлекло как точка пересечения водного пути с востока на запад и магистральной дороги, которую они начали прокладывать с юга, от Дувра, на север, к Йорку. Тут, как раз у низовья, где Темзу практически возможно перекрыть мостом, и в то же время поближе к выходу в море, в первом веке нашей эры был основан город.
В течение нескольких столетий Лондон оставался "городом у моста", единственного на Темзе. Напоминанием о римском владычестве служила и лондонская стена. Она надолго закрепила естественные границы города. Нынешний Сити представляет собой ту самую квадратную милю территории, рубежи которой были очерчены римлянами еще в первом веке.
Примечательно, впрочем, не только это. Квадратная миля у Лондонского моста оказалась своего рода историческим заповедником, так как сохранила до наших дней многие черты средневекового города-государства. Привилегии, пожалованные Сити еще в XI веке, скрупулезно сохраняются и по сей день. На государственных церемониях британскую столицу представляет не глава Совета Большого Лондона, а лорд-мэр Сити, доныне сохраняющий права средневекового барона.
В середине семидесятых годов лондонская организация лейбористской партии поставила вопрос о том, что положение государства в государстве, которым пользуется Сити, давно изжило себя и наносит ущерб британской столице. Она предложила упразднить Корпорацию Сити, имеющую отдельный бюджет и даже свою полицию, и передать ее обязанности Совету Большого Лондона. Посягательство на вековые традиции встретило бурю возражений: как быть со старейшинами и шерифами, с ежегодными банкетами в городской ратуше и церемониальными функциями лорд-мэра Сити при королевском дворе?
Впрочем, вряд ли именно это прежде всего встревожило магнатов Сити. На квадратной миле, где сосредоточены банки, фондовые и торговые биржи, фрахтовые конторы и страховые компании, - словом, на этом сгустке мировой финансовой мощи ставки местных налогов куда ниже, чем в соседних районах Лондона. Вот почему "подкоп под стены Сити", как окрестили газеты инициативу лейбористов, был обречен на неудачу. Ведь могущественные обитатели квадратной мили дорожат средневековыми привилегиями не только ради права лорд-мэра вручать королеве символический "жемчужный меч" перед тем, как она переступит границу Сити, не только ради церемонии, учрежденной, дабы показать, что злато банкиров отдает себя на милость булату королевской власти.
Если Сити послужил историческим ядром британской столицы, то ее сердцевину образует бывшее Лондонское графство. Оно занимает территорию в 300 квадратных километров и в административном отношении подразделяется на Сити и 32 столичных округа. А вокруг, на площади, впятеро более обширной (то есть на 1500 квадратных километрах), раскинулось внешнее кольцо Большого Лондона.
Город этот необозрим. Он поистине необъятен для воображения, потому что не только безграничен, но и лишен какой-либо четкой градостроительной структуры. Его хочется сравнить с громоздкой молекулой сложного органического соединения. Трудно определить, что служит тут центром или осью; трудно выявить какую-то логику или закономерность в том, как связаны в одно целое многочисленные составные части.
Семимиллионный Лондон по площади вдвое превышает Нью-Йорк и почти втрое Токио, хотя по населению уступает сейчас обоим этим городам. Причем характерной чертой его застройки является не только разбросанность, но и аморфность. Лондон не знает ни радиально-кольцевой планировки Парижа, ни линейной планировки Нью-Йорка. При этом хаотичность его отличается от хаотичности Токио. Это город-созвездие, образовавшийся в результате срастания множества отдельных населенных пунктов, которые так полностью и не слились воедино. Это город-архипелаг, каждая составная часть которого во многом живет самостоятельной жизнью, оставаясь островом среди островов.
Если Париж впечатляет размахом градостроительного замысла, гармонией архитектурных ансамблей, то Лондон можно назвать красивым городом лишь в том смысле, в каком может быть красивым лицо старика на портрете Рембрандта. Печать времени, лежащая на памятниках прошлого, - вот чем волнуют камни британской столицы.
Выразительна и торжественна черно-белая графика старых лондонских фасадов. Они словно отретушированы извечным противоборством копоти и дождя. Десятилетиями дым бесчисленных каминов темнил эти камни, а дождевая вода, где могла, смывала с них сажу. Так само время, словно кисть художника, усилило рельефность архитектурных деталей, прочертив каждое углубление и выбелив каждый выступ.
О Лондоне изданы бесчисленные путеводители, где перечисляются его достопримечательности, анализируются особенности творческого почерка таких его зодчих, как Кристофер Рэн, Джон Наш, Иниго Джонс. Но история британской столицы не знает градостроителя, который внес бы в ее облик какие-то кардинальные перемены.
Во все века Лондон знал лишь одного главного архитектора - Время. Может быть, терпимость к старине и составляет его своеобразную прелесть. Лондон во многом олицетворяет такую черту английского характера, как нежелание отказываться от чего-то принятого, устоявшегося, от привычных удобств и даже неудобств ради скоротечных веяний моды.
Лондон вырос и возмужал еще в век конных экипажей и не пожелал подвергаться хирургическим операциям с приходом века автомашин. Сохраняя в своем облике напластования многих эпох, город на Темзе местами напоминает тесную квартиру, через меру заставленную антикварной мебелью.
Знакомясь с Лондоном, нужно перво-наперво отбросить привычное представление о столичном городе как об упорядоченном наборе архитектурных достопримечательностей. Неприязнь к перепланировкам тоже относится здесь к числу традиций.
В 1666 году Лондон пережил Большой пожар. Сгорело 13200 домов, 87 церквей. Исторический центр города - нынешний лондонский Сити - был превращен в огромное пепелище. Стихийное бедствие открывало редкую возможность перепланировать и отстроить столицу заново.
