Страница:
Чак Паланик
Бойцовский клуб
(перевод А. Егоренкова)
Кэрол Мидер, которая терпит все мои нехорошие манеры
Благодарности:
Мне хотелось бы поблагодарить следующих людей за их любовь и поддержку несмотря на разные, ну, вы понимаете, жуткие вещи, которые случаются.
Айна Джиберт
Джефф Плит
Майка Кифи
Майкл Верн Смит
Сьюзи Вителло
Том Спэнбауэр
Джеральд Говард
Эдвард Хибберт
Гордон Грауден
Деннис Стоуэлл
Линни Стоуэлл
Кен Фостер
Моника Дрейк
Фред Паланик
От переводчика
Отныне выкладываю ПОЛНЫЙ текст, без недостающих страниц и со всеми причиндалами. Даю примечания по моментам, которые могут вызвать недоумение :) Перевод посвящаю нашему Илье Кормильцеву, который писал хорошие стихи, и вообще побольше моего прожил, как говорила моя редактор :)))
Глава 1.
Тайлер находит мне работу официанта, потом он же сует мне в рот пистолет и говорит: «Первый шаг к бессмертию — это смерть». Хотя долгое время мы с Тайлером были лучшими друзьями. Меня всегда спрашивают — знаю ли я Тайлера Дердена.
Ствол пушки уперся мне в глотку, Тайлер говорит:
— На самом деле мы не умрем.
Языком я чувствую дырочки глушителя, которые мы насверлили в стволе пистолета. Шум от выстрела почти полностью возникает из-за расширения газов, плюс легкий звуковой хлопок от пули — из-за ее скорости. Чтобы сделать глушитель, нужно просто насверлить дырочек в стволе пушки, много дырочек. Тогда газ выйдет через них, и скорость пули упадет ниже сверхзвуковой.
Насверлишь дырочек неправильно — пистолет разорвет тебе руку.
— Это не смерть на самом деле, — говорит Тайлер. — Мы станем легендой. И мы не состаримся.
Я отпихиваю ствол языком за щеку и говорю, — «Тайлер, это как про вампиров».
Здания под нами не станет через десять минут. Берешь одну часть 98-процентного концентрата дымящей азотной кислоты и смешиваешь ее с тремя частями серной кислоты. Делать это надо на ледяной бане. Потом пипеткой добавляешь глицерин, капля по капле. Получаешь нитроглицерин.
Я знаю это, поскольку это известно Тайлеру.
Смешиваешь нитроглицерин с опилками — получаешь милую пластиковую взрывчатку. Многие мешают его с хлопком и добавляют горькой соли — в качестве сульфата. Тоже работает. Некоторые — используют смесь парафина и нитроглицерина. Как по мне — парафин вообще никогда не срабатывает.
И вот, Тайлер и я на верхушке Паркер-Моррис Билдинг, у меня во рту торчит пистолет; и мы слышим, как бьется стекло. Заглянем через бортик. Облачный день, даже на этой верхотуре. Это самое высокое в мире здание, и на такой высоте всегда холодный ветер. Здесь настолько тихо, что возникает чувство, будто ты — одна из тех обезьян-космонавтов. Делаешь маленькую работу, которой обучен.
Потяни за рычаг.
Нажми на кнопку.
Никакого понимания своих действий, — и потом умираешь.
Сто девяносто один этаж в высоту, заглядываешь через бортик крыши, — а улица внизу покрыта мохнатым ковром стоящих и смотрящих вверх людей. Стекло бьется в окне под нами. Окно взрывается осколками сбоку здания, потом появляется шкаф для бумаг, большой, как черный холодильник, — прямо под нами этот шкаф с картотекой на шесть ящиков вылетает из отвесной грани здания и падает, медленно вращаясь, и падает, уменьшаясь вдали, и падает, исчезая в сбившейся в кучу толпе.
Где-то, на каких-то из ста девяносто одного этажей внизу, буйствуют обезьяны-космонавты из Подрывного Комитета Проекта Разгром, уничтожая историю до кусочка.
Старая поговорка, про то, что мы всегда причиняем боль тем, кого любим, — так вот, знаете, у этой палки два конца.
Когда во рту торчит пистолет, и его ствол воткнут между зубами, речь сводится к мычанию.
У нас осталось десять минут.
Еще одно окно в здании взрывается, и разлетается стекло, сверкая в воздухе, как стая голубей, потом темный деревянный стол, подталкиваемый Подрывным Комитетом, выдвигается из здания дюйм за дюймом, вдруг наклоняется, соскальзывает, и, в конце концов, став на время сказочным летающим предметом, теряется в толпе.
Паркер-Моррис Билдинг не станет через девять минут. Когда берешь нужное количество гремучей смеси и наносишь на опоры фундамента чего угодно — можно свалить любое здание в мире. Нужно только тщательно, плотно обложить и затрамбовать это дело мешками с песком, чтобы сила взрыва ушла в опоры, а не рассеялась по подвальному гаражу вокруг них.
Такие технические тонкости не найти в каких-нибудь там учебниках истории.
Три способа изготовить напалм. Первый: можно смешать равные части бензина и замороженного концентрата апельсинового сока. Второй: можно смешать равные части бензина и диетической колы. Третий: можно растворять в бензине размолотый кошачий кал, пока смесь не загустеет.
Спросите меня, как изготовить нервно-паралитический газ. О, или эти, бешеные автобомбы.
Девять минут.
Паркер-Моррис Билдинг опадет, все сто девяносто и один этаж, медленно, — так дерево валится в лесу. Бревно. Можно свалить все, что угодно. Странно подумать, что место, где мы стоим, станет лишь отметкой в небе.
Тайлер и я у бортика крыши, пистолет у меня во рту, и я с интересом думаю, насколько он грязен.
Мы полностью забываем обо всей убийственно-суицидальной затее Тайлера, и смотрим, как еще один шкаф для бумаг выскальзывает сбоку здания, и его ящики в воздухе выкатываются наружу; стопки бумаги подхватываются воздушным потоком, и их уносит ветер.
Восемь минут.
Потом дым, — дым начинает валить из разбитых окон. Команда подрывников пустит в ход первичный заряд примерно через восемь минут. Первичный заряд взорвет основной, опоры фундамента рухнут, и серия фотографий Паркер-Моррис Билдинг попадет во все учебники истории.
