Страница:
Оракул плотно затворил рот, поджав без того тонкие губы. Дарий опустил голову и так сидел, свесив в бессилии меж острых коленок бледные кисти рук. Молчал долго и страшно.
– Неудачи твои временны. Ты возьмешь Афины, – поласковее заговорил оракул. – Я знаю, что пойдешь ты и в Скифию. Скоро.
Дарий при этих словах вскинулся, пронзительно глянул в бесстрастное лицо старца. Однако, как и в первый момент, ничего в нем не уловил. Янтарные глаза царя потемнели.
– Я разобью скифов! – процедил он сквозь зубы. – Зачем о ничтожных ходит много гордых слов? А царя-сыроядца Агая сброшу с этой крыши. Нет! Скормлю барсам!
– Ассирийские владыки страшились скифов, – тихо вставил оракул. – Худой мир с ними лучше доброй войны.
– Ассирийцы были плохими воинами! – возразил Дарий. – Их победили мидяне, а я растрепал мидян! Мне ли бояться скифов?
Оракул качнул головой влево, вправо.
– А они тебя разве боятся? – спросил он. – У тебя их посол.
Видя, что царь не понимает, пояснил:
– Меч, меч – посол скифов.
– Что он скажет больше, чем уже понятно? Агай принял вызов, и только! Что ему оставалось делать? – загорячился Дарий. – Скиф слаб, но горд, и гордыня не дает ему самому нагнуть предо мной шею. Я помогу ему!
– Агай принял вызов, это так. И меч прислал, но какой? – Оракул сделал паузу. – Длиннее твоего на ладонь. Скиф считает себя сильнее, а народ они не робкий. Вот я и говорю – ты пойдешь на Скифию и ты вернешься из Скифии…
– Вернусь с победой! – капризно воскликнул Дарий. – Тогда все народы будут у меня в кулаке. Я буду позволять дышать им только, когда разожму пальцы, чтобы тут же сцепить их еще сильнее, как делает кровавоклювый гриф. Построю для богов моих святилище из золота, выстелю пол слепящими каменьями. Это будет твое жилище, о непостижимый дух, воскуряющий фимиам у небесного алтаря богов!
– Встретит тебя народ цельный и крепкий, как одна каменная глыба. Горе от нее отдельным булыгам, хоть собери их всех в одну груду, – глухо доносилось до ушей Дария. – Вернешься ты один. И обесчещен. Пыль, поднятую великой битвой я вижу. Толпы бегут туда, сюда. Тебя вижу. Бледен ты, и черные птицы побивают тебя крыльями. – Оракул потряс головой, будто отвязываясь от назойливого видения. – Не настаивай, не испытывай терпение богов. В царстве твоем потянуло холодом распрей. Яви ему прочность через разум свой и волю, вложенную в твои руки – быстрые и ловкие. Тогда вновь обратись к богам, но чувствую я – не скоро придет к тебе их доброе слово… На сегодня довольно с тебя. Я и так поведал сущее, приоткрыл тайную завесу судьбы.
И оракул свесил голову, глаза его помутнели, отвалилась челюсть, и дряблая складка кожи подбородка легла на грудь. Отощавшим удавом показался он впечатлительному Дарию. Царь осторожно поднялся со скамейки, попятился к лестнице, ведущей внутрь дворца, и начал спускаться по ней, пока перекрытие крыши не заслонило оракула. Теперь он видел темное небо с одной яркой звездой. Отчего-то защемило сердце, в ногах не стало твердости. И, как человек, обиженный более сильным и не видящий иного способа отомстить обидчику, Дарий сжал кулаки, коротко взвыл, уставясь озлобленным лицом в черный прогал крыши. Потом, как нашкодивший, повернулся и побежал вниз по ступеням, придерживаясь руками о каменную кладку отсыревших стен. Часто и слезливо подмигивала в спину царя одинокая звезда.
Как только царь удалился, к оракулу подсунулся невесть откуда взявшийся человек, закутанный в темный плащ.
– A-a, это ты, пес, – устало признал в нем оракул. – Что вынюхал на миру?
Человек приоткрыл лицо, заговорил, шевеля крашеной бородой:
– У скифов есть тайное оружие. В Персиде снова объявился пророк. Сейчас он здесь, в Ниневии. У святилища говорил народу, что все они братья, рожденные для добра и любви. Бедняки прогнали его палками.
– Про оружие знаю, а за пророком следи. Что еще?
– Царица опять не станет матерью. Наследник не спешит являться.
– Новость ценная, но печальная, – проговорил оракул. – Мне нужны известия о положении дел царя в Элладе.
– Флот наш почти уничтожен, но выход из Пирея заперт.
– На-аш! – насмешливо оборвал шпиона оракул. – Не знающий привязанности и любви, не ведающий, где теплятся очаги твоей родины, ты не должен произносить слово «наш». Твой только хлеб, который получаешь из рук моих. Говоришь, прогнали палками… Глупцы. Помоги сойти.
Человек проворно подхватил с плит крыши конец балахона, приподнял его к подмышкам оракула, потом рывком поднял старца на вытянутые руки, шагнул с ним в сторону и поставил на ноги. На том месте, где только что сидел оракул, теперь поблескивал ящик из железных отполированных зеркал. Внутри его было кресло, на котором во время приемов восседал оракул. Свойство зеркал отражать создавало иллюзию парения старца над крышей, но кто бы посмел усомниться, что это не на самом деле.
Оракул зашаркал в противоположную сторону от лестницы, ведущей внутрь дворца, по которой только что спустился Дарий. У него был свой вход и выход. Человек в темном плаще подхватил ящик и, сгибаясь под его тяжестью, двинулся следом. Когда огромный диск луны выкатился на небо и пролил свет на угомонившуюся землю, его лучи никого не нащупали на опустевшей крыше, только вспыхнули в непросохших лужицах, и они заиграли, будто слетевшие сюда порезвиться лунночешуистые рыбины.
После встречи с Дарием хромой сармат попал в руки главного полководца царя, того самого бритощекого посла, который возглавлял посольство в далекую Скифию и склонил к предательскому союзу с Персидой скудоумного вождя сарматов. Рассказ хромого о грозном оружии скифов, выкраденном им и ввезенном в Перейду, но так досадно утраченном, поразил полководца и взбесил. Немедленно были направлены на розыск нубийки сотни подслухов-сыщиков, благо их хватало, ибо в разношерстной и обширной державе каждый третий был осведомителем. Хромой тоже не слазил с седла, объезжая столицу, заглядывая во все явные и тайные уголки многогрешного города. Ему повезло.
