— Пока нет.
— Что так? Семья, дети?
— Времени мало. Да и опыт невелик. Вот поработаю ещё года три, разве тогда…
Виталий снова коротко хмыкнул.
— Время бегит, — явно кого-то передразнивая, сказал он, — а песнев нет. У тебя хоть есть на примете какой-нибудь толковый руководитель? Я имею в виду профессора, доктора наук?
Молчанов покачал головой.
— Напрасно. Хочешь, устрою знакомство? Тут как раз должен приехать один очень влиятельный.
— Спасибо. Обойдусь без этого… — Молчанов покрутил перед лицом растопыренными пальцами.
Капустин покачал головой.
— Отличное у тебя качество, Александр, — прекраснодушие. Но, поверь, не всегда оно жить помогает. Напротив.
Они остановились у гостиницы. Молчанов глянул на часы.
— Пора.
— Ну, это совсем… извини меня! — сказал Капустин. — Пошли, посидим, поужинаем. Все-таки я ваш гость.
Он взял Александра под руку.
Уже за столиком Капустин начал вспоминать, кто и о чем говорил на совещании, а Молчанов сидел, подперев ладонью подбородок, и думал только о том, почему Виталий ни словом не обмолвится о своей семье, о Тане, почему ведёт себя так, словно нет у него жены. Вообще неясно, где она? Неужели осталась в Ленинграде, тогда как муж в Москве? В этом умолчании было что-то лживое, нехорошее, Капустин не мог не догадываться, как это важно для Молчанова.
А Виталий тем временем стал жаловаться, как трудно устроиться в столице, говорил о квартире, которая ему «плешь проела», о том, что иной раз приходится даже в мелочах идти на сделку со своей совестью, потом совсем запутался в словах, махнул рукой, выпил ещё и ещё и заметно охмелел.
— Слушай, старик, — вдруг доверительно сказал он и положил ладонь на молчановское плечо. — Ты должен мне помочь.
— Ты завтра уезжаешь? Билет купить? Это здесь просто.
— Погоди, погоди… Я не в Москву еду, у меня и тут дела ещё есть. Понимаешь, мне придётся встречать своё начальство, а потом ещё некоторых… очень нужных людей. Так вот, хочу, чтобы ты понял: от того, как мы их встретим, зависит и наше будущее.
— Твоё?..
— И твоё, если хочешь. Это такие люди… В общем, ты с ними рано или поздно должен встретиться, и от того, как мы…
Капустин подвинулся ближе, хотел обнять. Молчанов осторожно встал.
— Зови официантку. Тебе спать надо, а мне пора. И учти — я очень занят, мне в лес топать. Это ты уж сам давай, для того ведь и приехал.
— Ладно, сейчас идём, — сказал Капустин и, словно не было никаких слов о помощи, серьёзно добавил: — Надеюсь, я свою миссию выполнил, успокоил умы?
— Похоже, что так, — ответил Молчанов и простился.
На квартиру к Котенко он шёл смятенный и расстроенный. Все, связанное с Капустиным, казалось ему противным и каким-то чужим. Чего только не наслушался! А главного так и не узнал. Просидеть весь вечер и ничего не услышать о Тане!.. Если честно, так он и пошёл за Капустиным только ради этого. И вот…
— Ну что наш старший специалист? — спросил Котенко, едва только Саша переступил порог. — Гневается? Досадует? Или доволен результатами?
— Ему наши заботы до ручки, Ростислав Андреевич, — скучным, усталым голосом ответил Молчанов. — Ничегошеньки его не интересует. Заповедник, проблемы — это так. Зарплата чтобы. Только собственная персона. Он служит. И этим все сказано.
— Должен тебя поправить: исправно служит.
Котенко подождал, не скажет ли Саша ещё что, и, не дождавшись, вздохнул.
Значит, о Тане разговора у них не было. Или был, но такой, что лучше не вспоминать.
В эту ночь Молчанов спал совсем мало. Тихо лежал, широко открытыми глазами смотрел в потолок, а видел звёздное небо над туристским приютом, где в последний раз встречался с Таней, слушал стук своего сердца, её тихий голос звучал откуда-то очень издалека, и страшная тоска, небывалая тоска давила ему грудь, и трудно было дышать, а из глаз к вискам скатывалось мокрое и щипало. Мучительное прошлое всецело завладело им в эту долгую тягостную ночь.
Утром директор сказал, что гость из отдела взял у него машину и отправился в районы, прилегающие к северным границам заповедника.
Капустин отсутствовал три дня. Потом шофёр приехал один и рассказал, что его пассажир побывал в двух охотничьих хозяйствах рядом с заповедником, встречался с разными, ему не известными людьми, затем ездил в Жёлтую Поляну, но не к своим родственникам по жене — Никитиным, а прямо на южный кордон, где придирчиво осмотрел охотничий домик и, никому не объяснив цели своей поездки, из Адлера вылетел в Москву.
Директор заповедника облегчённо вздохнул.
Шло лето, время серьёзных опытов и наблюдений. Все торопились в горы, к своим делянкам, растениям, зверям.
Александр Молчанов отправился в Камышки, чтобы оттуда пойти в район междуречья, где находились основные стада заповедных животных.
Сильно постаревшая, совсем седая, маленькая, согнувшаяся, она встретила сына, как всегда, сдержанно, но беспокойство в глазах её не ускользнуло от Саши. Когда она накрывала на стол, руки её дрожали. Елена Кузьминична все посматривала на мрачное, замкнутое лицо сына, все ждала, не скажет ли он что о Капустине, а главное — о Тане.
Не могла она забыть Таню, потому что до нынешнего дня эта девушка незримо и тихо вела за собой её сына, определяла его путь, его поступки и мысли.
С того уже давнего дня, когда Таня приехала к Елене Кузьминичне со своим женихом и когда, плача и страдая, призналась, что любит Капустина, что сама не знает, как ей поступить и что теперь будет с Сашей, Елена Кузьминична никогда не переставала думать о её судьбе, и жалела, и оправдывала её, сердцем женщины зная, что любовь не спрашивает, не признает никакой логики, часто идёт против всяких разумных доводов. Елена Кузьминична видела горе сына, разделяла это горе, готова была взять всю тяжесть переживаний на себя, но даже самой любящей матери не дано сделать этого. Саша сильно изменился за те, теперь уже далёкие несколько дней, а потом в течение всех прошедших годов словно бы ушёл в себя, старался, чтобы не оставалось у него ни одной свободной минуты для размышлений и воспоминаний, которые мучили его одинаково сильно и тогда и теперь. Он очень хотел забыть Таню, и в какой-то мере ему, наверное, удалось это, но память о ней не исчезла совсем, она только спряталась где-то глубоко-глубоко…
Таня не писала им. Она даже домой, в Жёлтую Поляну, писала очень редко, и из этих редких писем уже через людей Елена Кузьминична знала, что Таня успешно закончила университет, работает в ботаническом саду и что у неё мальчик, Саша… Скупо, мало, но и этого было достаточно для новых размышлений и бесконечных вздохов.
