Все так же выказывая дружелюбие, Архыз лёг, бесстрашно покатался через спину, задирая лапы, но Лобик стоял как истукан и только смотрел и смотрел. Через годы до него смутно доносились воспоминания детства, но так слабо, так робко, что не смогли одолеть всех более свежих и памятных опасностей от встреч с собаками и с людьми. Да, что-то доброе и приятное было. Но гораздо ясней и отчётливей вспоминались схватки, боль от горячего свинца, тот ненавистный запах махорки, который навсегда запомнился медведю, когда две пули вонзились в него. И это более реальное, ещё не забытое, наверное, никогда не забудется и задавит окончательно грустно-приятные воспоминания далёкого прошлого…
Лобик заворчал и сделал несколько шагов к Архызу. Собака отскочила. Но Лобик совсем не желал боя и потому не погнался за Архызом. Его мысль неожиданно вернулась к оставленному мясу. Что-то там делается без него? Медведь забеспокоился, а когда Архыз, явно недовольный сдержанностью приятеля, побежал прочь, не выказал никакого желания следовать той же дорогой. Напротив, тихонько поплёлся за ветром, чтобы проследить по запаху, куда исчезнут странные создания, от вида которых ему делается как-то не по себе.
Молчанов встретил Архыза немым вопросом. Но что могла сказать или объяснить собака? Овчар лёг, несколько раз вздохнул и затих.
— Ну что, убедился? — спросил Александр. — Ты и так и этак, а он хоть бы ухом повёл. Нет, не Лобик. Ошибка.
Он поднялся, чтобы продолжать свой путь. И Архыз поднялся. Шёл и все время потихоньку оглядывался и очень хотел ещё раз увидеть Лобика, поиграть с ним. Но медведь исчез.
Александр и сам не был уверен, что прав и что собака не права. Он тоже оглядывался, смотрел на Архыза, задумывался. И тут ему пришла в голову одна мысль.
— Постой-ка, — сказал он Архызу и сбросил рюкзак.
Порылся в нем, достал горсть конфет в бумажках с жёлтой коровой на коричневом фоне, отыскал в сотне шагов к югу голую каменную возвышенность, забрался на неё и выложил конфеты. А затем быстро удалился.
Остановились они метрах в семистах от камней с приманкой. Молчанов лёг и взялся за бинокль. Лёг и Архыз.
Лобик пришёл к голым камням меньше чем через час. Он не мог не прийти: выслеживая человека и собаку, которые вели себя совсем не так, как другие люди и другие собаки, он двинулся за ними.
Возле каменной возвышенности Лобик остановился в полной растерянности. Пряный запах конфет словно сдёрнул с его памяти пелену густых наслоений. Друг детства Архыз точно и выпукло обрисовался в его сознании. И человек, впервые протянувший ему когда-то бумажные пакетики с таким вот удивительно приятным запахом, тоже вспомнился. И тонконогий олень немедленно выплыл из небытия, и чьи-то добрые старческие руки, наливающие молоко в корытце… Все вспомнилось. Он готов был бежать за ними куда угодно, чтобы только увидеть их, побыть рядом, утолить сосущую жажду общения, которая, видимо, присуща не только одиноким людям.
Но прежде, конечно, конфеты. Их надо съесть.
Безбоязненно, совсем не так, как подходил он к любой другой приманке, Лобик приблизился к горстке конфет и шустро похватал их.
Молчанов опустил бинокль.
— Ты прав, Архыз, — задумчиво сказал он. — Это все-таки наш Лобик. Никакой другой медведь не осмелится так спокойно и просто взять приманку. В его памяти живёт прошлое. Кто бы мог подумать! Одноухий верзила — и тот Лобик… Именно Одноухий, так мы его и будем отныне звать. Подождём его здесь, вдруг захочет подойти…
Но Лобик не захотел. Есть дело посерьёзнее, поважней. Он потоптался на голой вершине, определил, куда ушёл человек с собакой, и вдруг помчался к подножию горы, где лавина. Ведь мясо-то без присмотра! И эта сиюминутная, вполне реальная забота о пище вытеснила в его голове всякие другие заботы, воспоминания и эмоции, все-таки свойственные диким животным.
Произошла эта встреча задолго до событий, с которых началась третья часть нашего повествования.
После этого Александр Молчанов разработал подробный план дальнейших встреч с Одноухим-Лобиком, получил одобрение со стороны Котенко, но тут началось лето, свалились более срочные дела, и выполнение плана передвинулось, лето пролетело, наступила зима, медведи попрятались по берлогам, а весной опять недосуг, и вот наконец очередная встреча с красавцем Хобой, встреча, снова напомнившая Молчанову былое, где, как известно, немалая роль принадлежала и Лобику-Одноухому.
Но об этом немного позже.
Дома он хотел было прежде всего рассказать матери о похоронах Никитина, но Елена Кузьминична остановила его.
— Все знаю, сынок, — сказала она. — За две-то недели уже не один человек рассказывал, да и письмо от вдовы я получила. Привет тебе прислала, благодарность, думала, ты уже давно дома, а ты вон сколько дней пропадал.
Елена Кузьминична выглядела на этот раз как-то очень молодо, приподнято. Даже горбиться перестала. На чистом лице её все время порхала слабая, мимолётная улыбка. Правда, она старалась не показывать глубоко упрятанную радостную надежду, для чего хмурила брови и закрывала улыбающийся рот ладонью. Ходила по дому споро, шустро, работа у неё, что называется, кипела в руках, и даже привычное «цып-цып-цып!», с которым выходила на крылечко кормить цыплят, звучало, как мажорная, молодая песня. Для этого у неё была причина. Веская причина! Саша тихонько радовался: значит, здорова, чувствует себя хорошо.
И в самом деле, излюбленная её тема в разговоре — о болезнях и лечении этих болезней — как-то сама собой исчезла. Елена Кузьминична больше рассказывала о соседях, о свадьбах в Камышках, даже помянула о новостях, услышанных по радио, — и все с кровной заинтересованностью, словно жизнь в эти дни приобрела для неё новый смысл.
— Ну и что тебе пишут из Жёлтой Поляны? — вроде бы между делом спросил Саша.
— Всё пишут. Лесников благодарят за память и за подмогу в хозяйстве Ирины Владимировны. Тебя вспоминают. О маленьком Саше рассказывают разные разности. Все интересно.
— Разве Таня ещё не уехала?
— Почему не уехала? Вскорости, как ты ушёл в горы, так и она уехала. Работа у неё, нельзя надолго оставлять работу. А Сашеньку у бабы оставила, куда ей с маленьким одной-то в том далёком городе!