Ледия, сияющая, выезжала из ворот Ниневии на белом верблюде, покрытом роскошным карфагенским ковром. Закутанная в пестрый бурнус, нубийка поминутно оглядывалась на идущих следом трех навьюченных разным добром верблюдов, весело распоряжалась нанятыми погонщиками. Важно жестикулируя смуглой рукой с поблескивающими на ней новыми браслетами, она наслаждалась своей неожиданной свободой и властью женщины богатой, почитаемой. Когда перед нею возник перекошенный злобой и радостью сармат, она тоскливо закричала, захлестнув большеглазое лицо концом бурнуса.
Погонщики было подступили к хромому, но повсюду следующая за сарматом стража быстро навела порядок, после которого на земле распластались бездыханно двое защитников хозяйки каравана, а остальные скрылись средь предворотной толчеи, гомона и пыли.
Нубийку сармат стащил с верблюда, сорвал бурнус и для начала свалил ударами нагайки на землю, потом испинал ногами.
– Отдавай наконечник! – потребовал он, целясь сапогом в посеревшее лицо девушки. – Отдавай или тебя растопчут копыта этих тварей!
Сармат рукоятью нагайки ткнул в сторону бесконечной вереницы выходящих и въезжающих в город ослов и верблюдов.
Неискушенная в делах военных, Ледия, однако, сразу сообразила, что от нее надо свирепому визирю. Нет, не золото требовал он, даже не вспоминал о нем, а ту штучку, которую спрятал толмач, их спаситель и провожатый. Умопомраченно взирая, как воины сбрасывают на землю и вспарывают ее тюки, она без роздыха прокричала хромому обо всем, чему была свидетельницей, разумеется – невольной. Сармат только что видел толмача во дворе посольского дома, поэтому сразу отмяк, даже улыбнулся нубийке.
– Небось к Когулу спешила, соскучилась, а?
– Да-да! – закричала вскруженной от горя головой Ледия. – Небось надо!
– Эй! Возьмите ее в казарму, – распорядился хромой.
Он сел на коня и помчал во всю мочь к дому послов. Следом скакала стража. По ветру полоскались цветные полотнища Лединого товара, разграбленного и поделенного. Саму хозяйку, посадив впереди себя, мчал краснобородый сотник. Он что-то кричал ей на ухо, придерживая за талию могучей рукой, и она, повинуясь новому повороту судьбы, уже осваивала свое положение: бледно улыбалась, прижимаясь боком к сильному телу всадника, и кокетливо жмурилась, кто знает, возможно, от бьющего по глазам ветра.
Посольство, с которым отбывал толмач, было готово в дорогу и уже собиралось выезжать со двора, когда хромой и многочисленная стража появились в воротах. Сам толмач стоял у колодца, помогал наполнять водой кожаные бурдюки. Сармат кулем свалился с коня и, припадая на ногу, бросился к колодцу, радуясь скорой поимке дерзкого похитителя. Но стражники опередили его. Мрачные, исполнительные, набегали они на толмача, и он догадался: «Смерть». Не желая попасть в их руки и принять мучительный конец, он растолкал своих товарищей, встал на обвод колодца, согнулся, будто измеряя глубину, и бросился вниз головой. Из глубокой и узкой щели не скоро донесся звук всплеска. Не скоро извлекли из него и толмача. Обшарили, перемяли в пальцах одежду, но наконечник не нашли. Перерыли взятые толмачом в дорогу немногие вещи – пусто. Но как бывает всегда, нашлись те, кто видел толмача, шепчущегося с сыном, как юноша что-то перепрятывал, потом поспешно съехал с посольского двора.
С изворотливостью человека, которому самому грозит расплата за чужой недоказанный грех, сармат сопоставил факты и пришел к верному заключению: надо ловить сына толмача. Наконечник у него, и он отправился с ним в далекую Скифию.
Срочно объявили грандиозный розыск. По всем вероятным дорогам, ведущим в ставку Агая, наладилась большая погоня. Юношу в лицо знали многие. Розыск и погоня сожгли по пути дом его дяди, где хромой очнулся благодаря травному настою хозяина, чуть позже, но в тот же день вырезали всех домочадцев самого толмача. Оставив за собой клубы печального дыма, розыск, напав на след Азгура, ушел вперед к землям Манны. Во главе погони мчал сам хромой.
Манна, расположенная на самой северной оконечности обширной персидской державы, из-за отдаленности от центральной власти жестоко обиралась посаженными на ней наместниками Дария. Маннейский же царек, оставленный у власти лишь потому, что сложил оружие по первому требованию, ничего не смог сделать для своего народа. Его армия влилась в персидскую, составленную из армий многих покоренных держав, но свинченную жесточайшей дисциплиной, являющую собой грозную военную организацию. К тому же войска маннейцев были выведены для досмотра во Фригию и там расквартированы, а фригийские введены в Манну. Дарий считал – на чужой земле воины будут послушны и исполнительны. Перетасовка такая была обязательной, и сам царь следил за ней тщательно. Но если царек не мог защитить народ, то сам народ Манны – почти сплошь земледельцы, бьющиеся над своей скудной землей – этот народ не однажды брался за оружие. Так было и теперь. Царек и наместники бежали, фригийские воины отступили. Сам царек оказался в Ниневии и нашел там печальный конец. Но плохо вооруженные, необученные народные дружины не выстояли перед натиском войск, посланных Дарием. После двух-трех сражений они дрогнули и рассыпались. Однако Дарий на этот раз не ограничился только усмирением бунтовщиков. Запылала Манна. Было похоже, что «сын неба» решил оставить на ее месте каменистую пустыню. Население бросилось вон из страны: кто на север, чтобы там, в горах, переждать лихолетье, кто на восток – к Каспийскому морю.
В этом, втором потоке народа и затерялся Азгур, сын толмача.
V
– Неудачи твои временны. Ты возьмешь Афины, – поласковее заговорил оракул. – Я знаю, что пойдешь ты и в Скифию. Скоро.
Дарий при этих словах вскинулся, пронзительно глянул в бесстрастное лицо старца. Однако, как и в первый момент, ничего в нем не уловил. Янтарные глаза царя потемнели.
– Я разобью скифов! – процедил он сквозь зубы. – Зачем о ничтожных ходит много гордых слов? А царя-сыроядца Агая сброшу с этой крыши. Нет! Скормлю барсам!
– Ассирийские владыки страшились скифов, – тихо вставил оракул. – Худой мир с ними лучше доброй войны.
– Ассирийцы были плохими воинами! – возразил Дарий. – Их победили мидяне, а я растрепал мидян! Мне ли бояться скифов?
Оракул качнул головой влево, вправо.
– А они тебя разве боятся? – спросил он. – У тебя их посол.
Видя, что царь не понимает, пояснил:
– Меч, меч – посол скифов.
– Что он скажет больше, чем уже понятно? Агай принял вызов, и только! Что ему оставалось делать? – загорячился Дарий. – Скиф слаб, но горд, и гордыня не дает ему самому нагнуть предо мной шею. Я помогу ему!
