Страница:
Чак Паланик
Дневник
Печатается с разрешения автора и литературных агентств Donadio & Olson, Inc. Literary Representatives и An drew Nurnberg.;
© Chuck Palahniuk, 2003
© Перевод. Е. Мартинкевич, 2011
Школа перевода В. Баканова, 2011
© Издание на русском языке AST Publishers, 2012
Моему деду,
Джозефу Толленту,
который говорил мне
быть тем, кем я хочу.
1910–2003
21 июня – Луна в третьей четверти
Сегодня звонили из Лонг-Бич, какой-то мужчина. Наговорил на автоответчик целое письмо. Шептал и орал, тараторил и цедил слова, ругался и грозил вызвать полицию, чтоб тебя, мол, арестовали.
Сегодня самый длинный день в году, хотя теперь все дни такие.
Погода сегодня – умеренная тревожность, переходящая в сильный страх.
Тот тип из Лонг-Бич, он сказал, что у него пропал туалет.
Сегодня самый длинный день в году, хотя теперь все дни такие.
Погода сегодня – умеренная тревожность, переходящая в сильный страх.
Тот тип из Лонг-Бич, он сказал, что у него пропал туалет.
22 июня
Пока ты это прочитаешь, ты станешь еще старше.
По-научному печеночные пятна называются «гиперпигментированным лентиго». Анатомический термин для обозначения морщин – «ритида». Все складки в верхней части лица, все ритиды, пропахавшие лоб и собравшие кожу вокруг глаз, – «динамические» морщины, или «гиперфункциональные лицевые складки». Они возникают из-за движения мышц под кожей. А почти все морщины в нижней части лица – «статические». Эти ритиды образуются под воздействием солнца и земного притяжения.
Давай глянем в зеркало. Хорошенько рассмотрим лицо. Глаза, лоб.
То, что ты, казалось бы, знаешь лучше всего.
Твоя кожа состоит из трех основных слоев. Первый, которого можно коснуться, – это стратум корнеум, слой омертвевших плоских клеток, вытесненных на поверхность новыми клетками. Жирный налет – кислотная защита, пленка из кожного сала и пота, которая оберегает тебя от бактерий и грибков. Под ней расположена дерма, под дермой – жировая прослойка. А под жиром – лицевые мышцы.
Быть может, ты помнишь все это со второго курса художественного колледжа. А может, и нет.
Когда ты поднимаешь верхнюю губу – когда показываешь дырку от верхнего зуба, который тебе выбил охранник музея, – у тебя работает levator labii superioris. Мышца презрительной усмешки. Представь, что твой муж только что покончил с собой в семейной машине. А еще представь, как там воняет застарелой мочой. Представь, что тебе нужно идти и вытирать его сцули с сиденья. Теперь представь, что тебе придется ездить на этой вонючей развалюхе на работу, потому что другой машины у тебя нет, и все будут смотреть и все понимать.
Что, никаких ассоциаций?
Когда нормальная женщина, нормальная, ни в чем не повинная женщина, которая совершенно точно заслуживает лучшего, когда она приходит домой, целый день пробегав между столиками, и находит в семейной машине собственного мужа – задохнувшегося, обоссавшегося – она кричит, но это просто растянулась до предела ее orbicularis oris.
Глубокие заломы, которые спускаются из углов рта к носу, – это носогубные складки, морщины усмешки. Когда ты стареешь, круглая жировая подушечка в щеке, которая по-официальному называется жировое тело щеки или комок Биша, опускается все ниже и ниже, пока не утыкается в твою носогубку, отчего твое лицо искажается гримасой презрения навечно.
Это всего лишь маленький повторительный курс. Небольшой пошаговый инструктаж.
Крошечное повторение. На случай, если ты перестанешь себя узнавать.
А теперь нахмурься. Это твоя triangularis тянет вниз уголки orbicularis oris.
Представь, что ты двенадцатилетняя девочка, которая безумно любит папу. Ты девочка, еще даже не подросток, которой папа нужен больше, чем когда-либо. Которая думала, что отец всегда будет рядом. Представь, что ты каждую ночь засыпаешь в слезах, зажмурившись так плотно, что глаза опухают.
Апельсиновая корка на подбородке, эти комки создаются мышцей mentalis – подбородочной мышцей, которая поджимает нижнюю губу. А морщины, которые каждое утро кажутся тебе глубже, которые идут от углов рта до подбородка, – они называются марионеточными. Черточки между бровями – это морщина гордецов. Опущение век называется «птоз». Твои парорбитальные ритиды, твои «гусиные лапки» с каждым днем выглядят все ужаснее, а тебе, блин, всего двенадцать!
Только не притворяйся, будто не знаешь о чем речь.
Это твое лицо.
А теперь улыбнись – если еще можешь.
Это твоя большая скуловая. Каждое сокращение разводит мышцы в стороны, как шторы на твоих окнах. Как театральный занавес, где каждая твоя улыбка – премьера. Первый показ. Ты открываешь занавес.
А теперь улыбнись так, как улыбается пожилая мать, когда ее единственный сын покончил с собой. Улыбайся, похлопывай руки его жены и дочки, даже еще не подростка, говори им не беспокоиться, потому что все в конце концов образуется. Просто продолжай улыбаться и закалывай шпильками свои длинные седые волосы. Иди играть в бридж со старыми подругами. Пудри нос.
Этот ужасный огромный кусок жира, что растет у тебя под подбородком и с каждым днем все больше болтается, – подподбородочный жир. Годовые кольца вокруг шеи – поперечные морщины. Твое лицо, подбородок, шея медленно оплывают потому, что земное притяжение тянет вниз твою поверхностную мышечно-апоневротическую систему.
Звучит знакомо?
Если не очень, расслабься. Не волнуйся. Все, что тебе нужно знать, – это твое лицо. То, что ты, казалось бы, знаешь лучше всего.
Три слоя твоей кожи.
Три женщины в твоей жизни.
Эпидермис, дерма и жир.
Жена, дочь и мать.
Если ты это читаешь, добро пожаловать в реальность. Вот чем кончились твои чудесные неограниченные возможности. Твой нереализованный потенциал. Вот что ты сделал со своей жизнью.
Тебя зовут Питер Уилмот.
Все, что тебе нужно знать, – ты оказался мешком дерьма.
По-научному печеночные пятна называются «гиперпигментированным лентиго». Анатомический термин для обозначения морщин – «ритида». Все складки в верхней части лица, все ритиды, пропахавшие лоб и собравшие кожу вокруг глаз, – «динамические» морщины, или «гиперфункциональные лицевые складки». Они возникают из-за движения мышц под кожей. А почти все морщины в нижней части лица – «статические». Эти ритиды образуются под воздействием солнца и земного притяжения.
