— Винтовочная пуля для животного оказалась смертельной. Бережной тоже попал в цель. Вы, Капустин, и вы, Бережной, совершили уголовное преступление. Это доказано свидетельскими показаниями и другими фактами расследования. Вы признаетесь?
— Добыча оленя предусмотрена планом научных работ, — не очень уверенно сказал Капустин.
— Научный отдел заповедника не знает о таком плане, — прогудел Котенко. — Сочинительство по ходу действия, лейтенант.
Лейтенант посмотрел на Пахтана. Что скажет он?
— Надо уточнить у моего заместителя по науке, — сухо произнёс Пахтан. — Я не в курсе этих заданий.
— Кто дал распоряжение об охоте? — спросил лейтенант.
— Распоряжение дал я. — Капустин опять быстро глянул на Пахтана.
Губы у него пересохли, говорил он с трудом. Глаза беспокойно бегали по сторонам.
— Старший лесничий знал об отстреле?
— Я не успел сказать ему. Был разговор в общих чертах, мы не хотели привлекать внимание к отстрелу…
Лейтенант оторвался от бумаг.
— Прочтите и распишитесь. — Он подвинул протокол допроса к Капустину.
Тот долго читал, отрывался и все посматривал на Пахтана, видно ожидая поддержки. Тщетно. Пахтан сидел как чужой. Тогда Капустин со вздохом подписал протокол.
— Все? Я могу идти?
— Ещё одна формальность. Подписка о невыезде. Распишитесь вот здесь.
— Значит, я арестован? — Капустин сразу побледнел.
— До окончания дела вам придётся оставаться в посёлке. Вы обвиняетесь в злостном браконьерстве, в использовании служебного положения в корыстных целях.
— Этого ещё не хватало! — с деланным смешком сказал он. — Чем же я злоупотребил?
— Мы только что выяснили чем. Распоряжением о незаконной охоте. Кроме того, у вас нашли незаполненные бланки лицензий с подписями и печатями. Ну и ваши гости. Не Пахтан же пригласил их на охоту в заповедник?
— Подписывайте и давайте кончать, — резко сказал Пахтан. Волевое лицо его покрылось пятнами. В какое положение ставил его Капустин. Отдохнул, называется.
— Мне тоже можно иттить, гражданин следователь? — Дядя Алёха робко приподнялся.
— Нет, Бережной, с вами разговор впереди. Долгий разговор. Сейчас я допрошу Коротыча, а потом мы займёмся вами.
Котенко и Молчанов вышли. Гости охотничьего дома уже столпились вокруг Пахтана и Капустина. У них шёл свой, кажется, не очень весёлый разговор. Возбуждённый снабженец в испачканной замшевой куртке требовал машину, чтобы немедленно уехать из этого, как он выразился, «подозрительного места». Наконец-то до него дошло. Капустин смотрел себе под ноги.
Пахтан знаком руки подозвал Котенко.
— Распорядитесь, пожалуйста, чтобы Коротыч отвёз всех этих людей в аэропорт, — сказал он. И, не скрывая своего презрения к Капустину, повысив голос, при всех заявил: — А вас, Капустин, я выручать не намерен. Заварили кашу, расхлёбывайте сами. Вряд ли мы сможем и дальше работать вместе. Так опуститься!..
Он сел в свою красивую машину и сильно захлопнул дверцу, отделив себя от Капустина толстым стеклом.
Только тогда Капустин глянул на Бориса Васильевича, на Котенко и Молчанова. Слабая и жалкая улыбка тронула его губы.
— Вот так случается, — сказал он, желая вызвать сострадание.
— Скажи спасибо, что не я выследил тебя в лесу, — сквозь зубы произнёс Молчанов. Ты лёг бы рядом с оленем, это уж точно.
— Идём, идём, Саша. — Учитель торопливо взял Молчанова под руку. — Теперь ничего не сделаешь. Идём!
Хоба стоял у него перед глазами. Убитый Хоба.
Гибель оленя означала конец многолетнего опыта по приручению дикого зверя. С Хобой и Одноухим зоологи заповедника связывали большие надежды. Это был очень обнадёживающий замысел, и если бы он продолжился…
Вся обстановка в заповеднике способствовала их опыту. Нетронутая природа, полный запрет на охоту, безлюдье, покой, помощь зверям в трудные дни и месяцы — такая деятельность могла принести хорошие плоды, ещё раз доказать возможность сосуществования, расцвета фауны даже в наш жестокий век необратимых преобразований в природе.
К несчастью, налаженный процесс сближения уже не однажды оказывался под угрозой. Теперь погиб Хоба, а с ним оборвалась и цепочка, ведущая к другим оленям. Осталась одна надежда — одноухий медведь. С помощью Архыза его нужно найти как можно скорей и не спускать глаз. Вряд ли за эти дни он успел вернуться через перевал на северную сторону, бродит где-нибудь поблизости, ожидая встречи.
Значит, немедленно в лес. Брать Архыза, искать Лобика.
После облавы Котенко оставил Архыза у лесника Семёнова. Сам Петро Маркович до вечера не освободится, он даёт показания. Молчанов не мог ждать его. Надо идти на Ауру, оттуда с Архызом к месту преступления и дальше — по звериным тропам, пока не отыщется Лобик, который сделался ныне вдвойне дороже ему. Лесники говорят, что Хоба был не один, а со стадом. Откуда пришли с ним ланки? Может быть, с севера? И это нужно выяснить, отыскать стадо. Тоже не могли далеко уйти, крутятся где-нибудь у места трагедии.
— Я дня на три, — сказал он матери и Никитиной. — Вернусь, и тогда мы с тобой, ма, поедем домой, в Камышки. А то наша хата совсем остыла без людей.
— Куда ж ты в городском платье-то? — спросила Елена Кузьминична. — Переоденься.
— Куртку и плащ я у Семёнова оставил. Переоденусь там. И Архыза возьму.
Его все-таки заставили надеть другие ботинки и прочные брюки. Саша-маленький не забыл напомнить, чтобы скорей приводил Архыза. Он скучал по доброму овчару.
Не минуло и трех часов, как Молчанов прошёл мимо опустевшего охотничьего дома и подошёл к кордону Петра Марковича. Прежде всего заглянул во двор Архыза там не оказалось.
— Убег твой овчар, — горестно сказала лесникова жена. — Перегрыз привязку и умчался. Однако не в посёлок, а в горы, это я углядела. Видать, к тому самому месту. И часу не прошло, как урвался негодник.
— Тут где-то моя куртка, — напомнил Молчанов.
— Ох, Александр Егорыч, разве никто не говорил тебе? Пропала одёжа, так чудно пропала, доси концов не найдём. Ты пока возьми Петрову телогрейку и плащ его возьми, а уж потом мы уладим как-нибудь, купим, что ли…
Он взял лесникову одежду — не идти же в горы налегке, у костра придётся ночевать. Немного отдохнув, двинулся по тропе наверх.