И вот теперь здесь, на Кавказе, вдруг появился Танин муж, Капустин. Неужели Сашу не интересует, как у них, что с Таней?
— Ты здорова, ма? — обеспокоенно спросил вдруг Саша, по-своему истолковав её напряжённое лицо, дрожащие руки.
— Что мне сделается, сынок! — сказала она грустно. — Когда у тебя все хорошо, и мне хорошо. Ты вот что-то хмуришься, а не скажешь. Неприятности какие или вести скверные?
— У меня все нормально. Завтра опять иду с Архызом в горы.
Она вздохнула и, помедлив немного, спросила:
— А этого, из Москвы который, уже проводили?
Он кивнул и опустил глаза. Тогда Елена Кузьминична решилась сказать:
— Я иной раз все думаю да гадаю, как-то нашей Тане живётся теперь?
— Я не знаю. Ничего не знаю.
— И он не сказал?
— Не сказал.
— Не нравится мне все это. Наверное, плохо ей.
Он не ответил. Отодвинул стул и вышел. А матери стало ещё горше: растравила старую рану.
В доме Молчановых надолго установилась тишина.
Саша ходил по двору, колол дрова, потом отвязал Архыза и ушёл с ним на речку. Вернувшись, стал собираться, почистил карабин, подогнал ремни, поточил отцовский косырь.
В час радиосвязи он нехотя включил рацию, поднял трубку и вдруг весь как-то сжался. Незнакомый, изменённый помехами голос настойчиво, раз за разом вызывал все лесничества и потом медленно, чтобы было понятно, выговаривал только две фразы, смысл которых заставил Сашу прикусить губу, чтобы сдержать волнение. Он услышал: «Сегодня в Жёлтой Поляне умер старейший лесник заповедника Василий Павлович Никитин. Делегация на похороны вылетает сегодня в пятнадцать часов…» И снова: «Слушайте все…»
— Что там такое, сынок? — Елена Кузьминична уже стояла рядом и засматривала в лицо склонившегося Саши. Она не могла разобрать радиослов.
— Умер Танин отец…
— Василий Павлович? — Она мелко и часто начала креститься. — Господи боже, вот и он…
И заплакала.
С мокрым от слез лицом она взяла Сашин рюкзак, вычистила его, что-то положила, привычно нашла другие вещи сына. Сквозь слезы сказала:
— Ты костюм наденешь или комбинезон?
Она не спрашивала — поедет ли он. Это подразумевалось само собой. И тут же у неё появилась и уже не исчезала больше новая мысль: Таня приедет на похороны, они встретятся. Первый раз за шесть лет. Только бы хорошо встретились!
Засуетилась, забегала, скорей, скорей!
И Саша, наверное, подумал о Тане, и ему стало стыдно перед собой, что думает о ней больше, чем о её теперь уже покойном отце. Он хмурился, вздыхал, старался припомнить Василия Павловича, его сосредоточенное, болезненно-серое лицо, и как они ставили у ворот новый столб, и о чем говорили, но эти воспоминания тотчас сменялись другими: вот перед окном стоит Таня, она громко смеётся и хорошо знакомым жестом отводит со лба прядку светлых волос… Какая она теперь? И сына её он представлял в воображении, и ему очень хотелось, чтобы сын был похожим на Таню, только на Таню.
— Успеть бы вам, — сказала мать.
— Наверное, полетим через Краснодар, — озабоченно ответил Саша. — Оттуда до Адлера тридцать пять минут лету. Если, конечно, погода позволит.
Через несколько минут с рюкзаком и карабином за плечами Саша уже ехал попутной машиной в город. Архыз смотрел ему вслед жалобными глазами и нервно зевал. Не взял…
В конторе толкались лесники с ближних и дальних кордонов, тут были и научные работники и служащие. Многие с карабинами, одетые чисто и строго. Разговор только и шёл о Никитине. Всем он был близок, как-никак, а почти тридцать лет проработал в заповеднике. В радиорубке шёл непрерывный диалог, вызывали экспедицию геологов, находящуюся в сотне километров восточнее. Наконец Котенко вышел от радиста и обрадовал:
— Дают вертолёт! Улетим напрямую за два рейса.
— А погода над перевалом?
— Есть погода.
Подошла грузовая машина, все быстро уселись, поехали на аэродром. Старенький, снегом и дождями исхлёстанный вертолёт прилетел менее чем через час. Котенко скомандовал, кому лететь первым рейсом. Саша оказался в этой группе.
Мягко сели на площадку за посёлком. Молча отошли от машины, и она тотчас же с рёвом улетела. Минуту стояли, провожая вертолёт глазами, а потом вскинули винтовки за плечи, не сговариваясь, построились по двое и пошли к тому дому.
Как тяжело все это! Здесь уже собрались люди, стояли, ходили по двору и вокруг дома, разговор вели тихий, посматривали на открытые двери и окна. Всюду виднелись заплаканные лица женщин. Лесники стали во дворе кучей, как по команде, закурили. Потом побросали сигареты, составили винтовки шалашиком и по одному пошли в дом, где пахло вянущими цветами, а зеркало было занавешено чёрным. Саша все видел плохо, глаза у него были полны слез. Кто-то взял его за руку выше локтя и повёл за собой.
— Борис Васильевич! — обрадованно прошептал он.
Учитель географии кивнул, стекла его очков строго поблёскивали, седая голова была почему-то взлохмачена.
— Вот что, Саша, тебе задание, — сказал он твёрдо. — Видишь машину? Надо ехать в Адлер и встретить Татьяну с сыном. Я поручаю это тебе, как другу дома. Садись и давай побыстрее… Она прилетает в тринадцать десять, рейс триста сорок пять из Ленинграда. Час десять минут тебе на дорогу. И будь умником… Давай. Карабин и вещи я возьму к себе.
Саша ничего не мог сказать или возразить, он все исполнял машинально. Борис Васильевич сам закрыл за ним дверцу «Москвича», усталый шофёр только поглядел на него.
Лишь в дороге Молчанов опомнился. Щеки у него загорелись. Как вести себя? О чем говорить? Как, наконец, смотреть на неё?.. И почему он? Разве ему мало тоски? Но все это были вопросы без ответа.
Успеть бы, пока не приземлился самолёт.
В людном аэропорту побледневший от волнений Саша прошёл через гулкий зал, смешался с разноликой толпой пассажиров и встречающих. Объявили посадку триста сорок пятого. Почему-то ему, некурящему, вдруг очень захотелось курить.
Подъехали вагончики с пассажирами. Мальчуган лет четырех весело выскочил первым и, приоткрыв рот, с любопытством огляделся. Сын Тани… Саша не мог не узнать его. Он шагнул к мальчику и взял его за руку. Тот доверчиво и совсем не робко глядел на него снизу вверх и вдруг спросил:
— Мама, а это кто?
— Это Саша, твой друг…
Только тут он увидел Таню. Рядом с собой.