Давай глянем в зеркало. Хорошенько рассмотрим лицо. Глаза, лоб.
То, что ты, казалось бы, знаешь лучше всего.
Твоя кожа состоит из трех основных слоев. Первый, которого можно коснуться, – это стратум корнеум, слой омертвевших плоских клеток, вытесненных на поверхность новыми клетками. Жирный налет – кислотная защита, пленка из кожного сала и пота, которая оберегает тебя от бактерий и грибков. Под ней расположена дерма, под дермой – жировая прослойка. А под жиром – лицевые мышцы.
Быть может, ты помнишь все это со второго курса художественного колледжа. А может, и нет.
Когда ты поднимаешь верхнюю губу – когда показываешь дырку от верхнего зуба, который тебе выбил охранник музея, – у тебя работает levator labii superioris. Мышца презрительной усмешки. Представь, что твой муж только что покончил с собой в семейной машине. А еще представь, как там воняет застарелой мочой. Представь, что тебе нужно идти и вытирать его сцули с сиденья. Теперь представь, что тебе придется ездить на этой вонючей развалюхе на работу, потому что другой машины у тебя нет, и все будут смотреть и все понимать.
Что, никаких ассоциаций?
Когда нормальная женщина, нормальная, ни в чем не повинная женщина, которая совершенно точно заслуживает лучшего, когда она приходит домой, целый день пробегав между столиками, и находит в семейной машине собственного мужа – задохнувшегося, обоссавшегося – она кричит, но это просто растянулась до предела ее orbicularis oris.
Глубокие заломы, которые спускаются из углов рта к носу, – это носогубные складки, морщины усмешки. Когда ты стареешь, круглая жировая подушечка в щеке, которая по-официальному называется жировое тело щеки или комок Биша, опускается все ниже и ниже, пока не утыкается в твою носогубку, отчего твое лицо искажается гримасой презрения навечно.
Это всего лишь маленький повторительный курс. Небольшой пошаговый инструктаж.
Крошечное повторение. На случай, если ты перестанешь себя узнавать.
А теперь нахмурься. Это твоя triangularis тянет вниз уголки orbicularis oris.
Представь, что ты двенадцатилетняя девочка, которая безумно любит папу. Ты девочка, еще даже не подросток, которой папа нужен больше, чем когда-либо. Которая думала, что отец всегда будет рядом. Представь, что ты каждую ночь засыпаешь в слезах, зажмурившись так плотно, что глаза опухают.
Апельсиновая корка на подбородке, эти комки создаются мышцей mentalis – подбородочной мышцей, которая поджимает нижнюю губу. А морщины, которые каждое утро кажутся тебе глубже, которые идут от углов рта до подбородка, – они называются марионеточными. Черточки между бровями – это морщина гордецов. Опущение век называется «птоз». Твои парорбитальные ритиды, твои «гусиные лапки» с каждым днем выглядят все ужаснее, а тебе, блин, всего двенадцать!
Только не притворяйся, будто не знаешь о чем речь.
Это твое лицо.
А теперь улыбнись – если еще можешь.
Это твоя большая скуловая. Каждое сокращение разводит мышцы в стороны, как шторы на твоих окнах. Как театральный занавес, где каждая твоя улыбка – премьера. Первый показ. Ты открываешь занавес.
А теперь улыбнись так, как улыбается пожилая мать, когда ее единственный сын покончил с собой. Улыбайся, похлопывай руки его жены и дочки, даже еще не подростка, говори им не беспокоиться, потому что все в конце концов образуется. Просто продолжай улыбаться и закалывай шпильками свои длинные седые волосы. Иди играть в бридж со старыми подругами. Пудри нос.
Этот ужасный огромный кусок жира, что растет у тебя под подбородком и с каждым днем все больше болтается, – подподбородочный жир. Годовые кольца вокруг шеи – поперечные морщины. Твое лицо, подбородок, шея медленно оплывают потому, что земное притяжение тянет вниз твою поверхностную мышечно-апоневротическую систему.
Звучит знакомо?
Если не очень, расслабься. Не волнуйся. Все, что тебе нужно знать, – это твое лицо. То, что ты, казалось бы, знаешь лучше всего.
Три слоя твоей кожи.
Три женщины в твоей жизни.
Эпидермис, дерма и жир.
Жена, дочь и мать.
Если ты это читаешь, добро пожаловать в реальность. Вот чем кончились твои чудесные неограниченные возможности. Твой нереализованный потенциал. Вот что ты сделал со своей жизнью.
Тебя зовут Питер Уилмот.
Все, что тебе нужно знать, – ты оказался мешком дерьма.
23 июня
Звонит женщина из Сивью, жалуется, что у нее пропала кладовка для белья. В прошлом сентябре в ее доме было шесть спален и две кладовки. Она совершенно уверена. А теперь осталась только одна. Она приехала в свой пляжный дом на лето. Вывезла из города детей, няню и собаку, и вот они тут с чемоданами, а все полотенца пропали. Исчезли. Пуф-ф!
Как в Бермудском треугольнике.
Ее голос на автоответчике подвизгивает, а к концу каждой фразы превращается в сирену воздушной тревоги. Женщина будто съехала с катушек, хотя скорее просто испугана. Она говорит:
– Это розыгрыш? Пожалуйста, скажите, вам ведь заплатили, чтобы вы это сделали?
Голос из автоответчика говорит:
– Пожалуйста! Я не буду звонить в полицию. Просто верните все как было, ладно?
За ее голосом еле слышится голос мальчика:
– Мама?
Женщина говорит в сторону:
– Все будет хорошо. Главное – не паниковать.
Погода сегодня – усиление попыток отрицать очевидное.
Голос из автоответчика говорит:
– Перезвоните мне, ладно?
Она оставляет номер. Она говорит:
– Пожалуйста…
Как в Бермудском треугольнике.
Ее голос на автоответчике подвизгивает, а к концу каждой фразы превращается в сирену воздушной тревоги. Женщина будто съехала с катушек, хотя скорее просто испугана. Она говорит:
– Это розыгрыш? Пожалуйста, скажите, вам ведь заплатили, чтобы вы это сделали?
Голос из автоответчика говорит:
– Пожалуйста! Я не буду звонить в полицию. Просто верните все как было, ладно?
За ее голосом еле слышится голос мальчика:
– Мама?
