Страница:
Моррис наклонился, расстегнул чемодан и достал диктофон.
Дорогой папа, наверное, стоит сравнить наше будущее. Твоя жизнь катится по накатанной колее, состоящей из работы, телевизора, пива и игры в дартс, в вечность, в забвение. Смерть окажется для тебя недоразумением, некстати заглохшим мотором, а не итогом жизни. Напротив, мое будущее – в том, чтобы творить каждое мгновение, жизнь для меня – это лабиринт, где сиюсекундное решение является самым важным, а значит, оно меняет мою личность (до чего ж хорошо сказано!). В этом несовпадении кроется различие в нашем отношении к таким понятиям, как свобода и смелость. Я могу потерпеть неудачу, но…
– Documenti, per favore.[68]
Голова Морриса дернулась, словно отфутболенный мяч. Над соседкой по скамье, хиппушей, неотличимой от тысяч своих сестер, навис огромный карабинер. Белая рубашка, насквозь пропитавшаяся потом, обтягивала толстое брюхо, театральные усы выдавали уроженца Южной Италии. По платформе бродили еще три-четыре человека в форме, наугад спрашивая у пассажиров документы (а он только-только размечтался!).
Моррис инстинктивно отвернулся, но взгляд его уперся в конец платформы, за которым начиналось хитросплетение рельсов. Делать нечего, только безумец в такой ситуации ударился бы в бега. Он сунул диктофон в портфель, открыл боковой кармашек и нащупал паспорт. А что, если кто-то видел его в вестибюле отеля и описал полиции внешность? Или, быть может, кто-то заметил, как он швырнул в канал пакет? А ужин с Джакомо и Сандрой? (У карлика в кармане нашли счет из ресторана, допросили официантов, все очевидно). Не исключено, что полиция уже составила фоторобот и теперь занимается самым разумным – прочесывает все поезда из Римини и пересадочные узлы. Зачем он вообще поехал поездом? Все равно что самому напрашиваться на облаву. Вдруг его сейчас опознают? Что тогда? Сдаться? Он же не идиот, чтобы сопротивляться, ведь этот жирный усач наверняка откроет стрельбу. Моррис уже чувствовал холодный металл наручников на запястьях, слышал свое выступление в суде: «Они были ничем не лучше меня, ваша честь. Синьор Пеллегрини сделал моей findanzata несколько непристойных предложений, которые…» Господи, да его findanzata – это же Массимина!
Полицейский недоверчиво вертел маленькую пластиковую карточку, которую протянула ему девушка. Он осмотрел бродяжку с ног до головы, попросил показать руки. Она подчинилась, и он хмыкнул, не найдя к чему придраться.
– Mio passaporto,[69] – сказал Моррис с самой что ни на есть открытой улыбкой и сильным английским акцентом.
Усатое лицо карабинера смягчилось, недоверчивое презрение мгновенно сменилось подобострастной учтивостью, он мельком оглядел прилично одетого, коротковолосого, ясноглазого Морриса, явно не знакомого с наркотиками, и отмахнулся от синей книжицы:
– Niente bisogno, grazie.[70]
С показным спокойствием Моррис посмотрел на часы, покопался в кармане, словно разыскивая монетки, встал и направился к женскому туалету, благо тот находился по пути к зданию вокзала. Он должен перехватить ее, когда она выйдет из туалета, нужно помешать ей пройти на платформу, где…
Но он опоздал. Массимина уже бежала ему навстречу.
– Морри, они ищут наркоманов! Они…
– У тебя спрашивали документы? У тебя вообще они есть?
– Я показала удостоверение личности. Они осматривали у всех руки, проверяя, нет ли…
Моррис притянул ее к себе и благодарно чмокнул в бархатистую щеку, словно она только что с блеском сдала труднейший экзамен: показала свое удостоверение карабинеру и осталась неопознанной! Полиция Анконы явно искала не жертву похищения из Вероны, во всяком случае – не среди одиноких девок, что ошиваются на вокзале. Вообще-то это было очевидно с самого начала, но Моррис не мог избавиться от ощущения чуда.
– Поезд на четвертой платформе. Займи нам пару мест, а я быстро сбегаю позвонить.
До чего ж удобно иметь сообщника! Если его все-таки арестуют, он заявит, что она с самого начала была с ним заодно. В наши дни хватает способов доказать факт соития. Ох как задергается синьора мамаша, когда узнает, что вытворяла ее благовоспитанная дочка.
– Но…
– Вдруг вспомнил, что у моего друга в Риме есть дом, где мы могли бы остановиться. Хочу позвонить ему до нашего приезда. Сэкономим кучу денег.
Моррис нашел переговорный пункт неподалеку от кассы. Он плотно закрыл дверь кабинки, достал записную книжку и без раздумий набрал номер. Если разум молчит, надо дать волю интуиции. Главное – всегда бить по восходящему мячу. Пока тот еще не начал опускаться. Это и есть жизнь.
– Signora Trevisan?
– Si, chi parla?
– Sono io, Signora, Моррис.
– Ah, dove sei?[71]
В голосе мамаши не было ни раздражения, ни радости, одно лишь безразличие.
– В А… в Бари, – опомнился Моррис. – Синьора, я просто хотел узнать, нет ли каких-либо известий о Массимине, то есть от нее… – Он дал своему голосу стихнуть, словно в благоговейном страхе.
– Нет, – коротко ответила синьора Тревизан.
Она изо всех сил старается не заплакать, подумал Моррис, и ему вдруг захотелось утешить матрону. Бог свидетель, она сама виновата. Если бы с самого начала не обошлась с ним так грубо, когда он-то был добр и вежлив, то всего этого просто не случилось бы. Он бы женился на Массимине, привнес бы в это провинциальное семейство вкус и стиль. И свежую кровь. И здоровые гены.
– Есть ли надежда, что это все-таки не похищение? Я хочу сказать…
– Полиция говорит, что такое возможно! – Голос ее прозвучал неожиданно резко.
– Я мог бы вернуться в Верону и чем-то помочь… Мне действительно хотелось бы…
Синьора Тревизан считала, что в этом нет нужды. Полиция изучает всевозможные версии, а к ней на время переехали ее брат и Бобо, так что она всегда может рассчитывать на их поддержку и совет.
– Понимаю.
– Но если хотите быть в курсе новостей, звоните, прошу вас, – добавила синьора, на взгляд Морриса, не слишком охотно.