Как раз незадолго до пожара архитектор Кристофер Рэн побывал в Париже, познакомился с веерной планировкой его улиц, любовался регулярной разбивкой Версальского парка. Буквально за считанные дни Рэн создал смелый, логически обоснованный план генеральной реконструкции сгоревшего города. На месте средневекового лабиринта узких, запутанных улиц он прочертил прямые магистрали, радиально расходящиеся от пяти площадей. Причалы, склады, верфи, товарные биржи предлагалось вынести за пределы городских стен. Все это должно было придать Лондону черты удобного, современного по тем временам города. Однако владельцы земельных участков столь ревностно защищали право отстраиваться на старых фундаментах, что улицы Сити доныне остались такими же узкими и запутанными, как до пожара.
Порой думаешь, что деревьям в Лондоне живется просторнее, чем домам. Причем именно то священное право частной собственности, которое помешало Рэну осуществить свой замысел, пожалуй, в одном-единственном случае пошло лондонцам на пользу.
В самом центре необозримой британской столицы обширным зеленым пятном площадью в 400 гектаров протянулась цепочка королевских парков: Гайд-парк, Грин-парк, Сэнт Джеймс-парк. Более четырех столетий территория нынешнего Гайд-парка принадлежала Вестминстерскому аббатству. Монахи занимались рыбной ловлей на озере, а луга использовали для выпаса овец. Когда Генрих VIII порвал с римской католической церковью и объявил монастырские владения конфискованными, Гайд-парк стал королевским охотничьим угодьем. Благодаря тому, что двор развлекался там соколиной и псовой охотой, посреди столичного города сохранился в неприкосновенности огромный зеленый массив, который оказался благом для грядущих поколений лондонцев.
Вскоре после того, как Карл I был обезглавлен и Англия на несколько лет стала республикой, правительство Кромвеля решило продать королевские парки в частную собственность. В 1652 году Гайд-парк был продан с аукциона тремя частями. Владелец одной из них - богатый судостроитель - тут же ввел входную плату с каждого пешехода, всадника или экипажа. Это, разумеется, вызвало большое недовольство лондонцев. Поэтому, как только монархия была восстановлена, одним из первых актов парламента после восшествия Карла II на престол была отмена сделки о продаже Гайд-парка, а также платы за вход в него.
Большинство зеленых массивов, которыми по праву славится Лондон, это не регулярные, а пейзажные парки, где можно бродить по лужайкам, загорать, играть в мяч - словом, чувствовать себя словно среди привольной сельской природы. Как и в хаотичности лондонской застройки, здесь отражено присущее англичанам представление, что дома в городе должны расти как деревья в лесу. Стало быть, роль градостроителя не должна превышать роли садовника в английском парке. Подправлять, улучшать, облагораживать то, что сложилось само собой, но не навязывать природе свои собственные, чуждые ей замыслы.
Вместе с тем Лондон представляет собой город-созвездие, город-архипелаг не только из-за традиционной неприязни к перепланировкам. В этом проявляется одна из наиболее характерных черт британской столицы: высокая мера социальной разобщенности, классовой сегрегации. Семимиллионный гигант поражает отъединенностью своих составных частей, каждая из которых подобна изолированному острову. Речь идет не просто о контрастах бедности и богатства (есть немало городов, где они обозначены куда резче), а о четких, почти осязаемых социальных перегородках, расчленяющих Лондон. По обе стороны от таких барьеров, как и во времена, описанные Бернардом Шоу в "Пигмалионе", лондонцы не только говорят на разных языках - они физически разные люди.
Ленину часто вспоминались здесь слова британского премьера Дизраэли: "Две нации!" Да, он все вмещает, этот огромный город, но ничего не совмещает. Раздельной жизнью живут в нем несхожие века и противоборствующие классы.
Только в Лондоне можно полностью оценить реализм Чарльза Диккенса, даже тех его страниц, которые порой кажутся зарубежному читателю сентиментальными. Немногие из современников писателя отваживались, как он, посещать трущобы Ист-энда, где в ту пору насчитывалось 300 тысяч голодающих, 30 тысяч бездомных, свыше 50 тысяч прозябали в описанных им работных домах.
Но тогда, столетие назад, это был шлак промышленной мастерской мира; это была клоака города, не знавшего себе равных на свете ни по населению (3, 5 миллиона), ни по богатству; это была накипь в гигантском котле, куда стекались золотоносные соки со всей колониальной империи.
Много воды утекло с тех пор под Лондонским мостом. Мир стал иным. Иным стал и город на Темзе. Однако бедность не исчезла. Она лишь изменила облик. Нужда, в которой бьется современная лондонская семья, может не походить на нищету времен Диккенса. Но разрыв между бедностью и богатством не сократился, а возрос, как расширились рубежи той зоны безысходности и отчаянья, каковую для современников Диккенса олицетворял Ист-энд.
Утрата былой роли крупнейшего порта мира, усугубляемая общим упадком британской индустрии, сделала социальные контрасты Лондона еще более острыми и мучительными.
Вплоть до послевоенных лет Темза оставалась аортой Лондона, стержнем его экономики. С распадом империи британская столица постепенно лишилась положения главного перевалочного пункта в мировой торговле. Поток традиционных грузов пошел на убыль. А новые торговые связи со странами "Общего рынка" идут через молодые порты, что выросли на восточном и южном побережьях.
Из-за кардинальных перемен в методах погрузо-разгрузочных работ, и прежде всего из-за перехода к системе контейнеров, оказалось выгоднее оборудовать причалы заново, чем реконструировать старое портовое хозяйство. Даже Тилбери, выросший у самого устья Темзы, перехватил у Лондона значительную часть его грузопотока.