Если не он Лобика, то медведь сам должен найти его. Тропы здесь известные, следы на них остаются, запах остаётся, овчар в этом деле разбирается.
Уже сгущались сумерки, когда Молчанов добрался до края страшной поляны, нашёл, по рассказам учителя, высокий плоский камень и взобрался на него. Бинокль помог разглядеть затянутый сумерками луг. Метрах в восьмидесяти отсюда на примятой траве лежал Архыз. Он свернулся клубочком, только уши торчали из густой шерсти. Вероятно, спал, намучившись за вчерашнюю ночь и колготной, страшный день. Спал или делал вид, что спит, всего в нескольких метрах от тёмного пятна крови, впитавшейся в землю.
Молчанов опустил бинокль. Слезы затуманили эту трогательную картину. Какова же сила звериной привязанности, если привела она Архыза на место трагедии?..
Почему он бросился именно на Бережного, когда зоолог сказал: «Иди!» — и когда почувствовал свободу действия? Наверное, существует какая-нибудь интуиция или подсознание, позволяющие собакам почти мгновенно распознавать доброго среди недобрых, участливого среди равнодушных, злодея между всеми другими людьми. Говорят, ищейкам надо дать понюхать что-нибудь из вещей, к которым только что прикасался преступник. Но одного запаха все же мало для успешного сыска. Интуиция — сложнейшее и глубокое чувство — несомненно помогает ищейке, как сразу же помогла она Архызу выбрать человека, особо опасного в тот момент для его друга — оленя. Он не слышал и не видел Капустина на камне, тогда как Бережной с ружьём стоял внизу, между овчаром и оленем, и у Бережного было ружьё, нацеленное на оленя, который ожидал Архыза. Архыз бросился на Бережного с тем глухим, всезаполняющим бешенством, которое враз подымается из глубин сознания при виде врага. Такое же бешенство он в своё время испытывал, когда Молчанову угрожали браконьеры, когда чуял в засаде рысь, когда чужая собака приближалась к Саше-маленькому…
Не его вина, что винтовка Капустина и ружьё Бережного сработали чуть скорее, чем он прыгнул. Над временем он не властен, но он не медлил, и если бы Котенко спустил его пятью секундами раньше, Бережной вряд ли сумел бы нажать на спусковой крючок. Увы, усилия Архыза оказались недостаточными, он не успел защитить Хобу. На глазах у овчара убитого оленя подняли и увезли, но это был уже не Хоба, которого Архыз знал много лет, а что-то непонятное, холодное, не издающее привычного тёплого запаха… Сегодня, вырвавшись от Семёновых, Архыз прибежал на это место в надежде найти прежнего Хобу, но кровь оленя, след поверженного на поляне погасили и эту надежду.
Архыз лежал, свернувшись в клубок. Он дремал, и видения пережитого одно за другим проходили в его затуманенной голове, отгоняли здоровый сон, заставляли то тихонько скулить, то дёргать лапой, то вдруг поднимать голову и бессмысленным взором обводить тихую, засыпающую поляну.
Шорох за камнем, треск веток, звуки какой-то деятельности, а потом запах огня и тёплой одежды он поначалу воспринял тоже как продолжение видений, но эти звуки и запахи не уходили и не сменялись другими, и все более настойчиво вторгались в сознание Архыза и наконец заставили его очнуться.
Архыз поднял голову и выставил уши. Что там, за камнем? Отсвет костра плясал на скале, потрескивал огонь, а сквозь запах чужой одежды вдруг прорвалось что-то до боли родное. Ещё не веря в чудо, овчар тихонько пошёл к костру и, приблизившись, увидел, кто у костра. Он не завизжал от радости, не прыгнул вперёд, боль недавней утраты не позволила счастливому волнению вырваться наружу. Архыз осторожно пролез сквозь кусты, подошёл к Александру и, не подымая глаз, улёгся, положив тупоносую большую морду на колени человека.
Молчанов взял его голову в ладони, поднял выше. В красноватом, меняющемся свете костра глаза собаки странно блестели, в них он увидел — впервые в жизни — настоящие слезы.
Увидел, и у самого защипало под веками, захотелось глубоко и судорожно вздохнуть.
— Не плачь, Архыз, — сказал он и прижал к себе тёплую морду овчара. — Все случается в жизни. Вот и это вдруг упало на нас. Не надо плакать, дружок. Ты хорошо сделал, что пришёл сюда. Теперь я знаю, как ты можешь любить и как ненавидеть. Ты самый преданный и верный друг.
Они сидели у костра долго, пока не прогорели последние ветки. Александр гладил густую шерсть, что-то говорил, и сердце зверя, расстроенное, больное от пережитого, постепенно вновь наполнялось признанием значимости жизни, понятием добра и счастья только оттого, что он не одинок.
Потери всегда горьки, возвращение к потухшим кострам больно и надолго ранит сердце.
Рано утром они поднялись. Молчанов приготовил на скорую руку завтрак. Затушили костёр и пошли искать Лобика.
Они ещё не знали, что произошло с Одноухим.
Беда никогда не ходит в одиночку.
Свежих следов медведя овчар нигде не обнаружил.
На своём старом кострище Молчанов сложил небольшой костёр, согрел чай и посидел, отдыхая, пока Архыз бегал исследовать ближайшие урочища. Он вернулся без всяких признаков возбуждения. Не нашёл медведя, только устал.
Вновь поднялись они по звериным тропам ближе к перевалу, достигли опушки леса, почти целый день шагали этой опушкой, пересекая все новые и новые тропы, по которым серны, олени и кабаны ходили к воде и обратно. Проследили путь скрытной волчьей семьи; к удивлению Александра, наткнулись на глубокие раздвоенные отметины одинокого зубра, на свой страх и риск перебравшегося через перевал; спугнули двух молодых рысей, перебегавших от дерева к дереву, видимо, за косулями, чьи остренькие следы глубоко вмялись в глинистую почву. Прыжки испуганных козочек достигали двух с половиной метров в длину. Не легко хищным кошкам состязаться с ними в беге! По всем этим следам читалась жизнь горного леса. Медведей здесь не было.
Зато они сделали открытие, которое заставило Молчанова подумать о новых возможностях.
Разглядывая в бинокль поляны в двух километрах от места вчерашней трагедии, он заметил одинокую ланку с крепеньким ланчуком. Рыжебокая оленуха показалась ему знакомой. Молчанов вспомнил, что в прошлом году видел её со своим оленем на той стороне гор. Так, значит, молодой олень — сын Хобы? Теперь уже с удвоенным вниманием принялся он разглядывать стройного годовика. Да, есть в нем что-то очень похожее… Крупная фигура, гордая осанка, особая манера подымать мордочку с шишковатыми рогами. И цвет шерсти разве чуть-чуть светлее отцовской. Но это уже от матери.