– Премного благодарен, – сердечно сказал он и, осведомившись о здоровье остальных членов семьи, с довольной улыбкой повесил трубку.
Затем он позвонил Грегорио. Если случится катастрофа и придется-таки бежать, то что может быть лучше, чем золотистые пляжи Сардинии?
После бесконечно долгих гудков трубку снял какой-то юнец. Через несколько секунд в трубке зазвучал голос Грегорио. Мальчишка беспрерывно хихикал и нес ахинею. Пьян! Раздосадованный Моррис (ну конечно, сопляки напились в полдень, да небось еще на открытой террасе, где солнце так и жарит) торопливо описал свою ситуацию, стараясь, чтобы в голос не проникли просительные нотки. Он в Бари, но решил не ехать в Турцию по причинам, в которые не хочет вдаваться. Нельзя ли воспользоваться давешним предложением Грегорио и навестить его на Сардинии? Примерно через неделю.
– Но меня тут уже не будет, – сказал Грегорио.
Первого июля его отцу предстоит операция по удалению камней из желчного пузыря, и мама настаивает, чтобы он к тому времени вернулся в Верону, мол, надо навещать отца, да и ей самой страшно оставаться дома одной, особенно после того глупого происшествия, когда вор проник в дом и похитил бронзовую статуэтку. Старушку можно понять.
Вот досада!
– Что ж, ничего не попишешь… Дело в том, что я сдал свою квартиру на все лето. Наверное, глупо с моей стороны, но теперь…
Моррис глянул на часы. Три минуты до отхода поезда.
– Так вы всегда можете остановиться у нас в Вероне. Мама будет очень рада. Знаете, гость в доме отвлечет ее от неприятных мыслей. Она обожает новые лица.
– Ладно, спасибо, подумаю. – Моррис позволил своему голосу разочарованно сникнуть. – Понимаешь, со мной друг, очень… близкий друг…
Грегорио пьяно рассмеялся и что-то крикнул своему приятелю. Моррис машинально произнес «amico» вместо «amica».[72] И не прогадал. Из трубки донесся игривый юношеский смех, после чего Грегорио сказал:
– Роберто предлагает оставить у него ключи от нашего дома, он вам их передаст.
– Ну… если ты уверен, что никто не станет возражать; мне совсем не хочется, чтобы…
Но Грегорио был уверен. Все отлично, он сейчас продиктует Моррису адрес и телефон Роберто, и никаких проблем не возникнет.
– А твой друг из Вероны? – словно между прочим поинтересовался Моррис, записав адрес.
– Роберто? Нет, он местный, живет здесь, на Сардинии. Его отец владелец гостиницы.
Превосходно. Моррис повесил трубку. Конечно, ему следовало поинтересоваться, как там у Грегорио с экзаменами, но время поджимало. Ничего, спросит в следующий раз.
– Морри, почему так долго? Я уже…
А девчонка-то даром времени в туалете не теряла! На губах нежно-розовая помада, глаза подчеркнуты мечтательными тенями. Слишком привлекательна для солдатни. Зато всем сразу ясно – сама невинность, так что лучше не связываться от греха подальше. Ей бы еще лифчик другой. Поскромнее.
– Моего друга не оказалось дома, и я позвонил Паоле.
– Кому?
– Паоле, твоей сестре.
– А-а, – облегченно вздохнула Массимина. – А я уже начала беспокоиться. Когда поезд тронулся, я чуть не спрыгнула на платформу. Я же не знала, успеешь ты или нет?
Моррис слегка усмехнулся, словно отмахиваясь от вопроса, и оглядел соседей по просторному купе. Бизнесмены, студенты, пара женщин крестьянского вида и солдат. Вряд ли кто-нибудь из них заведет опасный разговор.
– И что она сказала?
– Твоя матушка повезла бабулю в горы, в Сельва-ди-Вальгардена. Доктора считают, что там старушка быстрее поправится. Антонелла и Бобо тоже уехали.
– Как? Значит, Паола дома одна? – На лице Массимины отразилось сомнение.
– Нет, она сказала, что ночует у подруги, а домой наведывается днем, проверить, все ли в порядке. Поэтому вчера ты никого и не застала. Мне повезло, что я поймал сегодня Паолу.
– Должно быть, это Джузеппина. Ее подруга.
– Точно. – От Морриса не укрылась печаль, набежавшая на лицо девушки. – Тоскуешь по дому? Скучаешь?
Поезд ворвался в первый из череды длинных туннелей, что прорезают Апеннины. Во внезапной темноте, под грохот колес, рука Массимины нырнула меж его коленей, скользнула дальше.
– С тобой – нет! – Ей приходилось почти кричать, голос заглушал отражающийся от стен туннеля грохот. – После прошлой ночи – нет!
– Паола дала мне адрес, по которому ты можешь написать маме, – прокричал в ответ Моррис. – Напиши ей теплое письмецо, может, она тогда смягчится.
Письмо они сочинили вместе, на вокзале в Терни, где поезд сделал остановку минут на двадцать. Еще в Римини Массимина купила лимонно-желтую писчую бумагу, украшенную по левому краю незабудками. Массимина излила на бумаге все свои чувства, но самые трогательные, самые проникновенные слова подобрал Моррис, который и прожил-то в Италии неполных два года. Суть письма сводилась к тому, что они очень-очень счастливы и поженятся, когда Мими исполнится восемнадцать, и они так хотели бы получить благословение милой мамы. У нас больше нет сомнений, звучал дружный дуэт. Моррис тоже поставил свою подпись и собственной рукой приписал, что сожалеет о взаимных недоразумениях и от всей души желает, чтобы все проблемы поскорее остались позади. Строчки получились искренними и непринужденными: он ведь и впрямь обрадовался, если б удалось умаслить будущую тещу. Словно ничего еще не решено…
Около половины третьего поезд отошел от Терни, и оставшуюся часть пути Моррис, глазел в окошко на золотистые пшеничные поля, перемежаемые виноградной зеленью, и внушал себе, что он спокоен, совершенно спокоен. Если не водить глазами, сосредоточив взгляд в одной точке, то изумрудная зелень виноградных листьев, наложенная на золотистый ковер пшеницы, начинает баюкать, баюкать, и все мысли из головы улетучиваются, растворяются в пустоте… К тому времени, когда в начале пятого стали подъезжать к Риму, мозг Морриса очистился от беспокойного хлама и вновь был готов к работе.