Серия снимков из пяти фиксированных картинок. Вот — здание стоит. Вторая картинка — здание будет снято под углом в восемьдесят градусов. Потом угол в семьдесят градусов. Здание под углом в сорок пять градусов на следующей картинке, когда каркас начинает сдавать, и башня образует небольшую дугу по линии его сгиба. Последний снимок — башня, все сто девяносто один ее этаж, обрушится на национальный музей — вот истинная цель Тайлера.
— Сейчас это наш мир, и только наш, — говорит Тайлер. — А все эти древние — мертвы.
Знай я, как все повернется — сейчас я тоже с огромным удовольствием был бы мертв и на небесах.
Семь минут.
Высоко, на вершине Паркер-Моррис Билдинг, и пистолет Тайлера у меня во рту. Столы, шкафы-картотеки и компьютеры метеоритным дождем летят на окружившую нас толпу, дым клубится из разбитых окон, в трех кварталах ниже по улице команда подрывников смотрит на часы, — и в это время я подумал, что все это, — пистолет, анархия, взрыв, — как-то связано с девушкой по имени Марла Сингер.
Шесть минут.
У нас тут что-то типа треугольника. Мне нужен Тайлер. Тайлеру нужна Марла. Марле нужен я. Мне не нужна Марла, а Тайлер больше не нуждается в моем обществе. Тут речь не о любви, как о пристрастии. Тут речь о собственности, как о владении.
Без Марлы Тайлер остался бы ни с чем.
Пять минут.
Может, мы станем легендой, может, не станем. Хотя нет, я скажу, погодите.
Где и кем был бы Иисус, если бы никто не написал евангелия?
Четыре минуты.
Языком отпихиваю ствол пистолета за щеку и говорю: «Ты хочешь стать легендой, Тайлер, дружище, — так я сделаю тебя легендой. Я был неподалеку с самого начала».
Я помню все.
Три минуты.
Ствол пушки уперся мне в глотку, Тайлер говорит:
— На самом деле мы не умрем.
Языком я чувствую дырочки глушителя, которые мы насверлили в стволе пистолета. Шум от выстрела почти полностью возникает из-за расширения газов, плюс легкий звуковой хлопок от пули — из-за ее скорости. Чтобы сделать глушитель, нужно просто насверлить дырочек в стволе пушки, много дырочек. Тогда газ выйдет через них, и скорость пули упадет ниже сверхзвуковой.
Насверлишь дырочек неправильно — пистолет разорвет тебе руку.
— Это не смерть на самом деле, — говорит Тайлер. — Мы станем легендой. И мы не состаримся.
Я отпихиваю ствол языком за щеку и говорю, — «Тайлер, это как про вампиров».
Здания под нами не станет через десять минут. Берешь одну часть 98-процентного концентрата дымящей азотной кислоты и смешиваешь ее с тремя частями серной кислоты. Делать это надо на ледяной бане. Потом пипеткой добавляешь глицерин, капля по капле. Получаешь нитроглицерин.
Я знаю это, поскольку это известно Тайлеру.
Смешиваешь нитроглицерин с опилками — получаешь милую пластиковую взрывчатку. Многие мешают его с хлопком и добавляют горькой соли — в качестве сульфата. Тоже работает. Некоторые — используют смесь парафина и нитроглицерина. Как по мне — парафин вообще никогда не срабатывает.
И вот, Тайлер и я на верхушке Паркер-Моррис Билдинг, у меня во рту торчит пистолет; и мы слышим, как бьется стекло. Заглянем через бортик. Облачный день, даже на этой верхотуре. Это самое высокое в мире здание, и на такой высоте всегда холодный ветер. Здесь настолько тихо, что возникает чувство, будто ты — одна из тех обезьян-космонавтов. Делаешь маленькую работу, которой обучен.
Потяни за рычаг.
Нажми на кнопку.
Никакого понимания своих действий, — и потом умираешь.
Сто девяносто один этаж в высоту, заглядываешь через бортик крыши, — а улица внизу покрыта мохнатым ковром стоящих и смотрящих вверх людей. Стекло бьется в окне под нами. Окно взрывается осколками сбоку здания, потом появляется шкаф для бумаг, большой, как черный холодильник, — прямо под нами этот шкаф с картотекой на шесть ящиков вылетает из отвесной грани здания и падает, медленно вращаясь, и падает, уменьшаясь вдали, и падает, исчезая в сбившейся в кучу толпе.
Где-то, на каких-то из ста девяносто одного этажей внизу, буйствуют обезьяны-космонавты из Подрывного Комитета Проекта Разгром, уничтожая историю до кусочка.
Старая поговорка, про то, что мы всегда причиняем боль тем, кого любим, — так вот, знаете, у этой палки два конца.
Когда во рту торчит пистолет, и его ствол воткнут между зубами, речь сводится к мычанию.
У нас осталось десять минут.
Еще одно окно в здании взрывается, и разлетается стекло, сверкая в воздухе, как стая голубей, потом темный деревянный стол, подталкиваемый Подрывным Комитетом, выдвигается из здания дюйм за дюймом, вдруг наклоняется, соскальзывает, и, в конце концов, став на время сказочным летающим предметом, теряется в толпе.
Паркер-Моррис Билдинг не станет через девять минут. Когда берешь нужное количество гремучей смеси и наносишь на опоры фундамента чего угодно — можно свалить любое здание в мире. Нужно только тщательно, плотно обложить и затрамбовать это дело мешками с песком, чтобы сила взрыва ушла в опоры, а не рассеялась по подвальному гаражу вокруг них.
Такие технические тонкости не найти в каких-нибудь там учебниках истории.
Три способа изготовить напалм. Первый: можно смешать равные части бензина и замороженного концентрата апельсинового сока. Второй: можно смешать равные части бензина и диетической колы. Третий: можно растворять в бензине размолотый кошачий кал, пока смесь не загустеет.
Спросите меня, как изготовить нервно-паралитический газ. О, или эти, бешеные автобомбы.
Девять минут.
Паркер-Моррис Билдинг опадет, все сто девяносто и один этаж, медленно, — так дерево валится в лесу. Бревно. Можно свалить все, что угодно. Странно подумать, что место, где мы стоим, станет лишь отметкой в небе.
Тайлер и я у бортика крыши, пистолет у меня во рту, и я с интересом думаю, насколько он грязен.
Мы полностью забываем обо всей убийственно-суицидальной затее Тайлера, и смотрим, как еще один шкаф для бумаг выскальзывает сбоку здания, и его ящики в воздухе выкатываются наружу; стопки бумаги подхватываются воздушным потоком, и их уносит ветер.
Восемь минут.