– Агай принял вызов, это так. И меч прислал, но какой? – Оракул сделал паузу. – Длиннее твоего на ладонь. Скиф считает себя сильнее, а народ они не робкий. Вот я и говорю – ты пойдешь на Скифию и ты вернешься из Скифии…
– Вернусь с победой! – капризно воскликнул Дарий. – Тогда все народы будут у меня в кулаке. Я буду позволять дышать им только, когда разожму пальцы, чтобы тут же сцепить их еще сильнее, как делает кровавоклювый гриф. Построю для богов моих святилище из золота, выстелю пол слепящими каменьями. Это будет твое жилище, о непостижимый дух, воскуряющий фимиам у небесного алтаря богов!
– Встретит тебя народ цельный и крепкий, как одна каменная глыба. Горе от нее отдельным булыгам, хоть собери их всех в одну груду, – глухо доносилось до ушей Дария. – Вернешься ты один. И обесчещен. Пыль, поднятую великой битвой я вижу. Толпы бегут туда, сюда. Тебя вижу. Бледен ты, и черные птицы побивают тебя крыльями. – Оракул потряс головой, будто отвязываясь от назойливого видения. – Не настаивай, не испытывай терпение богов. В царстве твоем потянуло холодом распрей. Яви ему прочность через разум свой и волю, вложенную в твои руки – быстрые и ловкие. Тогда вновь обратись к богам, но чувствую я – не скоро придет к тебе их доброе слово… На сегодня довольно с тебя. Я и так поведал сущее, приоткрыл тайную завесу судьбы.
И оракул свесил голову, глаза его помутнели, отвалилась челюсть, и дряблая складка кожи подбородка легла на грудь. Отощавшим удавом показался он впечатлительному Дарию. Царь осторожно поднялся со скамейки, попятился к лестнице, ведущей внутрь дворца, и начал спускаться по ней, пока перекрытие крыши не заслонило оракула. Теперь он видел темное небо с одной яркой звездой. Отчего-то защемило сердце, в ногах не стало твердости. И, как человек, обиженный более сильным и не видящий иного способа отомстить обидчику, Дарий сжал кулаки, коротко взвыл, уставясь озлобленным лицом в черный прогал крыши. Потом, как нашкодивший, повернулся и побежал вниз по ступеням, придерживаясь руками о каменную кладку отсыревших стен. Часто и слезливо подмигивала в спину царя одинокая звезда.
Как только царь удалился, к оракулу подсунулся невесть откуда взявшийся человек, закутанный в темный плащ.
– A-a, это ты, пес, – устало признал в нем оракул. – Что вынюхал на миру?
Человек приоткрыл лицо, заговорил, шевеля крашеной бородой:
– У скифов есть тайное оружие. В Персиде снова объявился пророк. Сейчас он здесь, в Ниневии. У святилища говорил народу, что все они братья, рожденные для добра и любви. Бедняки прогнали его палками.
– Про оружие знаю, а за пророком следи. Что еще?
– Царица опять не станет матерью. Наследник не спешит являться.
– Новость ценная, но печальная, – проговорил оракул. – Мне нужны известия о положении дел царя в Элладе.
– Флот наш почти уничтожен, но выход из Пирея заперт.
– На-аш! – насмешливо оборвал шпиона оракул. – Не знающий привязанности и любви, не ведающий, где теплятся очаги твоей родины, ты не должен произносить слово «наш». Твой только хлеб, который получаешь из рук моих. Говоришь, прогнали палками… Глупцы. Помоги сойти.
Человек проворно подхватил с плит крыши конец балахона, приподнял его к подмышкам оракула, потом рывком поднял старца на вытянутые руки, шагнул с ним в сторону и поставил на ноги. На том месте, где только что сидел оракул, теперь поблескивал ящик из железных отполированных зеркал. Внутри его было кресло, на котором во время приемов восседал оракул. Свойство зеркал отражать создавало иллюзию парения старца над крышей, но кто бы посмел усомниться, что это не на самом деле.
Оракул зашаркал в противоположную сторону от лестницы, ведущей внутрь дворца, по которой только что спустился Дарий. У него был свой вход и выход. Человек в темном плаще подхватил ящик и, сгибаясь под его тяжестью, двинулся следом. Когда огромный диск луны выкатился на небо и пролил свет на угомонившуюся землю, его лучи никого не нащупали на опустевшей крыше, только вспыхнули в непросохших лужицах, и они заиграли, будто слетевшие сюда порезвиться лунночешуистые рыбины.
После встречи с Дарием хромой сармат попал в руки главного полководца царя, того самого бритощекого посла, который возглавлял посольство в далекую Скифию и склонил к предательскому союзу с Персидой скудоумного вождя сарматов. Рассказ хромого о грозном оружии скифов, выкраденном им и ввезенном в Перейду, но так досадно утраченном, поразил полководца и взбесил. Немедленно были направлены на розыск нубийки сотни подслухов-сыщиков, благо их хватало, ибо в разношерстной и обширной державе каждый третий был осведомителем. Хромой тоже не слазил с седла, объезжая столицу, заглядывая во все явные и тайные уголки многогрешного города. Ему повезло.
Ледия, сияющая, выезжала из ворот Ниневии на белом верблюде, покрытом роскошным карфагенским ковром. Закутанная в пестрый бурнус, нубийка поминутно оглядывалась на идущих следом трех навьюченных разным добром верблюдов, весело распоряжалась нанятыми погонщиками. Важно жестикулируя смуглой рукой с поблескивающими на ней новыми браслетами, она наслаждалась своей неожиданной свободой и властью женщины богатой, почитаемой. Когда перед нею возник перекошенный злобой и радостью сармат, она тоскливо закричала, захлестнув большеглазое лицо концом бурнуса.
Погонщики было подступили к хромому, но повсюду следующая за сарматом стража быстро навела порядок, после которого на земле распластались бездыханно двое защитников хозяйки каравана, а остальные скрылись средь предворотной толчеи, гомона и пыли.
Нубийку сармат стащил с верблюда, сорвал бурнус и для начала свалил ударами нагайки на землю, потом испинал ногами.
– Отдавай наконечник! – потребовал он, целясь сапогом в посеревшее лицо девушки. – Отдавай или тебя растопчут копыта этих тварей!
Сармат рукоятью нагайки ткнул в сторону бесконечной вереницы выходящих и въезжающих в город ослов и верблюдов.
Неискушенная в делах военных, Ледия, однако, сразу сообразила, что от нее надо свирепому визирю. Нет, не золото требовал он, даже не вспоминал о нем, а ту штучку, которую спрятал толмач, их спаситель и провожатый. Умопомраченно взирая, как воины сбрасывают на землю и вспарывают ее тюки, она без роздыха прокричала хромому обо всем, чему была свидетельницей, разумеется – невольной. Сармат только что видел толмача во дворе посольского дома, поэтому сразу отмяк, даже улыбнулся нубийке.