Так вот он, Хоба-второй, продолжение рода! Это настоящий дикарь, которого не так просто приручить, тем более после всего случившегося на его глазах и в присутствии Рыжебокой.
И все же… Не уходят они от места гибели своего вожака. Видимо, ещё долго пробудут здесь, а может быть, останутся на зиму, и тогда представится возможность что-нибудь придумать для восстановления доверия к человеку.
Как все осложнилось!
Александр сделал на карте пометку. Он ещё придёт в эти места.
Оставив оленей, Молчанов перебрался через небольшой водораздел, спустился в долину другой реки; тут Архыз оживился и забеспокоился. Молчанов увидел пятипалые следы, но то были старые следы, вероятно, недельной давности. Лобик…
Насчёт срока давности Архыз имел своё мнение: он усиленно рыскал по густым кустам, и Молчанов с трудом успевал за ним. Совсем неожиданно они наткнулись на след гусеничного трактора и саней. В черте заповедника?!
Александр хотел было сразу пойти по следу, который спускался в долину, чтобы проверить, откуда трактор и зачем приходил в эту глухомань. Но Архыз исчез, долго не отзывался, а когда появился, то с находкой: в зубах у него моталась серая тряпка.
— Что такое? — Молчанов осторожно взял находку, брезгливо развернул. Кусок брезента. А у кармана большая чёрная пуговица, которую он сам когда-то пришил, чтобы пристёгивать клапан, если в карман положена интересная гусеница, бабочка или живой полчок. Остатки его плаща? Того самого, который таинственным образом украден из сеней лесникова дома? Вот так находка! В самом глухом месте, вдали от Семеновского кордона. Странно…
— А ну, Архыз, веди, показывай, — приказал он и через пять минут в кустах увидел целую кучу таких тряпок. Вот он, плащ, вот она, куртка! Вернее, куски одежды, порванной сильной, когтистой лапой. Человеку такое занятие непосильно, да и кому нужно — сидеть и рвать толстый брезент! Очевидно, это сделано медведем. Старые следы вокруг принадлежали Лобику — у кого же ещё такая громадная лапа! Но Лобик не может рвать одежду Молчанова; он знает эту одежду и её запах, только безумие способно толкнуть Одноухого на подобный шаг…
Новая загадка, которую нужно отгадать.
И ещё этот странный трактор. Вот сюда он подтащил сани, здесь разворачивался, сдавал назад. Полозья ткнулись в откос, камни и глина осыпались. Ничего не срублено, вокруг ничего не взято в лесу. Игрушки играли? С этого места сани повезли назад, к речке. Совершенно непонятные выкрутасы. Пьяные, что ли?
Архыз вынюхивал каждый метр земли. Дважды останавливаясь у сваленной бурей осины, он тихо рычал, и шерсть на его спине приподнималась. Кто из ненавистных ему сидел на этой колоде? Вот и окурок в траве. По окурку ничего не восстановишь.
— Идём, — сказал Молчанов собаке, и они двинулись следом за трактором в сторону южной границы заповедника.
След привёл к старой дороге на усадьбу чайного совхоза. Через час или полтора Молчанов стоял во дворе механических мастерских этого совхоза и оглядывался вокруг с видом комиссара Мегрэ, выследившего преступника. В углу двора сиротливо стояли сани. Те самые.
Подошёл механик.
— Вот на этих санях, — сказал Молчанов, — кто-то таскался в заповедник.
— Было такое дело! — Механик улыбнулся. — Медведя ловить ездили. А кто приказал — не скажу. По-моему, ваши тут были, с директором договаривались.
— Поймали медведя?
— А как же!
— Вы сами видели?
— Вот как вас вижу. На санях клетка, значит, железная, а в ней здоровущий медведь. Весь совхоз сбежался смотреть.
— Куда увезли его? — Сердце Молчанова готово было выскочить, так волновался он. Ведь речь шла о Лобике! Теперь он не сомневался, что Лобик в беде.
— Припоминаю, разговор шёл об отдельном лесничестве. Ну, где самшитовая роща. Там, значит, решили зоопарк открыть. Кран пригнали, клетку перегрузили и быстренько уехали. В лёжку лежал тот медведь. И не поднялся, не глянул.
— Кто-нибудь сопровождал его?
— Лесники были, я их не знаю.
Попутная машина нашлась не сразу, но нашлась. Молчанов подсадил в кузов Архыза, запрыгнул сам и поехал в сторону города-курорта. Чтобы избежать неприятностей с Архызом в автобусе, он сунул шофёру трояк и упросил довезти прямо до отдельного лесничества.
Уже вечерело, когда он выпрыгнул из кузова полуторки, чуть-чуть не доехав до конторы лесничества. Постоял на дороге, размышляя — зайти ему в контору или нет. Не зашёл, а, покрепче намотав на руку поводок, двинулся по узенькому асфальту в гору, откуда группами шли последние экскурсанты, оживлённо делившиеся впечатлениями от всего только что увиденного.
Калитку в тисо-самшитовую рощу закрывали около семи.
Не доходя до неё, Молчанов свернул правее, обошёл низом домик музея и обслуги, продрался сквозь густой ежевичник и очутился на берегу реки, куда примыкала роща. Здесь они посидели с Архызом, дождались полной темноты и только тогда поднялись по опустевшим дорожкам к главному входу в парк, где стояла железная клетка с медведем.
Электрическая лампочка на столбе жёлто и тускло освещала будку контролёра у входа и клетку. Служанка поставила медведю ведро с вечерней едой, заперла дверку и ушла. Никого во всей роще.
Молчанов приблизился. Тёмная туша медведя лежала головой к лесу, как раз откуда он шёл. Архыз вильнул хвостом. Александр вгляделся: одно ухо зверя сторожко следило за новыми пришельцами. Сомнения исчезли. Это Лобик. Виноватая улыбка раздвинула губы Молчанова. Что же ты, Одноухий, не двинешься, не проявишь себя? Или не рад, что мы пришли к тебе, друг?..
— Лобик, — тихо произнёс он. — Ты ли это? Не узнаешь? Смотри, и Архыз со мной, вот он, Архыз, видишь? Встань, подойди к нам. Ну, поднимись же, мы пришли помочь тебе…
В тусклом свете блеснули глаза медведя. Что выражали они — сказать невозможно.
Молчанов ждал. Прошла минута-другая.
Большой, грузный зверь приподнялся, отвёл глаза, так и не взглянув на Человека с собакой, повернулся и лёг мордой к дороге, где днём толпились ненавистные ему люди.