Потом дым, — дым начинает валить из разбитых окон. Команда подрывников пустит в ход первичный заряд примерно через восемь минут. Первичный заряд взорвет основной, опоры фундамента рухнут, и серия фотографий Паркер-Моррис Билдинг попадет во все учебники истории.
Серия снимков из пяти фиксированных картинок. Вот — здание стоит. Вторая картинка — здание будет снято под углом в восемьдесят градусов. Потом угол в семьдесят градусов. Здание под углом в сорок пять градусов на следующей картинке, когда каркас начинает сдавать, и башня образует небольшую дугу по линии его сгиба. Последний снимок — башня, все сто девяносто один ее этаж, обрушится на национальный музей — вот истинная цель Тайлера.
— Сейчас это наш мир, и только наш, — говорит Тайлер. — А все эти древние — мертвы.
Знай я, как все повернется — сейчас я тоже с огромным удовольствием был бы мертв и на небесах.
Семь минут.
Высоко, на вершине Паркер-Моррис Билдинг, и пистолет Тайлера у меня во рту. Столы, шкафы-картотеки и компьютеры метеоритным дождем летят на окружившую нас толпу, дым клубится из разбитых окон, в трех кварталах ниже по улице команда подрывников смотрит на часы, — и в это время я подумал, что все это, — пистолет, анархия, взрыв, — как-то связано с девушкой по имени Марла Сингер.
Шесть минут.
У нас тут что-то типа треугольника. Мне нужен Тайлер. Тайлеру нужна Марла. Марле нужен я. Мне не нужна Марла, а Тайлер больше не нуждается в моем обществе. Тут речь не о любви, как о пристрастии. Тут речь о собственности, как о владении.
Без Марлы Тайлер остался бы ни с чем.
Пять минут.
Может, мы станем легендой, может, не станем. Хотя нет, я скажу, погодите.
Где и кем был бы Иисус, если бы никто не написал евангелия?
Четыре минуты.
Языком отпихиваю ствол пистолета за щеку и говорю: «Ты хочешь стать легендой, Тайлер, дружище, — так я сделаю тебя легендой. Я был неподалеку с самого начала».
Я помню все.
Три минуты.
Глава 2.
Большие руки Боба были сомкнуты в объятья, удерживавшие меня, и я оказался зажат в темноте между нынешними потными титьками Боба, висячими, огромных размеров, — наверное, такие же громадные мы представляем себе у самого Бога. Вокруг подвал церкви, он полон народу, каждый вечер мы встречаемся: это Арт, это Пол, это Боб. Здоровенные плечи Боба наводили меня на мысль о линии горизонта. Густые светлые волосы Боба были похожи на результат применения крема для укладки, надпись на котором гласит «скульпторный мусс», — очень густые и светлые, и очень ровно расчесаны.
Его руки обвили меня, его ладонь прижимает мою голову к его нынешним титькам, выросшим из бочкообразной груди.
— Все будет хорошо, — говорит Боб. — Теперь ты поплачь.
От колен до макушки я ощущаю химические реакции внутри Боба, переваривающие пищу и перегоняющие кислород.
— Может, они поторопились со всем этим, — говорит Боб. — Может быть, это просто семинома. При семиноме у тебя почти стопроцентный шанс выжить, — плечи Боба поднимаются в протяжном вздохе, потом падают рывками, падают, падают под судорожные всхлипы. Поднимаются со вздохом. Падают, падают, падают.
Я хожу сюда каждую неделю уже два года, и каждую неделю Боб заключает меня в объятия, и я плачу.
— Поплачь, — говорит Боб, и вздыхает, и всхлип, всхлип, всхлипывает. — Давай, поплачь.
Большое влажное лицо укладывается на моей макушке, и я теряюсь где-то внутри. Это тот момент, когда я плачу. Это то, что надо — плакать в окутывающей тебя темноте, замкнувшись внутри кого-то другого, когда видишь, что все, чего ты когда-либо сможешь добиться, в итоге окажется грудой хлама.
Все, чем ты когда-либо гордился, будет выброшено прочь.
И я теряюсь где-то внутри.
Это что-то вроде того, как если бы я проспал неделю кряду.
Вот как я повстречал Марлу Сингер.
Боб плачет, потому что шесть месяцев назад ему удалили яички. Потом гормональная терапия. Из-за избытка тестостерона у Боба выросли титьки. Когда уровень тестостерона поднимается слишком высоко, организм вырабатывает эстроген, чтобы достичь баланса.
Я плачу в этот момент, потому что прямо сейчас жизнь превращается в ничто, даже не совсем в ничто — в забвение.
Слишком много эстрогена — и у тебя вырастет сучье вымя.
Плакать легко, когда осознаешь, что все, кого ты любишь, рано или поздно отвергнут тебя, — или же умрут. На достаточно большом отрезке времени вероятность выживания для каждого близка к нулю.
Боб любит меня, потому что думает, что мне тоже удалили яички.
В Епископальной Церкви Святой Троицы, в подвале, среди клетчатых диванов из магазина недорогой мебели, — где-то двадцать мужчин и только одна женщина, все парами, прильнули друг к другу, большая часть рыдает. Некоторые наклонились вперед, прижались ухо к уху, как борцы в захвате. Мужчина в паре с единственной женщиной пристроил локти ей на плечи, — оба локтя с обеих сторон ее головы, ее голова между его рук, и его плачущее лицо уткнулось ей в шею. Лицо женщины повернуто вбок, рукой она подносит ко рту сигарету.
Я подсматриваю сквозь подмышку Большого Боба.
— Вся моя жизнь, — плачет Боб. — Зачем все, что я делаю — я не знаю.
Единственная женщина здесь, в «Останемся мужчинами вместе», в группе психологической поддержки для больных раком яичек, — и эта женщина курит сигарету под бременем чужого горя, и ее глаза встречаются с моими.
Симулянтка.
Симулянтка.
Симулянтка.
Короткие матово-черные волосы, большие глаза, — как у персонажей японских мультфильмов; вся сливочно-худая, с болезненным оттенком кожи, в своем платье с орнаментом из темных роз, эта женщина объявлялась также в моей группе поддержки больных туберкулезом по вечерам в пятницу. Она была за моим круглым столом больных меланомой по вечерам в среду. Под вечер по понедельникам она была в моей рэп-группе поддержки для больных лейкемией «Стойко верящие». Пробор по центру ее прически — просвет белой кожи головы, как изогнутая молния.
Все эти группы поддержки, которые находишь — названия их звучат причудливо и торжественно. Моя группа кровяных паразитов по вечерам во вторник называется — «Свобода и чистота».