В каждом слове матери для Александра был намёк, недомолвка, открытие неизвестного.
— Как одной?
— А так и одной. С мужем-то они не живут.
— Знаю, что не живут. Таня говорила. Но у маленького в Ленинграде есть дед, бабка…
— Она от них ещё в прошлом году ушла. Если мужа нет, то и мужнина родня не родня, всем такое известно, сынок.
Ещё одна новость! Почему же Таня не сказала ему, когда они прощались? Но он вспомнил, как они прощались на тропе. Не могла она сказать всего, не хотела жаловаться. И никому, наверное, не сказала бы, кроме своей матери. А вообще это отлично, что Саша-маленький живёт в Жёлтой Поляне.
Александр улыбнулся, вспомнив круглое, розовое лицо мальчугана, очень похожее на Танино лицо.
— Ну как ты нашёл маленького Сашу? Понравился тебе? — Елена Кузьминична с интересом разглядывала сына.
— Он на Таню очень похож, — сказал Александр и покраснел.
— И к тебе на руки пошёл?
— Ещё как! Ружьё ему понравилось. Мужчина…
Елена Кузьминична призадумалась, спрятала улыбку. Сказала со вздохом, словно бы испрашивая разрешения:
— Ирина-то Владимировна приглашает меня погостить. Грустно ей без Василия Павловича. Вот думаю, к сороковому-то дню на поминки съездить мне, что ли?
— Смотри, как здоровье позволит. Ты ведь поездом, а это далеко.
— Да уж какая даль! При теперешних-то поездах…
Она ждала, не будет ли сын отговаривать. Но он промолчал, сидел задумавшись. И думал прежде всего о своём маленьком тёзке, о Саше. Кстати, почему Таня назвала его этим именем? Неужели и тогда она помнила о нем, друге юношеских лет? И ещё он размышлял, удастся ли ему побывать в скором времени на той стороне Кавказа. Ждать сорокового дня он не намерен.
— Поезжай, конечно, — сказал он матери. — Тут особых забот у нас нету, кур-уток соседям поручи. И побудь у Никитиных, отдохни.
— А ты надолго ли останешься дома?
— Мне опять в горы.
Весь день Саша вспоминал слова матери. Если Таня оставила сына у своих, значит, и сама собирается ещё раз приехать. Как же иначе? Но когда?
Все эти мысли были радостными, вселяющими смутные надежды. И хотя Саша не признавался себе в этом, приподнято-праздничное настроение появилось и у него, словно от матери перенял.
В доме Молчановых стало светлей. Как перед праздником.
Письмо от Бориса Васильевича из Желтополянской школы пришло вечером того же дня.
Писал он — скупо и озабоченно, — что хотел бы снова видеть Сашу в самые ближайшие дни, потому что ему не нравится, как ведёт себя лесничий Южного отдела и некоторые лесники на кордоне, где стоит новенький охотничий дом.
«Они задумали что-то нехорошее, и подбил их на это наш знакомый В.Капустин. Мне думается, Саша, — писал он, — что присутствие в наших местах летом хотя бы одного научного работника из заповедника способно сдержать эти нездоровые явления, которые, разумеется, проще предупредить, чем лечить потом мерами крутыми с помощью партийной и советской администрации. Словом, загляни к нам, если можешь, или попроси Ростислава Андреевича».
Очевидно, тревога обоснована. Они уже говорили о незаконной охоте, которая, судя по слухам, была однажды организована на дальнем кордоне Южного отдела. Неужели теперь повторение недопустимого?
Ещё им не хватало браконьеров в своих собственных рядах!
На другой день Саша поехал в город. Квартира Котенки была пустой. Уехал. И неизвестно, когда вернётся.
Тогда Молчанов пошёл в контору заповедника.
Здесь тоже пустовали кабинеты, молчали телефоны. Гипсовый олень в палисаднике одиноко сиял под солнцем. Двор залит светом, там ни одной машины.
Полевой сезон. Все в горах.
Директор заповедника отсутствовал, на его столе скопилась большая пачка писем и телеграмм. Заместитель по науке, только что спустившийся с высот Бомбака, наскоро просматривал почту.
— Ты надолго? — спросил он Молчанова.
— До вечера. Хотел увидеть Ростислава Андреевича, но безуспешно.
— Что теперь?
— Большой маршрут по своей теме. Дня три буду идти Передовым хребтом, потом подымусь к перевалу и на юго-восток. Возможно, спущусь к Жёлтой Поляне.
Заместитель директора вытащил из вороха писем один конверт, задумчиво осмотрел его.
— Значит, ты пройдёшь недалеко от Шезмая?
— Да, чуть выше.
— Тогда вот что. Возьми это письмо и постарайся проверить, что за человек там рвётся к нам в лесники. И почему именно его настойчиво рекомендует, нет, предлагает взять в штат наш знакомый Капустин? Мне не нравится эта «просьба» начальства, за ней что-то кроется. Постарайся выяснить и напиши из Шезмая сюда. Какой-то товарищ А.В.Бережной. Не знаешь, случаем?
— Откуда мне…
— Ну тогда познакомься, расспроси. И почему в лесники Южного отдела? Двух других Капустин распорядился принять прямо в Поляне. Это третья его кандидатура. Очень странно. Словно у нас нет руководителя и своего отдела кадров.
Вот тогда Молчанов дал заместителю директора прочесть письмо учителя Бориса Васильевича. Биолог удивлённо поднял брови.
— Видимо, у Капустина существует свой план действий, о котором мы ничего не знаем. Но поскольку это происходит на территории нашего заповедника и касается нашей деятельности, мы попробуем вмешаться. После работы на Передовом хребте спустись в Жёлтую Поляну, познакомься с обстановкой.
И когда закончился этот разговор, и после, когда Саша уже вышагивал по лесной дороге, он не переставал думать о странной роли Виталия Капустина, о его поведении, о его просьбе о помощи — тогда, в ресторане.
Что-то нехорошее в словах и повадках бывшего инструктора по туризму он почувствовал сразу же. Поведение нечестное. Скрытность никогда не нужна в делах чистых, человеческих. Скрытность — тень плохого, которое потому и надо скрывать, что оно плохое.
Стоял тихий, тёплый день. С гор в долину сваливался свежий ветерок, редкие облака грудились возле вершин, в лесу переговаривались чижи, зяблики, стучал дятел. Давно не хоженная тропа виляла вдоль склона и постепенно спускалась вниз. Впереди все более внушительно вырастал отрог Скалистого хребта, утыканный поверху низкими, корявыми соснами. За хребтом расположился посёлок, куда шёл Молчанов.