В результате всего этого Лондонский порт оказался обреченным. В середине 50-х годов он насчитывал 35 тысяч докеров. К началу 80-х годов их осталось 7 тысяч, и лишь сопротивление профсоюза препятствует дальнейшим увольнениям. Администрация давно прекратила нанимать новую рабочую силу и рассчитывает на естественную убыль: средний возраст лондонских докеров приближается к пятидесяти годам.
К числу эксцентричных английских хобби относится "индустриальная археология". Любители-энтузиасты, возводящие это пристрастие в ранг науки, выискивают открывающиеся вручную шлюзы на заброшенных каналах, старинные водокачки, поворотные круги и семафоры на давно закрытых железных дорогах и добиваются для них статуса исторических памятников.
Но зачем отправляться в далекие поиски, если буквально под боком находится не то что памятник, а крупнейшее в Западной Европе индустриальное кладбище? Это Доклэнд - Край доков, тянущийся вдоль Темзы на восток от Лондонского моста чуть ли не до Тилбери. Этот сплошной погост из заброшенных, полуразвалившихся пакгаузов, доков, цехов, эстакад и причалов простирается на 2000 гектаров, то есть на площади в пять раз большей, чем королевские парки Лондона.
Британия некогда славилась первопроходцами, которые покоряли пустыни, прокладывали через них дороги, чтобы пробудить к жизни безлюдные края. На каждых выборах в Совет Большого Лондона различные политические партии состязаются в предложениях: как оживить пустыню Доклэнда? В старину говорили, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Хотя Край доков по всем признакам - явная противоположность раю, дороги туда (то есть удобной линии общественного транспорта) до сих пор так и нет.
Печальную участь Лондонского порта в немалой степени разделяет промышленность столицы в целом. Помимо Доклэнда, густым скоплением экспонатов для любителей "индустриальной археологии" стал южный, то есть правый берег Темзы - Саутуорк, Льюишем, Гринвич. В радиусе 35 километров от центра Лондона пустует каждый пятый заводской корпус.
За полтора десятилетия - с начала 70-х до середины 80-х годов - число рабочих мест в промышленном производстве Лондона сократилось на 700 тысяч, то есть одну треть. Это намного превышает темпы упадка британской индустрии в целом.
Помимо объективных причин, упадок промышленности Лондона был ускорен сознательной политикой правительства и местных властей. После войны они стремились ограничить создание новых фабрик и заводов в городской черте. На определенном этапе политика эта, видимо, была оправданной. Воздух над Лондоном стал чище, вода в Темзе тоже. Однако в середине 70-х годов пришлось бить отбой и думать уже не о том, как предотвратить чрезмерную концентрацию индустрии в Лондоне, а о том, как предотвратить дальнейшую утечку рабочих мест из столицы.
Побочные последствия послевоенной политики стали сказываться в самый неподходящий момент: когда Лондон начал все больше страдать от недуга, присущего в наш век большинству крупных городов капиталистического мира.
Традиционный контраст пролетарских окраин и буржуазного центра теперь как бы вывернут наизнанку. С одной стороны, все шире становится кольцо богатых предместий, куда из-за ухудшения физических условий городской жизни предпочитают переселяться наиболее состоятельные слои; а с другой происходит экономический упадок и социальная деградация внутренних, прилегающих к центру районов.
Этот "эффект бублика", как его окрестили американцы, исподволь приводит к болезненным и необратимым последствиям. Переезд наиболее зажиточных горожан, а вслед за ними многих предприятий торговли и обслуживания в предместья снижает налоговые поступления в бюджет прилегающих к центру районов. Расходы же на социальные нужды там, наоборот, растут, так как все значительнее становится прослойка неимущих, неквалифицированных, нетрудоспособных, престарелых. Местным властям приходится повышать налоги, а это, в свою очередь, побуждает оставшихся предпринимателей быстрее перебираться в другие места и подхлестывает безработицу.
"Проблема бесконтрольного роста британской столицы, над которой мы долго ломали голову, решилась сама собой, - говорят в Совете Большого Лондона. - Но вместо нее еще более остро встала другая: проблема неконтролируемого упадка..."
Население Лондона давно уже не растет - оно ежегодно сокращается на 100 тысяч человек. В предвоенные годы город на Темзе насчитывал 8,6 миллиона жителей. Это был мировой рекорд, превзойденный потом Нью-Йорком и Токио. К началу 80-х годов число обитателей Лондона снизилось до 7 миллионов. Особенно существенно - более чем на 25 процентов - сократилось население внутренних городских районов. В школы там поступает вдвое меньше первоклассников, чем в 1970 году. Как показывают опросы общественного мнения, свыше половины жителей Большого Лондона (и три четверти его внутренних районов) хотели бы покинуть столицу. 360 тысяч лондонцев ежегодно делают это, и вместо них в городе на Темзе поселяются 250 тысяч вновь приехавших - людей, как правило, менее обеспеченных.
"Если вам опостылела жизнь, значит, вам надоело быть лондонцем". Этот переиначенный на новый лад афоризм доктора Джонсона справедлив, разумеется, лишь в определенном смысле. В Лондоне, что называется, не соскучишься. Все проблемы, которыми живет страна, словно в фокусе сходятся в столице, как главные темы оперы прочерчиваются в увертюре к ней.
Бездомные люди и безлюдные дома
Каждый год в лондонском зале "Олимпия" проходит выставка "Идеальный дом". Фирмы, выпускающие отделочные материалы, мебель, ковры, бытовую электротехнику, посуду, демонстрируют свои новинки, изощряются в поисках все новых способов сделать жилище удобнее, уютнее, красивее.