Движение это не нуждалось в оценке. Не хочу видеть!
Александр Егорович тяжело вздохнул. Не ожидал. Он сел на землю около клетки и закрыл лицо ладонями. Что можно сделать с живым существом!..
В словах женщины, которая кормила медведя в клетке, была несложная жизненная истина, проверенная многими поколениями.
Первые два дня Лобик ничего не ел и не испытывал желания есть, хотя в углу клетки все время стояло ведёрко с похлёбкой, а на полу, часто возле самого носа, лежали куски хлеба, пряники, конфеты. Это старались сердобольные посетители самшитовой рощи. И каждый раз удивлялись, почему медведь не подбирает. Другие так сами клянчат. Видно, больной, вот и не ест. Поправится, тогда — с удовольствием.
Лобик на самом деле был нездоров. Его болезнь врачи могли бы отнести к разряду душевных. Все у него было в норме, только жить не хотелось. И это была самая тяжёлая болезнь. Жить не хотелось…
Отделённый от леса, от свободы железными прутьями, постоянно окружённый любопытными туристами, пленник всецело ушёл в себя. Не только решётка, но и воздвигнутая им самим глухая стена безразличия, равнодушия, тоски отделила его от остального мира. Вскоре он забыл детали пленения, лица лесников, так коварно заманивших его в клетку, но все случившееся постоянно связывалось в сознании с запахом Человека и собаки, предавших его.
Ушла свобода, а с ней ушла и жизнь. На что она?
Рухнуло доверие, с таким трудом выросшее за этот год.
Ничего не осталось.
Лобик не ел и не вставал. Лишь когда ночь спускалась на рощу и горы, когда смолкал гул близкого города и пустели дорожки в самой роще, он позволял себе встать на ослабевшие лапы и начинал осторожно ходить вдоль четырех стенок своей тюрьмы. Он в сотый раз исследовал каждый уголок клетки, трогал один за другим прутья, ковырял пол. Становился на задние лапы и проверял прочность потолочной решётки. Вдруг что-нибудь ослабело за день, порвалось, согнулось, исчезло?..
Однажды под утро, уставши от исследований, он остановился над ведёрком, опустил морду и сухим, отвыкшим от пищи языком лизнул холодную похлёбку. Вкус её показался незнакомым и поначалу не привлёк. Но уже через пять минут рот наполнился слюной, и он впервые за дни пленения ощутил желание поесть.
С этого дня он начал вылизывать ведро.
«Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо…»
Слабость ещё оставалась, но когда Лобик теперь подымался по ночам, он чувствовал себя твёрже, и лапы его, раскачивающие решётку, вновь начали обретать силу.
Днём он по-прежнему дремал и старался не замечать, что вокруг.
Надежда на освобождение теплилась в его ослабленной, дремотной душе.
Но проходили дни, ничего не менялось.
Женщина, приносившая еду, разговаривала с ним ласково, называла Мишкой и улыбалась, забирая пустое ведро. Но она вела себя с предельной осторожностью. Стоило Лобику чуть шевельнуться, как тотчас же прикрывала дверцу. Уходя, она плотно двигала задвижку и вешала замочек — простой жестяной замочек со щёлкающей дужкой.
Лобик попробовал как-то встретить её лёжа мордой к двери. Она не рискнула открыть, и тогда он, обиженный на самого себя, отошёл на обычное место.
— Ну вот, теперь можно, — сказала она и проворно втолкнула ведро.
Замок щёлкнул.
Нет, не перехитришь!.. В надёжной тюрьме.
В тот вечер он почуял Человека с собакой, когда они ещё сидели у реки, дожидаясь темноты. Тяжёлый рык поднялся из его груди, но медведь погасил ненависть. Любопытство, зачернённое непроходящей обидой, заставило его ждать, ничем не выдавая внутреннего волнения. И когда он увидел Молчанова, не поднялся, хотя все в нем клокотало. Не будь этой проклятой решётки меж ними…
Ласковый голос Александра Егоровича потряс его, скомкал обиду и пригасил злое чувство мщения. А когда Человек сел у самой клетки и закрыл лицо руками, медведь ощутил странное желание тепла, участия, дружелюбия, настолько сильное, что он едва не поднялся, не приблизился.
Прошло ещё несколько минут. Лежал, отвернувшись, медведь. Сидел, сгорбившись, Молчанов. Собака тихонько переступала с ноги на ногу. Роща молчала, погруженная в сон.
Забросив карабин за спину, Молчанов встал, обошёл клетку. Решено! Ещё раз огляделся, прислушался. Тихо вокруг, никого нет. Опустился на корточки перед дверкой, повертел в руках замочек. Снова встал, даже прошёлся по дорожке, вернулся. Волновался. Вытащил из потёртых ножен отцовский косырь, верно служивший ему многие годы, осторожным движением вставил острый конец в дужку замка и нажал. Дзинькнув, упала на асфальт исковерканная жестяная коробочка. Он поднял её, вынул из запора дужку и положил обломки в карман.
— Ну… — тихонько сказал он и ещё оглянулся. — Только бы никого ты не встретил, Одноухий! Только бы никого, потому что я не ручаюсь…
Дверка слабо скрипнула и открылась настежь.
Лобик все ещё лежал, но взгляд его теперь неотрывно следил за действиями Человека. Что он там делает? В решётке возник прямоугольник, не перечёркнутый прутьями. Можно идти… Идти или бежать? А вдруг новая ловушка? Ведь от Человека все беды, все неприятности…
Молчанов потянул овчара и отошёл от клетки в сторону, преграждая путь к шоссе и освобождая дорогу через рощу к реке и к лесу.
Лобик поднялся и, все ещё пугаясь нового коварства, пугаясь свободы, к которой так стремился в чёрные, бесконечные ночи, высунул из клетки плоскую морду, огляделся. В темноте белело лицо освободителя.
— Иди, Лобик. Ну же, ну…
Медведь вылез наружу, потянул воздух. Именно оттуда, от реки, так сильно пахло лесом, прелой листвой, спелыми желудями, холодом, росой, снежными горами… Свободой!
Ещё плохо веря в происходящее, Одноухий пошёл, вихляя задом. Ноги плохо слушались его, но с каждым шагом прибывали силы, дышалось чаще и глубже, мускулы получили наконец работу, по которой соскучились.
Метрах в двадцати сзади двигался Человек с собакой. Медведь часто оглядывался, но страха уже не ощущал.
Он дошёл до обрыва. Дорожка, сделанная для экскурсантов, резко спускалась вниз, косо пересекая крутосклон. Местами огороженная перильцами, она была узкой и опасной. Медведь резво побежал по ней, и когда Молчанов подошёл к обрыву, Лобик уже скрылся. Человек осторожно зашагал тем же путём.