Тропа вывела его на узкоколейную железную дорогу. Она убегала к каменной стене хребта и пропадала там за негустым лесом.
Ещё один километр, второй — и Молчанов оказался перед щелью, самой природой прорубленной через узкий и высокий хребет.
Воспетый великим поэтом, грозный Терек прорывается здесь через каменную преграду хребтов, почти полностью лишённых растительности. Близ Терека — только камень и вода, грозные стихии, вечно воюющие друг с другом.
Дарьяльское ущелье подавляет величием, мрачными красками, низко нависшим небом, грохотом воды, скрежетом и буйством обвалов. Человек кажется здесь самому себе маленьким, ничтожным и затерявшимся.
Выбравшись из тесно сдвинутых каменных щёк Дарьяла, трудно не вздохнуть облегчённо, словно после опасности, оставшейся позади. Мрачная, жестокая стихия, присущая, вероятно, древнейшим земным эрам, — вот что такое Дарьял.
Гуамское ущелье, прорубленное в Скалистом хребте на Западном Кавказе, является двойником Дарьяльского, его младшим братом.
Это ущелье не так известно, как ущелье Терека. Оно менее строго и громадно, а его общий вид, неповторимость рисунка, обилие красок и шумов в общем-то более мажорны, хотя и тут есть над чем задуматься и есть чего испугаться.
Первое, что пришло на ум Молчанову, шагающему по карнизу у самой стены ущелья, где лежали рельсы узкоколейки, — это загадка образования самого ущелья. Похоже, что поднялся когда-то над горами великан и ударом своего великанского меча разрубил хребет надвое. Не с одного удара, а с четырех или пяти, потому что Гуамская щель не прямая, а извилистая, хотя и тянется всего на три с небольшим километра.
Но какой же силы эти удары!
Отвесные стены из черно-жёлтого и коричневого камня падают вниз на полтораста — двести метров до карниза с дорогой. Сбоку дороги, поросшее кустами ольхи, берёзы, калины, тянется ложе реки, которая несётся со скоростью более шестидесяти километров в час. Вода в этом потоке не голубая, не зелёная, а белая, её сперва заперли во все сужающемся ущелье, а потом свили в тысячи жгутов, и эти жгуты захватили в себя пенный воздух и побелели от бешеной скачки с порога на порог. Курджипс грохочет так, что если по дороге рядом с ним движется состав, гружённый лесом, то его совсем не слышно, словно идёт он по воздуху, а не по рельсам. Рёв и грохот воды сотрясает стены, которые местами сходятся до пятидесяти метров. Глядеть из ущелья в небо все равно что со дна глубочайшего колодца.
Каменные стены сочатся водой, сверху падают — тоже бесшумно — нитевидные водопады, тугой сквозняк рассеивает повсюду миллионы водяных брызг. Холодно. Но каждый уступ на стене, самая незначительная осыпь — все завоёвано растениями и покрыто ими.
Больше всего в ущелье самшита. Древнейшие реликтовые создания с почти чёрным, мелким и жёстким листом, густыми пятнами, словно разросшиеся мхи, сидят на отвесных стенах, зацепившись за едва приметные трещины. Выше их, там, куда достаёт полуденное солнце, прицепились невзрачные сосны. Цветут, отставая от календаря на добрый месяц, жёлтая азалия и розоватый кизил. Их резная листва драпирует, занавешивает голые стены, а над самым урезом мрачной щели, в непостижимой высоте, стоят, наклонившись, грабы и дубы, уже привыкшие к зияющему провалу у своих корней.
Молчанов остановился, надел телогрейку: сырой холод пробирал до костей даже в этот тёплый, летний день. Согревшись, он спустился с дороги на узкую отмель у самой реки и увидел на стене ровно очерченную водой линию коричневатого цвета. Так река обозначила свой уровень после дождей и ливней — на три метра выше обычного.
Он стоял и смотрел на кипящую воду у своих ног. Какая рыба выдержит гонку возмущённого потока? Даже отчаянная форель вряд ли сумеет одолеть без потерь этот непрерывный трехкилометровый водопад…
Он снова выбрался на дорогу и, поёживаясь, пошёл дальше.
Постепенно стены делались ниже, ущелье расходилось в ширину. Ещё несколько минут хода, и Молчанов оказался в широкой замкнутой долине по другую сторону высокого хребта.
Перед ним раскинулся посёлок с кривыми улочками, тихими дымками, гомоном ребятишек.
Молчанов снял телогрейку, огляделся. Хребет с этой стороны плавно подымался, как кабанья спина, и зарос щетиной мелкого леса. В самой середине его чернела рваная рана ущелья, через которое он только что прошёл. Диво!
Отыскав поселковый Совет, он оставил там карабин и рюкзак, поговорил о том о сём с председателем, а потом спросил:
— Есть у вас Бережной А.В. Как мне разыскать его?
Председатель засмеялся:
— Ищи ветра в поле. Самый непоседливый мужичок. Если в посёлке отыщется, считайте — повезло. Вечно в разгоне, всегда у него какие-то дела. Живёт он… — Председатель склонился к открытому окошку. — Во-он видите цинковую крышу? Это его дом.
— Работает где-нибудь?
— Сколько помню — нигде. Правда, иной год уходил с пастухами. Зимой возле туристов-лыжников на базе отирается. Случайные, в общем, заработки. Говорит, скоро пенсию получит. Какая ему пенсия будет, сказать не могу. А вы, случаем, не вербовать его приехали?
— Только познакомиться хочу. Вербуют его другие, — туманно ответил Молчанов и пошёл искать этого Бережного.
Фланелевая куртка и тяжёлые ботинки делали Молчанова похожим на туриста, который собрался подняться до лыжной базы на горе. Он и решил представиться туристом, если дело дойдёт до знакомства.
Дома Бережного не оказалось. Замок.
Александр пошёл наугад по улице, пустынной в этот предвечерний час. Похоже, здесь живёт не очень много народу. И все, конечно, работают. Никто ему не встретился. Огорчённый неудачей, он свернул к реке. Пробрался через негустые лозняки и тут на берегу увидел мужчину, который сидел разувшись, с засученными портами и сосредоточенно плевал в воду.
На вид ему можно было дать чуть более пятидесяти. Всерьёз облысевший череп поблёскивал, а волосы, которые не усидели на самой голове, без особых потерь перебрались на лицо и образовали довольно густую бородку, тщательно причёсанную и подрезанную квадратиком, не без претензий на моду. Цветом она была пепельная, с проседью, как и пышные усы, теряющиеся концами в бороде. Заметное лицо, ничего не скажешь. Не забудется.