Женщина говорит в сторону:
– Все будет хорошо. Главное – не паниковать.
Погода сегодня – усиление попыток отрицать очевидное.
Голос из автоответчика говорит:
– Перезвоните мне, ладно?
Она оставляет номер. Она говорит:
– Пожалуйста…
25 июня
Представь, как ребенок рисует скелет рыбы: на одном конце череп, на другом – хвост. Посредине длинный позвоночник, через который проходят ребра. Такие рыбьи скелеты часто показывают в пасти мультяшных котов.
Представь такой скелет в виде острова с домами. Вообрази себе дома, которые нарисовала бы маленькая девочка, живущая в трейлер-парке, – огромные каменные замки с целым лесом труб, с горной цепью крыш, с флигелями, башенками и фронтонами, и все это венчает изящный громоотвод. Шиферные крыши. Вычурные кованые заборы. Дома-фантазии, сплошь покрытые эркерами и мансардами. А вокруг – идеально красивые сосны, розовые клумбы и дорожки, вымощенные красным кирпичом.
Буржуазные фантазии белой бедноты.
Весь остров был воплощением мечты ребенка, выросшего в трейлер-парке – в каком-нибудь вонючем Текумсе-Лейк, штат Джорджия. Пока мама была на работе, девочка выключала в трейлере свет, ложилась на спину, на свалявшийся оранжевый ковер. Ковер, который местами сплавился в черное от упавших окурков и пах так, словно кто-то вступил в собачью кучу. Потолок весь в потеках. Девочка скрещивала руки на груди и воображала себе жизнь в другом месте.
Бывает такое время, поздно ночью, когда уши тянутся к любому звуку. Когда видишь больше с закрытыми глазами, чем с открытыми.
Рыбий скелет. Едва научившись держать в пальцах мелок, это она и нарисовала.
Все время, пока девочка росла, ее мамы почти не было дома. Отца она никогда не видела, а мать, как водится, работала на двух работах: резала стекловолокно на какой-то занюханной фабрике и разливала рагу в больничной столовке. Конечно, девочка мечтала о месте, похожем на этот остров, где никто не работает, если не считать уборки в доме, а просто собирает в лесу чернику и всякие полезные вещи, которые прибоем вынесло на пляж. Вышивает платки. Аранжирует цветы. Где каждый день не начинается с будильника и не кончается телевизором. Девочка воображает эти дома, каждый дом, каждую комнату, каждый закругленный край каждой каминной доски. Узор каждого паркета. Берет это все ниоткуда. Изгиб каждого светильника или крана. Представляет себе каждый изразец, до глубокой ночи. Каждый узор на обоях. Каждую филенку, каждую лестничную ступеньку и водосточную трубу она нарисовала пастелью. Раскрасила мелками. Каждую кирпичную дорожку и самшитовую изгородь, все нарисовала, все залила красной и зеленой акварелью. Она это видит, рисует, об этом мечтает. Она так туда хочет!
С тех самых пор, как девочка взяла в руки карандаш, только это она и рисовала.
Представь себе рыбий скелет, который черепом смотрит на север, а хвостом – на юг. Позвоночник с востока на запад пересекают шестнадцать ребер. Череп – городская площадь, а в пасть рыбы – гавань – заходит паром. Глазом рыбы стала гостиница, вокруг нее – бакалейный магазин, хозяйственный магазин, библиотека и церковь.
Девочка рисовала эти улицы, когда голые ветки покрыты изморозью. Рисовала их, когда птицы прилетают с юга и таскают в гнезда песколюбку и сосновые иглы. А потом – когда расцветают наперстянки, выше чем в рост человека. А потом – когда их обгоняют подсолнухи. А потом – когда листья спиралью слетают вниз, на землю, бугристую от грецких орехов и каштанов.
Она видела все это так ясно! Она могла представить каждую комнату в каждом доме.
И чем лучше она представляла себе этот остров, тем меньше ей нравился реальный мир. Чем больше она представляла себе тамошних жителей, тем меньше ей нравились настоящие. Особенно мамаша-хиппи, вечно усталая, вечно воняющая жареной картошкой и сигаретами.
Так Мисти Клейнман постепенно разуверилась в будущем. Все вокруг стало уродливым. Все – какими-то грубыми и… неправильными.
Ее звали Мисти Клейнман.
Если ты читаешь это без нее, учти, что речь о твоей жене. На случай, если ты не просто придуриваешься – о твоей несчастной жене, урожденной Мисти Мэри Клейнман.
А эта бедная идиотка, когда она рисовала костер на пляже, то чувствовала вкус кукурузы и печеных крабов. Когда рисовала садик с лекарственными травами, то слышала запах розмарина и тимьяна.
Но чем лучше она рисовала, тем хуже становилась ее жизнь – пока ей не перестало хватать реального мира. Пока она не стала для всех чужой. Все казались ей недостаточно хорошими, недостаточно утонченными, недостаточно настоящими. И мальчики из старших классов. И другие девочки. Все были менее настоящими, чем ее воображаемый мир. Так продолжалось, пока она не начала таскать из материного кошелька деньги на дурь и не попала на прием к школьному психиатру.
Чтобы никто не говорил, будто она сошла с ума, она посвятила жизнь искусству, а не видениям. На самом деле ей просто нужно было научиться фиксировать свои видения. Делать воображаемый мир еще подробнее и точнее. Еще более настоящим.
А в художественном колледже она познакомилась с парнем по имени Питер Уилмот. Познакомилась с тобой, парнем с острова под названием Уэйтенси.
Когда в первый раз попадаешь туда из любой другой точки земного шара, тебе кажется, что ты умер. Ты умер и в раю, с тобой уже всегда все будет хорошо.
Рыбий позвоночник – Разделительная авеню. Рыбьи ребра – улицы, которые начинаются с Акациевой, что на один квартал к югу от площади. Потом идут Березовая, Вязовая, Грабовая, Дубовая, Еловая, Ивовая, Каштановая, все в алфавитном порядке вплоть до Ольховой и Платановой, перед самым рыбьим хвостом. Там южный конец Разделительной авеню переходит в гравий, потом в утрамбованную землю, а потом исчезает среди деревьев мыса Уэйтенси.
Это вполне точное описание. Именно так выглядит гавань, когда первый раз входишь в нее на пароме с материка. Узкая и длинная, гавань похожа на пасть рыбины, готовой слопать тебя, как в Библии.