— Добыча оленя предусмотрена планом научных работ, — не очень уверенно сказал Капустин.
— Научный отдел заповедника не знает о таком плане, — прогудел Котенко. — Сочинительство по ходу действия, лейтенант.
Лейтенант посмотрел на Пахтана. Что скажет он?
— Надо уточнить у моего заместителя по науке, — сухо произнёс Пахтан. — Я не в курсе этих заданий.
— Кто дал распоряжение об охоте? — спросил лейтенант.
— Распоряжение дал я. — Капустин опять быстро глянул на Пахтана.
Губы у него пересохли, говорил он с трудом. Глаза беспокойно бегали по сторонам.
— Старший лесничий знал об отстреле?
— Я не успел сказать ему. Был разговор в общих чертах, мы не хотели привлекать внимание к отстрелу…
Лейтенант оторвался от бумаг.
— Прочтите и распишитесь. — Он подвинул протокол допроса к Капустину.
Тот долго читал, отрывался и все посматривал на Пахтана, видно ожидая поддержки. Тщетно. Пахтан сидел как чужой. Тогда Капустин со вздохом подписал протокол.
— Все? Я могу идти?
— Ещё одна формальность. Подписка о невыезде. Распишитесь вот здесь.
— Значит, я арестован? — Капустин сразу побледнел.
— До окончания дела вам придётся оставаться в посёлке. Вы обвиняетесь в злостном браконьерстве, в использовании служебного положения в корыстных целях.
— Этого ещё не хватало! — с деланным смешком сказал он. — Чем же я злоупотребил?
— Мы только что выяснили чем. Распоряжением о незаконной охоте. Кроме того, у вас нашли незаполненные бланки лицензий с подписями и печатями. Ну и ваши гости. Не Пахтан же пригласил их на охоту в заповедник?
— Подписывайте и давайте кончать, — резко сказал Пахтан. Волевое лицо его покрылось пятнами. В какое положение ставил его Капустин. Отдохнул, называется.
— Мне тоже можно иттить, гражданин следователь? — Дядя Алёха робко приподнялся.
— Нет, Бережной, с вами разговор впереди. Долгий разговор. Сейчас я допрошу Коротыча, а потом мы займёмся вами.
Котенко и Молчанов вышли. Гости охотничьего дома уже столпились вокруг Пахтана и Капустина. У них шёл свой, кажется, не очень весёлый разговор. Возбуждённый снабженец в испачканной замшевой куртке требовал машину, чтобы немедленно уехать из этого, как он выразился, «подозрительного места». Наконец-то до него дошло. Капустин смотрел себе под ноги.
Пахтан знаком руки подозвал Котенко.
— Распорядитесь, пожалуйста, чтобы Коротыч отвёз всех этих людей в аэропорт, — сказал он. И, не скрывая своего презрения к Капустину, повысив голос, при всех заявил: — А вас, Капустин, я выручать не намерен. Заварили кашу, расхлёбывайте сами. Вряд ли мы сможем и дальше работать вместе. Так опуститься!..
Он сел в свою красивую машину и сильно захлопнул дверцу, отделив себя от Капустина толстым стеклом.
Только тогда Капустин глянул на Бориса Васильевича, на Котенко и Молчанова. Слабая и жалкая улыбка тронула его губы.
— Вот так случается, — сказал он, желая вызвать сострадание.
— Скажи спасибо, что не я выследил тебя в лесу, — сквозь зубы произнёс Молчанов. Ты лёг бы рядом с оленем, это уж точно.
— Идём, идём, Саша. — Учитель торопливо взял Молчанова под руку. — Теперь ничего не сделаешь. Идём!
2
После долгого успокоительного разговора в доме у Бориса Васильевича Молчанов просидел ещё час или полтора с матерью, с маленьким Сашей и его бабушкой. Разговор у них никак не клеился, настроение Александра передалось женщинам. Даже скороговорка малыша не могла вывести Молчанова из подавленного состояния.Хоба стоял у него перед глазами. Убитый Хоба.
Гибель оленя означала конец многолетнего опыта по приручению дикого зверя. С Хобой и Одноухим зоологи заповедника связывали большие надежды. Это был очень обнадёживающий замысел, и если бы он продолжился…
Вся обстановка в заповеднике способствовала их опыту. Нетронутая природа, полный запрет на охоту, безлюдье, покой, помощь зверям в трудные дни и месяцы — такая деятельность могла принести хорошие плоды, ещё раз доказать возможность сосуществования, расцвета фауны даже в наш жестокий век необратимых преобразований в природе.
К несчастью, налаженный процесс сближения уже не однажды оказывался под угрозой. Теперь погиб Хоба, а с ним оборвалась и цепочка, ведущая к другим оленям. Осталась одна надежда — одноухий медведь. С помощью Архыза его нужно найти как можно скорей и не спускать глаз. Вряд ли за эти дни он успел вернуться через перевал на северную сторону, бродит где-нибудь поблизости, ожидая встречи.
Значит, немедленно в лес. Брать Архыза, искать Лобика.
После облавы Котенко оставил Архыза у лесника Семёнова. Сам Петро Маркович до вечера не освободится, он даёт показания. Молчанов не мог ждать его. Надо идти на Ауру, оттуда с Архызом к месту преступления и дальше — по звериным тропам, пока не отыщется Лобик, который сделался ныне вдвойне дороже ему. Лесники говорят, что Хоба был не один, а со стадом. Откуда пришли с ним ланки? Может быть, с севера? И это нужно выяснить, отыскать стадо. Тоже не могли далеко уйти, крутятся где-нибудь у места трагедии.
— Я дня на три, — сказал он матери и Никитиной. — Вернусь, и тогда мы с тобой, ма, поедем домой, в Камышки. А то наша хата совсем остыла без людей.
— Куда ж ты в городском платье-то? — спросила Елена Кузьминична. — Переоденься.
— Куртку и плащ я у Семёнова оставил. Переоденусь там. И Архыза возьму.
Его все-таки заставили надеть другие ботинки и прочные брюки. Саша-маленький не забыл напомнить, чтобы скорей приводил Архыза. Он скучал по доброму овчару.
Не минуло и трех часов, как Молчанов прошёл мимо опустевшего охотничьего дома и подошёл к кордону Петра Марковича. Прежде всего заглянул во двор Архыза там не оказалось.
— Убег твой овчар, — горестно сказала лесникова жена. — Перегрыз привязку и умчался. Однако не в посёлок, а в горы, это я углядела. Видать, к тому самому месту. И часу не прошло, как урвался негодник.
— Тут где-то моя куртка, — напомнил Молчанов.