Саша поздоровался и сел. Бородач равнодушно кивнул, даже не посмотрев в лицо.
Помолчали.
— Турист? — спросил вдруг борода.
Саша тоже кивнул.
— Куда нацелился?
— Туда. — Молчанов ткнул пальцем в гору, очень зеленую и кудрявую, с пятнами снега на вершине.
— Да-а, место отличное, — сказал борода. — Всех к себе тянет. Люди, значит, так и прут косяками. В бытность мою парнем какая там пихта стояла! Закачаешься! А сегодня один сорняк ольховый на поляне растёт. Все подчистую срубили. Я тоже рубил, грешник.
— И зверь ходил? — спросил Саша.
— Зверь! Кишмя кишел. Без ружья чтобы войти — ни боже мой! Не кабан, так ведьмедь на дуб загонит.
Он так и сказал: «ведьмедь».
— А нынче?
— Что нынче? Если мясца хошь, в заповедник надо шагать. А там, мил мой, статья. Стража кругом так и шныряет.
— Медведя можно и не в заповеднике, — намекнул Саша.
— Не мне говорить об этом. Я тех ведьмедей… — Он через зубы далеко и ловко сплюнул, ничуточки не испачкав усов и бороды. Оценив деликатное молчание туриста, добавил: — Тута, в посёлке, моё прозвище знаешь какое? «Сто тринадцать ведьмедей», вот какое! А это что означает? Вот то-то и оно.
— Это вы столько убили? — удивился Саша.
— Было, сынок, было. Зарубки на винтаре делал. Потом посчитал, сам не поверил. Ведь я сызмальства в лесу и завсегда с винтарем. Ещё когда заповедник только учредили, гулял по тропкам. Его, заповедник то есть, учредили, понимаешь ли, сперва только на бумаге, границы карандашиком обвели, а так ничего не менялось. Стражи не было.
— Без лицензии стреляли?
«Сто тринадцать медведей» засмеялся, почесал лысину, на которую уселся было комар.
— Да кто там этими лицензиями занимался! Их уже потом для строгости и порядка сочинили. Ну, скажу тебе, я трудно отвыкал от охоты, ох трудно! Шалил и потом, когда лицензии… А вот уж после войны попался раза два, самогоном едва откупился, и пришлось завязать, не ходил в одиночку. Тогда пристал к таким людям, что не боялись. С ними шастал вроде законного егеря при высоких охотниках. Приедут из города, стрелить ведьмедя им очень желательно, а одним в горы боязно. И ко мне, значит, идут. Давай, дядя Алёха, пойдём, загонишь на нас ведьмедя — ставим бутылку ну и рублей там несколько. С такими-то отчего не пойти, иду, загоняю, они — пах-пах! — и мимо, опять же я выручаю своим винтарем. Так и бивал. Слух обо мне далеко прошёл. За дядей Алёхой и со Ставрополя присылали, из самого Ростова тоже. Без меня такие не ходили в лес. А я что? Я иду, тропы знаю, веду их, значит, на примеченное: вон он, ведьмедь, бейте, а сам его же на мушке держу. Им приятно, значит, когда безопасность рядом, и мне тоже перепадает.
— Вон вы какой знаменитый, — сказал Молчанов.
— Ну уж и знаменитый… — «Сто тринадцать медведей» впервые открыто глянул на собеседника, остался доволен, спросил: — А вы это… не насчёт того, чтобы пальнуть?
— Не увлекаюсь. Да и лицензии нет.
— А то можно и сходить. Я тут знаю одного шатуна, он у нас овец задрал в позапрошлом годе. Стрелил я по ём дважды, да маху дал, видать, рука дрожать зачала от неврозу. Такой шатун преогромный, у кого хошь рука-то задрожит.
Молчанов сказал:
— Сейчас, наверное, мало таких приезжих, чтоб вашей помощью пользовались. Строго и для них стало. Или нет?
— Поменьшило, правда твоя, сынок. Вот уж который год сижу без работы. Было раза два, призывали меня с собой, ходил, ну и то потом, толковали, будто моим охотничкам дали прикурить за незаконку.
— Значит, у вас сто тринадцать. Черту подвести придётся?
— Да-к ведь как оно сказать… А може, и ещё добавлю. Было б здоровье, глядишь — и подъедут какие важные. А им без дяди Алёхи никак нельзя. Призовут.
«Сто тринадцать медведей» достал кисет, протянул Молчанову. Он отказался. Тогда дядя Алёха закурил сам. Дым крепчайшей махорки заставил Александра отвернуться и закашлять.
— Ну и махра! — сказал он.
— Сам готовлю, томлю, понимаешь, в погребе. Не токмо ты вот закашлялся, эту махру даже ведьмеди как огня боятся. От этого моего творения ведьмеди за семь вёрст убегают.
Он опять засмеялся и так, посмеиваясь, встал, почесал лысину и, не попрощавшись, зашагал в посёлок. Молчанов остался на берегу.
Из-за кустов лозняка увидел: «Сто тринадцать медведей» остановился у крыльца дома, крытого блестящим цинком, и долго возился с замком, пока открыл.
Последние сомнения отпали: это и есть тот самый А.В.Бережной, который прислал заявление в заповедник с резолюцией Капустина, рекомендующей дядю Алёху в лесники на Южный кордон.
Рано утром Александр Молчанов опустил письмо в заповедник и ушёл из Шезмая наверх.
Другое дело зимой. Только туры не покидают излюбленных скал субнивального пояса, где даже во вьюжные зимы ухитряются отыскивать на выдувах под снегом старую траву и безбедно жить на этом «сухом» пайке. Все остальные — олени, косули, зубры — уходят вниз, в густые леса, где и зимуют, откапывая из-под снега прошлогоднюю траву на полянах, питаясь веточками ольхи, клёна, кустарников или корой лиственных деревьев, ухитряясь обгладывать и обдирать её многометровыми лентами до первых веток.
Зимой пищи не хватает. Снежной зимой животные голодают, а временами и гибнут от истощения.
Человек не в состоянии всерьёз помочь многотысячному поголовью. Разве в отдельных местах, куда можно подвести сено или заготовленные летом зеленые «веники».
Но человек может и должен указать оленям и зубрам путь к новым, малоиспользованным пастбищам, приучать зверей хотя бы в снежные зимы уходить через перевалы на южные склоны гор, ближе к морю, где снега в нижнем поясе не бывает вовсе или он держится там очень недолго.