Группа по мозговым паразитам, в которую я хожу, называется «Высшее и предначертанное».
И днем в воскресенье, в «Останемся мужчинами вместе», в подвале Епископальной Церкви Святой Троицы, эта женщина снова здесь.
И что еще хуже — я не могу плакать, когда она пялится.
Это, наверное, было мое любимое занятие — плакать в объятьях Большого Боба, без тени надежды. Любой из нас постоянно так вкалывает. Это единственное место, где мне когда-либо удавалось полностью расслабиться и успокоиться.
Это — мой отпуск.
Я пошел в свою первую группу психологической поддержки два года назад, после очередного визита к моему врачу с жалобой на бессонницу.
Я не спал три недели. Три недели без сна — и все вокруг становится призрачным и бестелесным. Мой врач сказал: «Бессонница — это всего лишь симптом. Симптом чего-то большего. Найдите, что в самом деле не так. Прислушайтесь к своему телу».
Я просто хотел уснуть. Мне хотелось маленьких голубых 200-миллиграмовых капсул амитала натрия. Мне хотелось голубых пулевидных капсул туинала, красного как помада секонала.
Доктор посоветовал мне попить валерианки и побольше двигаться. Сказал, в итоге я смогу уснуть.
Мое лицо помято, синяки от недосыпания, превратилось во что-то вроде ссохшегося фрукта. Меня можно было даже принять за мертвого.
Мой врач сказал, что если мне хочется увидеть настоящие человеческие страдания, мне стоит прокатиться в Первую Методистскую вечером в четверг. Увидеть, что такое мозговые паразиты. Увидеть, что такое дегенеративные болезни кости. Органические дисфункции мозга. Увидеть сборище больных раком.
Вот я и поехал.
В первой группе, куда я попал, всех представляли: это Элис, это Бренда, это Дауэр. Все улыбаются, у всех к вискам будто приставлены невидимые пистолеты.
Я никогда не называю свое настоящее имя в группах психологической поддержки.
Маленький скелет женщины по имени Клоуи с печально и пусто свисающей кормой брюк. Клоуи рассказывает мне, что самое худшее в ее мозговых паразитах — это то, что никто не хочет секса с ней. Вот такой она была, — настолько близка к смерти, что по ее полису страховки жизни было выплачено шестьдесят пять тысяч баксов; и все, чего хотела Клоуи — один раз напоследок заняться любовью. Никаких интимных отношений, просто секс.
Что ответил бы парень? Я имею в виду — что бы ответили вы сами?
Весь путь умирания начался для Клоуи с небольшой усталости, а теперь ей слишком наскучил процесс лечения. Порнофильмы, — у нее дома, на квартире были порнофильмы.
Во время Французской революции, рассказала мне Клоуи, женщины в тюрьмах, — герцогини, баронессы, маркизы, все подряд, — были готовы трахаться с любым мужиком, который на них заберется. Клоуи дышала мне в шею. «Заберется», ну, мне понятно? «Поскачет». «Трахнет» — это уже устарело.
«La petite mort», «маленькая смерть», как выражаются французы.
У Клоуи были порнофильмы, если мне интересно. Амил-нитраты. Лубрикаты.
В обычном случае у меня возникла бы эрекция. Но ведь наша Клоуи — облитый воском скелет.
С тем, как выглядит Клоуи — у меня ничего нет. Ну, не совсем ничего. Ее плечо по-прежнему касается моего, когда мы садимся в круг на ворсистый ковер. Была очередь Клоуи вести нас в направленную медитацию, и она говорила о нас в саду безмятежного спокойствия. Она провела нас по холму в дворец с семью дверями. Внутри дворца семь дверей: зеленая, оранжевая дверь; и Клоуи рассказывала, как мы открываем каждую из них; голубая, белая, красная дверь; и что мы обнаруживаем за ними.
Глаза закрыты, мы представляем свою боль как шар белого исцеляющего света, кружащего вокруг наших ног и поднимающегося к нашим коленям, к нашей талии, к нашей груди. Наши чакры открываются. Сердечная чакра. Чакра головы. Клоуи говорила о нас в пещерах, где мы встретим животное, покровительствующее нам. Моим оказался пингвин.
Лед покрывал пол пещеры, и пингвин сказал: «Скользи!». Без всяких усилий мы заскользили по тоннелям и галереям.
Потом настало время объятий.
«Откройте глаза».
Это физический терапевтический контакт, как говорила Клоуи. Каждый из нас должен выбрать себе партнера. Клоуи обвила руками мою голову и зарыдала. У нее дома было нижнее белье без завязок, — и она рыдала. У Клоуи была смазка и наручники, и она рыдала, пока я смотрел на секундную стрелку своих часов, отсчитывая одиннадцать оборотов.
Так что я не плакал в первой своей группе поддержки два года назад. Я не плакал во второй группе поддержки, и в третьей тоже. Я не плакал ни на кровяных паразитах, ни на раке кишечника, ни на органических поражениях мозга.
Когда у тебя бессонница, дела обстоят так. Все маячит где-то вдали, все лишь копия копии копии. Бессонница ложится расстоянием между тобой и всем остальным, ты не можешь ничего коснуться, и ничто не может коснуться тебя.
Потом был Боб. Когда я впервые пришел на рак яичек, Боб, здоровенный лось, огромный гамбургер, навалился на меня в «Останемся мужчинами вместе», и зарыдал. Здоровяк пересек помещение, когда пришло время объятий, руки висят по бокам, плечи опущены. Его здоровенный подбородок покоится на груди, на глазах уже целлофановая пелена слез. Шаркающая походка, колени прижаты друг к другу, он неуклюже семенит; Боб скользнул через комнату, чтобы взвалиться на меня.
Боб навалился на меня.
Большие руки Боба обвили меня.
Большой Боб был качком, как он рассказывал. Все эти дни наркоты — на дианаболе, потом на вистроле, стероиде, который вводят скаковым лошадям. Его собственная качалка, — у Большого Боба был собственный зал. Он был женат трижды. Его имя было на рекламных продуктах, и, кстати, не видел ли я его по телевизору как-нибудь? Вся программа по технике расширения грудной мышцы была, фактически, его находкой.
Такое откровение со стороны незнакомых людей заставляет меня чувствовать себя весьма неуютно, если вы меня понимаете.
Боб не понимал. Он знал, — пускай даже у одного из его «huevos» ущемление, — всегда был фактор риска. Боб рассказал мне о постоперационной гормональной терапии.
Многие из культуристов, колющих слишком много тестостерона, могут получить то, что они называют «сучье вымя».