Он не успел рассмотреть её. Вот глаза увидел, как-то сразу увлажнившиеся, милые Танины глаза, когда она, всхлипнув, неожиданно уткнулась ему лицом в грудь, положила руки на плечи и заплакала, никого не стесняясь и ничего не видя. Вокруг шумела курортная толпа, шли, толкались, оглядывались на них. Маленький Саша недоумевал, он крепко, испуганно ухватился обеими руками за юбку матери, а она плакала навзрыд, и в этих слезах её была не только горечь утраты доброго отца, но и ещё что-то не менее тяжёлое. Словно исповедь после долгого и трудного пути к желанной цели.
Саша неловко обнял её, гладил руки, плечи и тоже, кажется, плакал, с силой стискивая зубы, чтобы удержать слезы.
— Ну будет, будет, Таня, — говорил он и опять гладил, а она только теснее обнимала его, и лишь когда начал хныкать сын, Таня очнулась и, вздыхая, успокаиваясь, стала успокаивать сына.
У машины она сказала:
— Ты подожди нас, Саша, мы скоро.
Мальчуган строго посмотрел на мать и нравоучительно сказал:
— Это я Шаша, а это дядя.
— И ты Саша, и дядя тоже Саша. Понял, мой дорогой? — Таня впервые улыбнулась. А маленький Саша улыбнулся лукаво и недоверчиво: эти взрослые такие путаники…
В машине Таня выглядела строже, её лицо подёрнулось горечью. Они молча сидели сзади, касаясь друг друга плечами. Маленький Саша после небольшого спора с матерью отвоевал себе переднее кресло. Вернулась неловкость. Молчали или перебрасывались редкими, ничего не значащими фразами. Саша застенчиво разглядывал Татьяну.
Она показалась ему худенькой, несчастной и как будто подросшей. Может быть, потому, что на ней была строгая белая блузка и юбочка ниже колен, современная чёрная юбочка с широким поясом, а лицо ещё не высохло от слез. Что-то новое и чужое было в этом лице. Строгость, что ли, или уже выверенная привычка к протесту, готовность к спору, решительной самозащите? Но когда она бессознательным жестом отвела тыльной стороной ладони волосы со лба — не испорченные краской, все те же золотистые волосы девичьей поры, — он улыбнулся, и она тихонько улыбнулась ему в ответ.
— Сильно я изменилась?
— Да, конечно.
— И ты тоже.
— Старый стал?
— Нет. Мужественный.
— Платон ставит мужество на последнее место в ряду других добродетелей…
Она как будто не слышала.
— Ты цельный человек, Саша, — сказала потом убеждённо. — Уверенный в себе. Хорошо это. Нужно.
В словах этих он уловил укор тому, другому. Не цельному. Что ж, в оценке своего мужа она права, Саша ведь тоже узнал Виталия с другой, так сказать, стороны.
Он осторожно спросил:
— Муж приедет?
— Нет. Он в Москве.
— Ты сообщила ему?
— Да. Но он часто в командировках.
— Он был здесь. Позавчера. К твоим, насколько я знаю, не заходил. Иначе бы остался, ведь отец был уже очень плох.
Таня отвернулась. Глаза её быстро наполнились слезами.
Маленький Саша тараторил вовсю. Шофёр едва успевал отвечать на его вопросы. От восторга Саша подпрыгивал на сиденье. Новый мир открывался перед ним, чудный мир! Он видел коз и козлят на пастбище, живых лошадей прямо около самой дороги, видел лес вокруг, страшной высоты горы, дышал тёплым, ароматным воздухом, совсем не похожим на ленинградский, и ничего не знал, куда едет и зачем едет. Своего кавказского дедушку он видел только на фотографии.
Они ненадолго остановились у домика дорожного мастера, шофёры всегда останавливали здесь машины перед въездом в ущелье. Таня с сыном и Саша вошли в лес, остановились, прислушались к тишине в этот предвечерний час. Она уже забыла, как неправдоподобно тихо в теплом, засыпающем кавказском лесу. Задумчиво сказала:
— Тут всегда, сколько я помню, пели дрозды. Почему они не поют сейчас?
— Они очень заняты, — сказал Саша. — Они кормят своих птенцов. Они опять будут петь.
— А-а! Лес просто оживает, когда они поют. Правда?
Какой-то скрытый смысл вложила она в эту спокойную фразу. Саша не очень понял. Но ему стало и радостно и тревожно.
Отплакали родные. Двадцать винтовок поднялись над могилой егеря Никитина, и тройной недружный залп прокатился по лесам, окружающим Жёлтую Поляну. Маленький Саша на руках обессилевшей матери смотрел вокруг глазами, полными изумления и горького недетского любопытства. Почему все плачут? Почему цветы? Зачем стреляют? И где дедушка?
Молчанов все время держался рядом с Таней, Борисом Васильевичем и Котенкой. Когда отстреляли, он закинул карабин за плечо и взял Сашу-маленького на руки. Мальчик доверчиво сидел у него и все тянулся к ружью.
Шли с кладбища также вместе. Потом учитель и Таня отстали, Борис Васильевич взял её под руку и что-то долго говорил, а она шла понурив голову, слушала, то и дело утирая глаза.
До того как уехать, лесники потратили день, чтобы сделать оградку у могилы. Сделали. А разохотившись, перебрали весь забор у дома Никитиных, напилили кучу дров, поправили крыльцо, крышу, словом, все, что не успел хозяин. И только тогда разошлись.
Молчанов и Котенко ночевали у Бориса Васильевича. Чуть не до трех часов, почти до рассвета, лежали и разговаривали.
В этом ночном разговоре учитель очень резко оценил устройство дома на территории заповедника, назвав действия работников заповедного отдела «возрождением великокняжеской охоты». Домик находился всего в пятнадцати километрах от Жёлтой Поляны. Как не знать, что там делается?!
Едва сомкнув глаза, Саша проснулся.
По-летнему чистая заря занималась над снежным Псеашхо, из окна комнаты хребет был виден весь, розово-белый от солнца, ещё не поднявшегося из земных глубин.
Борис Васильевич и Котенко сидели на кроватях и лениво курили.
— Что, Александр, не выспался? — спросил учитель.
— Все в порядке, — сказал Саша.
— Ты куда собираешься нынче?
— Через перевал и на зубровое урочище.
— Срочные дела?
— Все то же, Борис Васильевич. Поиск оптимального варианта — копытные и кормовая база. У Ростислава Андреевича есть мнение, что больше двадцати тысяч оленей, серн и косуль заповеднику прокормить трудно. Проблема перегруженных пастбищ. Надо ещё не раз проверить истинное положение, чтобы потом сделать безошибочный вывод. Это сложная работа, мы её ведём совместно с ботаниками. Петухов ждёт меня в урочище.
Они неторопливо и основательно позавтракали, и, когда солнце брызнуло в долину, где посёлок, учёные были уже на ногах и готовы в путь. Котенко решил идти восточнее, у него были свои планы.
