Страница:
Старый кинотеатр, новый кинотеатр; чтобы перетащить в очередной театр фильм — Тайлеру приходилось разрезать пленку на изначальные шесть или семь катушек. Маленькие катушки упаковываются в пару стальных шестиугольных чемоданов. Сверху каждого чемодана — ручка. Подыми один — вывихнешь плечо.
Они настолько тяжелые.
Тайлер был официантом на банкетах, обслуживал столики в отеле в центре города; и Тайлер был киномехаником в профсоюзе кинооператоров. Не знаю, сколько работал Тайлер всеми теми ночами, когда я безуспешно пытался уснуть.
В старых кинотеатрах, где фильм крутят с двух проекторов, оператор должен стоять рядом с ними и переключить проекторы секунда в секунду, чтобы зрители не заметили разрыва в том месте, когда одна катушка запускается, а другая заканчивается. В правом верхнем углу экрана можно заметить белые точки. Это сигнал. Смотрим фильм и в конце катушки примечаем две точки.
«Сигаретный ожог», как здесь это называют.
Первая белая точка — двухминутное предупреждение. Нужно включить второй проектор, чтобы он прогрелся до полной скорости.
Вторая белая точка — пятисекундное предупреждение. Восторг. Стоишь между двух проекторов, а в будке жарко и душно от ксеноновых ламп, при взгляде на которые слепнешь. Первая точка мелькает на экране. Звук фильма передается из большого динамика за экраном. Будка киномеханика звукоизолирована, ведь в будке стоит шум колесиков, протягивающих ленту через объектив со скоростью шесть футов в секунду, десять кадров на фут, за секунду прощелкивается шестьдесят кадров [2], — грохот как от гаубицы. Оба проектора крутятся, ты стоишь посередине и держишь руки на рычагах затвора каждого из них. На совсем старых проекторах есть еще сигнал в механизме подачи пленки.
Даже когда фильм пойдет на телеэкран, — точки предупреждения сохранятся. Даже в фильмах, которые крутят в самолете.
Когда большая часть ленты с фильмом наматывается на катушку-приемник, — эта катушка крутится медленнее, а катушка-источник — быстрее. В конце катушки подающая часть будет крутиться с такой скоростью, что зазвенит сигнал, предупреждая о приближающемся моменте перехода на новую катушку.
Темнота разогревается от ламп внутри проекторов, и звенит сигнал. Стоишь между проекторов, держась за рычаги обоих, и смотришь в угол экрана. Мелькает вторая точка. Считаешь до пяти. Закрываешь один затвор. В тот же миг открываешь второй.
Переход.
Фильм продолжается.
Никто в зале ничего не заметил.
На катушке-источнике есть сигнал, поэтому киномеханик может вздремнуть. Киномеханик вообще может делать много того, чего не должен бы. Не в каждом проекторе есть звонок. Иногда просыпаешься в домашней постели, в темной спальне, с ужасом подумав, что уснул в будке и пропустил момент перехода. Зрители проклянут тебя. Все эти зрители, — их киносон разрушен; и менеджер звонит в профсоюз.
Ты просыпаешься в Крисси Филд.
Прелесть таких поездок в том, что везде, куда бы я ни приехал, — миниатюризованный быт. Я иду в отель, — маленькое мыло, крошечный набор шампуней и кондиционеров, порции масла на один укус, крохотный тюбик зубной пасты и одноразовая зубная щетка. Устраиваешься на обычном сиденье самолета. Ты — великан. Беда в том, что твои плечи слишком широки. Твои ноги, как у Алисы в Стране Чудес, — тянутся на много миль, такие длинные, что касаются подметок сидящего впереди тебя. Приносят ужин: миниатюрный набор «Чикен Кордон Блю» — «сделай сам», вроде конструктора-головоломки, чтобы развлечь тебя во время полета.
Пилот включил сигнал «Пристегнуть ремни» и «Мы просим вас воздержаться от перемещения по салону».
Ты просыпаешься в Мегс Филд.
Иногда Тайлер, дрожа от ужаса, вскакивает по ночам, — ему кажется, что он пропустил замену катушки, или лента порвалась, или фильм соскользнул в проекторе набок, и теперь шестеренки тянут край ленты с линией отверстий через проход для звуковой дорожки.
Фильм слетел с катушки, лампа светит через дырочки сбоку ленты, и вместо речи слышишь только оглушительный звук вертолетных лопастей: «хоп-хоп-хоп», и с каждым «хоп» очередная вспышка света мелькает сквозь отверстие.
Чего еще не должен делать киномеханик: Тайлер изготавливал слайды из лучших одиночных кадров фильма. К примеру, тот первый на памяти всех полноформатный фильм, в котором была сцена с обнаженной актрисой Энгл Дикинсон.
Пока копия этого фильма перекочевала из кинозалов Западного побережья в кинозалы Восточного побережья — сцена обнаженки исчезла. Один киномеханик взял кадр. Другой киномеханик взял кадр. Всем хотелось изготовить слайд с голой Энгл Дикинсон. Порно просочилось в кинотеатры, и многие из этих операторов, — особенно некоторые, — собрали целые коллекции, ставшие легендарными.
Ты просыпаешься в Боинг Филд.
Ты просыпаешься в Эл-Эй-Экс.
Сегодня вечером мы летим почти порожняком, так что можно спокойно поднять подлокотники, опустить спинку и вытянуться. Вытягиваешься, как зигзаг: согнут в коленях, в талии, в локтях, — распрямляешься на три или четыре сиденья. Перевожу стрелки на пару часов вперед или три назад: Тихоокеанский, Горный, Центральный, Западный пояса; час потерял, час выиграл.
Это твоя жизнь, и с каждой минутой она близится к концу.
Ты просыпаешься в Кливленд Хопкинс.
Ты просыпаешься в Ситеке — снова.
Ты киномеханик; злой и уставший, — особенно от скуки, — киномеханик, и ты начинаешь с того, что берешь один кадр из порнографической коллекции другого киномеханика, кучу которой ты нашел в будке, — и ты вклеиваешь такой кадр с крепким членом или зевающим влажным влагалищем точнехонько в сосвем-совсем другой фильм.
Это один из всяких фильмов про похождения домашних животных, где кота и собаку семья забывает при переезде, и они должны найти дорогу домой. И вот, когда в третьей части Храбрый Пес и Жирный Кот, говорящие друг с другом голосами кинозвезд, едят отбросы из мусорного бака, на экране мелькает эрекция.
Это работа Тайлера.
Один кадр фильма задерживается на экране лишь на одну шестидесятую секунды. Вот поделите секунду на шестьдесят равных частей. Столько длится эрекция на экране. Член башней возвышается над жующим попкорн залом, скользкий, красный и жуткий, — и никто не замечает его.