Лобик заворчал и сделал несколько шагов к Архызу. Собака отскочила. Но Лобик совсем не желал боя и потому не погнался за Архызом. Его мысль неожиданно вернулась к оставленному мясу. Что-то там делается без него? Медведь забеспокоился, а когда Архыз, явно недовольный сдержанностью приятеля, побежал прочь, не выказал никакого желания следовать той же дорогой. Напротив, тихонько поплёлся за ветром, чтобы проследить по запаху, куда исчезнут странные создания, от вида которых ему делается как-то не по себе.
Молчанов встретил Архыза немым вопросом. Но что могла сказать или объяснить собака? Овчар лёг, несколько раз вздохнул и затих.
— Ну что, убедился? — спросил Александр. — Ты и так и этак, а он хоть бы ухом повёл. Нет, не Лобик. Ошибка.
Он поднялся, чтобы продолжать свой путь. И Архыз поднялся. Шёл и все время потихоньку оглядывался и очень хотел ещё раз увидеть Лобика, поиграть с ним. Но медведь исчез.
Александр и сам не был уверен, что прав и что собака не права. Он тоже оглядывался, смотрел на Архыза, задумывался. И тут ему пришла в голову одна мысль.
— Постой-ка, — сказал он Архызу и сбросил рюкзак.
Порылся в нем, достал горсть конфет в бумажках с жёлтой коровой на коричневом фоне, отыскал в сотне шагов к югу голую каменную возвышенность, забрался на неё и выложил конфеты. А затем быстро удалился.
Остановились они метрах в семистах от камней с приманкой. Молчанов лёг и взялся за бинокль. Лёг и Архыз.
Лобик пришёл к голым камням меньше чем через час. Он не мог не прийти: выслеживая человека и собаку, которые вели себя совсем не так, как другие люди и другие собаки, он двинулся за ними.
Возле каменной возвышенности Лобик остановился в полной растерянности. Пряный запах конфет словно сдёрнул с его памяти пелену густых наслоений. Друг детства Архыз точно и выпукло обрисовался в его сознании. И человек, впервые протянувший ему когда-то бумажные пакетики с таким вот удивительно приятным запахом, тоже вспомнился. И тонконогий олень немедленно выплыл из небытия, и чьи-то добрые старческие руки, наливающие молоко в корытце… Все вспомнилось. Он готов был бежать за ними куда угодно, чтобы только увидеть их, побыть рядом, утолить сосущую жажду общения, которая, видимо, присуща не только одиноким людям.
Но прежде, конечно, конфеты. Их надо съесть.
Безбоязненно, совсем не так, как подходил он к любой другой приманке, Лобик приблизился к горстке конфет и шустро похватал их.
Молчанов опустил бинокль.
— Ты прав, Архыз, — задумчиво сказал он. — Это все-таки наш Лобик. Никакой другой медведь не осмелится так спокойно и просто взять приманку. В его памяти живёт прошлое. Кто бы мог подумать! Одноухий верзила — и тот Лобик… Именно Одноухий, так мы его и будем отныне звать. Подождём его здесь, вдруг захочет подойти…
Но Лобик не захотел. Есть дело посерьёзнее, поважней. Он потоптался на голой вершине, определил, куда ушёл человек с собакой, и вдруг помчался к подножию горы, где лавина. Ведь мясо-то без присмотра! И эта сиюминутная, вполне реальная забота о пище вытеснила в его голове всякие другие заботы, воспоминания и эмоции, все-таки свойственные диким животным.
Произошла эта встреча задолго до событий, с которых началась третья часть нашего повествования.
После этого Александр Молчанов разработал подробный план дальнейших встреч с Одноухим-Лобиком, получил одобрение со стороны Котенко, но тут началось лето, свалились более срочные дела, и выполнение плана передвинулось, лето пролетело, наступила зима, медведи попрятались по берлогам, а весной опять недосуг, и вот наконец очередная встреча с красавцем Хобой, встреча, снова напомнившая Молчанову былое, где, как известно, немалая роль принадлежала и Лобику-Одноухому.
Но об этом немного позже.
Глава четвёртая
РАЗГОВОР С ЧЕЛОВЕКОМ И МЕДВЕДЕМ
1
Александр Молчанов спустился с гор лишь на исходе второй недели.Дома он хотел было прежде всего рассказать матери о похоронах Никитина, но Елена Кузьминична остановила его.
— Все знаю, сынок, — сказала она. — За две-то недели уже не один человек рассказывал, да и письмо от вдовы я получила. Привет тебе прислала, благодарность, думала, ты уже давно дома, а ты вон сколько дней пропадал.
Елена Кузьминична выглядела на этот раз как-то очень молодо, приподнято. Даже горбиться перестала. На чистом лице её все время порхала слабая, мимолётная улыбка. Правда, она старалась не показывать глубоко упрятанную радостную надежду, для чего хмурила брови и закрывала улыбающийся рот ладонью. Ходила по дому споро, шустро, работа у неё, что называется, кипела в руках, и даже привычное «цып-цып-цып!», с которым выходила на крылечко кормить цыплят, звучало, как мажорная, молодая песня. Для этого у неё была причина. Веская причина! Саша тихонько радовался: значит, здорова, чувствует себя хорошо.
И в самом деле, излюбленная её тема в разговоре — о болезнях и лечении этих болезней — как-то сама собой исчезла. Елена Кузьминична больше рассказывала о соседях, о свадьбах в Камышках, даже помянула о новостях, услышанных по радио, — и все с кровной заинтересованностью, словно жизнь в эти дни приобрела для неё новый смысл.
— Ну и что тебе пишут из Жёлтой Поляны? — вроде бы между делом спросил Саша.
— Всё пишут. Лесников благодарят за память и за подмогу в хозяйстве Ирины Владимировны. Тебя вспоминают. О маленьком Саше рассказывают разные разности. Все интересно.
— Разве Таня ещё не уехала?
— Почему не уехала? Вскорости, как ты ушёл в горы, так и она уехала. Работа у неё, нельзя надолго оставлять работу. А Сашеньку у бабы оставила, куда ей с маленьким одной-то в том далёком городе!
В каждом слове матери для Александра был намёк, недомолвка, открытие неизвестного.
— Как одной?
— А так и одной. С мужем-то они не живут.
— Знаю, что не живут. Таня говорила. Но у маленького в Ленинграде есть дед, бабка…
— Она от них ещё в прошлом году ушла. Если мужа нет, то и мужнина родня не родня, всем такое известно, сынок.