Покидая павильон, переполненные впечатлениями и нагруженные глянцевитыми рекламными проспектами посетители нередко видят у входа людей с пачками листовок. Их лаконичный текст как бы перечеркивает все то, что оставляет в памяти этот храм благополучия, проповедующий культ домашнего очага:
"Знаете ли вы, что в Британии около ста тысяч бездомных? Что на каждого из них приходится по десять пустующих домов или квартир? Справочная служба комитета скваттеров".
Людей, которые в поисках крыши над головой самовольно вселяются в пустые дома, или, как их там называют, сквоттеров, в Великобритании стало свыше 30 тысяч. Есть два момента, делающие их социальным явлением, от которого нельзя отмахнуться. Это, во-первых, наличие в стране бездомных людей, которые не могут найти жилье по доступной для себя цене. И, во-вторых, наличие безлюдных домов. Сочетание того и другого и олицетворяет ту вопиющую социальную несправедливость, к которой сквоттеры стремятся привлечь внимание общественности своим протестом.
Разумеется, проблема бездомных стоит в Лондоне иначе, чем, скажем, в Калькутте; все относительно.
Англия веками богатела за счет империи. По ее земле девять столетий не ступала нога завоевателей. В 1945 году Великобритания располагала лучшим жилым фондом в Западной Европе. Правда, в послевоенные годы по жилищному строительству, как и по другим показателям, Англия отстала от континентальных соседей. Ветшают и старые здания. В стране используется около четырех миллионов домов, признанных непригодными для жилья. В то же время среди строительных рабочих сохраняется самый высокий процент безработицы.
"Хотя Англия располагает лучшим жилым фондом, чем многие страны Западной Европы, - пишет газета "Файнэншл тайме", - острота жилищной проблемы в такой форме, как бездомные семьи, сквоттеры, неубывающие списки очередников в муниципалитетах, нехватка сдающихся в аренду комнат для одиноких, бездетных, престарелых, неимущих, - острота этой проблемы не ослабла, но усугубилась".
В чем же дело?
В послевоенные годы существенно изменилась структура жилого фонда Великобритании. Важным завоеванием рабочего и демократического движения явилось расширение общественного жилищного строительства. В домах, принадлежащих местным муниципалитетам, проживает почти третья часть семей в шесть раз больше, чем до войны.
Более чем удвоилось количество домов, принадлежащих самим жильцам, чаще всего купленных в рассрочку. В них проживает более половины английских семей. Однако и в довоенные и в послевоенные годы неуклонно сокращается число жилищ, которые сдаются внаймы частными домовладельцами. До первой мировой войны они составляли девять десятых, после второй мировой войны две трети, а теперь - лишь одну шестую жилого фонда.
Таблички с надписью "сдается внаем" стали редкостью на улицах английских городов. А нужда в недорогом, хотя бы временном пристанище обостряется. Для людей малообеспеченных, еще не ставших на ноги или, наоборот, выбитых из колеи - разнорабочих, живущих на случайные заработки, студентов, молодоженов, пенсионеров, - жилищная проблема становится еще более мучительной и неразрешимой, чем была когда-либо. Автор книги "Бездомные" Дэвид Брэндон приходит к выводу, что в английской столице и других городах "существует настоятельная необходимость возродить тип жилищ по образцу существовавших в XIX веке ночлежных домов для одиноких".
Попытка обуздать произвол домовладельцев и ограничить рост квартирной платы привела к последствиям, которые не улучшили, а, наоборот, ухудшили положение тех социальных слоев, которые больше всего страдают от жилищного кризиса.
Снять недорогую квартиру, а тем более комнату стало неизмеримо труднее. Дело в том, что домохозяева предпочитают теперь не сдавать, а продавать жилье в рассрочку на 25 - 30 лет по взвинченным ценам, да еще с высокими процентами. Они умышленно не заселяют пустующие квартиры, дожидаясь, пока освободится все здание, чтобы целиком переоборудовать или вовсе снести его словом, найти наиболее прибыльную форму спекуляции своей недвижимостью.
ГОРОД У МОСТА (Репортажи из Англии)
Оглавление
1. Город у моста
2. Бездомные люди и безлюдные дома
3. Свет в чужом окне
4. Сливки Эскота
5. Социальный фильтр
6. Торговля смертью
7. Дорогая цена
8. "Черное золото" в желтых слитках
9. Чертополох и роза
10. Ольстерский нарыв
11. Полигон для карателей
12. Свобода ненавидеть
13. Деннис и Эльза
14. Право на расправу
15. Магна карта и мультикартотека
16. Консерваторы в роли реформаторов
17. Дом на Пэрси-сёркус
18. "Руки прочь от России!"
19. Девять дней мая
20. Колокола Ковентри
21. Скалы острова Джерси
Город у моста
Если считать, что Англия начинается с Лондона, то сам Лондон начинается с Лондонского моста. Город вырос у первой постоянной переправы через Темзу, наведенной еще для римских колесниц. Ее потомок - средневековый мост с домами, лавками и головами казненных на копьях - был свидетелем превращения Лондона в крупнейший центр торговли шерстью, хранилище накоплений, которые впоследствии помогли Англии стать родиной промышленной революции.
Лондонский мост, построенный в первой половине XIX века на месте средневекового, видел, как проплывали по Темзе и оседали в сейфах Сити богатства со всех концов величайшей колониальной империи. Когда Англия слыла "мастерской мира", владычицей морей, немалая доля ее индустрии и, в частности, судостроения, естественно, размещалась на берегах Темзы. А налоги на товары, проходившие через Лондонский порт, служили существенным источником доходов для казны.
"Лондон - дар Темзы" - принято было говорить про город у моста. И надо признать, что в ту пору, когда над владениями британской короны никогда не заходило солнце, то был действительно щедрый дар. Румяные джентльмены в клубах любили повторять крылатую фразу доктора Сэмюэла Джонсона:
- Если вам надоел Лондон, значит, вам надоела жизнь...