Ты просыпаешься в Логане — снова.
Путешествовать так — ужасно. Мне приходится посещать собрания, которые не хочет посещать мой босс. Я делаю записи. Потом возвращаюсь.
Куда бы я ни приехал, моя работа заключается в применении одной простой формулы. Я храню тайны.
Это элементарная арифметика.
Это задача из учебника.
Если автомобиль новой модели, изготовленный моей компанией, выехал из Чикаго на запад со скоростью 60 миль в час, — и заклинивает задний мост, машина разбивается и сгорает со всеми, кто попался в ловушку ее салона, — стоит ли моей компании возвращать модель на доработку?
Берем общее количество выпущенных машин данной модели (A), умножаем на вероятное количество машин с неисправностью (B), потом умножаем результат на среднюю стоимость решения вопроса без суда (C). A умножить на B умножить на C. Равняется X. Столько стоит не возвратить модель на доработку.
Если X больше стоимости возврата — мы возвращаем машины, и никто больше не пострадает.
Если X — меньше стоимости возврата — возврата не будет.
Куда бы я ни поехал, меня везде ждет выгоревший, искореженный корпус автомобиля. Я знаю, в каких чуланах скелеты. Это вроде моей служебной тайны.
Время в гостинице, еда из ресторана. Куда бы я ни поехал, мои соседи по сиденьям — друзья на один полет, на срок перелета от Логана до Виллоу Ран.
«Я просто координатор в отделе возвратов», — говорю я очередному одноразовому другу на сиденье рядом, — «Но я тружусь над карьерой как посудомойка».
Ты просыпаешься в О'Хейр, снова.
Потом Тайлер начал вклеивать члены во все подряд. Обычно крупным планом, — или влагалище размером как Гранд-каньон, с его эхом, — четырехэтажное, пульсирующее от давления крови, — это в то время, как зрители смотрели на танец Золушки с прекрасным принцем. Никаких жалоб не было. Люди так же ели и пили, но этим вечером что-то было по-другому. Люди вдруг ощущали себя больными или начинали плакать без причины. Только птичка-колибри смогла бы засечь работу Тайлера.
Ты просыпаешься в Джей-Эф-Кей.
У меня кожа идет мурашками в тот момент посадки, когда одно колесо толчком касается полосы, а самолет кренится набок и застывает в раздумии — выровняться или продолжать крен. В такие моменты ничто не имеет значения. Посмотри на звезды, — и тебя не станет. Ничто не имеет значения. Ни твой багаж. Ни дурной запах изо рта. За иллюминатором темно, и сзади ревут турбины. С этим ревом салон зависает под неправильным углом, — и никогда больше тебе не придется заполнять карточки счетов. Списки закупок общей стоимостью около двадцати пяти долларов. Никогда больше ты не сменишь прическу.
Толчок, и второе колесо касается гудрона. Вновь трещит стакатто сотен застежек на ремнях, и одноразовый друг, рядом с которым ты едва не погиб, говорит:
— Я надеюсь, ваша встреча пройдет успешно.
Ага, я тоже надеюсь.
Столько продолжается твой миг. И снова жизнь идет своим чередом.
И как-то раз, чисто случайно, мы с Тайлером повстречались.
Было время отпуска.
Ты просыпаешься в Эл-Эй-Экс.
Снова.
Я познакомился с Тайлером так. Пошел на нудистский пляж. Был самый конец лета, и я уснул. Тайлер был гол и покрыт потом, усыпан песком, его влажные спутанные волосы падали на лицо.
Тайлер был здесь задолго до моего прихода.
Тайлер вылавливал бревна, принесенные в залив водой, и вытаскивал их на пляж. Он уже воткнул несколько штук полукругом в мокрый песок на расстоянии нескольких дюймов друг от друга до высоты своих глаз. Пока стояло четыре бревна, а когда я проснулся, — увидел Тайлера с пятым, которое он вытащил. Тайлер вырыл яму в песке у одного конца бревна, потом приподнял другой конец, чтобы бревно скользнуло в яму и стало в ней под небольшим углом Ты просыпаешься на пляже.
Кроме нас с Тайлером здесь никого нет.
Палкой Тайлер очертил линию на песке в нескольких футах неподалеку. Потом вернулся и подровнял бревно, утоптав песок у его основания.
Никто не смотрел на него, кроме меня.
Тайлер крикнул мне: «Который час, не знаешь?» Я всегда ношу часы.
— Который час, не знаешь?
Я спросил: «Где?»
— Прямо здесь, — ответил Тайлер. — Прямо сейчас.
Было 4:06 пополудни.
Через некоторое время Тайлер уселся, скрестив ноги, в тени торчащих бревен. Спустя несколько минут поднялся, пошел купаться, когда вышел — натянул футболку и спортивные брюки, собрался уходить. Но я должен был узнать.
Мне было интересно, что это делал Тайлер, пока я спал.
Если можно проснуться в другом месте — нельзя ли проснуться другим человеком?
Я спросил Тайлера, — не художник ли он.
Тайлер пожал плечами и показал мне, что торчащие бревна утолщаются к основанию. Тайлер показал мне линию, начерченную им на песке, и продемонстрировал, как при ее помощи он подровнял тень, отбрасываемую каждым из бревен.
Иногда просыпаешься, и приходится узнавать, где ты.
Творением Тайлера была тень гигантской руки. Правда, пальцы ее теперь уже были длинны, как у графа вампиров Носферату, а большой палец стал слишком коротким, — но он сказал, что ровно в полпятого рука была совершенством. Тайлер сидел на совершенной ладони, которую создал сам.
Ты просыпаешься, и ты нигде.
«Одной минуты достаточно», — сказал Тайлер, — «Ради нее приходится хорошо потрудиться, но минута совершенства того стоит. Один миг — это самое большее, что можно получить от совершенства».
Ты просыпаешься, и с тебя хватит.
Его звали Тайлер Дерден, и он работал киномехаником в профсоюзе, и был официантом отеля в центре, и оставил мне номер телефона.
Так мы и встретились.
Глава 4.
Глава 5.
Они настолько тяжелые.
Тайлер был официантом на банкетах, обслуживал столики в отеле в центре города; и Тайлер был киномехаником в профсоюзе кинооператоров. Не знаю, сколько работал Тайлер всеми теми ночами, когда я безуспешно пытался уснуть.
В старых кинотеатрах, где фильм крутят с двух проекторов, оператор должен стоять рядом с ними и переключить проекторы секунда в секунду, чтобы зрители не заметили разрыва в том месте, когда одна катушка запускается, а другая заканчивается. В правом верхнем углу экрана можно заметить белые точки. Это сигнал. Смотрим фильм и в конце катушки примечаем две точки.
«Сигаретный ожог», как здесь это называют.