Поручив Массимине занять очередь в кафе, купить две чашечки капуччино и найти свободный столик, Моррис подхватил чемодан – пока сдаст его в камеру хранения и отправит письмо. Марки, купленные в табачном киоске, он наклеил на конверт, где по трафарету был выведен адрес Бобо, и опустил письмо в почтовый ящик. Другое письмо он изорвал в мелкие клочья и выбросил в урну.
Глава четырнадцатая
Дорогой папа, наверное, стоит сравнить наше будущее. Твоя жизнь катится по накатанной колее, состоящей из работы, телевизора, пива и игры в дартс, в вечность, в забвение. Смерть окажется для тебя недоразумением, некстати заглохшим мотором, а не итогом жизни. Напротив, мое будущее – в том, чтобы творить каждое мгновение, жизнь для меня – это лабиринт, где сиюсекундное решение является самым важным, а значит, оно меняет мою личность (до чего ж хорошо сказано!). В этом несовпадении кроется различие в нашем отношении к таким понятиям, как свобода и смелость. Я могу потерпеть неудачу, но…
– Documenti, per favore.[68]
Голова Морриса дернулась, словно отфутболенный мяч. Над соседкой по скамье, хиппушей, неотличимой от тысяч своих сестер, навис огромный карабинер. Белая рубашка, насквозь пропитавшаяся потом, обтягивала толстое брюхо, театральные усы выдавали уроженца Южной Италии. По платформе бродили еще три-четыре человека в форме, наугад спрашивая у пассажиров документы (а он только-только размечтался!).
Моррис инстинктивно отвернулся, но взгляд его уперся в конец платформы, за которым начиналось хитросплетение рельсов. Делать нечего, только безумец в такой ситуации ударился бы в бега. Он сунул диктофон в портфель, открыл боковой кармашек и нащупал паспорт. А что, если кто-то видел его в вестибюле отеля и описал полиции внешность? Или, быть может, кто-то заметил, как он швырнул в канал пакет? А ужин с Джакомо и Сандрой? (У карлика в кармане нашли счет из ресторана, допросили официантов, все очевидно). Не исключено, что полиция уже составила фоторобот и теперь занимается самым разумным – прочесывает все поезда из Римини и пересадочные узлы. Зачем он вообще поехал поездом? Все равно что самому напрашиваться на облаву. Вдруг его сейчас опознают? Что тогда? Сдаться? Он же не идиот, чтобы сопротивляться, ведь этот жирный усач наверняка откроет стрельбу. Моррис уже чувствовал холодный металл наручников на запястьях, слышал свое выступление в суде: «Они были ничем не лучше меня, ваша честь. Синьор Пеллегрини сделал моей findanzata несколько непристойных предложений, которые…» Господи, да его findanzata – это же Массимина!
Полицейский недоверчиво вертел маленькую пластиковую карточку, которую протянула ему девушка. Он осмотрел бродяжку с ног до головы, попросил показать руки. Она подчинилась, и он хмыкнул, не найдя к чему придраться.
– Mio passaporto,[69] – сказал Моррис с самой что ни на есть открытой улыбкой и сильным английским акцентом.
Усатое лицо карабинера смягчилось, недоверчивое презрение мгновенно сменилось подобострастной учтивостью, он мельком оглядел прилично одетого, коротковолосого, ясноглазого Морриса, явно не знакомого с наркотиками, и отмахнулся от синей книжицы:
– Niente bisogno, grazie.[70]
С показным спокойствием Моррис посмотрел на часы, покопался в кармане, словно разыскивая монетки, встал и направился к женскому туалету, благо тот находился по пути к зданию вокзала. Он должен перехватить ее, когда она выйдет из туалета, нужно помешать ей пройти на платформу, где…
Но он опоздал. Массимина уже бежала ему навстречу.
– Морри, они ищут наркоманов! Они…
– У тебя спрашивали документы? У тебя вообще они есть?
– Я показала удостоверение личности. Они осматривали у всех руки, проверяя, нет ли…
Моррис притянул ее к себе и благодарно чмокнул в бархатистую щеку, словно она только что с блеском сдала труднейший экзамен: показала свое удостоверение карабинеру и осталась неопознанной! Полиция Анконы явно искала не жертву похищения из Вероны, во всяком случае – не среди одиноких девок, что ошиваются на вокзале. Вообще-то это было очевидно с самого начала, но Моррис не мог избавиться от ощущения чуда.
– Поезд на четвертой платформе. Займи нам пару мест, а я быстро сбегаю позвонить.
До чего ж удобно иметь сообщника! Если его все-таки арестуют, он заявит, что она с самого начала была с ним заодно. В наши дни хватает способов доказать факт соития. Ох как задергается синьора мамаша, когда узнает, что вытворяла ее благовоспитанная дочка.
– Но…
– Вдруг вспомнил, что у моего друга в Риме есть дом, где мы могли бы остановиться. Хочу позвонить ему до нашего приезда. Сэкономим кучу денег.
Моррис нашел переговорный пункт неподалеку от кассы. Он плотно закрыл дверь кабинки, достал записную книжку и без раздумий набрал номер. Если разум молчит, надо дать волю интуиции. Главное – всегда бить по восходящему мячу. Пока тот еще не начал опускаться. Это и есть жизнь.
– Signora Trevisan?
– Si, chi parla?
– Sono io, Signora, Моррис.
– Ah, dove sei?[71]
В голосе мамаши не было ни раздражения, ни радости, одно лишь безразличие.
– В А… в Бари, – опомнился Моррис. – Синьора, я просто хотел узнать, нет ли каких-либо известий о Массимине, то есть от нее… – Он дал своему голосу стихнуть, словно в благоговейном страхе.
– Нет, – коротко ответила синьора Тревизан.
Она изо всех сил старается не заплакать, подумал Моррис, и ему вдруг захотелось утешить матрону. Бог свидетель, она сама виновата. Если бы с самого начала не обошлась с ним так грубо, когда он-то был добр и вежлив, то всего этого просто не случилось бы. Он бы женился на Массимине, привнес бы в это провинциальное семейство вкус и стиль. И свежую кровь. И здоровые гены.
– Есть ли надежда, что это все-таки не похищение? Я хочу сказать…
– Полиция говорит, что такое возможно! – Голос ее прозвучал неожиданно резко.