Мне пришлось спросить у Боба, что он имеет в виду под «huevos».
«Huevos», — сказал Боб. — «Яйца. Шары. Хозяйство. Орехи. В Мексике, где покупаешь стероиды, их называют „яйела“».
«Развод, развод, развод» — говорил Боб, достав фото из бумажника и показав мне. На фото был он сам, огромный и на первый взгляд совсем голый, позирующий в культуристской повязке на каких-то соревнованиях. «Так жить глупо», — сказал Боб, — «Но, бывает, стоишь накачанный и обритый на сцене, совершенно выпотрошен, — в теле жира всего на пару процентов, и диуретики делают тебя холодным и крепким наощупь, как бетон. Ты слепнешь от прожекторов и глохнешь от фоновой музыки из колонок, а судья командует: „Расправь правую грудную, напряги и держи“.
«Расправь левую руку, напряги бицепс и держи»».
Это лучше, чем настоящая жизнь.
«Ну, и дальше в таком духе», — сказал Боб, — «Потом рак». Он банкрот. У него двое взрослых детей, которые даже не перезванивают ему.
Чтобы лечить сучье вымя, врачу приходилось резать грудь Боба и выпускать жидкость.
Это все, что я запомнил, потому что потом Боб заключил меня в объятья, пригнул голову, чтобы укрыть меня. И я потерялся в забвении, темном, безмолвном и полнейшем самозабвении, — и когда я, наконец, отступил от его уютной груди, на футболке Боба остался влажный отпечаток моего плакавшего лица.
Это было два года назад, в мой первый вечер с «Останемся мужчинами вместе».
Почти на каждой встрече с того момента Большой Боб вызывал у меня слезы.
Я больше не ходил к врачу. Я никогда не пил валерианку.
Это была свобода. Свобода — утрата всяческих надежд. Я молчал — и люди в группах думали, что у меня все совсем плохо. Они рыдали громче. Я рыдал громче. Посмотри на звезды, — и тебя не станет.
Когда я шел домой из какой-нибудь группы психологической поддержки, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо. Во мне не было раковых опухолей, моя кровь не кишела паразитами, — я был маленьким теплым очагом, средоточием всего живого в этом мире.
И я спал. Младенцы не спят так крепко.
Каждый вечер я умирал, и каждый вечер возрождался снова.
Из мертвых.
До сегодняшнего вечера, — два года успешной жизни до сегодняшнего вечера, — потому что я не могу плакать, когда эта женщина пялится на меня. Потому что не могу достичь крайней черты, не могу спастись. Мой язык будто облеплен бумагой, я сильно закусываю губы. Я не спал уже четверо суток.
Когда она смотрит на меня — я чувствую себя лжецом. Она симулянтка. Она лгунья. Сегодня вечером было знакомство, мы все представлялись: я Боб, я Пол, я Терри, я Дэвид.
Я никогда не называю свое настоящее имя.
— Здесь больные раком, так? — спросила она.
Потом говорит:
— Ну, что же, привет всем, я Марла Сингер.
Никто не сказал Марле, какой именно рак. Потом все мы занялись укачиванием своего внутреннего дитя.
Мужчина по-прежнему плачет, обвив ее шею, Марла в очередной раз затягивается сигаретой.
Я смотрю на нее из-под вздрагивающих титек Боба.
Для Марлы — я фальшивка. Со второго вечера нашей встречи я не могу уснуть. Хотя — я-то первая фальшивка здесь, — ну, если только все эти люди не притворяются, со всеми своими поражениями организма, кашлем и опухолями, — все, даже Большой Боб, здоровенный лось. Огромный гамбургер.
Взглянуть, к примеру, хотя бы на эти его уложенные кремом волосы.
Марла курит и закатывает глаза.
В этот момент ее ложь — отражение моей лжи, и я вижу только эту ложь. Посреди правды всех остальных. Все прильнули друг к другу и отваживаются поделиться своими худшими страхами, говорят о том, как на них надвигается смерть, и о стволе пушки, уткнувшейся каждому из них в глотку. Ну да, и Марла, курит и закатывает глаза, и я, погребенный под хныкающим ковром; и внезапно все страшное, — даже смерть и отмирание, — становится в ряд с искусственными цветами на видео, как нечто несущественное.
— Боб, — говорю. — Ты меня раздавишь, — пытаюсь шепотом, потом перестаю. — Боб, — хочу сбавить тон, потом уже почти ору. — Боб, мне нужно выйти в сортир.
В ванной над раковиной висит зеркало. Если так пойдет и дальше, — я увижу Марлу Сингер в «Высшем и Предначертанном», группе паразитической дисфункции мозга. Марла будет там. Конечно, Марла будет там, — и первым делом я сяду рядом с ней. И потом, после знакомства и направленной медитации, после семи дверей дворца и белого шара исцеляющего света, после того, как мы откроем свои чакры, когда придет время объятий, — я схвачу мелкую сучку.
Ее руки крепко прижаты к бокам, мои губы уткнутся ей в ухо, и я скажу — «Марла, ты фальшивка, убирайся!» «Это единственная стоящая вещь в моей жизни, а ты разрушаешь ее!» «Ты гастролерша!»
При следующей нашей встрече я скажу: «Марла, я не могу уснуть, пока ты здесь. Мне это нужно. Убирайся!».
Его руки обвили меня, его ладонь прижимает мою голову к его нынешним титькам, выросшим из бочкообразной груди.
— Все будет хорошо, — говорит Боб. — Теперь ты поплачь.
От колен до макушки я ощущаю химические реакции внутри Боба, переваривающие пищу и перегоняющие кислород.
— Может, они поторопились со всем этим, — говорит Боб. — Может быть, это просто семинома. При семиноме у тебя почти стопроцентный шанс выжить, — плечи Боба поднимаются в протяжном вздохе, потом падают рывками, падают, падают под судорожные всхлипы. Поднимаются со вздохом. Падают, падают, падают.
Я хожу сюда каждую неделю уже два года, и каждую неделю Боб заключает меня в объятия, и я плачу.
— Поплачь, — говорит Боб, и вздыхает, и всхлип, всхлип, всхлипывает. — Давай, поплачь.
Большое влажное лицо укладывается на моей макушке, и я теряюсь где-то внутри. Это тот момент, когда я плачу. Это то, что надо — плакать в окутывающей тебя темноте, замкнувшись внутри кого-то другого, когда видишь, что все, чего ты когда-либо сможешь добиться, в итоге окажется грудой хлама.