Первая белая точка — двухминутное предупреждение. Нужно включить второй проектор, чтобы он прогрелся до полной скорости.
Вторая белая точка — пятисекундное предупреждение. Восторг. Стоишь между двух проекторов, а в будке жарко и душно от ксеноновых ламп, при взгляде на которые слепнешь. Первая точка мелькает на экране. Звук фильма передается из большого динамика за экраном. Будка киномеханика звукоизолирована, ведь в будке стоит шум колесиков, протягивающих ленту через объектив со скоростью шесть футов в секунду, десять кадров на фут, за секунду прощелкивается шестьдесят кадров [2], — грохот как от гаубицы. Оба проектора крутятся, ты стоишь посередине и держишь руки на рычагах затвора каждого из них. На совсем старых проекторах есть еще сигнал в механизме подачи пленки.
Даже когда фильм пойдет на телеэкран, — точки предупреждения сохранятся. Даже в фильмах, которые крутят в самолете.
Когда большая часть ленты с фильмом наматывается на катушку-приемник, — эта катушка крутится медленнее, а катушка-источник — быстрее. В конце катушки подающая часть будет крутиться с такой скоростью, что зазвенит сигнал, предупреждая о приближающемся моменте перехода на новую катушку.
Темнота разогревается от ламп внутри проекторов, и звенит сигнал. Стоишь между проекторов, держась за рычаги обоих, и смотришь в угол экрана. Мелькает вторая точка. Считаешь до пяти. Закрываешь один затвор. В тот же миг открываешь второй.
Переход.
Фильм продолжается.
Никто в зале ничего не заметил.
На катушке-источнике есть сигнал, поэтому киномеханик может вздремнуть. Киномеханик вообще может делать много того, чего не должен бы. Не в каждом проекторе есть звонок. Иногда просыпаешься в домашней постели, в темной спальне, с ужасом подумав, что уснул в будке и пропустил момент перехода. Зрители проклянут тебя. Все эти зрители, — их киносон разрушен; и менеджер звонит в профсоюз.
Ты просыпаешься в Крисси Филд.
Прелесть таких поездок в том, что везде, куда бы я ни приехал, — миниатюризованный быт. Я иду в отель, — маленькое мыло, крошечный набор шампуней и кондиционеров, порции масла на один укус, крохотный тюбик зубной пасты и одноразовая зубная щетка. Устраиваешься на обычном сиденье самолета. Ты — великан. Беда в том, что твои плечи слишком широки. Твои ноги, как у Алисы в Стране Чудес, — тянутся на много миль, такие длинные, что касаются подметок сидящего впереди тебя. Приносят ужин: миниатюрный набор «Чикен Кордон Блю» — «сделай сам», вроде конструктора-головоломки, чтобы развлечь тебя во время полета.
Пилот включил сигнал «Пристегнуть ремни» и «Мы просим вас воздержаться от перемещения по салону».
Ты просыпаешься в Мегс Филд.
Иногда Тайлер, дрожа от ужаса, вскакивает по ночам, — ему кажется, что он пропустил замену катушки, или лента порвалась, или фильм соскользнул в проекторе набок, и теперь шестеренки тянут край ленты с линией отверстий через проход для звуковой дорожки.
Фильм слетел с катушки, лампа светит через дырочки сбоку ленты, и вместо речи слышишь только оглушительный звук вертолетных лопастей: «хоп-хоп-хоп», и с каждым «хоп» очередная вспышка света мелькает сквозь отверстие.
Чего еще не должен делать киномеханик: Тайлер изготавливал слайды из лучших одиночных кадров фильма. К примеру, тот первый на памяти всех полноформатный фильм, в котором была сцена с обнаженной актрисой Энгл Дикинсон.
Пока копия этого фильма перекочевала из кинозалов Западного побережья в кинозалы Восточного побережья — сцена обнаженки исчезла. Один киномеханик взял кадр. Другой киномеханик взял кадр. Всем хотелось изготовить слайд с голой Энгл Дикинсон. Порно просочилось в кинотеатры, и многие из этих операторов, — особенно некоторые, — собрали целые коллекции, ставшие легендарными.
Ты просыпаешься в Боинг Филд.
Ты просыпаешься в Эл-Эй-Экс.
Сегодня вечером мы летим почти порожняком, так что можно спокойно поднять подлокотники, опустить спинку и вытянуться. Вытягиваешься, как зигзаг: согнут в коленях, в талии, в локтях, — распрямляешься на три или четыре сиденья. Перевожу стрелки на пару часов вперед или три назад: Тихоокеанский, Горный, Центральный, Западный пояса; час потерял, час выиграл.
Это твоя жизнь, и с каждой минутой она близится к концу.
Ты просыпаешься в Кливленд Хопкинс.
Ты просыпаешься в Ситеке — снова.
Ты киномеханик; злой и уставший, — особенно от скуки, — киномеханик, и ты начинаешь с того, что берешь один кадр из порнографической коллекции другого киномеханика, кучу которой ты нашел в будке, — и ты вклеиваешь такой кадр с крепким членом или зевающим влажным влагалищем точнехонько в сосвем-совсем другой фильм.
Это один из всяких фильмов про похождения домашних животных, где кота и собаку семья забывает при переезде, и они должны найти дорогу домой. И вот, когда в третьей части Храбрый Пес и Жирный Кот, говорящие друг с другом голосами кинозвезд, едят отбросы из мусорного бака, на экране мелькает эрекция.
Это работа Тайлера.
Один кадр фильма задерживается на экране лишь на одну шестидесятую секунды. Вот поделите секунду на шестьдесят равных частей. Столько длится эрекция на экране. Член башней возвышается над жующим попкорн залом, скользкий, красный и жуткий, — и никто не замечает его.
Ты просыпаешься в Логане — снова.
Путешествовать так — ужасно. Мне приходится посещать собрания, которые не хочет посещать мой босс. Я делаю записи. Потом возвращаюсь.
Куда бы я ни приехал, моя работа заключается в применении одной простой формулы. Я храню тайны.
Это элементарная арифметика.
Это задача из учебника.
Если автомобиль новой модели, изготовленный моей компанией, выехал из Чикаго на запад со скоростью 60 миль в час, — и заклинивает задний мост, машина разбивается и сгорает со всеми, кто попался в ловушку ее салона, — стоит ли моей компании возвращать модель на доработку?
Берем общее количество выпущенных машин данной модели (A), умножаем на вероятное количество машин с неисправностью (B), потом умножаем результат на среднюю стоимость решения вопроса без суда (C). A умножить на B умножить на C. Равняется X. Столько стоит не возвратить модель на доработку.
Если X больше стоимости возврата — мы возвращаем машины, и никто больше не пострадает.
Если X — меньше стоимости возврата — возврата не будет.