– Я мог бы вернуться в Верону и чем-то помочь… Мне действительно хотелось бы…
Синьора Тревизан считала, что в этом нет нужды. Полиция изучает всевозможные версии, а к ней на время переехали ее брат и Бобо, так что она всегда может рассчитывать на их поддержку и совет.
– Понимаю.
– Но если хотите быть в курсе новостей, звоните, прошу вас, – добавила синьора, на взгляд Морриса, не слишком охотно.
– Премного благодарен, – сердечно сказал он и, осведомившись о здоровье остальных членов семьи, с довольной улыбкой повесил трубку.
Затем он позвонил Грегорио. Если случится катастрофа и придется-таки бежать, то что может быть лучше, чем золотистые пляжи Сардинии?
После бесконечно долгих гудков трубку снял какой-то юнец. Через несколько секунд в трубке зазвучал голос Грегорио. Мальчишка беспрерывно хихикал и нес ахинею. Пьян! Раздосадованный Моррис (ну конечно, сопляки напились в полдень, да небось еще на открытой террасе, где солнце так и жарит) торопливо описал свою ситуацию, стараясь, чтобы в голос не проникли просительные нотки. Он в Бари, но решил не ехать в Турцию по причинам, в которые не хочет вдаваться. Нельзя ли воспользоваться давешним предложением Грегорио и навестить его на Сардинии? Примерно через неделю.
– Но меня тут уже не будет, – сказал Грегорио.
Первого июля его отцу предстоит операция по удалению камней из желчного пузыря, и мама настаивает, чтобы он к тому времени вернулся в Верону, мол, надо навещать отца, да и ей самой страшно оставаться дома одной, особенно после того глупого происшествия, когда вор проник в дом и похитил бронзовую статуэтку. Старушку можно понять.
Вот досада!
– Что ж, ничего не попишешь… Дело в том, что я сдал свою квартиру на все лето. Наверное, глупо с моей стороны, но теперь…
Моррис глянул на часы. Три минуты до отхода поезда.
– Так вы всегда можете остановиться у нас в Вероне. Мама будет очень рада. Знаете, гость в доме отвлечет ее от неприятных мыслей. Она обожает новые лица.
– Ладно, спасибо, подумаю. – Моррис позволил своему голосу разочарованно сникнуть. – Понимаешь, со мной друг, очень… близкий друг…
Грегорио пьяно рассмеялся и что-то крикнул своему приятелю. Моррис машинально произнес «amico» вместо «amica».[72] И не прогадал. Из трубки донесся игривый юношеский смех, после чего Грегорио сказал:
– Роберто предлагает оставить у него ключи от нашего дома, он вам их передаст.
– Ну… если ты уверен, что никто не станет возражать; мне совсем не хочется, чтобы…
Но Грегорио был уверен. Все отлично, он сейчас продиктует Моррису адрес и телефон Роберто, и никаких проблем не возникнет.
– А твой друг из Вероны? – словно между прочим поинтересовался Моррис, записав адрес.
– Роберто? Нет, он местный, живет здесь, на Сардинии. Его отец владелец гостиницы.
Превосходно. Моррис повесил трубку. Конечно, ему следовало поинтересоваться, как там у Грегорио с экзаменами, но время поджимало. Ничего, спросит в следующий раз.
* * *
Он вскочил на подножку тронувшегося поезда, пересек тамбур и двинулся по проходу в поисках Массимины. Вагон был набит солдатами, которые смеялись и курили у открытых окон. Больше всего на свете Моррис ненавидел солдат, особенно вот таких неопрятных; он шел по проходу, яростно распихивая курильщиков локтями. Обнаружив наконец Массимину, он шлепнулся в кресло напротив девушки, перевел дух и широко улыбнулся.– Морри, почему так долго? Я уже…
А девчонка-то даром времени в туалете не теряла! На губах нежно-розовая помада, глаза подчеркнуты мечтательными тенями. Слишком привлекательна для солдатни. Зато всем сразу ясно – сама невинность, так что лучше не связываться от греха подальше. Ей бы еще лифчик другой. Поскромнее.
– Моего друга не оказалось дома, и я позвонил Паоле.
– Кому?
– Паоле, твоей сестре.
– А-а, – облегченно вздохнула Массимина. – А я уже начала беспокоиться. Когда поезд тронулся, я чуть не спрыгнула на платформу. Я же не знала, успеешь ты или нет?
Моррис слегка усмехнулся, словно отмахиваясь от вопроса, и оглядел соседей по просторному купе. Бизнесмены, студенты, пара женщин крестьянского вида и солдат. Вряд ли кто-нибудь из них заведет опасный разговор.
– И что она сказала?
– Твоя матушка повезла бабулю в горы, в Сельва-ди-Вальгардена. Доктора считают, что там старушка быстрее поправится. Антонелла и Бобо тоже уехали.
– Как? Значит, Паола дома одна? – На лице Массимины отразилось сомнение.
– Нет, она сказала, что ночует у подруги, а домой наведывается днем, проверить, все ли в порядке. Поэтому вчера ты никого и не застала. Мне повезло, что я поймал сегодня Паолу.
– Должно быть, это Джузеппина. Ее подруга.
– Точно. – От Морриса не укрылась печаль, набежавшая на лицо девушки. – Тоскуешь по дому? Скучаешь?
Поезд ворвался в первый из череды длинных туннелей, что прорезают Апеннины. Во внезапной темноте, под грохот колес, рука Массимины нырнула меж его коленей, скользнула дальше.
– С тобой – нет! – Ей приходилось почти кричать, голос заглушал отражающийся от стен туннеля грохот. – После прошлой ночи – нет!
– Паола дала мне адрес, по которому ты можешь написать маме, – прокричал в ответ Моррис. – Напиши ей теплое письмецо, может, она тогда смягчится.