– Небось к Когулу спешила, соскучилась, а?
– Да-да! – закричала вскруженной от горя головой Ледия. – Небось надо!
– Эй! Возьмите ее в казарму, – распорядился хромой.
Он сел на коня и помчал во всю мочь к дому послов. Следом скакала стража. По ветру полоскались цветные полотнища Лединого товара, разграбленного и поделенного. Саму хозяйку, посадив впереди себя, мчал краснобородый сотник. Он что-то кричал ей на ухо, придерживая за талию могучей рукой, и она, повинуясь новому повороту судьбы, уже осваивала свое положение: бледно улыбалась, прижимаясь боком к сильному телу всадника, и кокетливо жмурилась, кто знает, возможно, от бьющего по глазам ветра.
Посольство, с которым отбывал толмач, было готово в дорогу и уже собиралось выезжать со двора, когда хромой и многочисленная стража появились в воротах. Сам толмач стоял у колодца, помогал наполнять водой кожаные бурдюки. Сармат кулем свалился с коня и, припадая на ногу, бросился к колодцу, радуясь скорой поимке дерзкого похитителя. Но стражники опередили его. Мрачные, исполнительные, набегали они на толмача, и он догадался: «Смерть». Не желая попасть в их руки и принять мучительный конец, он растолкал своих товарищей, встал на обвод колодца, согнулся, будто измеряя глубину, и бросился вниз головой. Из глубокой и узкой щели не скоро донесся звук всплеска. Не скоро извлекли из него и толмача. Обшарили, перемяли в пальцах одежду, но наконечник не нашли. Перерыли взятые толмачом в дорогу немногие вещи – пусто. Но как бывает всегда, нашлись те, кто видел толмача, шепчущегося с сыном, как юноша что-то перепрятывал, потом поспешно съехал с посольского двора.
С изворотливостью человека, которому самому грозит расплата за чужой недоказанный грех, сармат сопоставил факты и пришел к верному заключению: надо ловить сына толмача. Наконечник у него, и он отправился с ним в далекую Скифию.
Срочно объявили грандиозный розыск. По всем вероятным дорогам, ведущим в ставку Агая, наладилась большая погоня. Юношу в лицо знали многие. Розыск и погоня сожгли по пути дом его дяди, где хромой очнулся благодаря травному настою хозяина, чуть позже, но в тот же день вырезали всех домочадцев самого толмача. Оставив за собой клубы печального дыма, розыск, напав на след Азгура, ушел вперед к землям Манны. Во главе погони мчал сам хромой.
Манна, расположенная на самой северной оконечности обширной персидской державы, из-за отдаленности от центральной власти жестоко обиралась посаженными на ней наместниками Дария. Маннейский же царек, оставленный у власти лишь потому, что сложил оружие по первому требованию, ничего не смог сделать для своего народа. Его армия влилась в персидскую, составленную из армий многих покоренных держав, но свинченную жесточайшей дисциплиной, являющую собой грозную военную организацию. К тому же войска маннейцев были выведены для досмотра во Фригию и там расквартированы, а фригийские введены в Манну. Дарий считал – на чужой земле воины будут послушны и исполнительны. Перетасовка такая была обязательной, и сам царь следил за ней тщательно. Но если царек не мог защитить народ, то сам народ Манны – почти сплошь земледельцы, бьющиеся над своей скудной землей – этот народ не однажды брался за оружие. Так было и теперь. Царек и наместники бежали, фригийские воины отступили. Сам царек оказался в Ниневии и нашел там печальный конец. Но плохо вооруженные, необученные народные дружины не выстояли перед натиском войск, посланных Дарием. После двух-трех сражений они дрогнули и рассыпались. Однако Дарий на этот раз не ограничился только усмирением бунтовщиков. Запылала Манна. Было похоже, что «сын неба» решил оставить на ее месте каменистую пустыню. Население бросилось вон из страны: кто на север, чтобы там, в горах, переждать лихолетье, кто на восток – к Каспийскому морю.
В этом, втором потоке народа и затерялся Азгур, сын толмача.
V
ОСТРОВ
Два брата-старика, добывающие рыбу для ольвийских перекупщиков-рыботорговцев, были застигнуты бурей у одного из островов, милях в двадцати от Ольвии. Буря расходилась великая, но страх перед нею был ничтожен из-за боязни потерять сети.
Пока один ударами весел удерживал прыгающую на волнах плоскодонку, другой вытаскивал снасти. Так они маялись долго. Но мало-помалу дождь кончился, воссияла луна, а утихший ветер дал морю успокоиться. И хотя вал был еще высоким, но теперь он стал положе, накатистее. Сумасшедшая пляска волн уже не мешала работе, и куча мокрых сетей росла на дне лодки. Старик, мах за махом, выхватывал из воды последнюю, когда увидел такое, от чего ужасом сковало его уставшее тело. Вцепив настывшие пальцы в щербатые борта лодки, смотрел он, как то пропадая под водой, то появляясь ненадолго, к ним все ближе и ближе подшвыривает валами косматую голову. Второй старик тоже увидел ее, бросил весла и ничком ткнулся в кучу мокрых снастей.
– Помилуй нас, Посейдон, хозяин морей и хлябей! – просительно, со страхом взвыл он.
Очередным валом голову подбросило к лодке, ударило о борт, и она, освещенная луной, начала проваливаться в черную глубь. Старик видел вокруг нее медленное шевеление белых волос, стайку кефали и тусклый серпик в ухе.
– Это человек! – крикнул он. – Серьга в ухе!
Второй старик подхватился с сетей, глянул за борт и плюхнулся на сиденье.
– Бросай снасть! – простонал он, ударяя веслами.
Старший, совершенно лысый, но еще крепкий старик, повернул к нему черное от загара лицо, все в светлых брызгах.
– Человек заплыл в сеть, – проговорил он, сдерживая дрожь в голосе и подергивая конец снасти. – Видишь? Вставай и помоги.
Творя заклинания и обмирая, братья подняли сеть, а с ней и мастера. С трудом перевалили большое тело через борт лодки, при этом порядком зачерпнули воды от подступившего вала. Передохнули, сели вдвоем за греби и заторопились к острову. Плоскодонку покачивало, тело мастера валяло со стороны на сторону. Он застонал. Со стоном его вырвало водой. Это и вернуло к жизни. Когда лодка приткнулась в затишье к берегу, Лог уже силился приподняться. Уверовав окончательно, что выловили они не какое-нибудь чудовище, а человека, по виду иноземного купца с потонувшего судна, старики повеселели. Дружно выволокли мастера на берег и, разъезжаясь ногами на смоченных дождем валунах, снесли его в свой рыбачий шалаш, напоили крутым кипятком.