Но вот утрачена империя. Промышленность "мастерской мира" переживает упадок. Распилен на куски и продан в Америку даже сам старый Лондонский мост - немой свидетель лучших времен. Утренний поток банковских клерков по новому мосту напоминает, что Сити еще сохраняет свое значение мирового финансового центра. Но это последний бастион былого величия. То, что прежде способствовало процветанию города у моста, обернулось ныне против него. И жители британской столицы с горькой иронией перефразируют афоризм доктора Джонсона:
- Если вам надоела жизнь, значит, вам опостылело быть лондонцем...
Самолет пробивает гряду облаков, и под крылом открываются серебристые излучины реки, петляющей по застроенному пространству. Можно различить средневековые стены Тауэра, монументальный купол собора св. Павла, готические контуры Вестминстерского дворца. А вокруг от горизонта до горизонта раскинулся безбрежный город.
Трудно даже представить себе, что всего три с половиной века назад, во времена Шекспира, приезжему ничего не стоило обойти Лондон вокруг, чтобы полюбоваться на него со всех сторон. Лондоном был тогда для англичанина выросший у моста через Темзу Лондонский кремль - квадратная миля Сити, обнесенная стеной с шестью воротами, запиравшимися на ночь.
До прихода римских легионов на берегах Темзы обитали лишь немногочисленные кельтские племена. Они занимались ловом лосося и ставили в вековых дубравах капканы на лесную дичь. Как раз там, где впоследствии выросла британская столица, Темза широко разливается. Скромная сельская речка, змеящаяся среди рощ и лугов, образует полноводное, подверженное морским приливам устье, напоминающее Рейн или Шельду в нижнем течении.
Римлян это место привлекло как точка пересечения водного пути с востока на запад и магистральной дороги, которую они начали прокладывать с юга, от Дувра, на север, к Йорку. Тут, как раз у низовья, где Темзу практически возможно перекрыть мостом, и в то же время поближе к выходу в море, в первом веке нашей эры был основан город.
В течение нескольких столетий Лондон оставался "городом у моста", единственного на Темзе. Напоминанием о римском владычестве служила и лондонская стена. Она надолго закрепила естественные границы города. Нынешний Сити представляет собой ту самую квадратную милю территории, рубежи которой были очерчены римлянами еще в первом веке.
Примечательно, впрочем, не только это. Квадратная миля у Лондонского моста оказалась своего рода историческим заповедником, так как сохранила до наших дней многие черты средневекового города-государства. Привилегии, пожалованные Сити еще в XI веке, скрупулезно сохраняются и по сей день. На государственных церемониях британскую столицу представляет не глава Совета Большого Лондона, а лорд-мэр Сити, доныне сохраняющий права средневекового барона.
В середине семидесятых годов лондонская организация лейбористской партии поставила вопрос о том, что положение государства в государстве, которым пользуется Сити, давно изжило себя и наносит ущерб британской столице. Она предложила упразднить Корпорацию Сити, имеющую отдельный бюджет и даже свою полицию, и передать ее обязанности Совету Большого Лондона. Посягательство на вековые традиции встретило бурю возражений: как быть со старейшинами и шерифами, с ежегодными банкетами в городской ратуше и церемониальными функциями лорд-мэра Сити при королевском дворе?
Впрочем, вряд ли именно это прежде всего встревожило магнатов Сити. На квадратной миле, где сосредоточены банки, фондовые и торговые биржи, фрахтовые конторы и страховые компании, - словом, на этом сгустке мировой финансовой мощи ставки местных налогов куда ниже, чем в соседних районах Лондона. Вот почему "подкоп под стены Сити", как окрестили газеты инициативу лейбористов, был обречен на неудачу. Ведь могущественные обитатели квадратной мили дорожат средневековыми привилегиями не только ради права лорд-мэра вручать королеве символический "жемчужный меч" перед тем, как она переступит границу Сити, не только ради церемонии, учрежденной, дабы показать, что злато банкиров отдает себя на милость булату королевской власти.
Если Сити послужил историческим ядром британской столицы, то ее сердцевину образует бывшее Лондонское графство. Оно занимает территорию в 300 квадратных километров и в административном отношении подразделяется на Сити и 32 столичных округа. А вокруг, на площади, впятеро более обширной (то есть на 1500 квадратных километрах), раскинулось внешнее кольцо Большого Лондона.
Город этот необозрим. Он поистине необъятен для воображения, потому что не только безграничен, но и лишен какой-либо четкой градостроительной структуры. Его хочется сравнить с громоздкой молекулой сложного органического соединения. Трудно определить, что служит тут центром или осью; трудно выявить какую-то логику или закономерность в том, как связаны в одно целое многочисленные составные части.
Семимиллионный Лондон по площади вдвое превышает Нью-Йорк и почти втрое Токио, хотя по населению уступает сейчас обоим этим городам. Причем характерной чертой его застройки является не только разбросанность, но и аморфность. Лондон не знает ни радиально-кольцевой планировки Парижа, ни линейной планировки Нью-Йорка. При этом хаотичность его отличается от хаотичности Токио. Это город-созвездие, образовавшийся в результате срастания множества отдельных населенных пунктов, которые так полностью и не слились воедино. Это город-архипелаг, каждая составная часть которого во многом живет самостоятельной жизнью, оставаясь островом среди островов.
Если Париж впечатляет размахом градостроительного замысла, гармонией архитектурных ансамблей, то Лондон можно назвать красивым городом лишь в том смысле, в каком может быть красивым лицо старика на портрете Рембрандта. Печать времени, лежащая на памятниках прошлого, - вот чем волнуют камни британской столицы.