Если у тебя есть день в запасе, можешь прогуляться по всей Разделительной авеню. Позавтракать в отеле Уэйтенси, потом пройти квартал к югу, мимо церкви на Акациевой. Мимо дома Уилмотов, единственного дома на Восточной Березовой, перед которым шестнадцать акров газона спускаются прямо к воде. Мимо дома Бертонов на Восточной Вязовой. Участки густо засажены дубами, каждое дерево кривое и высокое, будто замшелая молния. Небо над Разделительной авеню – летом оно все зеленое от густого колышущегося полога кленовых, дубовых и вязовых листьев.
Когда ты приезжаешь сюда впервые, тебе кажется, что сбылись все твои мечты и надежды. У твоей жизни будет сказочный конец: «и жила она долго и счастливо».
Дело в том, что для девочки, которая жила только в доме на колесах, остров похож на сказочный приют, где ее будут любить и беречь вечно.
Для девочки, которая сидела на лохматом ковре с коробкой цветных карандашей или мелков и рисовала эти дома, дома, которых никогда не видела. Она придумывала их себе, крылечки и витражные окна. И вот однажды девочка увидела эти дома в жизни. Эти самые дома. Дома, которые, как она думала, существуют только в ее воображении.
Едва научившись рисовать, маленькая Мисти Мэри разгадала, что булькает в септических цистернах за каждым домом. Узнала, что проводка под картонными панелями старая, в тканевой изоляции, с фарфоровыми трубками и столбиками. Могла нарисовать изнутри каждую дверь, где островные семьи отмечали рост детей и подписывали их имена.
Даже с материка, с паромной пристани в Лонг-Бич, через три мили соленой воды, остров кажется раем. Стена темных, почти черных сосен, волны разбиваются о бурые скалы. Вот он, предел ее желаний. Под защитой. В покое, в одиночестве.
Сегодня остров кажется пределом желаний многим. Многим богатым чужакам.
А девочка – которая раньше плавала только в бассейне трейлер-парка, слепая от хлорки, – эта девочка приплыла на пароме в гавань Уэйтенси, где поют птицы и яркие лучи отскакивают от окон отеля. Эта девочка услышала, как океан бьется о волнорез. А солнце было такое теплое, а волосы ерошил ветер, такой чистый, что пах расцветшими розами… тимьяном и розмарином.
Несчастная девочка-подросток, которая никогда не видела океана, эта девочка уже нарисовала здешние мысы и нависшие утесы. Повторила их в точности.
Бедная малышка, Мисти Мэри Клейнман.
Эта девочка приехала сюда невестой, и ее вышел встречать весь остров. Сорок или пятьдесят семей, все улыбаются и ждут очереди, чтобы пожать ей руку. Пел хор школьников. Бросали горстями рис. В ее честь в отеле дали ужин, и все пили за нее шампанское.
Все окна отеля Уэйтенси, все шесть этажей с рядами окон и застекленных веранд, все зигзаги мансард на крутой крыше – все смотрели, как она приехала. Все смотрели, как она приехала в большой дом в тенистом, поросшем деревьями рыбьем животе.
Едва увидев остров Уэйтенси, Мисти Клейнман решила, что пора забыть свою работягу-мать. Забыть собачьи кучки и лохматый ковер. Она поклялась, что больше ее ноги не будет в старом трейлер-парке. Она решила пока не становиться художником.
Дело в том, что, когда ты ребенок, ну пусть даже тебе двадцать и ты учишься в художественном колледже, ты ничего не знаешь о реальном мире. Если человек говорит, что любит тебя, ты хочешь ему верить. Он просто хочет на тебе жениться и забрать тебя в дом среди острова-рая. В большой каменный дом на Восточной Березовой. Он говорит, что просто хочет сделать тебя счастливой.
И уж конечно, никогда не заморит тебя пытками до смерти.
А бедная Мисти Клейнман, она сказала себе, что не хочет карьеры художника. Всю жизнь она мечтала о таком доме, о семье, о покое.
А потом попала на остров Уэйтенси, где все выглядело так правильно.
А потом оказалось, что неправильная только она сама.
Представь такой скелет в виде острова с домами. Вообрази себе дома, которые нарисовала бы маленькая девочка, живущая в трейлер-парке, – огромные каменные замки с целым лесом труб, с горной цепью крыш, с флигелями, башенками и фронтонами, и все это венчает изящный громоотвод. Шиферные крыши. Вычурные кованые заборы. Дома-фантазии, сплошь покрытые эркерами и мансардами. А вокруг – идеально красивые сосны, розовые клумбы и дорожки, вымощенные красным кирпичом.
Буржуазные фантазии белой бедноты.
Весь остров был воплощением мечты ребенка, выросшего в трейлер-парке – в каком-нибудь вонючем Текумсе-Лейк, штат Джорджия. Пока мама была на работе, девочка выключала в трейлере свет, ложилась на спину, на свалявшийся оранжевый ковер. Ковер, который местами сплавился в черное от упавших окурков и пах так, словно кто-то вступил в собачью кучу. Потолок весь в потеках. Девочка скрещивала руки на груди и воображала себе жизнь в другом месте.
Бывает такое время, поздно ночью, когда уши тянутся к любому звуку. Когда видишь больше с закрытыми глазами, чем с открытыми.
Рыбий скелет. Едва научившись держать в пальцах мелок, это она и нарисовала.
Все время, пока девочка росла, ее мамы почти не было дома. Отца она никогда не видела, а мать, как водится, работала на двух работах: резала стекловолокно на какой-то занюханной фабрике и разливала рагу в больничной столовке. Конечно, девочка мечтала о месте, похожем на этот остров, где никто не работает, если не считать уборки в доме, а просто собирает в лесу чернику и всякие полезные вещи, которые прибоем вынесло на пляж. Вышивает платки. Аранжирует цветы. Где каждый день не начинается с будильника и не кончается телевизором. Девочка воображает эти дома, каждый дом, каждую комнату, каждый закругленный край каждой каминной доски. Узор каждого паркета. Берет это все ниоткуда. Изгиб каждого светильника или крана. Представляет себе каждый изразец, до глубокой ночи. Каждый узор на обоях. Каждую филенку, каждую лестничную ступеньку и водосточную трубу она нарисовала пастелью. Раскрасила мелками. Каждую кирпичную дорожку и самшитовую изгородь, все нарисовала, все залила красной и зеленой акварелью. Она это видит, рисует, об этом мечтает. Она так туда хочет!
С тех самых пор, как девочка взяла в руки карандаш, только это она и рисовала.