Лог пришел в себя, Намолчавшиеся наедине с морем старики были словоохотливы, а слушатель внимательным и благодарным. Так он узнал, что братья промышляют рыбу на мелководье, солят ее, сушат, и этого хватает на продажу, чтобы на вырученные деньги пережить зимние месяцы. В холодное время не рыбачат, да и добыча бывает скудной. Завтра они отправляются к следующему островку. Надо успеть до осенних штормов обловить все прибрежные мели. Это их участки.
По рассказу стариков Лог предположил, что попал он все же туда, куда хотел, а именно – на Белый остров. Чтобы быть уверенным, спросил об этом.
– Белым зовется, – подтвердил старший рыбак. – Вот спадет темень, увидишь. В том конце острова скала есть светлая. Вот по ней и прозвали. С моря смотришь – голова утячья из воды торчит: клюв на зеркало положила, а над клювом набалдашник сияет. Мы-то на самом кончике клюва шалаш держим из-за рыбы. Тут она все крутится, на мели, а там приглубло.
– А скала, набалдашник-то, прямо вниз обрывается, и дна не видать, – вставил второй рыбак. – Да и не плаваем мы туда и не ходим. Ну его! – Он махнул рукой, виновато посмотрел на старшего, будто ненароком проговорился, открыл незнакомому одним им известную тайну.
– Что не ходите-то? – живо спросил Лог. Он уже подумал, не нашли ли старики мастерскую Сосандра. Где ей быть, как не в скалах.
– Не все там ладно, вот что! – старший раскрылил руки, хлопнул по коленкам. – Огонек по ночам блуждает, а тут, кроме нас, никого. Кто ходит? Что за огонек?
Старик посопел нависшим над губой носом, покрутил отблескивающим от костра коричневым черепом. Сцепив натруженные руки, все в путанице бугристых вен, строго уставился на жаркие уголья.
– Известно, кто, – помолчав, заговорил он. – Душа бродит, оболочку свою усопшую отыскивает. Нельзя ей так-то вот, без ничего, к праотцам являться.
– И все молчком, все тишко-о-ом! – пропел второй рыбак.
– А чего ей в темени-то шуметь? – продолжал старший. – Хоть она ничего из себя, туман вроде бы, а все одно – робеет ночью. Да как не робеть?.. Вот уж с солнышком испарится, улетит ввысь да чайкой перекинется, тогда небось выкричится.
Лог окончательно утвердился в мысли, что старики ненароком видели Сосандра. Рыбаки замолчали, но, казалось, и молча они продолжали свой разговор, который, по всему было видно, возник у них не сегодня, он давний, на сто ладов переговоренный в ненастные, безработные дни, а сейчас вели его исключительно для гостя.
– Вернетесь в Ольвию, найдите человека по имени Астидамант, – попросил Лог. – Он друг мне и знает, куда я направился. Надвратником служит. Передайте, на месте я, добрался.
Старики понимающе закивали.
– Знаем Астидаманта, – выщербленным ртом улыбнулся старший. – Веселый и справедливый страж… А как прикажет гость? Поведать ли другу о печальном?
– Поведайте, – Лог сконфуженно наморщил нос. – Мол, упал с корабля в море, а вы сетью выловили вместо рыбины и на продажу привезли. Пусть проверит – не протух ли товар.
– Ты тоже веселый. Это от страха минувшего, – заключил старик. – Другие, бывает, хохочут не переставая. Это худо. Значит, душа уже в чайку перекинулась и выход ищет, да найти не может. Умирают такие. Ты – ничего, жить будешь.
– Выходит, надо отец. – Мастер помрачнел. Вновь ему представилась ночь, волны, мачты корабля, уходящего в темень, и недосягаемый огонек маяка.
– Тебе бы крепко все это заспать, – сказал старик. – Молодому сон на все случаи лекарь.
– Я видел маяк, когда плыл к острову. Где он?
– А на срединном островке. Между Белым и тем, где храм Посейдона, – ответил рыбак. – От нас он в пятьсот стадий. Ты уплыл в сторону.
– В Ольвии я найду вас и отблагодарю, – тихо пообещал мастер.
– Ну что ж, люди мы бедные, – просто согласился рыбак. – Как угодно господину. Вот тут ложись, а мы огонек поддерживать будем. Сети переберем, починим, а там и спать некогда.
Он взбил постель – слой высушенной морской травы, сверху застлал рядном. Лог вытянулся на ней и сразу поплыл куда-то, закачался. И пока сон борол его, он все еще, будто сквозь стену, слышал стариковское бормотанье:
– А мы уж и спать было легли, а тут буря. Брат говорит: «Сети совьет, порвет, как жить станем?» …Эх-хэ-хэ! Новые-то дорогоньки. Ну, встали, пошли, поплыли. Тяну сеть, а тут диво, да прямо к лодке…
Проснулся Лог поздно. Никого в шалаше уже не было. Он лежал на своей подстилке, осматривал новое жилище. Сколочено было оно из разнообразных плах и брусьев. Все это обломки судов, выброшенные на берег. Сквозь редкий настил торчали плети усохших водорослей, полутемное нутро шалаша часто продернули солнечные нити. Щелей было много. В центре, обложенный каменьями, чуть чадил костерок. Дым от него вытягивался в оставленную над входом дыру. В углу навалены дрова, тут же, на холстине, большая связка сушеной рыбы, два плоских круга хлеба и амфора с водой. Одежда Лога висела в центре шалаша. У костерка, на воткнутых в землю палках, подсыхали наморщенные сапоги.
Мастер встал с постели, постоял, пережидая головокружение, потом вышел из шалаша под солнце. Тело ныло не столько от усталости, сколько от долгого и неподвижного лежания. Он растер затекшую руку, сощурясь поднял к солнцу лицо в четких отпечатках морской травы и громко, со вскриком чихнул. Сонливость прошла. Он вытер выступившие слезы, потянулся. Увидел под ногами увесистый камень, поднял его, прицелился в поблескивающий над водой валун. Камень с фурканьем пролетел мимо. Над местом падения сверкнул высокий всплеск. Растревоженные чайки поднялись тучей и, словно того дожидались, начали свое хлопотливое дело – взлетать и падать, выхватывая из воды зазевавшуюся рыбешку. Безмятежная гладь моря зарябила от их ныряний и частых белесых обронок. Прибрежные камни были как побеленные. На земле толстым слоем лежал помет, сыро пахло морем, гниющими водорослями, рыбой и птичьей клеткой. У самого уреза воды дрались из-за рыбешки два бурых краба. Костяной стук клешней по горбатым спинкам, разбежки и наскоки. Уже давно подхватила и унесла рыбешку проворная чайка, но крабы продолжали бой.