Ещё одна новость! Почему же Таня не сказала ему, когда они прощались? Но он вспомнил, как они прощались на тропе. Не могла она сказать всего, не хотела жаловаться. И никому, наверное, не сказала бы, кроме своей матери. А вообще это отлично, что Саша-маленький живёт в Жёлтой Поляне.
Александр улыбнулся, вспомнив круглое, розовое лицо мальчугана, очень похожее на Танино лицо.
— Ну как ты нашёл маленького Сашу? Понравился тебе? — Елена Кузьминична с интересом разглядывала сына.
— Он на Таню очень похож, — сказал Александр и покраснел.
— И к тебе на руки пошёл?
— Ещё как! Ружьё ему понравилось. Мужчина…
Елена Кузьминична призадумалась, спрятала улыбку. Сказала со вздохом, словно бы испрашивая разрешения:
— Ирина-то Владимировна приглашает меня погостить. Грустно ей без Василия Павловича. Вот думаю, к сороковому-то дню на поминки съездить мне, что ли?
— Смотри, как здоровье позволит. Ты ведь поездом, а это далеко.
— Да уж какая даль! При теперешних-то поездах…
Она ждала, не будет ли сын отговаривать. Но он промолчал, сидел задумавшись. И думал прежде всего о своём маленьком тёзке, о Саше. Кстати, почему Таня назвала его этим именем? Неужели и тогда она помнила о нем, друге юношеских лет? И ещё он размышлял, удастся ли ему побывать в скором времени на той стороне Кавказа. Ждать сорокового дня он не намерен.
— Поезжай, конечно, — сказал он матери. — Тут особых забот у нас нету, кур-уток соседям поручи. И побудь у Никитиных, отдохни.
— А ты надолго ли останешься дома?
— Мне опять в горы.
Весь день Саша вспоминал слова матери. Если Таня оставила сына у своих, значит, и сама собирается ещё раз приехать. Как же иначе? Но когда?
Все эти мысли были радостными, вселяющими смутные надежды. И хотя Саша не признавался себе в этом, приподнято-праздничное настроение появилось и у него, словно от матери перенял.
В доме Молчановых стало светлей. Как перед праздником.
Письмо от Бориса Васильевича из Желтополянской школы пришло вечером того же дня.
Писал он — скупо и озабоченно, — что хотел бы снова видеть Сашу в самые ближайшие дни, потому что ему не нравится, как ведёт себя лесничий Южного отдела и некоторые лесники на кордоне, где стоит новенький охотничий дом.
«Они задумали что-то нехорошее, и подбил их на это наш знакомый В.Капустин. Мне думается, Саша, — писал он, — что присутствие в наших местах летом хотя бы одного научного работника из заповедника способно сдержать эти нездоровые явления, которые, разумеется, проще предупредить, чем лечить потом мерами крутыми с помощью партийной и советской администрации. Словом, загляни к нам, если можешь, или попроси Ростислава Андреевича».
Очевидно, тревога обоснована. Они уже говорили о незаконной охоте, которая, судя по слухам, была однажды организована на дальнем кордоне Южного отдела. Неужели теперь повторение недопустимого?
Ещё им не хватало браконьеров в своих собственных рядах!
На другой день Саша поехал в город. Квартира Котенки была пустой. Уехал. И неизвестно, когда вернётся.
Тогда Молчанов пошёл в контору заповедника.
Здесь тоже пустовали кабинеты, молчали телефоны. Гипсовый олень в палисаднике одиноко сиял под солнцем. Двор залит светом, там ни одной машины.
Полевой сезон. Все в горах.
Директор заповедника отсутствовал, на его столе скопилась большая пачка писем и телеграмм. Заместитель по науке, только что спустившийся с высот Бомбака, наскоро просматривал почту.
— Ты надолго? — спросил он Молчанова.
— До вечера. Хотел увидеть Ростислава Андреевича, но безуспешно.
— Что теперь?
— Большой маршрут по своей теме. Дня три буду идти Передовым хребтом, потом подымусь к перевалу и на юго-восток. Возможно, спущусь к Жёлтой Поляне.
Заместитель директора вытащил из вороха писем один конверт, задумчиво осмотрел его.
— Значит, ты пройдёшь недалеко от Шезмая?
— Да, чуть выше.
— Тогда вот что. Возьми это письмо и постарайся проверить, что за человек там рвётся к нам в лесники. И почему именно его настойчиво рекомендует, нет, предлагает взять в штат наш знакомый Капустин? Мне не нравится эта «просьба» начальства, за ней что-то кроется. Постарайся выяснить и напиши из Шезмая сюда. Какой-то товарищ А.В.Бережной. Не знаешь, случаем?
— Откуда мне…
— Ну тогда познакомься, расспроси. И почему в лесники Южного отдела? Двух других Капустин распорядился принять прямо в Поляне. Это третья его кандидатура. Очень странно. Словно у нас нет руководителя и своего отдела кадров.
Вот тогда Молчанов дал заместителю директора прочесть письмо учителя Бориса Васильевича. Биолог удивлённо поднял брови.
— Видимо, у Капустина существует свой план действий, о котором мы ничего не знаем. Но поскольку это происходит на территории нашего заповедника и касается нашей деятельности, мы попробуем вмешаться. После работы на Передовом хребте спустись в Жёлтую Поляну, познакомься с обстановкой.
И когда закончился этот разговор, и после, когда Саша уже вышагивал по лесной дороге, он не переставал думать о странной роли Виталия Капустина, о его поведении, о его просьбе о помощи — тогда, в ресторане.
Что-то нехорошее в словах и повадках бывшего инструктора по туризму он почувствовал сразу же. Поведение нечестное. Скрытность никогда не нужна в делах чистых, человеческих. Скрытность — тень плохого, которое потому и надо скрывать, что оно плохое.
Стоял тихий, тёплый день. С гор в долину сваливался свежий ветерок, редкие облака грудились возле вершин, в лесу переговаривались чижи, зяблики, стучал дятел. Давно не хоженная тропа виляла вдоль склона и постепенно спускалась вниз. Впереди все более внушительно вырастал отрог Скалистого хребта, утыканный поверху низкими, корявыми соснами. За хребтом расположился посёлок, куда шёл Молчанов.
Тропа вывела его на узкоколейную железную дорогу. Она убегала к каменной стене хребта и пропадала там за негустым лесом.
Ещё один километр, второй — и Молчанов оказался перед щелью, самой природой прорубленной через узкий и высокий хребет.
2
Со школьной скамьи мы знаем о знаменитом Дарьяльском ущелье на Центральном Кавказе.Воспетый великим поэтом, грозный Терек прорывается здесь через каменную преграду хребтов, почти полностью лишённых растительности. Близ Терека — только камень и вода, грозные стихии, вечно воюющие друг с другом.