Куда бы я ни поехал, меня везде ждет выгоревший, искореженный корпус автомобиля. Я знаю, в каких чуланах скелеты. Это вроде моей служебной тайны.
Время в гостинице, еда из ресторана. Куда бы я ни поехал, мои соседи по сиденьям — друзья на один полет, на срок перелета от Логана до Виллоу Ран.
«Я просто координатор в отделе возвратов», — говорю я очередному одноразовому другу на сиденье рядом, — «Но я тружусь над карьерой как посудомойка».
Ты просыпаешься в О'Хейр, снова.
Потом Тайлер начал вклеивать члены во все подряд. Обычно крупным планом, — или влагалище размером как Гранд-каньон, с его эхом, — четырехэтажное, пульсирующее от давления крови, — это в то время, как зрители смотрели на танец Золушки с прекрасным принцем. Никаких жалоб не было. Люди так же ели и пили, но этим вечером что-то было по-другому. Люди вдруг ощущали себя больными или начинали плакать без причины. Только птичка-колибри смогла бы засечь работу Тайлера.
Ты просыпаешься в Джей-Эф-Кей.
У меня кожа идет мурашками в тот момент посадки, когда одно колесо толчком касается полосы, а самолет кренится набок и застывает в раздумии — выровняться или продолжать крен. В такие моменты ничто не имеет значения. Посмотри на звезды, — и тебя не станет. Ничто не имеет значения. Ни твой багаж. Ни дурной запах изо рта. За иллюминатором темно, и сзади ревут турбины. С этим ревом салон зависает под неправильным углом, — и никогда больше тебе не придется заполнять карточки счетов. Списки закупок общей стоимостью около двадцати пяти долларов. Никогда больше ты не сменишь прическу.
Толчок, и второе колесо касается гудрона. Вновь трещит стакатто сотен застежек на ремнях, и одноразовый друг, рядом с которым ты едва не погиб, говорит:
— Я надеюсь, ваша встреча пройдет успешно.
Ага, я тоже надеюсь.
Столько продолжается твой миг. И снова жизнь идет своим чередом.
И как-то раз, чисто случайно, мы с Тайлером повстречались.
Было время отпуска.
Ты просыпаешься в Эл-Эй-Экс.
Снова.
Я познакомился с Тайлером так. Пошел на нудистский пляж. Был самый конец лета, и я уснул. Тайлер был гол и покрыт потом, усыпан песком, его влажные спутанные волосы падали на лицо.
Тайлер был здесь задолго до моего прихода.
Тайлер вылавливал бревна, принесенные в залив водой, и вытаскивал их на пляж. Он уже воткнул несколько штук полукругом в мокрый песок на расстоянии нескольких дюймов друг от друга до высоты своих глаз. Пока стояло четыре бревна, а когда я проснулся, — увидел Тайлера с пятым, которое он вытащил. Тайлер вырыл яму в песке у одного конца бревна, потом приподнял другой конец, чтобы бревно скользнуло в яму и стало в ней под небольшим углом Ты просыпаешься на пляже.
Кроме нас с Тайлером здесь никого нет.
Палкой Тайлер очертил линию на песке в нескольких футах неподалеку. Потом вернулся и подровнял бревно, утоптав песок у его основания.
Никто не смотрел на него, кроме меня.
Тайлер крикнул мне: «Который час, не знаешь?» Я всегда ношу часы.
— Который час, не знаешь?
Я спросил: «Где?»
— Прямо здесь, — ответил Тайлер. — Прямо сейчас.
Было 4:06 пополудни.
Через некоторое время Тайлер уселся, скрестив ноги, в тени торчащих бревен. Спустя несколько минут поднялся, пошел купаться, когда вышел — натянул футболку и спортивные брюки, собрался уходить. Но я должен был узнать.
Мне было интересно, что это делал Тайлер, пока я спал.
Если можно проснуться в другом месте — нельзя ли проснуться другим человеком?
Я спросил Тайлера, — не художник ли он.
Тайлер пожал плечами и показал мне, что торчащие бревна утолщаются к основанию. Тайлер показал мне линию, начерченную им на песке, и продемонстрировал, как при ее помощи он подровнял тень, отбрасываемую каждым из бревен.
Иногда просыпаешься, и приходится узнавать, где ты.
Творением Тайлера была тень гигантской руки. Правда, пальцы ее теперь уже были длинны, как у графа вампиров Носферату, а большой палец стал слишком коротким, — но он сказал, что ровно в полпятого рука была совершенством. Тайлер сидел на совершенной ладони, которую создал сам.
Ты просыпаешься, и ты нигде.
«Одной минуты достаточно», — сказал Тайлер, — «Ради нее приходится хорошо потрудиться, но минута совершенства того стоит. Один миг — это самое большее, что можно получить от совершенства».
Ты просыпаешься, и с тебя хватит.
Его звали Тайлер Дерден, и он работал киномехаником в профсоюзе, и был официантом отеля в центре, и оставил мне номер телефона.
Так мы и встретились.
Глава 4.
Сегодня вечером — снова привычные мозговые паразиты. В «Высшем и предначертанном» всегда полно народу. Это Питер. Это Элду. Это Марси.
«Привет».
Знакомства; поприветствуем, это Марла Сингер, сегодня она с нами впервые.
«Привет, Марла».
В «Высшем и предначертанном» начинаем с разминочной речевки. Группа не называется «Паразитические мозговые паразиты». Ни от кого здесь не услышишь слова «паразит». Каждый всегда идет на поправку. «О, эти новые медикаменты!». У каждого поворотный момент в лечении. И все равно — все вокруг окосевшие от пятидневной головной боли. Невольными слезами рыдает женщина. У каждого на груди карточка с именем, и люди, которых встречаешь каждый вторник, подходят к тебе, с готовностью жмут руку, и переводят взгляд на эту карточку.
Надо же, какая встреча.
Никто не скажет «паразит». Все говорят — «агент».
Никто не скажет «лечение». Все говорят — «уход».
В разминочной речевке кто-нибудь скажет, что агент поразил его спинной мозг, и как после приступа у него отказала левая рука. Агент, — расскажет кто-то, — иссушил кору его головного мозга, и теперь мозг болтается у него в черепе, вызывая припадки.
В последний раз, когда я был здесь, женщина по имени Клоуи поделилась с нами своей единственной хорошей новостью. Клоуи встала на ноги, оттолкнувшись от деревянных поручней кресла, и сказала, что больше уже не боится смерти.
Сегодня вечером, после знакомства и разминочной речевки, ко мне подошла незнакомая девушка с карточкой «Гленда» на груди, и сказала, что она сестра Клоуи, и что в два часа ночи в прошлый вторник Клоуи наконец умерла.