Улыбаясь всему вновь обретенному миру, Лог вернулся в шалаш, собрал в охапку одежду, вышел на воздух. Здесь облачился. Теперь дал знать о себе голод. Он вынес амфору, двух рыб и ломоть хлеба. Сел на землю подогнув ноги калачиком, отдирал зубами от рыбы длинные дольки высохшего мяса, жевал, чувствуя солоноватый привкус моря, откусывал от черствого ломтя и запивал водой. Ел с удовольствием, не спешил. Вторую рыбину сунул за пояс. В карман кафтана опустил хлеб и зашагал в конец острова, к белой скале, над которой снежный маятой клубились чаячьи стаи.
До скалы дошел быстро. Удивленно смотрел на отвесную громадину, испещренную, трещинами, выветренную причудливо и обточенную штормами… Глыбы лежали у подножия, торчали из воды белыми головками или маячили сквозь толщу воды.
Лог поднял с теневой стороны кусок розоватого камня, и почудилось: он теплит ладонь. Да, материала много, но где же Сосандр прячет мастерскую. Пока этот вопрос крутился в уме, цепкий взгляд по едва приметным признакам уже определил – здесь, рядом. Вот на глыбе свежие царапины, должно, ее ворочали ломиком, но унести оказалось не под силу. А с этого места камень исчез: на земле, в глубоком продаве, бледные побеги травы, так и засохшей, не вобрав в себя животворного солнца, не позеленев. Значит, Сосандр приезжал сюда совсем недавно, в конце лета.
Так, исследуя всякую заметину, Лог спустился к самой подошве скалы. Тут была удобная бухточка с кольцевым бережком из белого песка и мраморной гальки. В скале, под нависшим карнизом, зияла широкая щель. Лог присвистнул: «А прячет ли Сосандр свою мастерскую? – подумал он. – Всякому, кто захочет, открыто тайное. Просто надеется, что лишний глаз сюда не заглянет».
Он спрыгнул с выступа на белый бережок, прошел по нему к щели, заглянул внутрь. Сыростью, как ожидал, не потянуло, а глаза не уперлись в темноту. Лог вошел в щель и через несколько шагов оказался в большом сводчатом гроте. Сквозь пролом в стене сияло солнце, и все было видно отчетливо. Несколько заготовок, слегка обтесанных, стояло у стен, одна готовая статуя была помещена в центре грота так, чтобы на нее падал прямой свет из пролома.
Статуя поразила мастера законченностью форм. Он ходил вокруг нее взволнованный, приниженный высоким искусством другого. Перед ним стояла нагая девочка-подросток, еще не открывшая мир, еще едва познающая себя. Чуть опустив плечо и отставив острый локоток, девочка горсткой старалась подхватить вот только сейчас начавшую выбугриваться грудь. Руку другую подняла к изумленному лицу и пальчиком отогнула вниз пухлую губу.
Лог опустился перед статуей на камень. Так вот она, простота и правдивость, чему учил его Сосандр, к чему терпеливо подвигал. Не только строгих богов и надменно застывших героев высекали его нервные руки. Тоскующий художник, боясь быть непонятым и проклятым за свое незаказное искусство, прятался от людей и извлекал из камня живое и близкое, как эта девочка, увиденная им на улочках Ольвии.
Но чем больше смотрел он на статую, тем все сильнее, неотвязчивее росло в нем чувство протеста. Да, Сосандр сработал статую великолепно, но то, от чего предостерегал он Лога, уже грозило этой девочке. Но что?
И Лог понял: Сосандр, как обычно раскрасит глаза и тело статуи. Под краской скроется фактура теплого мрамора и пропадет искренность. Еще не видя краски, Лог ощущал ее присутствие, и это уже теперь вызвало чувство протеста.
«Ты, Лог, свободен в выборе натуры, а я вынужден работать на потребу храмов!» – вспомнил он горькие слова Сосандра и прикрыл глаза, чтобы представить его бледное лицо с выбоинками худобы на бритых щеках и пристально-грустный взгляд. Когда снова открыл их и посмотрел на статую – радость тихо подступила к нему и принесла успокоение за судьбу девочки. Зачем было прятаться Сосандру от людских глаз, чтобы и вдали от них строго следовать опутавшим руки канонам? Для кого, для чьей «потребы» сработал он это чудо, раскрепостив мастерство своё? Конечно же, для себя. Сюда он приезжает и бунтовать, и царствовать. Нет, кисть не тронет ее. Вечно стоять в пещере этой каменной диве.
Лог по-приятельски пожал ее отставленный локоток, и, показалось, в ладонь толкнулись токи живой крови. Он суеверно отдернул руку, пытливо заглянул в лицо статуи, потом, смутившись, отвернулся и пошел вдоль стен, оглядывая потаенную мастерскую Сосандра.
По тому, что открылось ему, Лог заключил, что художник приезжал сюда не часто, но живал подолгу. Сложенный добротный очаг и посуда, немалый запас сухарей и муки говорили об этом. В нише было устроено просторное ложе, аккуратно прикрытое бараньим одеялом, из-под которого выглядывал тугой угол малиновой подушки. Нашлись в мастерской инструменты. Лог им обрадовался, как утраченным и вновь обретенным друзьям. Нежно перекладывал из руки в руку стамески и зубила, ногтем прошелся по острым горбикам рашпиля. Два молотка – тяжелый и легкий – лежали в чаше, выдолбленной капающей с потолка водой. Отполированные рукоятки торчали вверх, будто просились в руки. Лог зачерпнул из чаши ладонью, отпил. Вода была холодной и пресной, с чуть известковистым вкусом.
Пока один ударами весел удерживал прыгающую на волнах плоскодонку, другой вытаскивал снасти. Так они маялись долго. Но мало-помалу дождь кончился, воссияла луна, а утихший ветер дал морю успокоиться. И хотя вал был еще высоким, но теперь он стал положе, накатистее. Сумасшедшая пляска волн уже не мешала работе, и куча мокрых сетей росла на дне лодки. Старик, мах за махом, выхватывал из воды последнюю, когда увидел такое, от чего ужасом сковало его уставшее тело. Вцепив настывшие пальцы в щербатые борта лодки, смотрел он, как то пропадая под водой, то появляясь ненадолго, к ним все ближе и ближе подшвыривает валами косматую голову. Второй старик тоже увидел ее, бросил весла и ничком ткнулся в кучу мокрых снастей.
– Помилуй нас, Посейдон, хозяин морей и хлябей! – просительно, со страхом взвыл он.
Очередным валом голову подбросило к лодке, ударило о борт, и она, освещенная луной, начала проваливаться в черную глубь. Старик видел вокруг нее медленное шевеление белых волос, стайку кефали и тусклый серпик в ухе.