Дарьяльское ущелье подавляет величием, мрачными красками, низко нависшим небом, грохотом воды, скрежетом и буйством обвалов. Человек кажется здесь самому себе маленьким, ничтожным и затерявшимся.
Выбравшись из тесно сдвинутых каменных щёк Дарьяла, трудно не вздохнуть облегчённо, словно после опасности, оставшейся позади. Мрачная, жестокая стихия, присущая, вероятно, древнейшим земным эрам, — вот что такое Дарьял.
Гуамское ущелье, прорубленное в Скалистом хребте на Западном Кавказе, является двойником Дарьяльского, его младшим братом.
Это ущелье не так известно, как ущелье Терека. Оно менее строго и громадно, а его общий вид, неповторимость рисунка, обилие красок и шумов в общем-то более мажорны, хотя и тут есть над чем задуматься и есть чего испугаться.
Первое, что пришло на ум Молчанову, шагающему по карнизу у самой стены ущелья, где лежали рельсы узкоколейки, — это загадка образования самого ущелья. Похоже, что поднялся когда-то над горами великан и ударом своего великанского меча разрубил хребет надвое. Не с одного удара, а с четырех или пяти, потому что Гуамская щель не прямая, а извилистая, хотя и тянется всего на три с небольшим километра.
Но какой же силы эти удары!
Отвесные стены из черно-жёлтого и коричневого камня падают вниз на полтораста — двести метров до карниза с дорогой. Сбоку дороги, поросшее кустами ольхи, берёзы, калины, тянется ложе реки, которая несётся со скоростью более шестидесяти километров в час. Вода в этом потоке не голубая, не зелёная, а белая, её сперва заперли во все сужающемся ущелье, а потом свили в тысячи жгутов, и эти жгуты захватили в себя пенный воздух и побелели от бешеной скачки с порога на порог. Курджипс грохочет так, что если по дороге рядом с ним движется состав, гружённый лесом, то его совсем не слышно, словно идёт он по воздуху, а не по рельсам. Рёв и грохот воды сотрясает стены, которые местами сходятся до пятидесяти метров. Глядеть из ущелья в небо все равно что со дна глубочайшего колодца.
Каменные стены сочатся водой, сверху падают — тоже бесшумно — нитевидные водопады, тугой сквозняк рассеивает повсюду миллионы водяных брызг. Холодно. Но каждый уступ на стене, самая незначительная осыпь — все завоёвано растениями и покрыто ими.
Больше всего в ущелье самшита. Древнейшие реликтовые создания с почти чёрным, мелким и жёстким листом, густыми пятнами, словно разросшиеся мхи, сидят на отвесных стенах, зацепившись за едва приметные трещины. Выше их, там, куда достаёт полуденное солнце, прицепились невзрачные сосны. Цветут, отставая от календаря на добрый месяц, жёлтая азалия и розоватый кизил. Их резная листва драпирует, занавешивает голые стены, а над самым урезом мрачной щели, в непостижимой высоте, стоят, наклонившись, грабы и дубы, уже привыкшие к зияющему провалу у своих корней.
Молчанов остановился, надел телогрейку: сырой холод пробирал до костей даже в этот тёплый, летний день. Согревшись, он спустился с дороги на узкую отмель у самой реки и увидел на стене ровно очерченную водой линию коричневатого цвета. Так река обозначила свой уровень после дождей и ливней — на три метра выше обычного.
Он стоял и смотрел на кипящую воду у своих ног. Какая рыба выдержит гонку возмущённого потока? Даже отчаянная форель вряд ли сумеет одолеть без потерь этот непрерывный трехкилометровый водопад…
Он снова выбрался на дорогу и, поёживаясь, пошёл дальше.
Постепенно стены делались ниже, ущелье расходилось в ширину. Ещё несколько минут хода, и Молчанов оказался в широкой замкнутой долине по другую сторону высокого хребта.
Перед ним раскинулся посёлок с кривыми улочками, тихими дымками, гомоном ребятишек.
Молчанов снял телогрейку, огляделся. Хребет с этой стороны плавно подымался, как кабанья спина, и зарос щетиной мелкого леса. В самой середине его чернела рваная рана ущелья, через которое он только что прошёл. Диво!
Отыскав поселковый Совет, он оставил там карабин и рюкзак, поговорил о том о сём с председателем, а потом спросил:
— Есть у вас Бережной А.В. Как мне разыскать его?
Председатель засмеялся:
— Ищи ветра в поле. Самый непоседливый мужичок. Если в посёлке отыщется, считайте — повезло. Вечно в разгоне, всегда у него какие-то дела. Живёт он… — Председатель склонился к открытому окошку. — Во-он видите цинковую крышу? Это его дом.
— Работает где-нибудь?
— Сколько помню — нигде. Правда, иной год уходил с пастухами. Зимой возле туристов-лыжников на базе отирается. Случайные, в общем, заработки. Говорит, скоро пенсию получит. Какая ему пенсия будет, сказать не могу. А вы, случаем, не вербовать его приехали?
— Только познакомиться хочу. Вербуют его другие, — туманно ответил Молчанов и пошёл искать этого Бережного.
Фланелевая куртка и тяжёлые ботинки делали Молчанова похожим на туриста, который собрался подняться до лыжной базы на горе. Он и решил представиться туристом, если дело дойдёт до знакомства.
Дома Бережного не оказалось. Замок.
Александр пошёл наугад по улице, пустынной в этот предвечерний час. Похоже, здесь живёт не очень много народу. И все, конечно, работают. Никто ему не встретился. Огорчённый неудачей, он свернул к реке. Пробрался через негустые лозняки и тут на берегу увидел мужчину, который сидел разувшись, с засученными портами и сосредоточенно плевал в воду.
На вид ему можно было дать чуть более пятидесяти. Всерьёз облысевший череп поблёскивал, а волосы, которые не усидели на самой голове, без особых потерь перебрались на лицо и образовали довольно густую бородку, тщательно причёсанную и подрезанную квадратиком, не без претензий на моду. Цветом она была пепельная, с проседью, как и пышные усы, теряющиеся концами в бороде. Заметное лицо, ничего не скажешь. Не забудется.
Саша поздоровался и сел. Бородач равнодушно кивнул, даже не посмотрев в лицо.
Помолчали.
— Турист? — спросил вдруг борода.
Саша тоже кивнул.
— Куда нацелился?
— Туда. — Молчанов ткнул пальцем в гору, очень зеленую и кудрявую, с пятнами снега на вершине.