Письмо они сочинили вместе, на вокзале в Терни, где поезд сделал остановку минут на двадцать. Еще в Римини Массимина купила лимонно-желтую писчую бумагу, украшенную по левому краю незабудками. Массимина излила на бумаге все свои чувства, но самые трогательные, самые проникновенные слова подобрал Моррис, который и прожил-то в Италии неполных два года. Суть письма сводилась к тому, что они очень-очень счастливы и поженятся, когда Мими исполнится восемнадцать, и они так хотели бы получить благословение милой мамы. У нас больше нет сомнений, звучал дружный дуэт. Моррис тоже поставил свою подпись и собственной рукой приписал, что сожалеет о взаимных недоразумениях и от всей души желает, чтобы все проблемы поскорее остались позади. Строчки получились искренними и непринужденными: он ведь и впрямь обрадовался, если б удалось умаслить будущую тещу. Словно ничего еще не решено…
Около половины третьего поезд отошел от Терни, и оставшуюся часть пути Моррис, глазел в окошко на золотистые пшеничные поля, перемежаемые виноградной зеленью, и внушал себе, что он спокоен, совершенно спокоен. Если не водить глазами, сосредоточив взгляд в одной точке, то изумрудная зелень виноградных листьев, наложенная на золотистый ковер пшеницы, начинает баюкать, баюкать, и все мысли из головы улетучиваются, растворяются в пустоте… К тому времени, когда в начале пятого стали подъезжать к Риму, мозг Морриса очистился от беспокойного хлама и вновь был готов к работе.
Поручив Массимине занять очередь в кафе, купить две чашечки капуччино и найти свободный столик, Моррис подхватил чемодан – пока сдаст его в камеру хранения и отправит письмо. Марки, купленные в табачном киоске, он наклеил на конверт, где по трафарету был выведен адрес Бобо, и опустил письмо в почтовый ящик. Другое письмо он изорвал в мелкие клочья и выбросил в урну.
Глава четырнадцатая
Был вечер пятницы, 17 июня – миновала неделя, с точностью почти до часа, как Массимина ушла из своего родного дома в Квиндзано, и оставалось шесть дней до того, как, согласно указаниям, дорожная сумка с жалкими 800 миллионами лир от семейства Тревизан должна оказаться в купе первого класса экспресса Милан-Палермо, прибывающего в Рим ровно в полдень. После этого у Морриса имелось две возможности: либо сесть на судно, отплывающее в Грецию, либо паромом переправиться на Сардинию, чтобы в тишине и спокойствии передохнуть в доме Грегорио, а в Верону вернуться ранней осенью, когда следов уже не сыскать. Кто знает, возможно, он даже согласится преподавать пару часов в неделю, чтобы никто не удивлялся.
Так что эта ночь – своеобразный экватор, и, насколько мог судить Моррис, пока все шло гладко. Но на следующее утро, в субботу, он проснулся с адской мигренью, тело его жгли тысячи раскаленных угольков, постель пропиталась потом, в глаза словно швырнули горсть песка, в ушах хрипел расстроенный радиоприемник, а кишечник поминутно скручивало. Моррис заболел.
Вчера они праздновали. По уверениям Морриса, первый вечер в Риме – прекрасный повод немножко покутить, поэтому они нашли пансион чуть дороже обычного, в переулках за площадью Квиринале. (Какая разница, что на этот раз пришлось показать паспорт? Похоже, никто не проверял, где он был до сих пор, а в понедельник он позвонит в квестуру и сообщит, что планы у него поменялись и он сейчас в Риме.) К шести часам вечера с формальностями было покончено, они затащили чемодан в номер и, не задерживаясь там, отправились пить, есть и веселиться.
Наслаждаясь вечерней прохладой, они прошлись по площади Венеции, полюбовались на совершенный в своем уродстве памятник Виктору-Эммануилу II[73] и двинулись по оживленной виа деи Фори Империали; солнце указывало им путь, отбрасывая на теплый асфальт длинные тени, мерцая розовыми бликами на стенах Колизея. Может, стоило оставить у себя фотоаппараты Джакомо, раздумывал Моррис, всегда ведь хотелось попробовать себя в фотографии, наверняка он стал бы в этом деле настоящим профессионалом.
(Его изумляла нереальность случившегося. Нереальность убийства. Сознаешь, что в мире полным-полно убийц всех мастей, военных преступников, растлителей малолетних, которые сами не верят в свои злодеяния. Истина состоит в том, что каждый способен на преступление, но не каждый способен в нем признаться. Любой кухонный нож может стать орудием убийства, и любой человек мысленно убивал тысячу раз. Надо лишь соединить желание и возможность. Папа, странно, что ты, человек со столь сильным характером, так никого и не убил… А если убил? Не чересчур ли внезапно исчезла из его жизни костлявая хохотушка Эйлин? О, теперь предостаточно пищи для ума и корма для диктофона.)
Моррис купил путеводитель, и, обойдя Колизей, они побродили по открытым для посетителей уголкам форума и Палатина, пока не стемнело и служители не выставили туристов. Массимина, не умолкая ни на секунду, несла восторженную чушь – утомительно, конечно, но наслаждаться древним городом ее болтовня не мешала. Он всегда мечтал побывать здесь – и вот Рим у его ног, истинный осколок величественного прошлого, а не какие-то жалкие английские развалины, что испуганно жмутся в центрах городов средь неоновых вывесок и вульгарных бетонных построек. Нет, здесь куда больше гармонии и цельности, в этом городе есть нечто такое, что связывает воедино и остервенелую автомобильную суету, и древние руины, заросшие оливами и апельсиновыми деревьями, и длиннющие жаркие улицы с пышными названиями, этакими знаменами славного прошлого: улица Святого Теодора, улица Темных Лавок.
Массимина все щебетала и щебетала, но Моррис не слушал. Он постигал истину, которую в первые дни супружества познает каждый свежеиспеченный муж: есть время слушать, и есть время затыкать уши. Женщины буквально набиты легкомысленной шелухой, без которой мужчина вполне способен обойтись. Но даже не обращая на Массимину внимания, он сознавал, что ему доставляет удовольствие само ее общество, мысль о физической близости с этой девушкой. Возможно, все дело в том, что вынужденное сожительство благотворно сказывается на его душевном состоянии (почему бы и нет, в конце концов). К тому же у путешествия вдвоем имеется и сугубо практическая сторона: если ты прогуливаешься под ручку с девушкой, можешь не опасаться, что к тебе станут лезть с расспросами всякие приставалы. (На самом деле, Моррис сильнее прежнего ощущал одиночество, но щебет Массимины наполнял его одиночество блаженным покоем.) Да и лестно, когда тебя считают авторитетом абсолютно во всех вопросах, – впрочем, так оно и есть, если сравнивать с ней: Массимина спрашивала его мнение обо всем подряд, будь то статуя работы Микеланджело или рубашка в витрине магазина. Моррису было приятно, чертовски приятно. Наконец-то он добился признания. Было бы занятно, думал он, захватить девчонку с собой в Англию и познакомить ее с отцом; пусть прохаживается перед папашей в самом вызывающем лифчике, распинаясь на своем ломаном английском, какой Моррис гений.