Выразительна и торжественна черно-белая графика старых лондонских фасадов. Они словно отретушированы извечным противоборством копоти и дождя. Десятилетиями дым бесчисленных каминов темнил эти камни, а дождевая вода, где могла, смывала с них сажу. Так само время, словно кисть художника, усилило рельефность архитектурных деталей, прочертив каждое углубление и выбелив каждый выступ.
О Лондоне изданы бесчисленные путеводители, где перечисляются его достопримечательности, анализируются особенности творческого почерка таких его зодчих, как Кристофер Рэн, Джон Наш, Иниго Джонс. Но история британской столицы не знает градостроителя, который внес бы в ее облик какие-то кардинальные перемены.
Во все века Лондон знал лишь одного главного архитектора - Время. Может быть, терпимость к старине и составляет его своеобразную прелесть. Лондон во многом олицетворяет такую черту английского характера, как нежелание отказываться от чего-то принятого, устоявшегося, от привычных удобств и даже неудобств ради скоротечных веяний моды.
Лондон вырос и возмужал еще в век конных экипажей и не пожелал подвергаться хирургическим операциям с приходом века автомашин. Сохраняя в своем облике напластования многих эпох, город на Темзе местами напоминает тесную квартиру, через меру заставленную антикварной мебелью.
Знакомясь с Лондоном, нужно перво-наперво отбросить привычное представление о столичном городе как об упорядоченном наборе архитектурных достопримечательностей. Неприязнь к перепланировкам тоже относится здесь к числу традиций.
В 1666 году Лондон пережил Большой пожар. Сгорело 13200 домов, 87 церквей. Исторический центр города - нынешний лондонский Сити - был превращен в огромное пепелище. Стихийное бедствие открывало редкую возможность перепланировать и отстроить столицу заново.
Как раз незадолго до пожара архитектор Кристофер Рэн побывал в Париже, познакомился с веерной планировкой его улиц, любовался регулярной разбивкой Версальского парка. Буквально за считанные дни Рэн создал смелый, логически обоснованный план генеральной реконструкции сгоревшего города. На месте средневекового лабиринта узких, запутанных улиц он прочертил прямые магистрали, радиально расходящиеся от пяти площадей. Причалы, склады, верфи, товарные биржи предлагалось вынести за пределы городских стен. Все это должно было придать Лондону черты удобного, современного по тем временам города. Однако владельцы земельных участков столь ревностно защищали право отстраиваться на старых фундаментах, что улицы Сити доныне остались такими же узкими и запутанными, как до пожара.
Порой думаешь, что деревьям в Лондоне живется просторнее, чем домам. Причем именно то священное право частной собственности, которое помешало Рэну осуществить свой замысел, пожалуй, в одном-единственном случае пошло лондонцам на пользу.
В самом центре необозримой британской столицы обширным зеленым пятном площадью в 400 гектаров протянулась цепочка королевских парков: Гайд-парк, Грин-парк, Сэнт Джеймс-парк. Более четырех столетий территория нынешнего Гайд-парка принадлежала Вестминстерскому аббатству. Монахи занимались рыбной ловлей на озере, а луга использовали для выпаса овец. Когда Генрих VIII порвал с римской католической церковью и объявил монастырские владения конфискованными, Гайд-парк стал королевским охотничьим угодьем. Благодаря тому, что двор развлекался там соколиной и псовой охотой, посреди столичного города сохранился в неприкосновенности огромный зеленый массив, который оказался благом для грядущих поколений лондонцев.
Вскоре после того, как Карл I был обезглавлен и Англия на несколько лет стала республикой, правительство Кромвеля решило продать королевские парки в частную собственность. В 1652 году Гайд-парк был продан с аукциона тремя частями. Владелец одной из них - богатый судостроитель - тут же ввел входную плату с каждого пешехода, всадника или экипажа. Это, разумеется, вызвало большое недовольство лондонцев. Поэтому, как только монархия была восстановлена, одним из первых актов парламента после восшествия Карла II на престол была отмена сделки о продаже Гайд-парка, а также платы за вход в него.
Большинство зеленых массивов, которыми по праву славится Лондон, это не регулярные, а пейзажные парки, где можно бродить по лужайкам, загорать, играть в мяч - словом, чувствовать себя словно среди привольной сельской природы. Как и в хаотичности лондонской застройки, здесь отражено присущее англичанам представление, что дома в городе должны расти как деревья в лесу. Стало быть, роль градостроителя не должна превышать роли садовника в английском парке. Подправлять, улучшать, облагораживать то, что сложилось само собой, но не навязывать природе свои собственные, чуждые ей замыслы.
Вместе с тем Лондон представляет собой город-созвездие, город-архипелаг не только из-за традиционной неприязни к перепланировкам. В этом проявляется одна из наиболее характерных черт британской столицы: высокая мера социальной разобщенности, классовой сегрегации. Семимиллионный гигант поражает отъединенностью своих составных частей, каждая из которых подобна изолированному острову. Речь идет не просто о контрастах бедности и богатства (есть немало городов, где они обозначены куда резче), а о четких, почти осязаемых социальных перегородках, расчленяющих Лондон. По обе стороны от таких барьеров, как и во времена, описанные Бернардом Шоу в "Пигмалионе", лондонцы не только говорят на разных языках - они физически разные люди.
Ленину часто вспоминались здесь слова британского премьера Дизраэли: "Две нации!" Да, он все вмещает, этот огромный город, но ничего не совмещает. Раздельной жизнью живут в нем несхожие века и противоборствующие классы.