О, это должно быть так сладко. Два года Клоуи проплакала в моих руках во время объятий, а теперь она мертва, — мертва и в земле, мертва и в урне, мавзолее, колумбарии. О, это хороший пример того, как сегодня ты мыслишь и гоняешь туда-сюда по стране, а назавтра ты — холодное удобрение, закуска для червей. Это восхитительное чудо смерти, и оно было бы так приятно, если бы в мире не было этой вот.
Марлы.
О, а Марла снова смотрит на меня, резко выделяясь на фоне мозговых паразитов.
Лгунья.
Симулянтка.
Марла фальшивка. И ты фальшивка. Все вокруг такие: и когда они бьются в конвульсиях от боли, и когда падают с лающим кашлем, и когда джинсы их промокают до синевы в промежности, — все это лишь большой розыгрыш.
Сегодня вечером направленная медитация вдруг ни к чему меня не приводит. За каждой из семи дверей дворца, — зеленой, оранжевой, — Марла. Синяя дверь, — и там Марла. Лгунья. Во время направленного созерцания в пещере с животным, которое мне покровительствует, мое животное — Марла. Марла, курящая сигарету, закатывающая глаза. Лгунья. Темные волосы и французский припухший рот. Симулянтка. Смуглокожие мягкие итальянские губы. Тебе не спастись.
Клоуи была подлинной.
Клоуи была похожа на скелет Джоан Митчелл, который вынужден мило улыбаться гостям на вечеринке. Представьте себе, как этот скелет по имени Клоуи, размером с букашку, бежит сломя голову через тоннели и склепы своих внутренностей, той ночью, в два часа. Ее пульс визжит сиреной, предвещая: «Приготовиться к смерти — десять, девять, восемь секунд. Смерть состоится через семь, шесть…» Посреди ночи Клоуи несется по лабиринту собственных опадающих вен и рвущихся сосудов, источающих горячую лимфу. Нервы проводкой пронизывают ткань. Гнойники набухают в ткани вокруг Клоуи, как горячие белые жемчужины.
Визгливый сигнал оповещения: приготовиться к эвакуации из кишечника, осталось десять, девять, восемь, семь…
Приготовиться к отлету души, осталось десять, девять, восемь…
Клоуи шлепает по лужам почечной жидкости, выброшенной из отказавших почек.
Смерть состоится через пять…
Пять, четыре…
Четыре…
Где-то рядом аэрозоль паразитической жизни красит ее сердце.
Четыре, три…
Три, две…
Клоуи карабкается, цепляясь руками за стынущий покров собственной глотки.
Смерть должна состояться через три, две…
Сияние луны за щелью открытого рта.
Так, приготовиться к последнему вздоху.
Эвакуация…
Немедленно!
Душа чиста от тела.
Немедленно!
Смерть состоялась.
Немедленно!
О, это должно быть так сладко, — мои руки по-прежнему помнят горячие всхлипы Клоуи, а она сама лежит где-то и мертва.
Но нет же, на меня пялится Марла.
В направленной медитации я протягиваю руки, чтобы получить свое внутреннее дитя, а дитя это — Марла, курящая сигарету. Никакого белого шара исцеляющего света. Лгунья. Никаких чакр. Представьте чакры, как они раскрываются, подобно цветкам, и в центре каждого цветка — медленный взрыв сладкого сияния.
Лгунья.
Мои чакры остаются закрытыми.
Когда медитация окончена, все потягиваются, встряхивают головами и помогают друг другу подняться, готовясь. Терапевтический физический контакт. Перед объятьями я делаю три шага, чтобы стать напротив Марлы. Она разглядывает мое лицо, а я высматриваю за ее спиной человека, который даст сигнал.
«Давайте каждый из нас», — доносится сигнал, — «Обнимет ближнего».
Мои руки резко смыкаются вокруг Марлы.
«Выберите кого-нибудь особенного для вас на сегодняшний вечер».
Руки Марлы с сигаретой пришпилены к ее талии.
«Расскажите этому человеку о своих ощущениях».
У Марлы нет рака яичек. У Марлы нет туберкулеза. Она не умирает. Ну ладно, по всякой заумной высокодуховной философии мы все умираем, но Марла не умирает так, как умирала Клоуи.
Доносится реплика: «Поделитесь собой».
Так что, Марла, как тебе плоды твоих рук?
«Поделитесь собой полностью».
Так что, Марла, убирайся! Убирайся! Убирайся!
«Давайте, поплачьте, если вам нужно».
Марла пялится на меня. У нее карие глаза. Припухшие мочки ушей вокруг дырочек, сережек нет. На потрескавшихся губах шелушится кожа.
«Давайте, поплачьте».
— Ты тоже не умираешь, — говорит Марла.
Вокруг нас стоят всхлипывающие пары облокотившихся друг на друга.
— Разоблачить меня — валяй, — говорит Марла. — А я разоблачу тебя.
«Тогда мы можем поделить группы», — говорю я. Пусть Марле достанутся костная болезнь, мозговые паразиты и туберкулез. Я возьму рак яичек, кровяных паразитов и органические поражения мозга. Марла говорит:
— А как насчет прогрессирующего рака желудка?
Девочка неплохо осведомлена.
Мы можем поделить рак желудка. Она получит первое и третье воскресенье каждого месяца.
— Нет, — говорит Марла. Нет, ты ей подай все это. Рак, паразитов. Глаза Марлы сужаются. Она не ожидала, что сможет получать такие восхитительные чувства. Она наконец-то ощутила себя живой. Ее лицо просияло. За всю свою жизнь Марла ни разу не видела мертвеца. У нее не было настоящего понятия о жизни, потому что не хватало контраста для сравнения. О, но теперь у нее под рукой были и умирание, и смерть, и утраты, и горе. Содрогания и плач, ужас и жалость. Теперь, когда она знает, к чему мы все придем, Марла полноценно ощущает бег каждого мига своей жизни.
Нет, она не уйдет ни из какой группы.
— Ни за что! Чтобы жизнь ощущалась как раньше? — говорит Марла. — Одно время я даже помогала на похоронах, чтобы хорошо себя чувствовать просто из-за того, что дышу. Ну и что с того, если я не могу найти работу или что-то там.
«Так возвращайся, ходи по похоронам», — говорю.
— Похороны — ничто по сравнению с этим, — отвечает Марла. — Похороны — абстрактная церемония. А здесь, — здесь по-настоящему познаешь смерть.
Пары вокруг нас вытирают слезы, шмыгают, хлопают по спинам и отпускают друг друга.
«Мы не можем ходить сюда вдвоем», — говорю ей.
— Так не ходи, — «Мне это нужно».
— Так ходи на похороны.
Все вокруг разделились и берутся за руки для сближающей молитвы. Я отпускаю Марлу.