Саша все ещё медлил, осматривался, вздыхал.
— Да, конечно, тебе нельзя уходить не простившись, — сказал Борис Васильевич. — Пойдём. Вам надо поговорить. Не последняя встреча и не последнее расставание. Не хочу, чтобы мои ученики забывали друг друга, что бы ни случалось с ними в жизни.
Таня сидела на скамеечке под окнами своего дома. Её бледное и печальное лицо оживилось, когда она увидела, кто идёт.
— Я уже думала, ты уехал, Саша. И так стало одиноко, так горько…
— Маленький Саша спит? — спросил учитель.
— Как бы не так! Вон, во дворе. Уже дом строит для собаки.
— У вас же здесь нет собаки?
— Для ленинградской Леди. Она все ещё со мной. Сашенькин друг, защитник и забава.
— Ну вот что. Ты проводи Александра, он сейчас уходит в горы, а я побуду с маленьким. Мама спит?
— Она больная. Я под утро дала ей ноксирон, уснула.
— Идите спокойно. Я тоже не прочь поиграть в домики и в песочек. Давно не играл.
Он пожал руку Молчанову и одобрительно похлопал его по спине. Расставаясь, Саша в последний раз поглядел на своего учителя. Как он постарел! Белая голова, узкое, осунувшееся лицо, худые, по-стариковски сутулые плечи. Лишь глаза живые и добрые, все те же всевидящие глаза, которые никогда и никому не лгали.
— Дай мне ружьё, что ли, — сказала Таня. — Ты вон как нагружен, а я иду с пустыми руками.
— Привычное дело. Когда нет рюкзака за плечами, я чувствую себя очень неловко, — признался Саша.
Кажется, он подтрунивал над собой.
— Ты доволен своим делом? — Она чуть опередила его, обернулась, чтобы видеть выражение его глаз. Он тоже смотрел ей в лицо, видел каждую морщинку на чистых, ненакрашенных губах.
— Другого ничего не хочу, — просто ответил он, и широкое лицо его стало задумчивым. — А ты?
— Ах, Саша, наверное, я очень глупая… Я все чего-то искала на стороне и вдалеке, словно рядом со мной не та жизнь, менее значительная, что ли. А пожила, все-все переоценила. Сегодня вышла из дому до восхода, посмотрела, как солнце вырывает из темноты лес и травяные поляны, как голубеет небо, как роса вспыхивает на траве, и даже заплакала от счастья. Коровы в стадо пошли, сонные, задумчивые, а мне вдруг так захотелось сесть с подойником, услышать запах парного молока, звон струи о ведро. Я ведь умею доить, ещё девчонкой… Словом, другими глазами посмотрела вокруг и открыла для себя простую жизнь, мне страстно захотелось такого же простого дела и такой же жизни, а тут ещё мама теперь одна…
Она дотронулась пальцами до висков, сжала голову.
Дальше шли молча. Дорога убегала в лес, но это была ещё автомобильная дорога. Сделалось влажно и прохладно. Таня зябко повела плечами.
— Ты когда едешь к себе? — спросил Саша очень тихо, пожалуй, даже тревожно.
— К себе?! Ах да! Побуду с мамой дня три и уж тогда…
Тане хотелось, чтобы он расспросил её о жизни, о самом главном, потому что рассказывать о себе без такого вопроса — это слишком походило на жалобу, а жаловаться она не хотела. Но Саша оставался сдержанным, он не спрашивал об этом главном. Может быть, ему совсем не интересно?..
Вот эта мысль поразила и испугала её. Если у Тани и была надежда, то она связывалась только с ним, Александром Молчановым. Но перед ним она бесконечно виновата. И вот теперь, на первом и, может быть, последнем свидании, ей надо знать…
Тихий каштановый лес окружал их. Солнце уже не пробивалось сквозь крону из широких листьев, птицы не пели. Посёлок остался внизу, дорога сузилась. Саша остановился.
— Ты помнишь… — начал он.
— Я все, все помню, — горячо и быстро прошептала она. — Простишь ли ты меня, Саша?
И заплакала.
— Я люблю тебя, Таня, — тихо и ласково сказал он. Лицо его дрогнуло. — Я очень люблю тебя!
Он вдруг повернулся и широко зашагал в гору. Неужели это все?..
Таня стояла на дороге лишь несколько секунд. Она опомнилась, бросилась за ним, схватила за плечи, повернула к себе.
— Зачем ты уходишь?
— У тебя семья. Я не хочу…
— У меня нет семьи, — просто и тихо сказала она. — У меня нет мужа! У меня есть только сын и есть мама. Ещё ты…
Испугавшись своего признания, она закрыла лицо руками и заплакала навзрыд, как там, в аэропорту, только теперь не люди окружали их, а торжественно-молчаливые деревья и тишина.
— Ты вернёшься, Саша? — спросила она, всхлипывая.
— Да, да!
Она внезапно и коротко поцеловала его, только чуть прикоснулась к губам, и побежала вниз.
— На-пи-ши! — хрипло крикнул он.
Таня полуобернулась, подняла руку.
Тропа забирала все вправо и вправо. Она ещё раз подняла руку, деревья закрыли её.
И горе и радость. Все сразу.
Молчанов шёл на перевал. Но скоро он почувствовал, как трудно, физически тяжело ему идти, остановился, снял рюкзак, карабин, сел около тропы, затем лёг и долго, наверное целый час, лежал на спине и смотрел сквозь зеленые вырезы листьев на голубое небо, по которому плыли полнотелые, важные кучевые облака.
В глубине притихшего леса неожиданно раздалась чистая и сочная гамма звуков. Потом короткая пауза, двойной мальчишеский посвист и снова яркая трель. Дрозд. Запел чёрный дрозд.
Саша поднялся и прислушался. Дрозд надолго умолк. Неужели все? И тут он вспомнил, что чёрные дрозды на южном склоне гор гнездуются почти на месяц раньше, чем на северных склонах. Значит, у них уже вылетели птенцы, оперились. Теперь отец и мать станут учить молодых искусству пения. Может быть, он слышал как раз самый первый урок. К счастью.
Уже завечерело, когда Александр вышел на луга и взял правее, где, по его расчётам, мог отыскаться ботаник Петухов, ещё с весны заложивший опыт недалеко от солонца, известного всем оленьим стадам. Здесь учёный каждую неделю подсчитывал целые и состриженные оленями травы, определял рост травы.
Молчанов поднялся на скалистую высоту, окружённую кустами отцветающего рододендрона. Оглядев сверху луга, он улыбнулся: на делянках Петухова, обозначенных сухим стволом, паслось десятка три серн и косуль. Значит, ботаник удалился, чтобы не мешать. В бинокль, приблизивший опушку леса, Александр нашёл своего коллегу: он сидел на корявом дереве, удобно устроившись между веток, и тоже разглядывал в бинокль стадо копытных.
— Что так? Семья, дети?