Только в Лондоне можно полностью оценить реализм Чарльза Диккенса, даже тех его страниц, которые порой кажутся зарубежному читателю сентиментальными. Немногие из современников писателя отваживались, как он, посещать трущобы Ист-энда, где в ту пору насчитывалось 300 тысяч голодающих, 30 тысяч бездомных, свыше 50 тысяч прозябали в описанных им работных домах.
Но тогда, столетие назад, это был шлак промышленной мастерской мира; это была клоака города, не знавшего себе равных на свете ни по населению (3, 5 миллиона), ни по богатству; это была накипь в гигантском котле, куда стекались золотоносные соки со всей колониальной империи.
Много воды утекло с тех пор под Лондонским мостом. Мир стал иным. Иным стал и город на Темзе. Однако бедность не исчезла. Она лишь изменила облик. Нужда, в которой бьется современная лондонская семья, может не походить на нищету времен Диккенса. Но разрыв между бедностью и богатством не сократился, а возрос, как расширились рубежи той зоны безысходности и отчаянья, каковую для современников Диккенса олицетворял Ист-энд.
Утрата былой роли крупнейшего порта мира, усугубляемая общим упадком британской индустрии, сделала социальные контрасты Лондона еще более острыми и мучительными.
Вплоть до послевоенных лет Темза оставалась аортой Лондона, стержнем его экономики. С распадом империи британская столица постепенно лишилась положения главного перевалочного пункта в мировой торговле. Поток традиционных грузов пошел на убыль. А новые торговые связи со странами "Общего рынка" идут через молодые порты, что выросли на восточном и южном побережьях.
Из-за кардинальных перемен в методах погрузо-разгрузочных работ, и прежде всего из-за перехода к системе контейнеров, оказалось выгоднее оборудовать причалы заново, чем реконструировать старое портовое хозяйство. Даже Тилбери, выросший у самого устья Темзы, перехватил у Лондона значительную часть его грузопотока.
В результате всего этого Лондонский порт оказался обреченным. В середине 50-х годов он насчитывал 35 тысяч докеров. К началу 80-х годов их осталось 7 тысяч, и лишь сопротивление профсоюза препятствует дальнейшим увольнениям. Администрация давно прекратила нанимать новую рабочую силу и рассчитывает на естественную убыль: средний возраст лондонских докеров приближается к пятидесяти годам.
К числу эксцентричных английских хобби относится "индустриальная археология". Любители-энтузиасты, возводящие это пристрастие в ранг науки, выискивают открывающиеся вручную шлюзы на заброшенных каналах, старинные водокачки, поворотные круги и семафоры на давно закрытых железных дорогах и добиваются для них статуса исторических памятников.
Но зачем отправляться в далекие поиски, если буквально под боком находится не то что памятник, а крупнейшее в Западной Европе индустриальное кладбище? Это Доклэнд - Край доков, тянущийся вдоль Темзы на восток от Лондонского моста чуть ли не до Тилбери. Этот сплошной погост из заброшенных, полуразвалившихся пакгаузов, доков, цехов, эстакад и причалов простирается на 2000 гектаров, то есть на площади в пять раз большей, чем королевские парки Лондона.
Британия некогда славилась первопроходцами, которые покоряли пустыни, прокладывали через них дороги, чтобы пробудить к жизни безлюдные края. На каждых выборах в Совет Большого Лондона различные политические партии состязаются в предложениях: как оживить пустыню Доклэнда? В старину говорили, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Хотя Край доков по всем признакам - явная противоположность раю, дороги туда (то есть удобной линии общественного транспорта) до сих пор так и нет.
Печальную участь Лондонского порта в немалой степени разделяет промышленность столицы в целом. Помимо Доклэнда, густым скоплением экспонатов для любителей "индустриальной археологии" стал южный, то есть правый берег Темзы - Саутуорк, Льюишем, Гринвич. В радиусе 35 километров от центра Лондона пустует каждый пятый заводской корпус.
За полтора десятилетия - с начала 70-х до середины 80-х годов - число рабочих мест в промышленном производстве Лондона сократилось на 700 тысяч, то есть одну треть. Это намного превышает темпы упадка британской индустрии в целом.
Помимо объективных причин, упадок промышленности Лондона был ускорен сознательной политикой правительства и местных властей. После войны они стремились ограничить создание новых фабрик и заводов в городской черте. На определенном этапе политика эта, видимо, была оправданной. Воздух над Лондоном стал чище, вода в Темзе тоже. Однако в середине 70-х годов пришлось бить отбой и думать уже не о том, как предотвратить чрезмерную концентрацию индустрии в Лондоне, а о том, как предотвратить дальнейшую утечку рабочих мест из столицы.
Побочные последствия послевоенной политики стали сказываться в самый неподходящий момент: когда Лондон начал все больше страдать от недуга, присущего в наш век большинству крупных городов капиталистического мира.
Традиционный контраст пролетарских окраин и буржуазного центра теперь как бы вывернут наизнанку. С одной стороны, все шире становится кольцо богатых предместий, куда из-за ухудшения физических условий городской жизни предпочитают переселяться наиболее состоятельные слои; а с другой происходит экономический упадок и социальная деградация внутренних, прилегающих к центру районов.
Этот "эффект бублика", как его окрестили американцы, исподволь приводит к болезненным и необратимым последствиям. Переезд наиболее зажиточных горожан, а вслед за ними многих предприятий торговли и обслуживания в предместья снижает налоговые поступления в бюджет прилегающих к центру районов. Расходы же на социальные нужды там, наоборот, растут, так как все значительнее становится прослойка неимущих, неквалифицированных, нетрудоспособных, престарелых. Местным властям приходится повышать налоги, а это, в свою очередь, побуждает оставшихся предпринимателей быстрее перебираться в другие места и подхлестывает безработицу.