— Давно ты сюда ходишь? — Сближающая молитва. «Два года». Мужчина из кольца молящихся берет меня за руку. Другой берет за руку Марлу. Когда начинаются такие молитвы, мое дыхание обычно срывается. О, благослови нас! О, благослови нас в нашем гневе и страхе!
— Два года? — шепчет Марла, наклонив голову. О, благослови нас и поддержи нас! «Все, кто помнил меня два года назад, давно умерли, или может, выздоровели, и не вернулись». Помоги нам и спаси нас!
— Ладно, — говорит Марла, — Ладно, ладно! Можешь оставить себе рак яичек, — Большой Боб, здоровенный гамбургер, рыдает надо мной. «Спасибо». Проведи нас к нашей судьбе! Ниспошли нам мир и покой!
— Не за что! — Так я встретил Марлу.
«Привет».
Знакомства; поприветствуем, это Марла Сингер, сегодня она с нами впервые.
«Привет, Марла».
В «Высшем и предначертанном» начинаем с разминочной речевки. Группа не называется «Паразитические мозговые паразиты». Ни от кого здесь не услышишь слова «паразит». Каждый всегда идет на поправку. «О, эти новые медикаменты!». У каждого поворотный момент в лечении. И все равно — все вокруг окосевшие от пятидневной головной боли. Невольными слезами рыдает женщина. У каждого на груди карточка с именем, и люди, которых встречаешь каждый вторник, подходят к тебе, с готовностью жмут руку, и переводят взгляд на эту карточку.
Надо же, какая встреча.
Никто не скажет «паразит». Все говорят — «агент».
Никто не скажет «лечение». Все говорят — «уход».
В разминочной речевке кто-нибудь скажет, что агент поразил его спинной мозг, и как после приступа у него отказала левая рука. Агент, — расскажет кто-то, — иссушил кору его головного мозга, и теперь мозг болтается у него в черепе, вызывая припадки.
В последний раз, когда я был здесь, женщина по имени Клоуи поделилась с нами своей единственной хорошей новостью. Клоуи встала на ноги, оттолкнувшись от деревянных поручней кресла, и сказала, что больше уже не боится смерти.
Сегодня вечером, после знакомства и разминочной речевки, ко мне подошла незнакомая девушка с карточкой «Гленда» на груди, и сказала, что она сестра Клоуи, и что в два часа ночи в прошлый вторник Клоуи наконец умерла.
О, это должно быть так сладко. Два года Клоуи проплакала в моих руках во время объятий, а теперь она мертва, — мертва и в земле, мертва и в урне, мавзолее, колумбарии. О, это хороший пример того, как сегодня ты мыслишь и гоняешь туда-сюда по стране, а назавтра ты — холодное удобрение, закуска для червей. Это восхитительное чудо смерти, и оно было бы так приятно, если бы в мире не было этой вот.
Марлы.
О, а Марла снова смотрит на меня, резко выделяясь на фоне мозговых паразитов.
Лгунья.
Симулянтка.
Марла фальшивка. И ты фальшивка. Все вокруг такие: и когда они бьются в конвульсиях от боли, и когда падают с лающим кашлем, и когда джинсы их промокают до синевы в промежности, — все это лишь большой розыгрыш.
Сегодня вечером направленная медитация вдруг ни к чему меня не приводит. За каждой из семи дверей дворца, — зеленой, оранжевой, — Марла. Синяя дверь, — и там Марла. Лгунья. Во время направленного созерцания в пещере с животным, которое мне покровительствует, мое животное — Марла. Марла, курящая сигарету, закатывающая глаза. Лгунья. Темные волосы и французский припухший рот. Симулянтка. Смуглокожие мягкие итальянские губы. Тебе не спастись.
Клоуи была подлинной.
Клоуи была похожа на скелет Джоан Митчелл, который вынужден мило улыбаться гостям на вечеринке. Представьте себе, как этот скелет по имени Клоуи, размером с букашку, бежит сломя голову через тоннели и склепы своих внутренностей, той ночью, в два часа. Ее пульс визжит сиреной, предвещая: «Приготовиться к смерти — десять, девять, восемь секунд. Смерть состоится через семь, шесть…» Посреди ночи Клоуи несется по лабиринту собственных опадающих вен и рвущихся сосудов, источающих горячую лимфу. Нервы проводкой пронизывают ткань. Гнойники набухают в ткани вокруг Клоуи, как горячие белые жемчужины.
Визгливый сигнал оповещения: приготовиться к эвакуации из кишечника, осталось десять, девять, восемь, семь…
Приготовиться к отлету души, осталось десять, девять, восемь…
Клоуи шлепает по лужам почечной жидкости, выброшенной из отказавших почек.
Смерть состоится через пять…
Пять, четыре…
Четыре…
Где-то рядом аэрозоль паразитической жизни красит ее сердце.
Четыре, три…
Три, две…
Клоуи карабкается, цепляясь руками за стынущий покров собственной глотки.
Смерть должна состояться через три, две…
Сияние луны за щелью открытого рта.
Так, приготовиться к последнему вздоху.
Эвакуация…
Немедленно!
Душа чиста от тела.
Немедленно!
Смерть состоялась.
Немедленно!
О, это должно быть так сладко, — мои руки по-прежнему помнят горячие всхлипы Клоуи, а она сама лежит где-то и мертва.
Но нет же, на меня пялится Марла.
В направленной медитации я протягиваю руки, чтобы получить свое внутреннее дитя, а дитя это — Марла, курящая сигарету. Никакого белого шара исцеляющего света. Лгунья. Никаких чакр. Представьте чакры, как они раскрываются, подобно цветкам, и в центре каждого цветка — медленный взрыв сладкого сияния.
Лгунья.
Мои чакры остаются закрытыми.
Когда медитация окончена, все потягиваются, встряхивают головами и помогают друг другу подняться, готовясь. Терапевтический физический контакт. Перед объятьями я делаю три шага, чтобы стать напротив Марлы. Она разглядывает мое лицо, а я высматриваю за ее спиной человека, который даст сигнал.
«Давайте каждый из нас», — доносится сигнал, — «Обнимет ближнего».
Мои руки резко смыкаются вокруг Марлы.
«Выберите кого-нибудь особенного для вас на сегодняшний вечер».
Руки Марлы с сигаретой пришпилены к ее талии.
«Расскажите этому человеку о своих ощущениях».
У Марлы нет рака яичек. У Марлы нет туберкулеза. Она не умирает. Ну ладно, по всякой заумной высокодуховной философии мы все умираем, но Марла не умирает так, как умирала Клоуи.
Доносится реплика: «Поделитесь собой».
Так что, Марла, как тебе плоды твоих рук?
«Поделитесь собой полностью».
Так что, Марла, убирайся! Убирайся! Убирайся!
«Давайте, поплачьте, если вам нужно».