Все, чем ты когда-либо гордился, будет выброшено прочь.
И я теряюсь где-то внутри.
Это что-то вроде того, как если бы я проспал неделю кряду.
Вот как я повстречал Марлу Сингер.
Боб плачет, потому что шесть месяцев назад ему удалили яички. Потом гормональная терапия. Из-за избытка тестостерона у Боба выросли титьки. Когда уровень тестостерона поднимается слишком высоко, организм вырабатывает эстроген, чтобы достичь баланса.
Я плачу в этот момент, потому что прямо сейчас жизнь превращается в ничто, даже не совсем в ничто — в забвение.
Слишком много эстрогена — и у тебя вырастет сучье вымя.
Плакать легко, когда осознаешь, что все, кого ты любишь, рано или поздно отвергнут тебя, — или же умрут. На достаточно большом отрезке времени вероятность выживания для каждого близка к нулю.
Боб любит меня, потому что думает, что мне тоже удалили яички.
В Епископальной Церкви Святой Троицы, в подвале, среди клетчатых диванов из магазина недорогой мебели, — где-то двадцать мужчин и только одна женщина, все парами, прильнули друг к другу, большая часть рыдает. Некоторые наклонились вперед, прижались ухо к уху, как борцы в захвате. Мужчина в паре с единственной женщиной пристроил локти ей на плечи, — оба локтя с обеих сторон ее головы, ее голова между его рук, и его плачущее лицо уткнулось ей в шею. Лицо женщины повернуто вбок, рукой она подносит ко рту сигарету.
Я подсматриваю сквозь подмышку Большого Боба.
— Вся моя жизнь, — плачет Боб. — Зачем все, что я делаю — я не знаю.
Единственная женщина здесь, в «Останемся мужчинами вместе», в группе психологической поддержки для больных раком яичек, — и эта женщина курит сигарету под бременем чужого горя, и ее глаза встречаются с моими.
Симулянтка.
Симулянтка.
Симулянтка.
Короткие матово-черные волосы, большие глаза, — как у персонажей японских мультфильмов; вся сливочно-худая, с болезненным оттенком кожи, в своем платье с орнаментом из темных роз, эта женщина объявлялась также в моей группе поддержки больных туберкулезом по вечерам в пятницу. Она была за моим круглым столом больных меланомой по вечерам в среду. Под вечер по понедельникам она была в моей рэп-группе поддержки для больных лейкемией «Стойко верящие». Пробор по центру ее прически — просвет белой кожи головы, как изогнутая молния.
Все эти группы поддержки, которые находишь — названия их звучат причудливо и торжественно. Моя группа кровяных паразитов по вечерам во вторник называется — «Свобода и чистота».
Группа по мозговым паразитам, в которую я хожу, называется «Высшее и предначертанное».
И днем в воскресенье, в «Останемся мужчинами вместе», в подвале Епископальной Церкви Святой Троицы, эта женщина снова здесь.
И что еще хуже — я не могу плакать, когда она пялится.
Это, наверное, было мое любимое занятие — плакать в объятьях Большого Боба, без тени надежды. Любой из нас постоянно так вкалывает. Это единственное место, где мне когда-либо удавалось полностью расслабиться и успокоиться.
Это — мой отпуск.
Я пошел в свою первую группу психологической поддержки два года назад, после очередного визита к моему врачу с жалобой на бессонницу.
Я не спал три недели. Три недели без сна — и все вокруг становится призрачным и бестелесным. Мой врач сказал: «Бессонница — это всего лишь симптом. Симптом чего-то большего. Найдите, что в самом деле не так. Прислушайтесь к своему телу».
Я просто хотел уснуть. Мне хотелось маленьких голубых 200-миллиграмовых капсул амитала натрия. Мне хотелось голубых пулевидных капсул туинала, красного как помада секонала.
Доктор посоветовал мне попить валерианки и побольше двигаться. Сказал, в итоге я смогу уснуть.
Мое лицо помято, синяки от недосыпания, превратилось во что-то вроде ссохшегося фрукта. Меня можно было даже принять за мертвого.
Мой врач сказал, что если мне хочется увидеть настоящие человеческие страдания, мне стоит прокатиться в Первую Методистскую вечером в четверг. Увидеть, что такое мозговые паразиты. Увидеть, что такое дегенеративные болезни кости. Органические дисфункции мозга. Увидеть сборище больных раком.
Вот я и поехал.
В первой группе, куда я попал, всех представляли: это Элис, это Бренда, это Дауэр. Все улыбаются, у всех к вискам будто приставлены невидимые пистолеты.
Я никогда не называю свое настоящее имя в группах психологической поддержки.
Маленький скелет женщины по имени Клоуи с печально и пусто свисающей кормой брюк. Клоуи рассказывает мне, что самое худшее в ее мозговых паразитах — это то, что никто не хочет секса с ней. Вот такой она была, — настолько близка к смерти, что по ее полису страховки жизни было выплачено шестьдесят пять тысяч баксов; и все, чего хотела Клоуи — один раз напоследок заняться любовью. Никаких интимных отношений, просто секс.
Что ответил бы парень? Я имею в виду — что бы ответили вы сами?
Весь путь умирания начался для Клоуи с небольшой усталости, а теперь ей слишком наскучил процесс лечения. Порнофильмы, — у нее дома, на квартире были порнофильмы.
Во время Французской революции, рассказала мне Клоуи, женщины в тюрьмах, — герцогини, баронессы, маркизы, все подряд, — были готовы трахаться с любым мужиком, который на них заберется. Клоуи дышала мне в шею. «Заберется», ну, мне понятно? «Поскачет». «Трахнет» — это уже устарело.
«La petite mort», «маленькая смерть», как выражаются французы.
У Клоуи были порнофильмы, если мне интересно. Амил-нитраты. Лубрикаты.
В обычном случае у меня возникла бы эрекция. Но ведь наша Клоуи — облитый воском скелет.
С тем, как выглядит Клоуи — у меня ничего нет. Ну, не совсем ничего. Ее плечо по-прежнему касается моего, когда мы садимся в круг на ворсистый ковер. Была очередь Клоуи вести нас в направленную медитацию, и она говорила о нас в саду безмятежного спокойствия. Она провела нас по холму в дворец с семью дверями. Внутри дворца семь дверей: зеленая, оранжевая дверь; и Клоуи рассказывала, как мы открываем каждую из них; голубая, белая, красная дверь; и что мы обнаруживаем за ними.