"Проблема бесконтрольного роста британской столицы, над которой мы долго ломали голову, решилась сама собой, - говорят в Совете Большого Лондона. - Но вместо нее еще более остро встала другая: проблема неконтролируемого упадка..."
Население Лондона давно уже не растет - оно ежегодно сокращается на 100 тысяч человек. В предвоенные годы город на Темзе насчитывал 8,6 миллиона жителей. Это был мировой рекорд, превзойденный потом Нью-Йорком и Токио. К началу 80-х годов число обитателей Лондона снизилось до 7 миллионов. Особенно существенно - более чем на 25 процентов - сократилось население внутренних городских районов. В школы там поступает вдвое меньше первоклассников, чем в 1970 году. Как показывают опросы общественного мнения, свыше половины жителей Большого Лондона (и три четверти его внутренних районов) хотели бы покинуть столицу. 360 тысяч лондонцев ежегодно делают это, и вместо них в городе на Темзе поселяются 250 тысяч вновь приехавших - людей, как правило, менее обеспеченных.
"Если вам опостылела жизнь, значит, вам надоело быть лондонцем". Этот переиначенный на новый лад афоризм доктора Джонсона справедлив, разумеется, лишь в определенном смысле. В Лондоне, что называется, не соскучишься. Все проблемы, которыми живет страна, словно в фокусе сходятся в столице, как главные темы оперы прочерчиваются в увертюре к ней.
Бездомные люди и безлюдные дома
Каждый год в лондонском зале "Олимпия" проходит выставка "Идеальный дом". Фирмы, выпускающие отделочные материалы, мебель, ковры, бытовую электротехнику, посуду, демонстрируют свои новинки, изощряются в поисках все новых способов сделать жилище удобнее, уютнее, красивее.
Покидая павильон, переполненные впечатлениями и нагруженные глянцевитыми рекламными проспектами посетители нередко видят у входа людей с пачками листовок. Их лаконичный текст как бы перечеркивает все то, что оставляет в памяти этот храм благополучия, проповедующий культ домашнего очага:
"Знаете ли вы, что в Британии около ста тысяч бездомных? Что на каждого из них приходится по десять пустующих домов или квартир? Справочная служба комитета скваттеров".
Людей, которые в поисках крыши над головой самовольно вселяются в пустые дома, или, как их там называют, сквоттеров, в Великобритании стало свыше 30 тысяч. Есть два момента, делающие их социальным явлением, от которого нельзя отмахнуться. Это, во-первых, наличие в стране бездомных людей, которые не могут найти жилье по доступной для себя цене. И, во-вторых, наличие безлюдных домов. Сочетание того и другого и олицетворяет ту вопиющую социальную несправедливость, к которой сквоттеры стремятся привлечь внимание общественности своим протестом.
Разумеется, проблема бездомных стоит в Лондоне иначе, чем, скажем, в Калькутте; все относительно.
Англия веками богатела за счет империи. По ее земле девять столетий не ступала нога завоевателей. В 1945 году Великобритания располагала лучшим жилым фондом в Западной Европе. Правда, в послевоенные годы по жилищному строительству, как и по другим показателям, Англия отстала от континентальных соседей. Ветшают и старые здания. В стране используется около четырех миллионов домов, признанных непригодными для жилья. В то же время среди строительных рабочих сохраняется самый высокий процент безработицы.
"Хотя Англия располагает лучшим жилым фондом, чем многие страны Западной Европы, - пишет газета "Файнэншл тайме", - острота жилищной проблемы в такой форме, как бездомные семьи, сквоттеры, неубывающие списки очередников в муниципалитетах, нехватка сдающихся в аренду комнат для одиноких, бездетных, престарелых, неимущих, - острота этой проблемы не ослабла, но усугубилась".
В чем же дело?
В послевоенные годы существенно изменилась структура жилого фонда Великобритании. Важным завоеванием рабочего и демократического движения явилось расширение общественного жилищного строительства. В домах, принадлежащих местным муниципалитетам, проживает почти третья часть семей в шесть раз больше, чем до войны.
Более чем удвоилось количество домов, принадлежащих самим жильцам, чаще всего купленных в рассрочку. В них проживает более половины английских семей. Однако и в довоенные и в послевоенные годы неуклонно сокращается число жилищ, которые сдаются внаймы частными домовладельцами. До первой мировой войны они составляли девять десятых, после второй мировой войны две трети, а теперь - лишь одну шестую жилого фонда.
Таблички с надписью "сдается внаем" стали редкостью на улицах английских городов. А нужда в недорогом, хотя бы временном пристанище обостряется. Для людей малообеспеченных, еще не ставших на ноги или, наоборот, выбитых из колеи - разнорабочих, живущих на случайные заработки, студентов, молодоженов, пенсионеров, - жилищная проблема становится еще более мучительной и неразрешимой, чем была когда-либо. Автор книги "Бездомные" Дэвид Брэндон приходит к выводу, что в английской столице и других городах "существует настоятельная необходимость возродить тип жилищ по образцу существовавших в XIX веке ночлежных домов для одиноких".
Попытка обуздать произвол домовладельцев и ограничить рост квартирной платы привела к последствиям, которые не улучшили, а, наоборот, ухудшили положение тех социальных слоев, которые больше всего страдают от жилищного кризиса.
Снять недорогую квартиру, а тем более комнату стало неизмеримо труднее. Дело в том, что домохозяева предпочитают теперь не сдавать, а продавать жилье в рассрочку на 25 - 30 лет по взвинченным ценам, да еще с высокими процентами. Они умышленно не заселяют пустующие квартиры, дожидаясь, пока освободится все здание, чтобы целиком переоборудовать или вовсе снести его словом, найти наиболее прибыльную форму спекуляции своей недвижимостью.