Представь себе рыбий скелет, который черепом смотрит на север, а хвостом – на юг. Позвоночник с востока на запад пересекают шестнадцать ребер. Череп – городская площадь, а в пасть рыбы – гавань – заходит паром. Глазом рыбы стала гостиница, вокруг нее – бакалейный магазин, хозяйственный магазин, библиотека и церковь.
Девочка рисовала эти улицы, когда голые ветки покрыты изморозью. Рисовала их, когда птицы прилетают с юга и таскают в гнезда песколюбку и сосновые иглы. А потом – когда расцветают наперстянки, выше чем в рост человека. А потом – когда их обгоняют подсолнухи. А потом – когда листья спиралью слетают вниз, на землю, бугристую от грецких орехов и каштанов.
Она видела все это так ясно! Она могла представить каждую комнату в каждом доме.
И чем лучше она представляла себе этот остров, тем меньше ей нравился реальный мир. Чем больше она представляла себе тамошних жителей, тем меньше ей нравились настоящие. Особенно мамаша-хиппи, вечно усталая, вечно воняющая жареной картошкой и сигаретами.
Так Мисти Клейнман постепенно разуверилась в будущем. Все вокруг стало уродливым. Все – какими-то грубыми и… неправильными.
Ее звали Мисти Клейнман.
Если ты читаешь это без нее, учти, что речь о твоей жене. На случай, если ты не просто придуриваешься – о твоей несчастной жене, урожденной Мисти Мэри Клейнман.
А эта бедная идиотка, когда она рисовала костер на пляже, то чувствовала вкус кукурузы и печеных крабов. Когда рисовала садик с лекарственными травами, то слышала запах розмарина и тимьяна.
Но чем лучше она рисовала, тем хуже становилась ее жизнь – пока ей не перестало хватать реального мира. Пока она не стала для всех чужой. Все казались ей недостаточно хорошими, недостаточно утонченными, недостаточно настоящими. И мальчики из старших классов. И другие девочки. Все были менее настоящими, чем ее воображаемый мир. Так продолжалось, пока она не начала таскать из материного кошелька деньги на дурь и не попала на прием к школьному психиатру.
Чтобы никто не говорил, будто она сошла с ума, она посвятила жизнь искусству, а не видениям. На самом деле ей просто нужно было научиться фиксировать свои видения. Делать воображаемый мир еще подробнее и точнее. Еще более настоящим.
А в художественном колледже она познакомилась с парнем по имени Питер Уилмот. Познакомилась с тобой, парнем с острова под названием Уэйтенси.
Когда в первый раз попадаешь туда из любой другой точки земного шара, тебе кажется, что ты умер. Ты умер и в раю, с тобой уже всегда все будет хорошо.
Рыбий позвоночник – Разделительная авеню. Рыбьи ребра – улицы, которые начинаются с Акациевой, что на один квартал к югу от площади. Потом идут Березовая, Вязовая, Грабовая, Дубовая, Еловая, Ивовая, Каштановая, все в алфавитном порядке вплоть до Ольховой и Платановой, перед самым рыбьим хвостом. Там южный конец Разделительной авеню переходит в гравий, потом в утрамбованную землю, а потом исчезает среди деревьев мыса Уэйтенси.
Это вполне точное описание. Именно так выглядит гавань, когда первый раз входишь в нее на пароме с материка. Узкая и длинная, гавань похожа на пасть рыбины, готовой слопать тебя, как в Библии.
Если у тебя есть день в запасе, можешь прогуляться по всей Разделительной авеню. Позавтракать в отеле Уэйтенси, потом пройти квартал к югу, мимо церкви на Акациевой. Мимо дома Уилмотов, единственного дома на Восточной Березовой, перед которым шестнадцать акров газона спускаются прямо к воде. Мимо дома Бертонов на Восточной Вязовой. Участки густо засажены дубами, каждое дерево кривое и высокое, будто замшелая молния. Небо над Разделительной авеню – летом оно все зеленое от густого колышущегося полога кленовых, дубовых и вязовых листьев.
Когда ты приезжаешь сюда впервые, тебе кажется, что сбылись все твои мечты и надежды. У твоей жизни будет сказочный конец: «и жила она долго и счастливо».
Дело в том, что для девочки, которая жила только в доме на колесах, остров похож на сказочный приют, где ее будут любить и беречь вечно.
Для девочки, которая сидела на лохматом ковре с коробкой цветных карандашей или мелков и рисовала эти дома, дома, которых никогда не видела. Она придумывала их себе, крылечки и витражные окна. И вот однажды девочка увидела эти дома в жизни. Эти самые дома. Дома, которые, как она думала, существуют только в ее воображении.
Едва научившись рисовать, маленькая Мисти Мэри разгадала, что булькает в септических цистернах за каждым домом. Узнала, что проводка под картонными панелями старая, в тканевой изоляции, с фарфоровыми трубками и столбиками. Могла нарисовать изнутри каждую дверь, где островные семьи отмечали рост детей и подписывали их имена.
Даже с материка, с паромной пристани в Лонг-Бич, через три мили соленой воды, остров кажется раем. Стена темных, почти черных сосен, волны разбиваются о бурые скалы. Вот он, предел ее желаний. Под защитой. В покое, в одиночестве.
Сегодня остров кажется пределом желаний многим. Многим богатым чужакам.
А девочка – которая раньше плавала только в бассейне трейлер-парка, слепая от хлорки, – эта девочка приплыла на пароме в гавань Уэйтенси, где поют птицы и яркие лучи отскакивают от окон отеля. Эта девочка услышала, как океан бьется о волнорез. А солнце было такое теплое, а волосы ерошил ветер, такой чистый, что пах расцветшими розами… тимьяном и розмарином.
Несчастная девочка-подросток, которая никогда не видела океана, эта девочка уже нарисовала здешние мысы и нависшие утесы. Повторила их в точности.
Бедная малышка, Мисти Мэри Клейнман.
Эта девочка приехала сюда невестой, и ее вышел встречать весь остров. Сорок или пятьдесят семей, все улыбаются и ждут очереди, чтобы пожать ей руку. Пел хор школьников. Бросали горстями рис. В ее честь в отеле дали ужин, и все пили за нее шампанское.
Все окна отеля Уэйтенси, все шесть этажей с рядами окон и застекленных веранд, все зигзаги мансард на крутой крыше – все смотрели, как она приехала. Все смотрели, как она приехала в большой дом в тенистом, поросшем деревьями рыбьем животе.