Глаза закрыты, мы представляем свою боль как шар белого исцеляющего света, кружащего вокруг наших ног и поднимающегося к нашим коленям, к нашей талии, к нашей груди. Наши чакры открываются. Сердечная чакра. Чакра головы. Клоуи говорила о нас в пещерах, где мы встретим животное, покровительствующее нам. Моим оказался пингвин.
Лед покрывал пол пещеры, и пингвин сказал: «Скользи!». Без всяких усилий мы заскользили по тоннелям и галереям.
Потом настало время объятий.
«Откройте глаза».
Это физический терапевтический контакт, как говорила Клоуи. Каждый из нас должен выбрать себе партнера. Клоуи обвила руками мою голову и зарыдала. У нее дома было нижнее белье без завязок, — и она рыдала. У Клоуи была смазка и наручники, и она рыдала, пока я смотрел на секундную стрелку своих часов, отсчитывая одиннадцать оборотов.
Так что я не плакал в первой своей группе поддержки два года назад. Я не плакал во второй группе поддержки, и в третьей тоже. Я не плакал ни на кровяных паразитах, ни на раке кишечника, ни на органических поражениях мозга.
Когда у тебя бессонница, дела обстоят так. Все маячит где-то вдали, все лишь копия копии копии. Бессонница ложится расстоянием между тобой и всем остальным, ты не можешь ничего коснуться, и ничто не может коснуться тебя.
Потом был Боб. Когда я впервые пришел на рак яичек, Боб, здоровенный лось, огромный гамбургер, навалился на меня в «Останемся мужчинами вместе», и зарыдал. Здоровяк пересек помещение, когда пришло время объятий, руки висят по бокам, плечи опущены. Его здоровенный подбородок покоится на груди, на глазах уже целлофановая пелена слез. Шаркающая походка, колени прижаты друг к другу, он неуклюже семенит; Боб скользнул через комнату, чтобы взвалиться на меня.
Боб навалился на меня.
Большие руки Боба обвили меня.
Большой Боб был качком, как он рассказывал. Все эти дни наркоты — на дианаболе, потом на вистроле, стероиде, который вводят скаковым лошадям. Его собственная качалка, — у Большого Боба был собственный зал. Он был женат трижды. Его имя было на рекламных продуктах, и, кстати, не видел ли я его по телевизору как-нибудь? Вся программа по технике расширения грудной мышцы была, фактически, его находкой.
Такое откровение со стороны незнакомых людей заставляет меня чувствовать себя весьма неуютно, если вы меня понимаете.
Боб не понимал. Он знал, — пускай даже у одного из его «huevos» ущемление, — всегда был фактор риска. Боб рассказал мне о постоперационной гормональной терапии.
Многие из культуристов, колющих слишком много тестостерона, могут получить то, что они называют «сучье вымя».
Мне пришлось спросить у Боба, что он имеет в виду под «huevos».
«Huevos», — сказал Боб. — «Яйца. Шары. Хозяйство. Орехи. В Мексике, где покупаешь стероиды, их называют „яйела“».
«Развод, развод, развод» — говорил Боб, достав фото из бумажника и показав мне. На фото был он сам, огромный и на первый взгляд совсем голый, позирующий в культуристской повязке на каких-то соревнованиях. «Так жить глупо», — сказал Боб, — «Но, бывает, стоишь накачанный и обритый на сцене, совершенно выпотрошен, — в теле жира всего на пару процентов, и диуретики делают тебя холодным и крепким наощупь, как бетон. Ты слепнешь от прожекторов и глохнешь от фоновой музыки из колонок, а судья командует: „Расправь правую грудную, напряги и держи“.
«Расправь левую руку, напряги бицепс и держи»».
Это лучше, чем настоящая жизнь.
«Ну, и дальше в таком духе», — сказал Боб, — «Потом рак». Он банкрот. У него двое взрослых детей, которые даже не перезванивают ему.
Чтобы лечить сучье вымя, врачу приходилось резать грудь Боба и выпускать жидкость.
Это все, что я запомнил, потому что потом Боб заключил меня в объятья, пригнул голову, чтобы укрыть меня. И я потерялся в забвении, темном, безмолвном и полнейшем самозабвении, — и когда я, наконец, отступил от его уютной груди, на футболке Боба остался влажный отпечаток моего плакавшего лица.
Это было два года назад, в мой первый вечер с «Останемся мужчинами вместе».
Почти на каждой встрече с того момента Большой Боб вызывал у меня слезы.
Я больше не ходил к врачу. Я никогда не пил валерианку.
Это была свобода. Свобода — утрата всяческих надежд. Я молчал — и люди в группах думали, что у меня все совсем плохо. Они рыдали громче. Я рыдал громче. Посмотри на звезды, — и тебя не станет.
Когда я шел домой из какой-нибудь группы психологической поддержки, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо. Во мне не было раковых опухолей, моя кровь не кишела паразитами, — я был маленьким теплым очагом, средоточием всего живого в этом мире.
И я спал. Младенцы не спят так крепко.
Каждый вечер я умирал, и каждый вечер возрождался снова.
Из мертвых.
До сегодняшнего вечера, — два года успешной жизни до сегодняшнего вечера, — потому что я не могу плакать, когда эта женщина пялится на меня. Потому что не могу достичь крайней черты, не могу спастись. Мой язык будто облеплен бумагой, я сильно закусываю губы. Я не спал уже четверо суток.
Когда она смотрит на меня — я чувствую себя лжецом. Она симулянтка. Она лгунья. Сегодня вечером было знакомство, мы все представлялись: я Боб, я Пол, я Терри, я Дэвид.
Я никогда не называю свое настоящее имя.
— Здесь больные раком, так? — спросила она.
Потом говорит:
— Ну, что же, привет всем, я Марла Сингер.
Никто не сказал Марле, какой именно рак. Потом все мы занялись укачиванием своего внутреннего дитя.
Мужчина по-прежнему плачет, обвив ее шею, Марла в очередной раз затягивается сигаретой.
Я смотрю на нее из-под вздрагивающих титек Боба.
Для Марлы — я фальшивка. Со второго вечера нашей встречи я не могу уснуть. Хотя — я-то первая фальшивка здесь, — ну, если только все эти люди не притворяются, со всеми своими поражениями организма, кашлем и опухолями, — все, даже Большой Боб, здоровенный лось. Огромный гамбургер.
Взглянуть, к примеру, хотя бы на эти его уложенные кремом волосы.
Марла курит и закатывает глаза.