Марла пялится на меня. У нее карие глаза. Припухшие мочки ушей вокруг дырочек, сережек нет. На потрескавшихся губах шелушится кожа.
«Давайте, поплачьте».
— Ты тоже не умираешь, — говорит Марла.
Вокруг нас стоят всхлипывающие пары облокотившихся друг на друга.
— Разоблачить меня — валяй, — говорит Марла. — А я разоблачу тебя.
«Тогда мы можем поделить группы», — говорю я. Пусть Марле достанутся костная болезнь, мозговые паразиты и туберкулез. Я возьму рак яичек, кровяных паразитов и органические поражения мозга. Марла говорит:
— А как насчет прогрессирующего рака желудка?
Девочка неплохо осведомлена.
Мы можем поделить рак желудка. Она получит первое и третье воскресенье каждого месяца.
— Нет, — говорит Марла. Нет, ты ей подай все это. Рак, паразитов. Глаза Марлы сужаются. Она не ожидала, что сможет получать такие восхитительные чувства. Она наконец-то ощутила себя живой. Ее лицо просияло. За всю свою жизнь Марла ни разу не видела мертвеца. У нее не было настоящего понятия о жизни, потому что не хватало контраста для сравнения. О, но теперь у нее под рукой были и умирание, и смерть, и утраты, и горе. Содрогания и плач, ужас и жалость. Теперь, когда она знает, к чему мы все придем, Марла полноценно ощущает бег каждого мига своей жизни.
Нет, она не уйдет ни из какой группы.
— Ни за что! Чтобы жизнь ощущалась как раньше? — говорит Марла. — Одно время я даже помогала на похоронах, чтобы хорошо себя чувствовать просто из-за того, что дышу. Ну и что с того, если я не могу найти работу или что-то там.
«Так возвращайся, ходи по похоронам», — говорю.
— Похороны — ничто по сравнению с этим, — отвечает Марла. — Похороны — абстрактная церемония. А здесь, — здесь по-настоящему познаешь смерть.
Пары вокруг нас вытирают слезы, шмыгают, хлопают по спинам и отпускают друг друга.
«Мы не можем ходить сюда вдвоем», — говорю ей.
— Так не ходи, — «Мне это нужно».
— Так ходи на похороны.
Все вокруг разделились и берутся за руки для сближающей молитвы. Я отпускаю Марлу.
— Давно ты сюда ходишь? — Сближающая молитва. «Два года». Мужчина из кольца молящихся берет меня за руку. Другой берет за руку Марлу. Когда начинаются такие молитвы, мое дыхание обычно срывается. О, благослови нас! О, благослови нас в нашем гневе и страхе!
— Два года? — шепчет Марла, наклонив голову. О, благослови нас и поддержи нас! «Все, кто помнил меня два года назад, давно умерли, или может, выздоровели, и не вернулись». Помоги нам и спаси нас!
— Ладно, — говорит Марла, — Ладно, ладно! Можешь оставить себе рак яичек, — Большой Боб, здоровенный гамбургер, рыдает надо мной. «Спасибо». Проведи нас к нашей судьбе! Ниспошли нам мир и покой!
— Не за что! — Так я встретил Марлу.
Глава 5.
Тот парень, дежурный из охраны, мне все объяснил.
Носильщики не обращают внимания на тикающий багаж. Этот парень-охранник называл их — «швырялы». Современные бомбы не тикают. Но если багаж вибрирует, носильщики, — швырялы, — вызывают полицию.
Из-за этих указаний сотрудникам аэропорта насчет вибрирующего багажа я и поселился у Тайлера.
Я возвращался из Даллеса, в этом чемодане у меня было все. Когда много путешествуешь — привыкаешь брать с собой одно и то же в каждую поездку. Шесть белых рубашек. Двое черных брюк. Самый что ни на есть прожиточный минимум.
Походный будильник.
Беспроводная электробритва.
Зубная щетка.
Шесть смен нижнего белья.
Шесть пар черных носков.
Оказывается, когда я отбывал из Даллеса, мой чемодан вибрировал, если верить парню из охраны, так что полиция сняла его с самолета. В чемодане было все. Набор контактных линз. Красный галстук в синюю полоску. Синий галстук в красную полоску. Форменные галстуки, не клубные какие-нибудь. Плюс однотонно-красный галстук.
Список этих вещей обычно висел у меня дома на двери ванной.
Я привык считать своим домом высотный пятнадцатиэтажный кондоминиум, — что-то вроде шкафа-картотеки, — для вдов и молодых профессионалов. Рекламная брошюра обещала наличие пола, потолка и стен толщиной в фут между мной и любым стерео или включенным на полную громкость телевизором по соседству. Фут бетона и кондиционированный воздух, окна открыть нельзя, поэтому, — несмотря на кленовый паркет или световые реостаты, — семнадцать сотен кубических футов воздуха будут пахнуть последней приготовленной закуской или последним походом в ванную.
Ага, и кухня внизу, и низковольтное освещение.
Как бы то ни было, наличие толстых бетонных стен важно, когда твоей соседке по этажу надоедает пользоваться слуховым аппаратом, и она врубает свое любимое телешоу на полную громкость. А когда тлеющие обломки того, что было твоим личным имуществом, выносит взрывной волной из больших окон пятнадцатого этажа, и твоя, — только твоя, — квартира остается обугленной выпотрошенной дырой в бетонной стене здания…
Что ж, как видно, бывает и такое.
Все вещи, даже набор посуды зеленого стекла ручной работы, с крошечными пузырьками, неровностями и маленькими песчинками, подтверждавшими то, что посуда действительно изготовлена каким-нибудь честным трудолюбивым туземцем, — и вот, эту посуду разносит взрывом. Или представьте, как портьеры, большие, во всю стену, рвутся из окон, распадаясь на тлеющие лохмотья в горячем потоке воздуха.
С высоты в пятнадцать этажей весь этот хлам падает, разлетаясь искрами, и осыпает припаркованные машины.
Пока я спал, направляясь на запад со скоростью 0,83 маха, или 455 миль в час, — действительно сверхзвуковая скорость, — фэбээровцы обыскали мой чемодан на предмет бомбы где-то на запасной полосе аэропорта Даллеса. «В девяти случаях из десяти», — сказал парень из охраны, — «Источником вибрации оказывается электробритва». Это была моя беспроводная электробритва. Иногда они находят вибратор.
Об этом мне рассказал парень из охраны аэропорта. Это было, когда я прибыл в аэропорт, без чемодана, перед тем, как я поехал домой на такси и обнаружил на асфальте горящие обрывки своих фланелевых простыней.
«Представьте себе», — сказал парень из охраны, — «По приезду сказать пассажирке, что из-за вибратора ее багаж задержали на Восточном побережье. А иногда владелец багажа даже мужик. Сотрудникам авиалинии дано распоряжение не указывать на принадлежность вибратора. Говорить неопределенно».