— Да-а, место отличное, — сказал борода. — Всех к себе тянет. Люди, значит, так и прут косяками. В бытность мою парнем какая там пихта стояла! Закачаешься! А сегодня один сорняк ольховый на поляне растёт. Все подчистую срубили. Я тоже рубил, грешник.
— И зверь ходил? — спросил Саша.
— Зверь! Кишмя кишел. Без ружья чтобы войти — ни боже мой! Не кабан, так ведьмедь на дуб загонит.
Он так и сказал: «ведьмедь».
— А нынче?
— Что нынче? Если мясца хошь, в заповедник надо шагать. А там, мил мой, статья. Стража кругом так и шныряет.
— Медведя можно и не в заповеднике, — намекнул Саша.
— Не мне говорить об этом. Я тех ведьмедей… — Он через зубы далеко и ловко сплюнул, ничуточки не испачкав усов и бороды. Оценив деликатное молчание туриста, добавил: — Тута, в посёлке, моё прозвище знаешь какое? «Сто тринадцать ведьмедей», вот какое! А это что означает? Вот то-то и оно.
— Это вы столько убили? — удивился Саша.
— Было, сынок, было. Зарубки на винтаре делал. Потом посчитал, сам не поверил. Ведь я сызмальства в лесу и завсегда с винтарем. Ещё когда заповедник только учредили, гулял по тропкам. Его, заповедник то есть, учредили, понимаешь ли, сперва только на бумаге, границы карандашиком обвели, а так ничего не менялось. Стражи не было.
— Без лицензии стреляли?
«Сто тринадцать медведей» засмеялся, почесал лысину, на которую уселся было комар.
— Да кто там этими лицензиями занимался! Их уже потом для строгости и порядка сочинили. Ну, скажу тебе, я трудно отвыкал от охоты, ох трудно! Шалил и потом, когда лицензии… А вот уж после войны попался раза два, самогоном едва откупился, и пришлось завязать, не ходил в одиночку. Тогда пристал к таким людям, что не боялись. С ними шастал вроде законного егеря при высоких охотниках. Приедут из города, стрелить ведьмедя им очень желательно, а одним в горы боязно. И ко мне, значит, идут. Давай, дядя Алёха, пойдём, загонишь на нас ведьмедя — ставим бутылку ну и рублей там несколько. С такими-то отчего не пойти, иду, загоняю, они — пах-пах! — и мимо, опять же я выручаю своим винтарем. Так и бивал. Слух обо мне далеко прошёл. За дядей Алёхой и со Ставрополя присылали, из самого Ростова тоже. Без меня такие не ходили в лес. А я что? Я иду, тропы знаю, веду их, значит, на примеченное: вон он, ведьмедь, бейте, а сам его же на мушке держу. Им приятно, значит, когда безопасность рядом, и мне тоже перепадает.
— Вон вы какой знаменитый, — сказал Молчанов.
— Ну уж и знаменитый… — «Сто тринадцать медведей» впервые открыто глянул на собеседника, остался доволен, спросил: — А вы это… не насчёт того, чтобы пальнуть?
— Не увлекаюсь. Да и лицензии нет.
— А то можно и сходить. Я тут знаю одного шатуна, он у нас овец задрал в позапрошлом годе. Стрелил я по ём дважды, да маху дал, видать, рука дрожать зачала от неврозу. Такой шатун преогромный, у кого хошь рука-то задрожит.
Молчанов сказал:
— Сейчас, наверное, мало таких приезжих, чтоб вашей помощью пользовались. Строго и для них стало. Или нет?
— Поменьшило, правда твоя, сынок. Вот уж который год сижу без работы. Было раза два, призывали меня с собой, ходил, ну и то потом, толковали, будто моим охотничкам дали прикурить за незаконку.
— Значит, у вас сто тринадцать. Черту подвести придётся?
— Да-к ведь как оно сказать… А може, и ещё добавлю. Было б здоровье, глядишь — и подъедут какие важные. А им без дяди Алёхи никак нельзя. Призовут.
«Сто тринадцать медведей» достал кисет, протянул Молчанову. Он отказался. Тогда дядя Алёха закурил сам. Дым крепчайшей махорки заставил Александра отвернуться и закашлять.
— Ну и махра! — сказал он.
— Сам готовлю, томлю, понимаешь, в погребе. Не токмо ты вот закашлялся, эту махру даже ведьмеди как огня боятся. От этого моего творения ведьмеди за семь вёрст убегают.
Он опять засмеялся и так, посмеиваясь, встал, почесал лысину и, не попрощавшись, зашагал в посёлок. Молчанов остался на берегу.
Из-за кустов лозняка увидел: «Сто тринадцать медведей» остановился у крыльца дома, крытого блестящим цинком, и долго возился с замком, пока открыл.
Последние сомнения отпали: это и есть тот самый А.В.Бережной, который прислал заявление в заповедник с резолюцией Капустина, рекомендующей дядю Алёху в лесники на Южный кордон.
Рано утром Александр Молчанов опустил письмо в заповедник и ушёл из Шезмая наверх.
3
Обследуя места выпасов, Александр все чаще убеждался, что стада диких оленей, туров и серн не выстригают и половины излюбленной ими травы — вейника, овсяницы и мятлика. Лесные поляны, полные высокорослого, сочного мятлика, даже после того как по ним пройдёт стадо зубров, вскоре вновь образуют слитный, густой луг. Отрастание прекрасное. Природа Кавказа, щедро одарённая теплом и солнцем, может, вероятно, прокормить вдвое-втрое большее число диких травоядных животных, чем их имеется нынче.Другое дело зимой. Только туры не покидают излюбленных скал субнивального пояса, где даже во вьюжные зимы ухитряются отыскивать на выдувах под снегом старую траву и безбедно жить на этом «сухом» пайке. Все остальные — олени, косули, зубры — уходят вниз, в густые леса, где и зимуют, откапывая из-под снега прошлогоднюю траву на полянах, питаясь веточками ольхи, клёна, кустарников или корой лиственных деревьев, ухитряясь обгладывать и обдирать её многометровыми лентами до первых веток.
Зимой пищи не хватает. Снежной зимой животные голодают, а временами и гибнут от истощения.
Человек не в состоянии всерьёз помочь многотысячному поголовью. Разве в отдельных местах, куда можно подвести сено или заготовленные летом зеленые «веники».
Но человек может и должен указать оленям и зубрам путь к новым, малоиспользованным пастбищам, приучать зверей хотя бы в снежные зимы уходить через перевалы на южные склоны гор, ближе к морю, где снега в нижнем поясе не бывает вовсе или он держится там очень недолго.