Едва увидев остров Уэйтенси, Мисти Клейнман решила, что пора забыть свою работягу-мать. Забыть собачьи кучки и лохматый ковер. Она поклялась, что больше ее ноги не будет в старом трейлер-парке. Она решила пока не становиться художником.
Дело в том, что, когда ты ребенок, ну пусть даже тебе двадцать и ты учишься в художественном колледже, ты ничего не знаешь о реальном мире. Если человек говорит, что любит тебя, ты хочешь ему верить. Он просто хочет на тебе жениться и забрать тебя в дом среди острова-рая. В большой каменный дом на Восточной Березовой. Он говорит, что просто хочет сделать тебя счастливой.
И уж конечно, никогда не заморит тебя пытками до смерти.
А бедная Мисти Клейнман, она сказала себе, что не хочет карьеры художника. Всю жизнь она мечтала о таком доме, о семье, о покое.
А потом попала на остров Уэйтенси, где все выглядело так правильно.
А потом оказалось, что неправильная только она сама.
26 июня
С материка, из Оушен-Парка, звонит мужчина и жалуется, что у него пропала кухня.
Ничего удивительного, что он не сразу заметил.
Когда проживешь где-то достаточно долго – в доме, квартире, стране, – тебе становится там тесно.
Оушен-Парк, Ойстервилль, Лонг-Бич, Оушен-Шорз – все это материковые города. Женщина с пропавшей кладовкой. Мужчина без туалета. Эти люди – чьи все сообщения на автоответчике, – они перестраивали свои летние дома. Материковые дома, летние люди.
У тебя дом с девятью спальнями, который ты видишь только две недели в году, так что может пройти не одно лето, пока ты хватишься пропажи. У многих летних людей таких домов не меньше полудюжины. Это не совсем дома. Это капиталовложения. У летних людей кондоминиумы и кооперативы. Апартаменты в Лондоне и Гонконге. В каждом часовом поясе их ждет новая зубная щетка. На каждом континенте – куча одежды в стирке.
Голос из автоответчика Питера жалуется, мол, была кухня с газовой плитой. Двойная духовка в стене. Большой двухдверный холодильник.
Слушая его жалобы, твоя жена, Мисти Мэри, кивает. Здесь многое раньше было по-другому.
Раньше поймать паром было просто, если приехать на пристань. Он ходит каждые полчаса, с материка и обратно. Каждые полчаса. Теперь ты становишься в очередь. Ждешь среди незнакомцев в блестящих спортивных авто, которые не воняют мочой. Паром приходит и уходит три-четыре раза, пока на борту найдется место для тебя. А ты сидишь все это время под жарким солнцем, в этой вони.
Чтобы уехать с острова, тебе нужен целый день.
Раньше можно было зайти в отель Уэйтенси и без всяких проблем получить столик у окна. Раньше на острове Уэйтенси не было видно мусора. И машин. И татуировок. И проколотых носов. И шприцов, вынесенных волнами на пляж. Склизких презервативов в песке. Билбордов. Логотипов компаний.
Тот мужчина из Оушен-Парка, он сказал, что у него в столовой добротные дубовые панели и обои в голубую полоску. От угла к углу все плинтуса без швов и разрывов, все отфальцовано и откалевано. Он постучал, стена сплошная, гипсокартон на деревянной раме. Но посреди этой идеальной стены, он клянется, раньше была кухонная дверь.
Мужчина из Оушен-Парка говорит в телефон:
– Может, я ошибаюсь, но в доме должна быть кухня? Разве нет? Нет такого строительного кодекса или чего-то в этом роде?
Женщина из Сивью хватилась бельевой кладовки, когда не смогла найти чистое полотенце.
Мужчина из Оушен-Парка сказал, что достал из буфета в столовой штопор. Провинтил дырочку там, где раньше была дверь кухни. Потом взял из серванта нож для бифштексов и расширил дырку. Включил фонарик на брелоке, прижался щекой к стене и заглянул в проделанную дырку. Он сощурился и увидел в темноте комнату с исписанными стенами. Он сощурился еще больше, подождал, пока привыкнут глаза, но в темноте смог прочитать только куски:
«…ступите на этот остров, и вы умрете… – вот как там было написано, – …уносите оттуда ноги. Они убьют всех божьих детей, чтобы спасти собственных…»
Вместо кухни надпись: «Вас всех разделают, как говядину…».
Мужчина из Оушен-Парка говорит:
– Лучше приезжайте и посмотрите сами. – Его голос из автоответчика убеждает: – Ради одного почерка стоит приехать.
Ничего удивительного, что он не сразу заметил.
Когда проживешь где-то достаточно долго – в доме, квартире, стране, – тебе становится там тесно.
Оушен-Парк, Ойстервилль, Лонг-Бич, Оушен-Шорз – все это материковые города. Женщина с пропавшей кладовкой. Мужчина без туалета. Эти люди – чьи все сообщения на автоответчике, – они перестраивали свои летние дома. Материковые дома, летние люди.
У тебя дом с девятью спальнями, который ты видишь только две недели в году, так что может пройти не одно лето, пока ты хватишься пропажи. У многих летних людей таких домов не меньше полудюжины. Это не совсем дома. Это капиталовложения. У летних людей кондоминиумы и кооперативы. Апартаменты в Лондоне и Гонконге. В каждом часовом поясе их ждет новая зубная щетка. На каждом континенте – куча одежды в стирке.
Голос из автоответчика Питера жалуется, мол, была кухня с газовой плитой. Двойная духовка в стене. Большой двухдверный холодильник.
Слушая его жалобы, твоя жена, Мисти Мэри, кивает. Здесь многое раньше было по-другому.
Раньше поймать паром было просто, если приехать на пристань. Он ходит каждые полчаса, с материка и обратно. Каждые полчаса. Теперь ты становишься в очередь. Ждешь среди незнакомцев в блестящих спортивных авто, которые не воняют мочой. Паром приходит и уходит три-четыре раза, пока на борту найдется место для тебя. А ты сидишь все это время под жарким солнцем, в этой вони.
Чтобы уехать с острова, тебе нужен целый день.
Раньше можно было зайти в отель Уэйтенси и без всяких проблем получить столик у окна. Раньше на острове Уэйтенси не было видно мусора. И машин. И татуировок. И проколотых носов. И шприцов, вынесенных волнами на пляж. Склизких презервативов в песке. Билбордов. Логотипов компаний.
Тот мужчина из Оушен-Парка, он сказал, что у него в столовой добротные дубовые панели и обои в голубую полоску. От угла к углу все плинтуса без швов и разрывов, все отфальцовано и откалевано. Он постучал, стена сплошная, гипсокартон на деревянной раме. Но посреди этой идеальной стены, он клянется, раньше была кухонная дверь.