— Времени мало. Да и опыт невелик. Вот поработаю ещё года три, разве тогда…
Виталий снова коротко хмыкнул.
— Время бегит, — явно кого-то передразнивая, сказал он, — а песнев нет. У тебя хоть есть на примете какой-нибудь толковый руководитель? Я имею в виду профессора, доктора наук?
Молчанов покачал головой.
— Напрасно. Хочешь, устрою знакомство? Тут как раз должен приехать один очень влиятельный.
— Спасибо. Обойдусь без этого… — Молчанов покрутил перед лицом растопыренными пальцами.
Капустин покачал головой.
— Отличное у тебя качество, Александр, — прекраснодушие. Но, поверь, не всегда оно жить помогает. Напротив.
Они остановились у гостиницы. Молчанов глянул на часы.
— Пора.
— Ну, это совсем… извини меня! — сказал Капустин. — Пошли, посидим, поужинаем. Все-таки я ваш гость.
Он взял Александра под руку.
Уже за столиком Капустин начал вспоминать, кто и о чем говорил на совещании, а Молчанов сидел, подперев ладонью подбородок, и думал только о том, почему Виталий ни словом не обмолвится о своей семье, о Тане, почему ведёт себя так, словно нет у него жены. Вообще неясно, где она? Неужели осталась в Ленинграде, тогда как муж в Москве? В этом умолчании было что-то лживое, нехорошее, Капустин не мог не догадываться, как это важно для Молчанова.
А Виталий тем временем стал жаловаться, как трудно устроиться в столице, говорил о квартире, которая ему «плешь проела», о том, что иной раз приходится даже в мелочах идти на сделку со своей совестью, потом совсем запутался в словах, махнул рукой, выпил ещё и ещё и заметно охмелел.
— Слушай, старик, — вдруг доверительно сказал он и положил ладонь на молчановское плечо. — Ты должен мне помочь.
— Ты завтра уезжаешь? Билет купить? Это здесь просто.
— Погоди, погоди… Я не в Москву еду, у меня и тут дела ещё есть. Понимаешь, мне придётся встречать своё начальство, а потом ещё некоторых… очень нужных людей. Так вот, хочу, чтобы ты понял: от того, как мы их встретим, зависит и наше будущее.
— Твоё?..
— И твоё, если хочешь. Это такие люди… В общем, ты с ними рано или поздно должен встретиться, и от того, как мы…
Капустин подвинулся ближе, хотел обнять. Молчанов осторожно встал.
— Зови официантку. Тебе спать надо, а мне пора. И учти — я очень занят, мне в лес топать. Это ты уж сам давай, для того ведь и приехал.
— Ладно, сейчас идём, — сказал Капустин и, словно не было никаких слов о помощи, серьёзно добавил: — Надеюсь, я свою миссию выполнил, успокоил умы?
— Похоже, что так, — ответил Молчанов и простился.
На квартиру к Котенко он шёл смятенный и расстроенный. Все, связанное с Капустиным, казалось ему противным и каким-то чужим. Чего только не наслушался! А главного так и не узнал. Просидеть весь вечер и ничего не услышать о Тане!.. Если честно, так он и пошёл за Капустиным только ради этого. И вот…
— Ну что наш старший специалист? — спросил Котенко, едва только Саша переступил порог. — Гневается? Досадует? Или доволен результатами?
— Ему наши заботы до ручки, Ростислав Андреевич, — скучным, усталым голосом ответил Молчанов. — Ничегошеньки его не интересует. Заповедник, проблемы — это так. Зарплата чтобы. Только собственная персона. Он служит. И этим все сказано.
— Должен тебя поправить: исправно служит.
Котенко подождал, не скажет ли Саша ещё что, и, не дождавшись, вздохнул.
Значит, о Тане разговора у них не было. Или был, но такой, что лучше не вспоминать.
В эту ночь Молчанов спал совсем мало. Тихо лежал, широко открытыми глазами смотрел в потолок, а видел звёздное небо над туристским приютом, где в последний раз встречался с Таней, слушал стук своего сердца, её тихий голос звучал откуда-то очень издалека, и страшная тоска, небывалая тоска давила ему грудь, и трудно было дышать, а из глаз к вискам скатывалось мокрое и щипало. Мучительное прошлое всецело завладело им в эту долгую тягостную ночь.
Утром директор сказал, что гость из отдела взял у него машину и отправился в районы, прилегающие к северным границам заповедника.
Капустин отсутствовал три дня. Потом шофёр приехал один и рассказал, что его пассажир побывал в двух охотничьих хозяйствах рядом с заповедником, встречался с разными, ему не известными людьми, затем ездил в Жёлтую Поляну, но не к своим родственникам по жене — Никитиным, а прямо на южный кордон, где придирчиво осмотрел охотничий домик и, никому не объяснив цели своей поездки, из Адлера вылетел в Москву.
Директор заповедника облегчённо вздохнул.
Шло лето, время серьёзных опытов и наблюдений. Все торопились в горы, к своим делянкам, растениям, зверям.
Александр Молчанов отправился в Камышки, чтобы оттуда пойти в район междуречья, где находились основные стада заповедных животных.
3
Каким путём Елена Кузьминична прослышала о приезде Капустина в заповедник, ведомо лишь ей одной.Сильно постаревшая, совсем седая, маленькая, согнувшаяся, она встретила сына, как всегда, сдержанно, но беспокойство в глазах её не ускользнуло от Саши. Когда она накрывала на стол, руки её дрожали. Елена Кузьминична все посматривала на мрачное, замкнутое лицо сына, все ждала, не скажет ли он что о Капустине, а главное — о Тане.
Не могла она забыть Таню, потому что до нынешнего дня эта девушка незримо и тихо вела за собой её сына, определяла его путь, его поступки и мысли.
С того уже давнего дня, когда Таня приехала к Елене Кузьминичне со своим женихом и когда, плача и страдая, призналась, что любит Капустина, что сама не знает, как ей поступить и что теперь будет с Сашей, Елена Кузьминична никогда не переставала думать о её судьбе, и жалела, и оправдывала её, сердцем женщины зная, что любовь не спрашивает, не признает никакой логики, часто идёт против всяких разумных доводов. Елена Кузьминична видела горе сына, разделяла это горе, готова была взять всю тяжесть переживаний на себя, но даже самой любящей матери не дано сделать этого. Саша сильно изменился за те, теперь уже далёкие несколько дней, а потом в течение всех прошедших годов словно бы ушёл в себя, старался, чтобы не оставалось у него ни одной свободной минуты для размышлений и воспоминаний, которые мучили его одинаково сильно и тогда и теперь. Он очень хотел забыть Таню, и в какой-то мере ему, наверное, удалось это, но память о ней не исчезла совсем, она только спряталась где-то глубоко-глубоко…
Таня не писала им. Она даже домой, в Жёлтую Поляну, писала очень редко, и из этих редких писем уже через людей Елена Кузьминична знала, что Таня успешно закончила университет, работает в ботаническом саду и что у неё мальчик, Саша… Скупо, мало, но и этого было достаточно для новых размышлений и бесконечных вздохов.