Они сидели в открытом ресторанчике, что уютно расположился на каменных плитах площади Навона, и ели тортеллини с ветчиной и сливками, за которыми последовали телятина с салатом и, наконец, мороженое. Официант был вежлив и проворен, площадь полна молодежи: девчушки раскатывали на роликах, мальчишки, сбившись в кучки, пожирали их голодными или мечтательными глазами. В атмосфере разливалась истинно южная истома, в воздухе явственно чувствовался привкус заграницы, аромат анархии, и Моррис наслаждался этим ощущением, его окутывали безмятежность и блаженство. Разве в таком шумном и бестолковом городе тебя кто-нибудь найдет?
– Может, нам стоит здесь поселиться? – сказал он и чуть не добавил: «Когда твоя мамаша раскошелится».
– М-м-м… – протянула Массимина с набитым ртом. – Давай.
Небось думает, что в этом многолюдье у нее гораздо больше шансов покрасоваться. Но Моррис великодушный человек. Хочет красоваться – пускай ее. Ради бога, он не собирается держать девчонку взаперти, хотя ей нужно бы следить за собой, а то закинула ногу на ногу, в такой-то юбчонке.
По дороге в гостиницу, на проспекте Возрождения, им попалась шумная компания подростков, танцевавших вокруг мотороллера под орущий магнитофон. В синей тьме, под желтыми взглядами фонарей их тела изгибались с нервной грацией. Слегка захмелевшей от вина Массимине захотелось присоединиться к ним, но Моррис решил, что всему есть предел.
– Тогда в дискотеку, Морри! Давай поищем дискотеку. Знаешь, я никогда не бывала в настоящей дискотеке, мама никогда меня не отпускала, она…
Моррис сказал, что не любит танцевать. Несмотря на поздний час, было тепло, в такие вечерние часы его неизменно захлестывало восхитительное чувство удаленности от дома. Ему хотелось расслабиться, насладиться этим чудесным ощущением, а не толкаться в душном дискотечном зале, пропитанном запахом дешевых духов и пота.
– Разве можно не любить танцевать? Это же здорово. Пойдем, здесь, наверное, миллионы дискотек…
Моррис был непреклонен.
– Да ты просто никогда не пробовал, – донесся из темноты лукавый голос Массимины. – В университете наверняка только и делал, что корпел над книжками и конспектами. – Моррис молчал. – Пойдем же, я тебе покажу, как это здорово.
Они миновали Пантеон и свернули на улицу Семинарии.
– Морри? – Ее голос звучал нежно. – Морри, у тебя ведь было мало девушек, правда?
Если она вознамерилась испортить ему вечер, то выбрала самый верный способ, Морриса всегда нервировали подобные разговоры. Он предпочел пропустить ее слова мимо ушей.
– Я хочу сказать, когда ты… мы… – Массимина прижалась к нему всем телом, но он ускорил шаг. – Когда мы… когда мы вчера этим занимались, у меня было такое чувство, будто у тебя это впервые, и…
– Что «и»? – отрывисто спросил он.
Господи!
– Я чувствовала себя такой счастливой, Морри. Не сердись, но, правда, я такая счастливая… Ведь если до меня у тебя никого не было, тогда наш поступок становится таким чистым…
– У меня это было не в первый раз, – процедил Моррис сквозь зубы.
Массимина тихо заплакала.
Потом они сидели в баре на площади Квиринале, и Моррис почти в одиночку опустошил два графина фраскати.
– Иногда ты бываешь очень грубым, Морри-ис, – сказала девушка, когда они наконец оказались в своем пансионе.
В центре недавно побеленной комнаты стояла огромная старинная двуспальная кровать, по стенам расставлена немногочисленная полированная мебель, над кроватью – распятие, напротив – мадонна, и на удивление чистое окно вместе с современными и совершенно целыми жалюзи. Прогресс налицо.
– С тобой порою так нелегко, Морри, – вздохнула Массимина.
– Ты же собиралась принести себя на алтарь любви, – буркнул он. Черт возьми, его первый день в Риме, и надо же было все испортить. – Или, если хочешь, возвращайся к мамочке.
– Может, я так и сделаю, – прошептала девушка со слезами в голосе.
Ну что за комедия!
– Может, я так и сделаю, – повторила она.
Только через чей-то труп, дорогая.
Вернувшись в номер, Моррис приподнял жалюзи и увидел, что уже светло. Надо одеться, надо собраться с силами, иначе как он сможет весь день присматривать за Массиминой? Но сил не было. Нагнувшись к чемодану за свежей рубашкой, Моррис чуть не потерял сознание и мешком осел на кровать.
Вернулась Массимина, выходившая купить молока и рогаликов к завтраку. Моррис заставил себя хлебнуть молока, откинулся на спину и застонал.
– Говорила же, не надо так много пить.
Бам! Выстрел в голову в упор. Он тут умирает, эмбрионом скрючившись на треклятой кровати, а эта конопатая дура читает ему нотации.
А может, это кара Господня?
Или какая-то венерическая зараза? Что если…
Массимина взбила подушку.
– Поговорю-ка с хозяйкой. Объясню ситуацию и попрошу чистое белье. Пот из тебя просто сочится.
– Нет, – начал Моррис, – на самом деле, я…
– Раз заболел, будешь слушаться! – решительно отрезала Массимина. И откуда только взялся у девчонки этот командирский тон? Небось у стервы мамаши позаимствовала. Впрочем, если на то пошло, его мать тоже так разговаривала, когда папочка сваливался с простудой, а у нее появлялась возможность отомстить за все свои обиды, вдоволь поизмываться над ним. – Для твоего же блага! – продолжала изгаляться над ним женская суть в облике Массимины.
Мое благо наступит с моей смертью, как когда-то говаривал папаша. Массимина вышла из комнаты. Моррис чувствовал себя слишком слабым, чтобы тащиться за ней. От слабости у него даже мышцы тряслись. Наверное, можно сколотить состояние, на страховании преступников от болезни. Дать объявление в криминальной газетке, и от клиентов отбоя не будет.