Мужчина из Оушен-Парка говорит в телефон:
– Может, я ошибаюсь, но в доме должна быть кухня? Разве нет? Нет такого строительного кодекса или чего-то в этом роде?
Женщина из Сивью хватилась бельевой кладовки, когда не смогла найти чистое полотенце.
Мужчина из Оушен-Парка сказал, что достал из буфета в столовой штопор. Провинтил дырочку там, где раньше была дверь кухни. Потом взял из серванта нож для бифштексов и расширил дырку. Включил фонарик на брелоке, прижался щекой к стене и заглянул в проделанную дырку. Он сощурился и увидел в темноте комнату с исписанными стенами. Он сощурился еще больше, подождал, пока привыкнут глаза, но в темноте смог прочитать только куски:
«…ступите на этот остров, и вы умрете… – вот как там было написано, – …уносите оттуда ноги. Они убьют всех божьих детей, чтобы спасти собственных…»
Вместо кухни надпись: «Вас всех разделают, как говядину…».
Мужчина из Оушен-Парка говорит:
– Лучше приезжайте и посмотрите сами. – Его голос из автоответчика убеждает: – Ради одного почерка стоит приехать.
28 июня
Столовая в отеле Уэйтенси называется Залом Дерева и Золота, потому что там ореховые панели и золотая парчовая обивка. Каминная доска тоже из резного ореха, и полированные латунные подставки для дров. Камин надо топить, даже если дует ветер с материка и гонит дым обратно в зал. Сажа с дымом сочатся из камина, и приходится вытаскивать батарейки из каждого детектора дыма. К тому времени отель пахнет так, будто там маленький пожар.
Всякий раз, когда кто-нибудь просит девятый или десятый столик у камина, а потом жалуется на дым и жар и просит их пересадить, нужно чуточку выпить. Просто глоток, не важно чего. Твоей бедной жене сойдет и кулинарный херес.
Один день из жизни Мисти Мэри, королевы рабов.
Еще один самый длинный день в году.
Это игра, в которую может играть каждый. У Мисти есть собственная кома.
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
В Зале Дерева и Золота, напротив камина, есть окна, которые смотрят на побережье. Замазка отвердела и раскрошилась, и теперь внутрь со свистом прорывается холодный ветер. Окна запотевают. Влага собирается на стекле и стекает на пол. Вскоре ковер начинает пахнуть, как кит, которого выбросило на берег в конце июля. Снаружи все до горизонта заполонили билборды – все те же марки фастфуда, солнечных очков, кедов, что валяются в мусоре вдоль линии прибоя.
В каждой волне плавают окурки.
Всякий раз, когда кто-нибудь просит четырнадцатый, пятнадцатый или шестнадцатый столик у окон, а потом жалуется на сквозняк и вонь, когда посетители скулят и просят пересадить их, нужно выпить.
Эти летние люди, идеальный столик для них как святой Грааль. Место силы. Позиционирование. Место, где они сидят, просто не может быть лучше, чем то, где их нет. А в столовой такие толпы, что когда проходишь по ней, тебя бьют в живот локтями и бедрами. Дамскими сумочками.
Пока мы не пошли дальше, постарайся потеплее одеться. И закупись витаминами группы B. Запасись дополнительными мозговыми клетками. Если ты читаешь это прилюдно, отложи книгу в сторону, пока не сможешь переодеться в свое лучшее белье, золотистое.
И, пожалуй, встань где-нибудь на очередь на донорскую печень.
Ты понимаешь, к чему все идет.
Куда идет вся жизнь Мисти Мэри Клейнман.
Есть масса способов совершить самоубийство без смерти как таковой.
Всякий раз, когда кто-нибудь с материка приводит толпу подруг, все стройные, загорелые, ахают при виде резного дерева и белых скатертей, хрустальных вазочек с розами и папоротником, антикварных серебряных подносов и прочего, всякий раз, когда одна из них возмущается: «Почему у вас телятина, а не тофу?» – сделай глоток.
Эти стройные женщины – на выходных иногда показываются их мужья, низкие и коренастые, потеющие так, что черное средство для имитации волос, которым они брызгают лысину, стекает по затылку. Густые струи темной жижи промачивают воротник.
Когда одна из местных морских черепах приходит, прижимая жемчуг к увядшей шее, какая-нибудь старая миссис Бертон, миссис Сеймор или миссис Перри, когда она видит стройных и загорелых летних женщин за своим любимым столиком с 1865 года и говорит: «Мисти, как ты могла? Ты же знаешь, что я всегда прихожу в полдень по вторникам и четвергам. Право же, Мисти…» Тогда надо сделать два глотка.
Когда летние люди просят кофе с молочной пенкой, хелированным серебром, порошком плодов рожкового дерева или чего-нибудь соевого, сделай еще глоток.
Если они не оставляют чаевых – еще один.
Эти летние женщины… Их глаза подведены так густо, что они как будто в очках. У них темный карандаш для губ, и когда они едят, помада внутри контура стирается. За столом остаются худые подростки с запачканными ртами. С длинными крючковатыми ногтями пастельных оттенков засахаренного миндаля.
Когда лето, но надо топить чадящий камин, сними один предмет одежды.
Когда идет дождь и окна гремят на холодном сквозняке, надень один предмет одежды.
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Когда мать Питера приходит с твоей дочерью, Тэбби, и ожидает, что ты будешь прислуживать собственной свекрови и дочке как личная рабыня, сделай два глотка. Когда они садятся за столик номер восемь и бабка Уилмот говорит Тэбби: «Твоя мама стала бы знаменитой художницей, если бы только постаралась!» – сделай глоток.
Летние женщины, их алмазные кольца и подвески, их теннисные браслеты, где алмазы потускнели под жирным кремом от солнца, когда они просят тебя спеть «С днем рожденья», сделай глоток.
Когда твоя двенадцатилетняя дочь называет тебя «мэм», а не мамой…
Когда ее бабка Грейс говорит:
– Мисти, дорогая, если бы ты вернулась к искусству, ты бы зарабатывала больше и так не унижалась…
Когда это слышит вся столовая…
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Каждый раз, когда Грейс Уилмот заказывает бутерброды к чаю категории «люкс», со взбитым творогом, козьим сыром и мелко нарубленными орехами, намазанными на тонкий, как бумага, тост, укусит пару раз, остальное выбрасывает, а счет за все это, включая чайник эрл-грея и кусок морковного торта, переводит на тебя, причем ты даже не в курсе, пока тебе не вручают семьдесят пять центов вместо зарплаты, а в некоторые недели ты даже должна Уэйтенси деньги – когда ты понимаешь, что стала издольщицей в Зале Дерева и Золота и так проведешь всю оставшуюся жизнь, сделай пять глотков.