— Ох, Александр Егорыч, разве никто не говорил тебе? Пропала одёжа, так чудно пропала, доси концов не найдём. Ты пока возьми Петрову телогрейку и плащ его возьми, а уж потом мы уладим как-нибудь, купим, что ли…
Он взял лесникову одежду — не идти же в горы налегке, у костра придётся ночевать. Немного отдохнув, двинулся по тропе наверх.
Если не он Лобика, то медведь сам должен найти его. Тропы здесь известные, следы на них остаются, запах остаётся, овчар в этом деле разбирается.
Уже сгущались сумерки, когда Молчанов добрался до края страшной поляны, нашёл, по рассказам учителя, высокий плоский камень и взобрался на него. Бинокль помог разглядеть затянутый сумерками луг. Метрах в восьмидесяти отсюда на примятой траве лежал Архыз. Он свернулся клубочком, только уши торчали из густой шерсти. Вероятно, спал, намучившись за вчерашнюю ночь и колготной, страшный день. Спал или делал вид, что спит, всего в нескольких метрах от тёмного пятна крови, впитавшейся в землю.
Молчанов опустил бинокль. Слезы затуманили эту трогательную картину. Какова же сила звериной привязанности, если привела она Архыза на место трагедии?..
Почему он бросился именно на Бережного, когда зоолог сказал: «Иди!» — и когда почувствовал свободу действия? Наверное, существует какая-нибудь интуиция или подсознание, позволяющие собакам почти мгновенно распознавать доброго среди недобрых, участливого среди равнодушных, злодея между всеми другими людьми. Говорят, ищейкам надо дать понюхать что-нибудь из вещей, к которым только что прикасался преступник. Но одного запаха все же мало для успешного сыска. Интуиция — сложнейшее и глубокое чувство — несомненно помогает ищейке, как сразу же помогла она Архызу выбрать человека, особо опасного в тот момент для его друга — оленя. Он не слышал и не видел Капустина на камне, тогда как Бережной с ружьём стоял внизу, между овчаром и оленем, и у Бережного было ружьё, нацеленное на оленя, который ожидал Архыза. Архыз бросился на Бережного с тем глухим, всезаполняющим бешенством, которое враз подымается из глубин сознания при виде врага. Такое же бешенство он в своё время испытывал, когда Молчанову угрожали браконьеры, когда чуял в засаде рысь, когда чужая собака приближалась к Саше-маленькому…
Не его вина, что винтовка Капустина и ружьё Бережного сработали чуть скорее, чем он прыгнул. Над временем он не властен, но он не медлил, и если бы Котенко спустил его пятью секундами раньше, Бережной вряд ли сумел бы нажать на спусковой крючок. Увы, усилия Архыза оказались недостаточными, он не успел защитить Хобу. На глазах у овчара убитого оленя подняли и увезли, но это был уже не Хоба, которого Архыз знал много лет, а что-то непонятное, холодное, не издающее привычного тёплого запаха… Сегодня, вырвавшись от Семёновых, Архыз прибежал на это место в надежде найти прежнего Хобу, но кровь оленя, след поверженного на поляне погасили и эту надежду.
Архыз лежал, свернувшись в клубок. Он дремал, и видения пережитого одно за другим проходили в его затуманенной голове, отгоняли здоровый сон, заставляли то тихонько скулить, то дёргать лапой, то вдруг поднимать голову и бессмысленным взором обводить тихую, засыпающую поляну.
Шорох за камнем, треск веток, звуки какой-то деятельности, а потом запах огня и тёплой одежды он поначалу воспринял тоже как продолжение видений, но эти звуки и запахи не уходили и не сменялись другими, и все более настойчиво вторгались в сознание Архыза и наконец заставили его очнуться.
Архыз поднял голову и выставил уши. Что там, за камнем? Отсвет костра плясал на скале, потрескивал огонь, а сквозь запах чужой одежды вдруг прорвалось что-то до боли родное. Ещё не веря в чудо, овчар тихонько пошёл к костру и, приблизившись, увидел, кто у костра. Он не завизжал от радости, не прыгнул вперёд, боль недавней утраты не позволила счастливому волнению вырваться наружу. Архыз осторожно пролез сквозь кусты, подошёл к Александру и, не подымая глаз, улёгся, положив тупоносую большую морду на колени человека.
Молчанов взял его голову в ладони, поднял выше. В красноватом, меняющемся свете костра глаза собаки странно блестели, в них он увидел — впервые в жизни — настоящие слезы.
Увидел, и у самого защипало под веками, захотелось глубоко и судорожно вздохнуть.
— Не плачь, Архыз, — сказал он и прижал к себе тёплую морду овчара. — Все случается в жизни. Вот и это вдруг упало на нас. Не надо плакать, дружок. Ты хорошо сделал, что пришёл сюда. Теперь я знаю, как ты можешь любить и как ненавидеть. Ты самый преданный и верный друг.
Они сидели у костра долго, пока не прогорели последние ветки. Александр гладил густую шерсть, что-то говорил, и сердце зверя, расстроенное, больное от пережитого, постепенно вновь наполнялось признанием значимости жизни, понятием добра и счастья только оттого, что он не одинок.
Потери всегда горьки, возвращение к потухшим кострам больно и надолго ранит сердце.
Рано утром они поднялись. Молчанов приготовил на скорую руку завтрак. Затушили костёр и пошли искать Лобика.
Они ещё не знали, что произошло с Одноухим.
Беда никогда не ходит в одиночку.
3
Александр явился на то место, где сердитый кабан «С приветом» держал Лобика в длительной осаде. Поиск надо начинать отсюда.Свежих следов медведя овчар нигде не обнаружил.
На своём старом кострище Молчанов сложил небольшой костёр, согрел чай и посидел, отдыхая, пока Архыз бегал исследовать ближайшие урочища. Он вернулся без всяких признаков возбуждения. Не нашёл медведя, только устал.
Вновь поднялись они по звериным тропам ближе к перевалу, достигли опушки леса, почти целый день шагали этой опушкой, пересекая все новые и новые тропы, по которым серны, олени и кабаны ходили к воде и обратно. Проследили путь скрытной волчьей семьи; к удивлению Александра, наткнулись на глубокие раздвоенные отметины одинокого зубра, на свой страх и риск перебравшегося через перевал; спугнули двух молодых рысей, перебегавших от дерева к дереву, видимо, за косулями, чьи остренькие следы глубоко вмялись в глинистую почву. Прыжки испуганных козочек достигали двух с половиной метров в длину. Не легко хищным кошкам состязаться с ними в беге! По всем этим следам читалась жизнь горного леса. Медведей здесь не было.
Зато они сделали открытие, которое заставило Молчанова подумать о новых возможностях.