И вот теперь здесь, на Кавказе, вдруг появился Танин муж, Капустин. Неужели Сашу не интересует, как у них, что с Таней?
— Ты здорова, ма? — обеспокоенно спросил вдруг Саша, по-своему истолковав её напряжённое лицо, дрожащие руки.
— Что мне сделается, сынок! — сказала она грустно. — Когда у тебя все хорошо, и мне хорошо. Ты вот что-то хмуришься, а не скажешь. Неприятности какие или вести скверные?
— У меня все нормально. Завтра опять иду с Архызом в горы.
Она вздохнула и, помедлив немного, спросила:
— А этого, из Москвы который, уже проводили?
Он кивнул и опустил глаза. Тогда Елена Кузьминична решилась сказать:
— Я иной раз все думаю да гадаю, как-то нашей Тане живётся теперь?
— Я не знаю. Ничего не знаю.
— И он не сказал?
— Не сказал.
— Не нравится мне все это. Наверное, плохо ей.
Он не ответил. Отодвинул стул и вышел. А матери стало ещё горше: растравила старую рану.
В доме Молчановых надолго установилась тишина.
Саша ходил по двору, колол дрова, потом отвязал Архыза и ушёл с ним на речку. Вернувшись, стал собираться, почистил карабин, подогнал ремни, поточил отцовский косырь.
В час радиосвязи он нехотя включил рацию, поднял трубку и вдруг весь как-то сжался. Незнакомый, изменённый помехами голос настойчиво, раз за разом вызывал все лесничества и потом медленно, чтобы было понятно, выговаривал только две фразы, смысл которых заставил Сашу прикусить губу, чтобы сдержать волнение. Он услышал: «Сегодня в Жёлтой Поляне умер старейший лесник заповедника Василий Павлович Никитин. Делегация на похороны вылетает сегодня в пятнадцать часов…» И снова: «Слушайте все…»
— Что там такое, сынок? — Елена Кузьминична уже стояла рядом и засматривала в лицо склонившегося Саши. Она не могла разобрать радиослов.
— Умер Танин отец…
— Василий Павлович? — Она мелко и часто начала креститься. — Господи боже, вот и он…
И заплакала.
С мокрым от слез лицом она взяла Сашин рюкзак, вычистила его, что-то положила, привычно нашла другие вещи сына. Сквозь слезы сказала:
— Ты костюм наденешь или комбинезон?
Она не спрашивала — поедет ли он. Это подразумевалось само собой. И тут же у неё появилась и уже не исчезала больше новая мысль: Таня приедет на похороны, они встретятся. Первый раз за шесть лет. Только бы хорошо встретились!
Засуетилась, забегала, скорей, скорей!
И Саша, наверное, подумал о Тане, и ему стало стыдно перед собой, что думает о ней больше, чем о её теперь уже покойном отце. Он хмурился, вздыхал, старался припомнить Василия Павловича, его сосредоточенное, болезненно-серое лицо, и как они ставили у ворот новый столб, и о чем говорили, но эти воспоминания тотчас сменялись другими: вот перед окном стоит Таня, она громко смеётся и хорошо знакомым жестом отводит со лба прядку светлых волос… Какая она теперь? И сына её он представлял в воображении, и ему очень хотелось, чтобы сын был похожим на Таню, только на Таню.
— Успеть бы вам, — сказала мать.
— Наверное, полетим через Краснодар, — озабоченно ответил Саша. — Оттуда до Адлера тридцать пять минут лету. Если, конечно, погода позволит.
Через несколько минут с рюкзаком и карабином за плечами Саша уже ехал попутной машиной в город. Архыз смотрел ему вслед жалобными глазами и нервно зевал. Не взял…
В конторе толкались лесники с ближних и дальних кордонов, тут были и научные работники и служащие. Многие с карабинами, одетые чисто и строго. Разговор только и шёл о Никитине. Всем он был близок, как-никак, а почти тридцать лет проработал в заповеднике. В радиорубке шёл непрерывный диалог, вызывали экспедицию геологов, находящуюся в сотне километров восточнее. Наконец Котенко вышел от радиста и обрадовал:
— Дают вертолёт! Улетим напрямую за два рейса.
— А погода над перевалом?
— Есть погода.
Подошла грузовая машина, все быстро уселись, поехали на аэродром. Старенький, снегом и дождями исхлёстанный вертолёт прилетел менее чем через час. Котенко скомандовал, кому лететь первым рейсом. Саша оказался в этой группе.
Мягко сели на площадку за посёлком. Молча отошли от машины, и она тотчас же с рёвом улетела. Минуту стояли, провожая вертолёт глазами, а потом вскинули винтовки за плечи, не сговариваясь, построились по двое и пошли к тому дому.
Как тяжело все это! Здесь уже собрались люди, стояли, ходили по двору и вокруг дома, разговор вели тихий, посматривали на открытые двери и окна. Всюду виднелись заплаканные лица женщин. Лесники стали во дворе кучей, как по команде, закурили. Потом побросали сигареты, составили винтовки шалашиком и по одному пошли в дом, где пахло вянущими цветами, а зеркало было занавешено чёрным. Саша все видел плохо, глаза у него были полны слез. Кто-то взял его за руку выше локтя и повёл за собой.
— Борис Васильевич! — обрадованно прошептал он.
Учитель географии кивнул, стекла его очков строго поблёскивали, седая голова была почему-то взлохмачена.
— Вот что, Саша, тебе задание, — сказал он твёрдо. — Видишь машину? Надо ехать в Адлер и встретить Татьяну с сыном. Я поручаю это тебе, как другу дома. Садись и давай побыстрее… Она прилетает в тринадцать десять, рейс триста сорок пять из Ленинграда. Час десять минут тебе на дорогу. И будь умником… Давай. Карабин и вещи я возьму к себе.
Саша ничего не мог сказать или возразить, он все исполнял машинально. Борис Васильевич сам закрыл за ним дверцу «Москвича», усталый шофёр только поглядел на него.
Лишь в дороге Молчанов опомнился. Щеки у него загорелись. Как вести себя? О чем говорить? Как, наконец, смотреть на неё?.. И почему он? Разве ему мало тоски? Но все это были вопросы без ответа.
Успеть бы, пока не приземлился самолёт.
В людном аэропорту побледневший от волнений Саша прошёл через гулкий зал, смешался с разноликой толпой пассажиров и встречающих. Объявили посадку триста сорок пятого. Почему-то ему, некурящему, вдруг очень захотелось курить.
Подъехали вагончики с пассажирами. Мальчуган лет четырех весело выскочил первым и, приоткрыв рот, с любопытством огляделся. Сын Тани… Саша не мог не узнать его. Он шагнул к мальчику и взял его за руку. Тот доверчиво и совсем не робко глядел на него снизу вверх и вдруг спросил:
— Мама, а это кто?