– Это человек! – крикнул он. – Серьга в ухе!
Второй старик подхватился с сетей, глянул за борт и плюхнулся на сиденье.
– Бросай снасть! – простонал он, ударяя веслами.
Старший, совершенно лысый, но еще крепкий старик, повернул к нему черное от загара лицо, все в светлых брызгах.
– Человек заплыл в сеть, – проговорил он, сдерживая дрожь в голосе и подергивая конец снасти. – Видишь? Вставай и помоги.
Творя заклинания и обмирая, братья подняли сеть, а с ней и мастера. С трудом перевалили большое тело через борт лодки, при этом порядком зачерпнули воды от подступившего вала. Передохнули, сели вдвоем за греби и заторопились к острову. Плоскодонку покачивало, тело мастера валяло со стороны на сторону. Он застонал. Со стоном его вырвало водой. Это и вернуло к жизни. Когда лодка приткнулась в затишье к берегу, Лог уже силился приподняться. Уверовав окончательно, что выловили они не какое-нибудь чудовище, а человека, по виду иноземного купца с потонувшего судна, старики повеселели. Дружно выволокли мастера на берег и, разъезжаясь ногами на смоченных дождем валунах, снесли его в свой рыбачий шалаш, напоили крутым кипятком.
Лог пришел в себя, Намолчавшиеся наедине с морем старики были словоохотливы, а слушатель внимательным и благодарным. Так он узнал, что братья промышляют рыбу на мелководье, солят ее, сушат, и этого хватает на продажу, чтобы на вырученные деньги пережить зимние месяцы. В холодное время не рыбачат, да и добыча бывает скудной. Завтра они отправляются к следующему островку. Надо успеть до осенних штормов обловить все прибрежные мели. Это их участки.
По рассказу стариков Лог предположил, что попал он все же туда, куда хотел, а именно – на Белый остров. Чтобы быть уверенным, спросил об этом.
– Белым зовется, – подтвердил старший рыбак. – Вот спадет темень, увидишь. В том конце острова скала есть светлая. Вот по ней и прозвали. С моря смотришь – голова утячья из воды торчит: клюв на зеркало положила, а над клювом набалдашник сияет. Мы-то на самом кончике клюва шалаш держим из-за рыбы. Тут она все крутится, на мели, а там приглубло.
– А скала, набалдашник-то, прямо вниз обрывается, и дна не видать, – вставил второй рыбак. – Да и не плаваем мы туда и не ходим. Ну его! – Он махнул рукой, виновато посмотрел на старшего, будто ненароком проговорился, открыл незнакомому одним им известную тайну.
– Что не ходите-то? – живо спросил Лог. Он уже подумал, не нашли ли старики мастерскую Сосандра. Где ей быть, как не в скалах.
– Не все там ладно, вот что! – старший раскрылил руки, хлопнул по коленкам. – Огонек по ночам блуждает, а тут, кроме нас, никого. Кто ходит? Что за огонек?
Старик посопел нависшим над губой носом, покрутил отблескивающим от костра коричневым черепом. Сцепив натруженные руки, все в путанице бугристых вен, строго уставился на жаркие уголья.
– Известно, кто, – помолчав, заговорил он. – Душа бродит, оболочку свою усопшую отыскивает. Нельзя ей так-то вот, без ничего, к праотцам являться.
– И все молчком, все тишко-о-ом! – пропел второй рыбак.
– А чего ей в темени-то шуметь? – продолжал старший. – Хоть она ничего из себя, туман вроде бы, а все одно – робеет ночью. Да как не робеть?.. Вот уж с солнышком испарится, улетит ввысь да чайкой перекинется, тогда небось выкричится.
Лог окончательно утвердился в мысли, что старики ненароком видели Сосандра. Рыбаки замолчали, но, казалось, и молча они продолжали свой разговор, который, по всему было видно, возник у них не сегодня, он давний, на сто ладов переговоренный в ненастные, безработные дни, а сейчас вели его исключительно для гостя.
– Вернетесь в Ольвию, найдите человека по имени Астидамант, – попросил Лог. – Он друг мне и знает, куда я направился. Надвратником служит. Передайте, на месте я, добрался.
Старики понимающе закивали.
– Знаем Астидаманта, – выщербленным ртом улыбнулся старший. – Веселый и справедливый страж… А как прикажет гость? Поведать ли другу о печальном?
– Поведайте, – Лог сконфуженно наморщил нос. – Мол, упал с корабля в море, а вы сетью выловили вместо рыбины и на продажу привезли. Пусть проверит – не протух ли товар.
– Ты тоже веселый. Это от страха минувшего, – заключил старик. – Другие, бывает, хохочут не переставая. Это худо. Значит, душа уже в чайку перекинулась и выход ищет, да найти не может. Умирают такие. Ты – ничего, жить будешь.
– Выходит, надо отец. – Мастер помрачнел. Вновь ему представилась ночь, волны, мачты корабля, уходящего в темень, и недосягаемый огонек маяка.
– Тебе бы крепко все это заспать, – сказал старик. – Молодому сон на все случаи лекарь.
– Я видел маяк, когда плыл к острову. Где он?
– А на срединном островке. Между Белым и тем, где храм Посейдона, – ответил рыбак. – От нас он в пятьсот стадий. Ты уплыл в сторону.
– В Ольвии я найду вас и отблагодарю, – тихо пообещал мастер.
– Ну что ж, люди мы бедные, – просто согласился рыбак. – Как угодно господину. Вот тут ложись, а мы огонек поддерживать будем. Сети переберем, починим, а там и спать некогда.
Он взбил постель – слой высушенной морской травы, сверху застлал рядном. Лог вытянулся на ней и сразу поплыл куда-то, закачался. И пока сон борол его, он все еще, будто сквозь стену, слышал стариковское бормотанье:
– А мы уж и спать было легли, а тут буря. Брат говорит: «Сети совьет, порвет, как жить станем?» …Эх-хэ-хэ! Новые-то дорогоньки. Ну, встали, пошли, поплыли. Тяну сеть, а тут диво, да прямо к лодке…
Проснулся Лог поздно. Никого в шалаше уже не было. Он лежал на своей подстилке, осматривал новое жилище. Сколочено было оно из разнообразных плах и брусьев. Все это обломки судов, выброшенные на берег. Сквозь редкий настил торчали плети усохших водорослей, полутемное нутро шалаша часто продернули солнечные нити. Щелей было много. В центре, обложенный каменьями, чуть чадил костерок. Дым от него вытягивался в оставленную над входом дыру. В углу навалены дрова, тут же, на холстине, большая связка сушеной рыбы, два плоских круга хлеба и амфора с водой. Одежда Лога висела в центре шалаша. У костерка, на воткнутых в землю палках, подсыхали наморщенные сапоги.