Разглядывая в бинокль поляны в двух километрах от места вчерашней трагедии, он заметил одинокую ланку с крепеньким ланчуком. Рыжебокая оленуха показалась ему знакомой. Молчанов вспомнил, что в прошлом году видел её со своим оленем на той стороне гор. Так, значит, молодой олень — сын Хобы? Теперь уже с удвоенным вниманием принялся он разглядывать стройного годовика. Да, есть в нем что-то очень похожее… Крупная фигура, гордая осанка, особая манера подымать мордочку с шишковатыми рогами. И цвет шерсти разве чуть-чуть светлее отцовской. Но это уже от матери.
Так вот он, Хоба-второй, продолжение рода! Это настоящий дикарь, которого не так просто приручить, тем более после всего случившегося на его глазах и в присутствии Рыжебокой.
И все же… Не уходят они от места гибели своего вожака. Видимо, ещё долго пробудут здесь, а может быть, останутся на зиму, и тогда представится возможность что-нибудь придумать для восстановления доверия к человеку.
Как все осложнилось!
Александр сделал на карте пометку. Он ещё придёт в эти места.
Оставив оленей, Молчанов перебрался через небольшой водораздел, спустился в долину другой реки; тут Архыз оживился и забеспокоился. Молчанов увидел пятипалые следы, но то были старые следы, вероятно, недельной давности. Лобик…
Насчёт срока давности Архыз имел своё мнение: он усиленно рыскал по густым кустам, и Молчанов с трудом успевал за ним. Совсем неожиданно они наткнулись на след гусеничного трактора и саней. В черте заповедника?!
Александр хотел было сразу пойти по следу, который спускался в долину, чтобы проверить, откуда трактор и зачем приходил в эту глухомань. Но Архыз исчез, долго не отзывался, а когда появился, то с находкой: в зубах у него моталась серая тряпка.
— Что такое? — Молчанов осторожно взял находку, брезгливо развернул. Кусок брезента. А у кармана большая чёрная пуговица, которую он сам когда-то пришил, чтобы пристёгивать клапан, если в карман положена интересная гусеница, бабочка или живой полчок. Остатки его плаща? Того самого, который таинственным образом украден из сеней лесникова дома? Вот так находка! В самом глухом месте, вдали от Семеновского кордона. Странно…
— А ну, Архыз, веди, показывай, — приказал он и через пять минут в кустах увидел целую кучу таких тряпок. Вот он, плащ, вот она, куртка! Вернее, куски одежды, порванной сильной, когтистой лапой. Человеку такое занятие непосильно, да и кому нужно — сидеть и рвать толстый брезент! Очевидно, это сделано медведем. Старые следы вокруг принадлежали Лобику — у кого же ещё такая громадная лапа! Но Лобик не может рвать одежду Молчанова; он знает эту одежду и её запах, только безумие способно толкнуть Одноухого на подобный шаг…
Новая загадка, которую нужно отгадать.
И ещё этот странный трактор. Вот сюда он подтащил сани, здесь разворачивался, сдавал назад. Полозья ткнулись в откос, камни и глина осыпались. Ничего не срублено, вокруг ничего не взято в лесу. Игрушки играли? С этого места сани повезли назад, к речке. Совершенно непонятные выкрутасы. Пьяные, что ли?
Архыз вынюхивал каждый метр земли. Дважды останавливаясь у сваленной бурей осины, он тихо рычал, и шерсть на его спине приподнималась. Кто из ненавистных ему сидел на этой колоде? Вот и окурок в траве. По окурку ничего не восстановишь.
— Идём, — сказал Молчанов собаке, и они двинулись следом за трактором в сторону южной границы заповедника.
След привёл к старой дороге на усадьбу чайного совхоза. Через час или полтора Молчанов стоял во дворе механических мастерских этого совхоза и оглядывался вокруг с видом комиссара Мегрэ, выследившего преступника. В углу двора сиротливо стояли сани. Те самые.
Подошёл механик.
— Вот на этих санях, — сказал Молчанов, — кто-то таскался в заповедник.
— Было такое дело! — Механик улыбнулся. — Медведя ловить ездили. А кто приказал — не скажу. По-моему, ваши тут были, с директором договаривались.
— Поймали медведя?
— А как же!
— Вы сами видели?
— Вот как вас вижу. На санях клетка, значит, железная, а в ней здоровущий медведь. Весь совхоз сбежался смотреть.
— Куда увезли его? — Сердце Молчанова готово было выскочить, так волновался он. Ведь речь шла о Лобике! Теперь он не сомневался, что Лобик в беде.
— Припоминаю, разговор шёл об отдельном лесничестве. Ну, где самшитовая роща. Там, значит, решили зоопарк открыть. Кран пригнали, клетку перегрузили и быстренько уехали. В лёжку лежал тот медведь. И не поднялся, не глянул.
— Кто-нибудь сопровождал его?
— Лесники были, я их не знаю.
Попутная машина нашлась не сразу, но нашлась. Молчанов подсадил в кузов Архыза, запрыгнул сам и поехал в сторону города-курорта. Чтобы избежать неприятностей с Архызом в автобусе, он сунул шофёру трояк и упросил довезти прямо до отдельного лесничества.
Уже вечерело, когда он выпрыгнул из кузова полуторки, чуть-чуть не доехав до конторы лесничества. Постоял на дороге, размышляя — зайти ему в контору или нет. Не зашёл, а, покрепче намотав на руку поводок, двинулся по узенькому асфальту в гору, откуда группами шли последние экскурсанты, оживлённо делившиеся впечатлениями от всего только что увиденного.
Калитку в тисо-самшитовую рощу закрывали около семи.
Не доходя до неё, Молчанов свернул правее, обошёл низом домик музея и обслуги, продрался сквозь густой ежевичник и очутился на берегу реки, куда примыкала роща. Здесь они посидели с Архызом, дождались полной темноты и только тогда поднялись по опустевшим дорожкам к главному входу в парк, где стояла железная клетка с медведем.
Электрическая лампочка на столбе жёлто и тускло освещала будку контролёра у входа и клетку. Служанка поставила медведю ведро с вечерней едой, заперла дверку и ушла. Никого во всей роще.
Молчанов приблизился. Тёмная туша медведя лежала головой к лесу, как раз откуда он шёл. Архыз вильнул хвостом. Александр вгляделся: одно ухо зверя сторожко следило за новыми пришельцами. Сомнения исчезли. Это Лобик. Виноватая улыбка раздвинула губы Молчанова. Что же ты, Одноухий, не двинешься, не проявишь себя? Или не рад, что мы пришли к тебе, друг?..
— Лобик, — тихо произнёс он. — Ты ли это? Не узнаешь? Смотри, и Архыз со мной, вот он, Архыз, видишь? Встань, подойди к нам. Ну, поднимись же, мы пришли помочь тебе…
В тусклом свете блеснули глаза медведя. Что выражали они — сказать невозможно.