— Это Саша, твой друг…
Только тут он увидел Таню. Рядом с собой.
Он не успел рассмотреть её. Вот глаза увидел, как-то сразу увлажнившиеся, милые Танины глаза, когда она, всхлипнув, неожиданно уткнулась ему лицом в грудь, положила руки на плечи и заплакала, никого не стесняясь и ничего не видя. Вокруг шумела курортная толпа, шли, толкались, оглядывались на них. Маленький Саша недоумевал, он крепко, испуганно ухватился обеими руками за юбку матери, а она плакала навзрыд, и в этих слезах её была не только горечь утраты доброго отца, но и ещё что-то не менее тяжёлое. Словно исповедь после долгого и трудного пути к желанной цели.
Саша неловко обнял её, гладил руки, плечи и тоже, кажется, плакал, с силой стискивая зубы, чтобы удержать слезы.
— Ну будет, будет, Таня, — говорил он и опять гладил, а она только теснее обнимала его, и лишь когда начал хныкать сын, Таня очнулась и, вздыхая, успокаиваясь, стала успокаивать сына.
У машины она сказала:
— Ты подожди нас, Саша, мы скоро.
Мальчуган строго посмотрел на мать и нравоучительно сказал:
— Это я Шаша, а это дядя.
— И ты Саша, и дядя тоже Саша. Понял, мой дорогой? — Таня впервые улыбнулась. А маленький Саша улыбнулся лукаво и недоверчиво: эти взрослые такие путаники…
В машине Таня выглядела строже, её лицо подёрнулось горечью. Они молча сидели сзади, касаясь друг друга плечами. Маленький Саша после небольшого спора с матерью отвоевал себе переднее кресло. Вернулась неловкость. Молчали или перебрасывались редкими, ничего не значащими фразами. Саша застенчиво разглядывал Татьяну.
Она показалась ему худенькой, несчастной и как будто подросшей. Может быть, потому, что на ней была строгая белая блузка и юбочка ниже колен, современная чёрная юбочка с широким поясом, а лицо ещё не высохло от слез. Что-то новое и чужое было в этом лице. Строгость, что ли, или уже выверенная привычка к протесту, готовность к спору, решительной самозащите? Но когда она бессознательным жестом отвела тыльной стороной ладони волосы со лба — не испорченные краской, все те же золотистые волосы девичьей поры, — он улыбнулся, и она тихонько улыбнулась ему в ответ.
— Сильно я изменилась?
— Да, конечно.
— И ты тоже.
— Старый стал?
— Нет. Мужественный.
— Платон ставит мужество на последнее место в ряду других добродетелей…
Она как будто не слышала.
— Ты цельный человек, Саша, — сказала потом убеждённо. — Уверенный в себе. Хорошо это. Нужно.
В словах этих он уловил укор тому, другому. Не цельному. Что ж, в оценке своего мужа она права, Саша ведь тоже узнал Виталия с другой, так сказать, стороны.
Он осторожно спросил:
— Муж приедет?
— Нет. Он в Москве.
— Ты сообщила ему?
— Да. Но он часто в командировках.
— Он был здесь. Позавчера. К твоим, насколько я знаю, не заходил. Иначе бы остался, ведь отец был уже очень плох.
Таня отвернулась. Глаза её быстро наполнились слезами.
Маленький Саша тараторил вовсю. Шофёр едва успевал отвечать на его вопросы. От восторга Саша подпрыгивал на сиденье. Новый мир открывался перед ним, чудный мир! Он видел коз и козлят на пастбище, живых лошадей прямо около самой дороги, видел лес вокруг, страшной высоты горы, дышал тёплым, ароматным воздухом, совсем не похожим на ленинградский, и ничего не знал, куда едет и зачем едет. Своего кавказского дедушку он видел только на фотографии.
Они ненадолго остановились у домика дорожного мастера, шофёры всегда останавливали здесь машины перед въездом в ущелье. Таня с сыном и Саша вошли в лес, остановились, прислушались к тишине в этот предвечерний час. Она уже забыла, как неправдоподобно тихо в теплом, засыпающем кавказском лесу. Задумчиво сказала:
— Тут всегда, сколько я помню, пели дрозды. Почему они не поют сейчас?
— Они очень заняты, — сказал Саша. — Они кормят своих птенцов. Они опять будут петь.
— А-а! Лес просто оживает, когда они поют. Правда?
Какой-то скрытый смысл вложила она в эту спокойную фразу. Саша не очень понял. Но ему стало и радостно и тревожно.
4
Вот и все.Отплакали родные. Двадцать винтовок поднялись над могилой егеря Никитина, и тройной недружный залп прокатился по лесам, окружающим Жёлтую Поляну. Маленький Саша на руках обессилевшей матери смотрел вокруг глазами, полными изумления и горького недетского любопытства. Почему все плачут? Почему цветы? Зачем стреляют? И где дедушка?
Молчанов все время держался рядом с Таней, Борисом Васильевичем и Котенкой. Когда отстреляли, он закинул карабин за плечо и взял Сашу-маленького на руки. Мальчик доверчиво сидел у него и все тянулся к ружью.
Шли с кладбища также вместе. Потом учитель и Таня отстали, Борис Васильевич взял её под руку и что-то долго говорил, а она шла понурив голову, слушала, то и дело утирая глаза.
До того как уехать, лесники потратили день, чтобы сделать оградку у могилы. Сделали. А разохотившись, перебрали весь забор у дома Никитиных, напилили кучу дров, поправили крыльцо, крышу, словом, все, что не успел хозяин. И только тогда разошлись.
Молчанов и Котенко ночевали у Бориса Васильевича. Чуть не до трех часов, почти до рассвета, лежали и разговаривали.
В этом ночном разговоре учитель очень резко оценил устройство дома на территории заповедника, назвав действия работников заповедного отдела «возрождением великокняжеской охоты». Домик находился всего в пятнадцати километрах от Жёлтой Поляны. Как не знать, что там делается?!
Едва сомкнув глаза, Саша проснулся.
По-летнему чистая заря занималась над снежным Псеашхо, из окна комнаты хребет был виден весь, розово-белый от солнца, ещё не поднявшегося из земных глубин.
Борис Васильевич и Котенко сидели на кроватях и лениво курили.
— Что, Александр, не выспался? — спросил учитель.
— Все в порядке, — сказал Саша.
— Ты куда собираешься нынче?
— Через перевал и на зубровое урочище.
— Срочные дела?
— Все то же, Борис Васильевич. Поиск оптимального варианта — копытные и кормовая база. У Ростислава Андреевича есть мнение, что больше двадцати тысяч оленей, серн и косуль заповеднику прокормить трудно. Проблема перегруженных пастбищ. Надо ещё не раз проверить истинное положение, чтобы потом сделать безошибочный вывод. Это сложная работа, мы её ведём совместно с ботаниками. Петухов ждёт меня в урочище.