Просто «вибратор».
Но никогда — «ваш вибратор».
Ни за что не говорить — «ваш вибратор непроизвольно включился».
«Вибратор активировался и создал аварийную ситуацию, которая потребовала эвакуации вашего багажа».
Когда я проснулся перед деловой встречей в Стэплтоне, шел дождь.
Дождь шел, когда я проснулся на пути домой.
Нам сообщили, чтобы мы «пожалуйста, воспользовались этой возможностью осмотреть сиденья на предмет любых личных вещей, которые мы могли забыть». Потом в объявлении прозвучало мое имя. Не подойду ли я, пожалуйста, к представителю авиалинии, ожидающему возле ворот.
Я перевожу стрелки на три часа назад. Получается — все еще ночь.
У ворот и правда ждал представитель авиалинии, и с ним был парень из охраны, который сказал: «Ха, из-за вашей электробритвы ваш багаж остался на проверку в Даллесе». Парень из охраны назвал носильщиков «швырялами». Потом — «каталами». Чтобы показать мне, что произошло не худшее из того, что могло бы, он сказал — «ведь это, в конце концов, был не вибратор». Потом, как бы «между нами, мужчинами», или может потому, что был час ночи, или чтоб развеселить меня, парень рассказал, что на их профессиональном сленге помощника командира экипажа называют «космической официанткой». Или «воздушным матрацем». Парень сам, казалось, был одет в униформу пилота: белая рубашка с небольшими эполетами и синий галстук. Мой багаж будет проверен, сказал он, и прибудет на следующий день.
Носильщики не обращают внимания на тикающий багаж. Этот парень-охранник называл их — «швырялы». Современные бомбы не тикают. Но если багаж вибрирует, носильщики, — швырялы, — вызывают полицию.
Из-за этих указаний сотрудникам аэропорта насчет вибрирующего багажа я и поселился у Тайлера.
Я возвращался из Даллеса, в этом чемодане у меня было все. Когда много путешествуешь — привыкаешь брать с собой одно и то же в каждую поездку. Шесть белых рубашек. Двое черных брюк. Самый что ни на есть прожиточный минимум.
Походный будильник.
Беспроводная электробритва.
Зубная щетка.
Шесть смен нижнего белья.
Шесть пар черных носков.
Оказывается, когда я отбывал из Даллеса, мой чемодан вибрировал, если верить парню из охраны, так что полиция сняла его с самолета. В чемодане было все. Набор контактных линз. Красный галстук в синюю полоску. Синий галстук в красную полоску. Форменные галстуки, не клубные какие-нибудь. Плюс однотонно-красный галстук.
Список этих вещей обычно висел у меня дома на двери ванной.
Я привык считать своим домом высотный пятнадцатиэтажный кондоминиум, — что-то вроде шкафа-картотеки, — для вдов и молодых профессионалов. Рекламная брошюра обещала наличие пола, потолка и стен толщиной в фут между мной и любым стерео или включенным на полную громкость телевизором по соседству. Фут бетона и кондиционированный воздух, окна открыть нельзя, поэтому, — несмотря на кленовый паркет или световые реостаты, — семнадцать сотен кубических футов воздуха будут пахнуть последней приготовленной закуской или последним походом в ванную.
Ага, и кухня внизу, и низковольтное освещение.
Как бы то ни было, наличие толстых бетонных стен важно, когда твоей соседке по этажу надоедает пользоваться слуховым аппаратом, и она врубает свое любимое телешоу на полную громкость. А когда тлеющие обломки того, что было твоим личным имуществом, выносит взрывной волной из больших окон пятнадцатого этажа, и твоя, — только твоя, — квартира остается обугленной выпотрошенной дырой в бетонной стене здания…
Что ж, как видно, бывает и такое.
Все вещи, даже набор посуды зеленого стекла ручной работы, с крошечными пузырьками, неровностями и маленькими песчинками, подтверждавшими то, что посуда действительно изготовлена каким-нибудь честным трудолюбивым туземцем, — и вот, эту посуду разносит взрывом. Или представьте, как портьеры, большие, во всю стену, рвутся из окон, распадаясь на тлеющие лохмотья в горячем потоке воздуха.
С высоты в пятнадцать этажей весь этот хлам падает, разлетаясь искрами, и осыпает припаркованные машины.
Пока я спал, направляясь на запад со скоростью 0,83 маха, или 455 миль в час, — действительно сверхзвуковая скорость, — фэбээровцы обыскали мой чемодан на предмет бомбы где-то на запасной полосе аэропорта Даллеса. «В девяти случаях из десяти», — сказал парень из охраны, — «Источником вибрации оказывается электробритва». Это была моя беспроводная электробритва. Иногда они находят вибратор.
Об этом мне рассказал парень из охраны аэропорта. Это было, когда я прибыл в аэропорт, без чемодана, перед тем, как я поехал домой на такси и обнаружил на асфальте горящие обрывки своих фланелевых простыней.
«Представьте себе», — сказал парень из охраны, — «По приезду сказать пассажирке, что из-за вибратора ее багаж задержали на Восточном побережье. А иногда владелец багажа даже мужик. Сотрудникам авиалинии дано распоряжение не указывать на принадлежность вибратора. Говорить неопределенно».
Просто «вибратор».
Но никогда — «ваш вибратор».
Ни за что не говорить — «ваш вибратор непроизвольно включился».
«Вибратор активировался и создал аварийную ситуацию, которая потребовала эвакуации вашего багажа».
Когда я проснулся перед деловой встречей в Стэплтоне, шел дождь.
Дождь шел, когда я проснулся на пути домой.
Нам сообщили, чтобы мы «пожалуйста, воспользовались этой возможностью осмотреть сиденья на предмет любых личных вещей, которые мы могли забыть». Потом в объявлении прозвучало мое имя. Не подойду ли я, пожалуйста, к представителю авиалинии, ожидающему возле ворот.
Я перевожу стрелки на три часа назад. Получается — все еще ночь.
У ворот и правда ждал представитель авиалинии, и с ним был парень из охраны, который сказал: «Ха, из-за вашей электробритвы ваш багаж остался на проверку в Даллесе». Парень из охраны назвал носильщиков «швырялами». Потом — «каталами». Чтобы показать мне, что произошло не худшее из того, что могло бы, он сказал — «ведь это, в конце концов, был не вибратор». Потом, как бы «между нами, мужчинами», или может потому, что был час ночи, или чтоб развеселить меня, парень рассказал, что на их профессиональном сленге помощника командира экипажа называют «космической официанткой». Или «воздушным матрацем». Парень сам, казалось, был одет в униформу пилота: белая рубашка с небольшими эполетами и синий галстук. Мой багаж будет проверен, сказал он, и прибудет на следующий день.