В этот момент ее ложь — отражение моей лжи, и я вижу только эту ложь. Посреди правды всех остальных. Все прильнули друг к другу и отваживаются поделиться своими худшими страхами, говорят о том, как на них надвигается смерть, и о стволе пушки, уткнувшейся каждому из них в глотку. Ну да, и Марла, курит и закатывает глаза, и я, погребенный под хныкающим ковром; и внезапно все страшное, — даже смерть и отмирание, — становится в ряд с искусственными цветами на видео, как нечто несущественное.
— Боб, — говорю. — Ты меня раздавишь, — пытаюсь шепотом, потом перестаю. — Боб, — хочу сбавить тон, потом уже почти ору. — Боб, мне нужно выйти в сортир.
В ванной над раковиной висит зеркало. Если так пойдет и дальше, — я увижу Марлу Сингер в «Высшем и Предначертанном», группе паразитической дисфункции мозга. Марла будет там. Конечно, Марла будет там, — и первым делом я сяду рядом с ней. И потом, после знакомства и направленной медитации, после семи дверей дворца и белого шара исцеляющего света, после того, как мы откроем свои чакры, когда придет время объятий, — я схвачу мелкую сучку.
Ее руки крепко прижаты к бокам, мои губы уткнутся ей в ухо, и я скажу — «Марла, ты фальшивка, убирайся!» «Это единственная стоящая вещь в моей жизни, а ты разрушаешь ее!» «Ты гастролерша!»
При следующей нашей встрече я скажу: «Марла, я не могу уснуть, пока ты здесь. Мне это нужно. Убирайся!».
Глава 3.
Ты просыпаешься в Эйр Харбор Интернэшнл [1].
При каждом взлете и посадке, когда самолет делал резкий крен, я молил о катастрофе. Тот миг, когда можно умереть и сгореть, как беспомощный табак из человечины в сигаре фюзеляжа, на время избавляет меня от бессонницы и нарколепсии.
Вот как я встретил Тайлера Дердена.
Ты просыпаешься в аэропорту О'Хейр.
Ты просыпаешься в аэропорту Ла Гардиа.
Ты просыпаешься в аэропорту Логана.
Тайлер подрабатывал киномехаником. По своей природе, Тайлер мог работать только по ночам. Если киномеханик брал больничный, профсоюз звонил Тайлеру.
Бывают ночные люди. Бывают дневные. Я могу работать только днем.
Ты просыпаешься в Даллесе.
Страховка утраивается в случае смерти в служебной поездке. Я молил о турбулентности, я молил о том, чтобы в турбину затянуло пеликана, и о развинтившихся болтах, и о наледи на крыльях. При взлете, когда самолет отталкивается от полосы, и выдвигаются закрылки, сиденья переводятся в вертикальное положение, складные столики убираются, и весь ручной личный багаж размещен в ячейках под потолком; в то время как конец взлетной полосы пробегает под нами, а мы сидим с потушенными курительными принадлежностями, — я молил о катастрофе.
Ты просыпаешься в Лав Филд.
В проекционной будке Тайлер делал переходы между частями, если дело было в старом кинотеатре. Для переходов в будке установлено два проектора, один работает.
Я знаю это, поскольку это известно Тайлеру.
Во второй проектор заряжена следующая катушка фильма. Почти все фильмы разбиты на шесть-семь катушек, которые надо проиграть в определенном порядке. В кинотеатрах поновее все катушки склеивают в одну большую, пятифутовую. Тогда не надо держать включенными оба проектора и делать переходы, переключаться взад-вперед: катушка один, щелк, катушка два на втором проекторе, щелк, катушка три на первом проекторе.
Щелк.
Ты просыпаешься в Ситеке.
Я разглядываю картинки людей на ламинированной карточке позади сиденья. Женщина плывет в океане, ее каштановые волосы развеваются сзади, спасательный жилет застегнут на груди. Ее глаза широко открыты, но женщина не хмурится и не улыбается. На другой картинке люди тянутся за кислородными масками, свисающими с потолка, — на лицах безмятежность, как у коров в Индии.
Должно быть, авария.
Ой.
У нас разгерметизация салона.
Ой.
Ты просыпаешься, и ты в Виллоу Ран.
При каждом взлете и посадке, когда самолет делал резкий крен, я молил о катастрофе. Тот миг, когда можно умереть и сгореть, как беспомощный табак из человечины в сигаре фюзеляжа, на время избавляет меня от бессонницы и нарколепсии.
Вот как я встретил Тайлера Дердена.
Ты просыпаешься в аэропорту О'Хейр.
Ты просыпаешься в аэропорту Ла Гардиа.
Ты просыпаешься в аэропорту Логана.
Тайлер подрабатывал киномехаником. По своей природе, Тайлер мог работать только по ночам. Если киномеханик брал больничный, профсоюз звонил Тайлеру.
Бывают ночные люди. Бывают дневные. Я могу работать только днем.
Ты просыпаешься в Даллесе.
Страховка утраивается в случае смерти в служебной поездке. Я молил о турбулентности, я молил о том, чтобы в турбину затянуло пеликана, и о развинтившихся болтах, и о наледи на крыльях. При взлете, когда самолет отталкивается от полосы, и выдвигаются закрылки, сиденья переводятся в вертикальное положение, складные столики убираются, и весь ручной личный багаж размещен в ячейках под потолком; в то время как конец взлетной полосы пробегает под нами, а мы сидим с потушенными курительными принадлежностями, — я молил о катастрофе.
Ты просыпаешься в Лав Филд.
В проекционной будке Тайлер делал переходы между частями, если дело было в старом кинотеатре. Для переходов в будке установлено два проектора, один работает.
Я знаю это, поскольку это известно Тайлеру.
Во второй проектор заряжена следующая катушка фильма. Почти все фильмы разбиты на шесть-семь катушек, которые надо проиграть в определенном порядке. В кинотеатрах поновее все катушки склеивают в одну большую, пятифутовую. Тогда не надо держать включенными оба проектора и делать переходы, переключаться взад-вперед: катушка один, щелк, катушка два на втором проекторе, щелк, катушка три на первом проекторе.
Щелк.
Ты просыпаешься в Ситеке.
Я разглядываю картинки людей на ламинированной карточке позади сиденья. Женщина плывет в океане, ее каштановые волосы развеваются сзади, спасательный жилет застегнут на груди. Ее глаза широко открыты, но женщина не хмурится и не улыбается. На другой картинке люди тянутся за кислородными масками, свисающими с потолка, — на лицах безмятежность, как у коров в Индии.
Должно быть, авария.
Ой.
У нас разгерметизация салона.
Ой.
Ты просыпаешься, и ты в Виллоу Ран.