Они неторопливо и основательно позавтракали, и, когда солнце брызнуло в долину, где посёлок, учёные были уже на ногах и готовы в путь. Котенко решил идти восточнее, у него были свои планы.
Саша все ещё медлил, осматривался, вздыхал.
— Да, конечно, тебе нельзя уходить не простившись, — сказал Борис Васильевич. — Пойдём. Вам надо поговорить. Не последняя встреча и не последнее расставание. Не хочу, чтобы мои ученики забывали друг друга, что бы ни случалось с ними в жизни.
Таня сидела на скамеечке под окнами своего дома. Её бледное и печальное лицо оживилось, когда она увидела, кто идёт.
— Я уже думала, ты уехал, Саша. И так стало одиноко, так горько…
— Маленький Саша спит? — спросил учитель.
— Как бы не так! Вон, во дворе. Уже дом строит для собаки.
— У вас же здесь нет собаки?
— Для ленинградской Леди. Она все ещё со мной. Сашенькин друг, защитник и забава.
— Ну вот что. Ты проводи Александра, он сейчас уходит в горы, а я побуду с маленьким. Мама спит?
— Она больная. Я под утро дала ей ноксирон, уснула.
— Идите спокойно. Я тоже не прочь поиграть в домики и в песочек. Давно не играл.
Он пожал руку Молчанову и одобрительно похлопал его по спине. Расставаясь, Саша в последний раз поглядел на своего учителя. Как он постарел! Белая голова, узкое, осунувшееся лицо, худые, по-стариковски сутулые плечи. Лишь глаза живые и добрые, все те же всевидящие глаза, которые никогда и никому не лгали.
— Дай мне ружьё, что ли, — сказала Таня. — Ты вон как нагружен, а я иду с пустыми руками.
— Привычное дело. Когда нет рюкзака за плечами, я чувствую себя очень неловко, — признался Саша.
Кажется, он подтрунивал над собой.
— Ты доволен своим делом? — Она чуть опередила его, обернулась, чтобы видеть выражение его глаз. Он тоже смотрел ей в лицо, видел каждую морщинку на чистых, ненакрашенных губах.
— Другого ничего не хочу, — просто ответил он, и широкое лицо его стало задумчивым. — А ты?
— Ах, Саша, наверное, я очень глупая… Я все чего-то искала на стороне и вдалеке, словно рядом со мной не та жизнь, менее значительная, что ли. А пожила, все-все переоценила. Сегодня вышла из дому до восхода, посмотрела, как солнце вырывает из темноты лес и травяные поляны, как голубеет небо, как роса вспыхивает на траве, и даже заплакала от счастья. Коровы в стадо пошли, сонные, задумчивые, а мне вдруг так захотелось сесть с подойником, услышать запах парного молока, звон струи о ведро. Я ведь умею доить, ещё девчонкой… Словом, другими глазами посмотрела вокруг и открыла для себя простую жизнь, мне страстно захотелось такого же простого дела и такой же жизни, а тут ещё мама теперь одна…
Она дотронулась пальцами до висков, сжала голову.
Дальше шли молча. Дорога убегала в лес, но это была ещё автомобильная дорога. Сделалось влажно и прохладно. Таня зябко повела плечами.
— Ты когда едешь к себе? — спросил Саша очень тихо, пожалуй, даже тревожно.
— К себе?! Ах да! Побуду с мамой дня три и уж тогда…
Тане хотелось, чтобы он расспросил её о жизни, о самом главном, потому что рассказывать о себе без такого вопроса — это слишком походило на жалобу, а жаловаться она не хотела. Но Саша оставался сдержанным, он не спрашивал об этом главном. Может быть, ему совсем не интересно?..
Вот эта мысль поразила и испугала её. Если у Тани и была надежда, то она связывалась только с ним, Александром Молчановым. Но перед ним она бесконечно виновата. И вот теперь, на первом и, может быть, последнем свидании, ей надо знать…
Тихий каштановый лес окружал их. Солнце уже не пробивалось сквозь крону из широких листьев, птицы не пели. Посёлок остался внизу, дорога сузилась. Саша остановился.
— Ты помнишь… — начал он.
— Я все, все помню, — горячо и быстро прошептала она. — Простишь ли ты меня, Саша?
И заплакала.
— Я люблю тебя, Таня, — тихо и ласково сказал он. Лицо его дрогнуло. — Я очень люблю тебя!
Он вдруг повернулся и широко зашагал в гору. Неужели это все?..
Таня стояла на дороге лишь несколько секунд. Она опомнилась, бросилась за ним, схватила за плечи, повернула к себе.
— Зачем ты уходишь?
— У тебя семья. Я не хочу…
— У меня нет семьи, — просто и тихо сказала она. — У меня нет мужа! У меня есть только сын и есть мама. Ещё ты…
Испугавшись своего признания, она закрыла лицо руками и заплакала навзрыд, как там, в аэропорту, только теперь не люди окружали их, а торжественно-молчаливые деревья и тишина.
— Ты вернёшься, Саша? — спросила она, всхлипывая.
— Да, да!
Она внезапно и коротко поцеловала его, только чуть прикоснулась к губам, и побежала вниз.
— На-пи-ши! — хрипло крикнул он.
Таня полуобернулась, подняла руку.
Тропа забирала все вправо и вправо. Она ещё раз подняла руку, деревья закрыли её.
И горе и радость. Все сразу.
Молчанов шёл на перевал. Но скоро он почувствовал, как трудно, физически тяжело ему идти, остановился, снял рюкзак, карабин, сел около тропы, затем лёг и долго, наверное целый час, лежал на спине и смотрел сквозь зеленые вырезы листьев на голубое небо, по которому плыли полнотелые, важные кучевые облака.
В глубине притихшего леса неожиданно раздалась чистая и сочная гамма звуков. Потом короткая пауза, двойной мальчишеский посвист и снова яркая трель. Дрозд. Запел чёрный дрозд.
Саша поднялся и прислушался. Дрозд надолго умолк. Неужели все? И тут он вспомнил, что чёрные дрозды на южном склоне гор гнездуются почти на месяц раньше, чем на северных склонах. Значит, у них уже вылетели птенцы, оперились. Теперь отец и мать станут учить молодых искусству пения. Может быть, он слышал как раз самый первый урок. К счастью.
Уже завечерело, когда Александр вышел на луга и взял правее, где, по его расчётам, мог отыскаться ботаник Петухов, ещё с весны заложивший опыт недалеко от солонца, известного всем оленьим стадам. Здесь учёный каждую неделю подсчитывал целые и состриженные оленями травы, определял рост травы.
Молчанов поднялся на скалистую высоту, окружённую кустами отцветающего рододендрона. Оглядев сверху луга, он улыбнулся: на делянках Петухова, обозначенных сухим стволом, паслось десятка три серн и косуль. Значит, ботаник удалился, чтобы не мешать. В бинокль, приблизивший опушку леса, Александр нашёл своего коллегу: он сидел на корявом дереве, удобно устроившись между веток, и тоже разглядывал в бинокль стадо копытных.