Молчанов ждал. Прошла минута-другая.
Большой, грузный зверь приподнялся, отвёл глаза, так и не взглянув на Человека с собакой, повернулся и лёг мордой к дороге, где днём толпились ненавистные ему люди.
Движение это не нуждалось в оценке. Не хочу видеть!
Александр Егорович тяжело вздохнул. Не ожидал. Он сел на землю около клетки и закрыл лицо ладонями. Что можно сделать с живым существом!..
4
«Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо…»В словах женщины, которая кормила медведя в клетке, была несложная жизненная истина, проверенная многими поколениями.
Первые два дня Лобик ничего не ел и не испытывал желания есть, хотя в углу клетки все время стояло ведёрко с похлёбкой, а на полу, часто возле самого носа, лежали куски хлеба, пряники, конфеты. Это старались сердобольные посетители самшитовой рощи. И каждый раз удивлялись, почему медведь не подбирает. Другие так сами клянчат. Видно, больной, вот и не ест. Поправится, тогда — с удовольствием.
Лобик на самом деле был нездоров. Его болезнь врачи могли бы отнести к разряду душевных. Все у него было в норме, только жить не хотелось. И это была самая тяжёлая болезнь. Жить не хотелось…
Отделённый от леса, от свободы железными прутьями, постоянно окружённый любопытными туристами, пленник всецело ушёл в себя. Не только решётка, но и воздвигнутая им самим глухая стена безразличия, равнодушия, тоски отделила его от остального мира. Вскоре он забыл детали пленения, лица лесников, так коварно заманивших его в клетку, но все случившееся постоянно связывалось в сознании с запахом Человека и собаки, предавших его.
Ушла свобода, а с ней ушла и жизнь. На что она?
Рухнуло доверие, с таким трудом выросшее за этот год.
Ничего не осталось.
Лобик не ел и не вставал. Лишь когда ночь спускалась на рощу и горы, когда смолкал гул близкого города и пустели дорожки в самой роще, он позволял себе встать на ослабевшие лапы и начинал осторожно ходить вдоль четырех стенок своей тюрьмы. Он в сотый раз исследовал каждый уголок клетки, трогал один за другим прутья, ковырял пол. Становился на задние лапы и проверял прочность потолочной решётки. Вдруг что-нибудь ослабело за день, порвалось, согнулось, исчезло?..
Однажды под утро, уставши от исследований, он остановился над ведёрком, опустил морду и сухим, отвыкшим от пищи языком лизнул холодную похлёбку. Вкус её показался незнакомым и поначалу не привлёк. Но уже через пять минут рот наполнился слюной, и он впервые за дни пленения ощутил желание поесть.
С этого дня он начал вылизывать ведро.
«Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо…»
Слабость ещё оставалась, но когда Лобик теперь подымался по ночам, он чувствовал себя твёрже, и лапы его, раскачивающие решётку, вновь начали обретать силу.
Днём он по-прежнему дремал и старался не замечать, что вокруг.
Надежда на освобождение теплилась в его ослабленной, дремотной душе.
Но проходили дни, ничего не менялось.
Женщина, приносившая еду, разговаривала с ним ласково, называла Мишкой и улыбалась, забирая пустое ведро. Но она вела себя с предельной осторожностью. Стоило Лобику чуть шевельнуться, как тотчас же прикрывала дверцу. Уходя, она плотно двигала задвижку и вешала замочек — простой жестяной замочек со щёлкающей дужкой.
Лобик попробовал как-то встретить её лёжа мордой к двери. Она не рискнула открыть, и тогда он, обиженный на самого себя, отошёл на обычное место.
— Ну вот, теперь можно, — сказала она и проворно втолкнула ведро.
Замок щёлкнул.
Нет, не перехитришь!.. В надёжной тюрьме.
В тот вечер он почуял Человека с собакой, когда они ещё сидели у реки, дожидаясь темноты. Тяжёлый рык поднялся из его груди, но медведь погасил ненависть. Любопытство, зачернённое непроходящей обидой, заставило его ждать, ничем не выдавая внутреннего волнения. И когда он увидел Молчанова, не поднялся, хотя все в нем клокотало. Не будь этой проклятой решётки меж ними…
Ласковый голос Александра Егоровича потряс его, скомкал обиду и пригасил злое чувство мщения. А когда Человек сел у самой клетки и закрыл лицо руками, медведь ощутил странное желание тепла, участия, дружелюбия, настолько сильное, что он едва не поднялся, не приблизился.
Прошло ещё несколько минут. Лежал, отвернувшись, медведь. Сидел, сгорбившись, Молчанов. Собака тихонько переступала с ноги на ногу. Роща молчала, погруженная в сон.
Забросив карабин за спину, Молчанов встал, обошёл клетку. Решено! Ещё раз огляделся, прислушался. Тихо вокруг, никого нет. Опустился на корточки перед дверкой, повертел в руках замочек. Снова встал, даже прошёлся по дорожке, вернулся. Волновался. Вытащил из потёртых ножен отцовский косырь, верно служивший ему многие годы, осторожным движением вставил острый конец в дужку замка и нажал. Дзинькнув, упала на асфальт исковерканная жестяная коробочка. Он поднял её, вынул из запора дужку и положил обломки в карман.
— Ну… — тихонько сказал он и ещё оглянулся. — Только бы никого ты не встретил, Одноухий! Только бы никого, потому что я не ручаюсь…
Дверка слабо скрипнула и открылась настежь.
Лобик все ещё лежал, но взгляд его теперь неотрывно следил за действиями Человека. Что он там делает? В решётке возник прямоугольник, не перечёркнутый прутьями. Можно идти… Идти или бежать? А вдруг новая ловушка? Ведь от Человека все беды, все неприятности…
Молчанов потянул овчара и отошёл от клетки в сторону, преграждая путь к шоссе и освобождая дорогу через рощу к реке и к лесу.
Лобик поднялся и, все ещё пугаясь нового коварства, пугаясь свободы, к которой так стремился в чёрные, бесконечные ночи, высунул из клетки плоскую морду, огляделся. В темноте белело лицо освободителя.
— Иди, Лобик. Ну же, ну…
Медведь вылез наружу, потянул воздух. Именно оттуда, от реки, так сильно пахло лесом, прелой листвой, спелыми желудями, холодом, росой, снежными горами… Свободой!
Метрах в двадцати сзади двигался Человек с собакой. Медведь часто оглядывался, но страха уже не ощущал.
Он дошёл до обрыва. Дорожка, сделанная для экскурсантов, резко спускалась вниз, косо пересекая крутосклон. Местами огороженная перильцами, она была узкой и опасной. Медведь резво побежал по ней, и когда Молчанов подошёл к обрыву, Лобик уже скрылся. Человек осторожно зашагал тем же путём.