Мастер встал с постели, постоял, пережидая головокружение, потом вышел из шалаша под солнце. Тело ныло не столько от усталости, сколько от долгого и неподвижного лежания. Он растер затекшую руку, сощурясь поднял к солнцу лицо в четких отпечатках морской травы и громко, со вскриком чихнул. Сонливость прошла. Он вытер выступившие слезы, потянулся. Увидел под ногами увесистый камень, поднял его, прицелился в поблескивающий над водой валун. Камень с фурканьем пролетел мимо. Над местом падения сверкнул высокий всплеск. Растревоженные чайки поднялись тучей и, словно того дожидались, начали свое хлопотливое дело – взлетать и падать, выхватывая из воды зазевавшуюся рыбешку. Безмятежная гладь моря зарябила от их ныряний и частых белесых обронок. Прибрежные камни были как побеленные. На земле толстым слоем лежал помет, сыро пахло морем, гниющими водорослями, рыбой и птичьей клеткой. У самого уреза воды дрались из-за рыбешки два бурых краба. Костяной стук клешней по горбатым спинкам, разбежки и наскоки. Уже давно подхватила и унесла рыбешку проворная чайка, но крабы продолжали бой.
Улыбаясь всему вновь обретенному миру, Лог вернулся в шалаш, собрал в охапку одежду, вышел на воздух. Здесь облачился. Теперь дал знать о себе голод. Он вынес амфору, двух рыб и ломоть хлеба. Сел на землю подогнув ноги калачиком, отдирал зубами от рыбы длинные дольки высохшего мяса, жевал, чувствуя солоноватый привкус моря, откусывал от черствого ломтя и запивал водой. Ел с удовольствием, не спешил. Вторую рыбину сунул за пояс. В карман кафтана опустил хлеб и зашагал в конец острова, к белой скале, над которой снежный маятой клубились чаячьи стаи.
До скалы дошел быстро. Удивленно смотрел на отвесную громадину, испещренную, трещинами, выветренную причудливо и обточенную штормами… Глыбы лежали у подножия, торчали из воды белыми головками или маячили сквозь толщу воды.
Лог поднял с теневой стороны кусок розоватого камня, и почудилось: он теплит ладонь. Да, материала много, но где же Сосандр прячет мастерскую. Пока этот вопрос крутился в уме, цепкий взгляд по едва приметным признакам уже определил – здесь, рядом. Вот на глыбе свежие царапины, должно, ее ворочали ломиком, но унести оказалось не под силу. А с этого места камень исчез: на земле, в глубоком продаве, бледные побеги травы, так и засохшей, не вобрав в себя животворного солнца, не позеленев. Значит, Сосандр приезжал сюда совсем недавно, в конце лета.
Так, исследуя всякую заметину, Лог спустился к самой подошве скалы. Тут была удобная бухточка с кольцевым бережком из белого песка и мраморной гальки. В скале, под нависшим карнизом, зияла широкая щель. Лог присвистнул: «А прячет ли Сосандр свою мастерскую? – подумал он. – Всякому, кто захочет, открыто тайное. Просто надеется, что лишний глаз сюда не заглянет».
Он спрыгнул с выступа на белый бережок, прошел по нему к щели, заглянул внутрь. Сыростью, как ожидал, не потянуло, а глаза не уперлись в темноту. Лог вошел в щель и через несколько шагов оказался в большом сводчатом гроте. Сквозь пролом в стене сияло солнце, и все было видно отчетливо. Несколько заготовок, слегка обтесанных, стояло у стен, одна готовая статуя была помещена в центре грота так, чтобы на нее падал прямой свет из пролома.
Статуя поразила мастера законченностью форм. Он ходил вокруг нее взволнованный, приниженный высоким искусством другого. Перед ним стояла нагая девочка-подросток, еще не открывшая мир, еще едва познающая себя. Чуть опустив плечо и отставив острый локоток, девочка горсткой старалась подхватить вот только сейчас начавшую выбугриваться грудь. Руку другую подняла к изумленному лицу и пальчиком отогнула вниз пухлую губу.
Лог опустился перед статуей на камень. Так вот она, простота и правдивость, чему учил его Сосандр, к чему терпеливо подвигал. Не только строгих богов и надменно застывших героев высекали его нервные руки. Тоскующий художник, боясь быть непонятым и проклятым за свое незаказное искусство, прятался от людей и извлекал из камня живое и близкое, как эта девочка, увиденная им на улочках Ольвии.
Но чем больше смотрел он на статую, тем все сильнее, неотвязчивее росло в нем чувство протеста. Да, Сосандр сработал статую великолепно, но то, от чего предостерегал он Лога, уже грозило этой девочке. Но что?
И Лог понял: Сосандр, как обычно раскрасит глаза и тело статуи. Под краской скроется фактура теплого мрамора и пропадет искренность. Еще не видя краски, Лог ощущал ее присутствие, и это уже теперь вызвало чувство протеста.
«Ты, Лог, свободен в выборе натуры, а я вынужден работать на потребу храмов!» – вспомнил он горькие слова Сосандра и прикрыл глаза, чтобы представить его бледное лицо с выбоинками худобы на бритых щеках и пристально-грустный взгляд. Когда снова открыл их и посмотрел на статую – радость тихо подступила к нему и принесла успокоение за судьбу девочки. Зачем было прятаться Сосандру от людских глаз, чтобы и вдали от них строго следовать опутавшим руки канонам? Для кого, для чьей «потребы» сработал он это чудо, раскрепостив мастерство своё? Конечно же, для себя. Сюда он приезжает и бунтовать, и царствовать. Нет, кисть не тронет ее. Вечно стоять в пещере этой каменной диве.
Лог по-приятельски пожал ее отставленный локоток, и, показалось, в ладонь толкнулись токи живой крови. Он суеверно отдернул руку, пытливо заглянул в лицо статуи, потом, смутившись, отвернулся и пошел вдоль стен, оглядывая потаенную мастерскую Сосандра.
По тому, что открылось ему, Лог заключил, что художник приезжал сюда не часто, но живал подолгу. Сложенный добротный очаг и посуда, немалый запас сухарей и муки говорили об этом. В нише было устроено просторное ложе, аккуратно прикрытое бараньим одеялом, из-под которого выглядывал тугой угол малиновой подушки. Нашлись в мастерской инструменты. Лог им обрадовался, как утраченным и вновь обретенным друзьям. Нежно перекладывал из руки в руку стамески и зубила, ногтем прошелся по острым горбикам рашпиля. Два молотка – тяжелый и легкий – лежали в чаше, выдолбленной капающей с потолка водой. Отполированные рукоятки торчали вверх, будто просились в руки. Лог зачерпнул из чаши ладонью, отпил. Вода была холодной и пресной, с чуть известковистым вкусом.