Должно быть, он задремал, потому что когда посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Моррис встревоженно приподнялся на локтях. Она что-то узнала, с кем-то поговорила, прочла газету или даже сходила в полицию. Ему нужно встать и убраться отсюда. Но подняться он не мог. Лишь удалось сунуть руку под кровать и нашарить чемодан; тот весь был в пыльных катышках. (Мечтаешь себе о красивой и благородной жизни среди прекрасных вещей, – жизни, полной ясных и точных мыслей, и что в итоге? А в итоге загибаешься от какой-то мерзкой южной заразы в занюханной гостинице, где месяцами не подметают под кроватями, а он-то имел глупость думать, будто это заведение выше среднего уровня!) Моррис переворошил весь чемодан, прежде чем наткнулся на диктофон, после чего с тихим стоном упал на влажные простыни.
Так что эта ночь – своеобразный экватор, и, насколько мог судить Моррис, пока все шло гладко. Но на следующее утро, в субботу, он проснулся с адской мигренью, тело его жгли тысячи раскаленных угольков, постель пропиталась потом, в глаза словно швырнули горсть песка, в ушах хрипел расстроенный радиоприемник, а кишечник поминутно скручивало. Моррис заболел.
Вчера они праздновали. По уверениям Морриса, первый вечер в Риме – прекрасный повод немножко покутить, поэтому они нашли пансион чуть дороже обычного, в переулках за площадью Квиринале. (Какая разница, что на этот раз пришлось показать паспорт? Похоже, никто не проверял, где он был до сих пор, а в понедельник он позвонит в квестуру и сообщит, что планы у него поменялись и он сейчас в Риме.) К шести часам вечера с формальностями было покончено, они затащили чемодан в номер и, не задерживаясь там, отправились пить, есть и веселиться.
Наслаждаясь вечерней прохладой, они прошлись по площади Венеции, полюбовались на совершенный в своем уродстве памятник Виктору-Эммануилу II[73] и двинулись по оживленной виа деи Фори Империали; солнце указывало им путь, отбрасывая на теплый асфальт длинные тени, мерцая розовыми бликами на стенах Колизея. Может, стоило оставить у себя фотоаппараты Джакомо, раздумывал Моррис, всегда ведь хотелось попробовать себя в фотографии, наверняка он стал бы в этом деле настоящим профессионалом.
(Его изумляла нереальность случившегося. Нереальность убийства. Сознаешь, что в мире полным-полно убийц всех мастей, военных преступников, растлителей малолетних, которые сами не верят в свои злодеяния. Истина состоит в том, что каждый способен на преступление, но не каждый способен в нем признаться. Любой кухонный нож может стать орудием убийства, и любой человек мысленно убивал тысячу раз. Надо лишь соединить желание и возможность. Папа, странно, что ты, человек со столь сильным характером, так никого и не убил… А если убил? Не чересчур ли внезапно исчезла из его жизни костлявая хохотушка Эйлин? О, теперь предостаточно пищи для ума и корма для диктофона.)
Моррис купил путеводитель, и, обойдя Колизей, они побродили по открытым для посетителей уголкам форума и Палатина, пока не стемнело и служители не выставили туристов. Массимина, не умолкая ни на секунду, несла восторженную чушь – утомительно, конечно, но наслаждаться древним городом ее болтовня не мешала. Он всегда мечтал побывать здесь – и вот Рим у его ног, истинный осколок величественного прошлого, а не какие-то жалкие английские развалины, что испуганно жмутся в центрах городов средь неоновых вывесок и вульгарных бетонных построек. Нет, здесь куда больше гармонии и цельности, в этом городе есть нечто такое, что связывает воедино и остервенелую автомобильную суету, и древние руины, заросшие оливами и апельсиновыми деревьями, и длиннющие жаркие улицы с пышными названиями, этакими знаменами славного прошлого: улица Святого Теодора, улица Темных Лавок.
Массимина все щебетала и щебетала, но Моррис не слушал. Он постигал истину, которую в первые дни супружества познает каждый свежеиспеченный муж: есть время слушать, и есть время затыкать уши. Женщины буквально набиты легкомысленной шелухой, без которой мужчина вполне способен обойтись. Но даже не обращая на Массимину внимания, он сознавал, что ему доставляет удовольствие само ее общество, мысль о физической близости с этой девушкой. Возможно, все дело в том, что вынужденное сожительство благотворно сказывается на его душевном состоянии (почему бы и нет, в конце концов). К тому же у путешествия вдвоем имеется и сугубо практическая сторона: если ты прогуливаешься под ручку с девушкой, можешь не опасаться, что к тебе станут лезть с расспросами всякие приставалы. (На самом деле, Моррис сильнее прежнего ощущал одиночество, но щебет Массимины наполнял его одиночество блаженным покоем.) Да и лестно, когда тебя считают авторитетом абсолютно во всех вопросах, – впрочем, так оно и есть, если сравнивать с ней: Массимина спрашивала его мнение обо всем подряд, будь то статуя работы Микеланджело или рубашка в витрине магазина. Моррису было приятно, чертовски приятно. Наконец-то он добился признания. Было бы занятно, думал он, захватить девчонку с собой в Англию и познакомить ее с отцом; пусть прохаживается перед папашей в самом вызывающем лифчике, распинаясь на своем ломаном английском, какой Моррис гений.
Они сидели в открытом ресторанчике, что уютно расположился на каменных плитах площади Навона, и ели тортеллини с ветчиной и сливками, за которыми последовали телятина с салатом и, наконец, мороженое. Официант был вежлив и проворен, площадь полна молодежи: девчушки раскатывали на роликах, мальчишки, сбившись в кучки, пожирали их голодными или мечтательными глазами. В атмосфере разливалась истинно южная истома, в воздухе явственно чувствовался привкус заграницы, аромат анархии, и Моррис наслаждался этим ощущением, его окутывали безмятежность и блаженство. Разве в таком шумном и бестолковом городе тебя кто-нибудь найдет?
– Может, нам стоит здесь поселиться? – сказал он и чуть не добавил: «Когда твоя мамаша раскошелится».
– М-м-м… – протянула Массимина с набитым ртом. – Давай.
Небось думает, что в этом многолюдье у нее гораздо больше шансов покрасоваться. Но Моррис великодушный человек. Хочет красоваться – пускай ее. Ради бога, он не собирается держать девчонку взаперти, хотя ей нужно бы следить за собой, а то закинула ногу на ногу, в такой-то юбчонке.