Каждый раз, когда в переполненной столовой в каждом золотом парчовом кресле сидит какая-нибудь дамочка, местная или с материка, и все хором ворчат, что паром идет слишком долго, на острове мало мест для парковки, раньше заказывать столик на обед не надо было, почему некоторым дома не сидится, просто зла не хватает, – все эти локти и скрипучие голоса, которые требуют дорожных указаний, растительных сливок и летних сарафанов второго размера, а камин все равно должен пылать, потому что такая традиция отеля, сними с себя еще один предмет одежды.
Всякий раз, когда кто-нибудь просит девятый или десятый столик у камина, а потом жалуется на дым и жар и просит их пересадить, нужно чуточку выпить. Просто глоток, не важно чего. Твоей бедной жене сойдет и кулинарный херес.
Один день из жизни Мисти Мэри, королевы рабов.
Еще один самый длинный день в году.
Это игра, в которую может играть каждый. У Мисти есть собственная кома.
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
В Зале Дерева и Золота, напротив камина, есть окна, которые смотрят на побережье. Замазка отвердела и раскрошилась, и теперь внутрь со свистом прорывается холодный ветер. Окна запотевают. Влага собирается на стекле и стекает на пол. Вскоре ковер начинает пахнуть, как кит, которого выбросило на берег в конце июля. Снаружи все до горизонта заполонили билборды – все те же марки фастфуда, солнечных очков, кедов, что валяются в мусоре вдоль линии прибоя.
В каждой волне плавают окурки.
Всякий раз, когда кто-нибудь просит четырнадцатый, пятнадцатый или шестнадцатый столик у окон, а потом жалуется на сквозняк и вонь, когда посетители скулят и просят пересадить их, нужно выпить.
Эти летние люди, идеальный столик для них как святой Грааль. Место силы. Позиционирование. Место, где они сидят, просто не может быть лучше, чем то, где их нет. А в столовой такие толпы, что когда проходишь по ней, тебя бьют в живот локтями и бедрами. Дамскими сумочками.
Пока мы не пошли дальше, постарайся потеплее одеться. И закупись витаминами группы B. Запасись дополнительными мозговыми клетками. Если ты читаешь это прилюдно, отложи книгу в сторону, пока не сможешь переодеться в свое лучшее белье, золотистое.
И, пожалуй, встань где-нибудь на очередь на донорскую печень.
Ты понимаешь, к чему все идет.
Куда идет вся жизнь Мисти Мэри Клейнман.
Есть масса способов совершить самоубийство без смерти как таковой.
Всякий раз, когда кто-нибудь с материка приводит толпу подруг, все стройные, загорелые, ахают при виде резного дерева и белых скатертей, хрустальных вазочек с розами и папоротником, антикварных серебряных подносов и прочего, всякий раз, когда одна из них возмущается: «Почему у вас телятина, а не тофу?» – сделай глоток.
Эти стройные женщины – на выходных иногда показываются их мужья, низкие и коренастые, потеющие так, что черное средство для имитации волос, которым они брызгают лысину, стекает по затылку. Густые струи темной жижи промачивают воротник.
Когда одна из местных морских черепах приходит, прижимая жемчуг к увядшей шее, какая-нибудь старая миссис Бертон, миссис Сеймор или миссис Перри, когда она видит стройных и загорелых летних женщин за своим любимым столиком с 1865 года и говорит: «Мисти, как ты могла? Ты же знаешь, что я всегда прихожу в полдень по вторникам и четвергам. Право же, Мисти…» Тогда надо сделать два глотка.
Когда летние люди просят кофе с молочной пенкой, хелированным серебром, порошком плодов рожкового дерева или чего-нибудь соевого, сделай еще глоток.
Если они не оставляют чаевых – еще один.
Эти летние женщины… Их глаза подведены так густо, что они как будто в очках. У них темный карандаш для губ, и когда они едят, помада внутри контура стирается. За столом остаются худые подростки с запачканными ртами. С длинными крючковатыми ногтями пастельных оттенков засахаренного миндаля.
Когда лето, но надо топить чадящий камин, сними один предмет одежды.
Когда идет дождь и окна гремят на холодном сквозняке, надень один предмет одежды.
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Когда мать Питера приходит с твоей дочерью, Тэбби, и ожидает, что ты будешь прислуживать собственной свекрови и дочке как личная рабыня, сделай два глотка. Когда они садятся за столик номер восемь и бабка Уилмот говорит Тэбби: «Твоя мама стала бы знаменитой художницей, если бы только постаралась!» – сделай глоток.
Летние женщины, их алмазные кольца и подвески, их теннисные браслеты, где алмазы потускнели под жирным кремом от солнца, когда они просят тебя спеть «С днем рожденья», сделай глоток.
Когда твоя двенадцатилетняя дочь называет тебя «мэм», а не мамой…
Когда ее бабка Грейс говорит:
– Мисти, дорогая, если бы ты вернулась к искусству, ты бы зарабатывала больше и так не унижалась…
Когда это слышит вся столовая…
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Каждый раз, когда Грейс Уилмот заказывает бутерброды к чаю категории «люкс», со взбитым творогом, козьим сыром и мелко нарубленными орехами, намазанными на тонкий, как бумага, тост, укусит пару раз, остальное выбрасывает, а счет за все это, включая чайник эрл-грея и кусок морковного торта, переводит на тебя, причем ты даже не в курсе, пока тебе не вручают семьдесят пять центов вместо зарплаты, а в некоторые недели ты даже должна Уэйтенси деньги – когда ты понимаешь, что стала издольщицей в Зале Дерева и Золота и так проведешь всю оставшуюся жизнь, сделай пять глотков.
Каждый раз, когда в переполненной столовой в каждом золотом парчовом кресле сидит какая-нибудь дамочка, местная или с материка, и все хором ворчат, что паром идет слишком долго, на острове мало мест для парковки, раньше заказывать столик на обед не надо было, почему некоторым дома не сидится, просто зла не хватает, – все эти локти и скрипучие голоса, которые требуют дорожных указаний, растительных сливок и летних сарафанов второго размера, а камин все равно должен пылать, потому что такая традиция отеля, сними с себя еще один предмет одежды.