По дороге в гостиницу, на проспекте Возрождения, им попалась шумная компания подростков, танцевавших вокруг мотороллера под орущий магнитофон. В синей тьме, под желтыми взглядами фонарей их тела изгибались с нервной грацией. Слегка захмелевшей от вина Массимине захотелось присоединиться к ним, но Моррис решил, что всему есть предел.
– Тогда в дискотеку, Морри! Давай поищем дискотеку. Знаешь, я никогда не бывала в настоящей дискотеке, мама никогда меня не отпускала, она…
Моррис сказал, что не любит танцевать. Несмотря на поздний час, было тепло, в такие вечерние часы его неизменно захлестывало восхитительное чувство удаленности от дома. Ему хотелось расслабиться, насладиться этим чудесным ощущением, а не толкаться в душном дискотечном зале, пропитанном запахом дешевых духов и пота.
– Разве можно не любить танцевать? Это же здорово. Пойдем, здесь, наверное, миллионы дискотек…
Моррис был непреклонен.
– Да ты просто никогда не пробовал, – донесся из темноты лукавый голос Массимины. – В университете наверняка только и делал, что корпел над книжками и конспектами. – Моррис молчал. – Пойдем же, я тебе покажу, как это здорово.
Они миновали Пантеон и свернули на улицу Семинарии.
– Морри? – Ее голос звучал нежно. – Морри, у тебя ведь было мало девушек, правда?
Если она вознамерилась испортить ему вечер, то выбрала самый верный способ, Морриса всегда нервировали подобные разговоры. Он предпочел пропустить ее слова мимо ушей.
– Я хочу сказать, когда ты… мы… – Массимина прижалась к нему всем телом, но он ускорил шаг. – Когда мы… когда мы вчера этим занимались, у меня было такое чувство, будто у тебя это впервые, и…
– Что «и»? – отрывисто спросил он.
Господи!
– Я чувствовала себя такой счастливой, Морри. Не сердись, но, правда, я такая счастливая… Ведь если до меня у тебя никого не было, тогда наш поступок становится таким чистым…
– У меня это было не в первый раз, – процедил Моррис сквозь зубы.
Массимина тихо заплакала.
Потом они сидели в баре на площади Квиринале, и Моррис почти в одиночку опустошил два графина фраскати.
– Иногда ты бываешь очень грубым, Морри-ис, – сказала девушка, когда они наконец оказались в своем пансионе.
В центре недавно побеленной комнаты стояла огромная старинная двуспальная кровать, по стенам расставлена немногочисленная полированная мебель, над кроватью – распятие, напротив – мадонна, и на удивление чистое окно вместе с современными и совершенно целыми жалюзи. Прогресс налицо.
– С тобой порою так нелегко, Морри, – вздохнула Массимина.
– Ты же собиралась принести себя на алтарь любви, – буркнул он. Черт возьми, его первый день в Риме, и надо же было все испортить. – Или, если хочешь, возвращайся к мамочке.
– Может, я так и сделаю, – прошептала девушка со слезами в голосе.
Ну что за комедия!
– Может, я так и сделаю, – повторила она.
Только через чей-то труп, дорогая.
* * *
И вот наступила суббота, а он не в силах встать с постели. Поначалу Моррис решил, что накануне перепил вина. Дрожа всем телом, он выбрался из кровати и побрел по коридору к общему туалету. Понос. Очень мило. Самое подходящее время. Он взглянул в зеркало и обомлел: лицо будто подернуто серым пеплом, лоб блестит от пота, шея, грудь и руки покрыты гусиной кожей. Он плеснул в лицо водой и поспешил назад, скорей, скорей, в кровать; голова болталась из стороны в сторону, словно привязанная нитками. Он не мог думать, он даже на ногах-то держался с трудом. Только бы не вывернуло наизнанку. Только не здесь, не в коридоре, чтобы не привлечь к себе внимание.Вернувшись в номер, Моррис приподнял жалюзи и увидел, что уже светло. Надо одеться, надо собраться с силами, иначе как он сможет весь день присматривать за Массиминой? Но сил не было. Нагнувшись к чемодану за свежей рубашкой, Моррис чуть не потерял сознание и мешком осел на кровать.
Вернулась Массимина, выходившая купить молока и рогаликов к завтраку. Моррис заставил себя хлебнуть молока, откинулся на спину и застонал.
– Говорила же, не надо так много пить.
Бам! Выстрел в голову в упор. Он тут умирает, эмбрионом скрючившись на треклятой кровати, а эта конопатая дура читает ему нотации.
А может, это кара Господня?
Или какая-то венерическая зараза? Что если…
Массимина взбила подушку.
– Поговорю-ка с хозяйкой. Объясню ситуацию и попрошу чистое белье. Пот из тебя просто сочится.
– Нет, – начал Моррис, – на самом деле, я…
– Раз заболел, будешь слушаться! – решительно отрезала Массимина. И откуда только взялся у девчонки этот командирский тон? Небось у стервы мамаши позаимствовала. Впрочем, если на то пошло, его мать тоже так разговаривала, когда папочка сваливался с простудой, а у нее появлялась возможность отомстить за все свои обиды, вдоволь поизмываться над ним. – Для твоего же блага! – продолжала изгаляться над ним женская суть в облике Массимины.
Мое благо наступит с моей смертью, как когда-то говаривал папаша. Массимина вышла из комнаты. Моррис чувствовал себя слишком слабым, чтобы тащиться за ней. От слабости у него даже мышцы тряслись. Наверное, можно сколотить состояние, на страховании преступников от болезни. Дать объявление в криминальной газетке, и от клиентов отбоя не будет.
Должно быть, он задремал, потому что когда посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Моррис встревоженно приподнялся на локтях. Она что-то узнала, с кем-то поговорила, прочла газету или даже сходила в полицию. Ему нужно встать и убраться отсюда. Но подняться он не мог. Лишь удалось сунуть руку под кровать и нашарить чемодан; тот весь был в пыльных катышках. (Мечтаешь себе о красивой и благородной жизни среди прекрасных вещей, – жизни, полной ясных и точных мыслей, и что в итоге? А в итоге загибаешься от какой-то мерзкой южной заразы в занюханной гостинице, где месяцами не подметают под кроватями, а он-то имел глупость думать, будто это заведение выше среднего уровня!) Моррис переворошил весь чемодан, прежде чем наткнулся на диктофон, после чего с тихим стоном упал на влажные простыни.