Страница:
— Но тогда совсем иной процесс будет, — возразил Кондырев. — Зачем, спрашивается, было огород городить?
— А вам чего, собственно, надобно: новый процесс или же качественный металл? Я полагаю, металл вам нужен, а не процесс?
— Конечно, металл, Александр Лаврентьевич, — удручённо кивнул Малик. Опять приходилось начинать заново, и уже не хватало веры в успешный исход.
— Мета-алл, — раскатисто протянул Суховерх. — Тогда почему дурочку валяете? Я сразу приметил, что у вас в самой основе гнильцо заложено. Словно нарочно сговорились сделать как похуже, чтоб потом кто-то за вас отдувался, от мусора очищал. Или не так? Я сперва промолчал, дай, думаю пригляжусь как следует, может, тут премудрость какая скрывается, мне недоступная. Однако вижу нет никакой премудрости. А есть, вы уж простите меня за прямоту, неграмотность металлургическая и какая-то, как бы это вернее выразиться, опаска, что ли… Будто сами себя стреножили. Дескать, дойдём до сих, а далее ни-ни, чур нас.
— Опаска есть, — вздохнул Марлен, переглянувшись с Кондыревым. — Мы действительно сами себя ограничили, чтоб на первых порах не дразнить гусей.
— Ну и зря. — Суховерх приладил к кульману чертёж и обвёл карандашом вихревую камеру. — Сама идея, думается, не вредная, и здесь у вас полный порядок. Топливо разлагается, теряя летучие газы, они завихряются и в горячем виде сквозь эти щели врываются в рабочий объём.
— В реактор, — поправил Марлен.
— Один хрен, что рабочий объём, что реактор, — уступчиво согласился сталевар. — Потому как не годится. Не реактор тут нужен, а самая настоящая печь.
— Доменная, — снисходительно усмехнулся Кондырев. — Или прямо в мартен хотите?
— Можно и в мартен. Только дряни у вас слишком много. В мартене она не выгорит. Я бы свою печь, честно скажу, поберёг от такой плавки. Не мартен тут нужен, а, пожалуй, конвертор.
— Но это же подрывает сам принцип прямого восстановления большими молекулами! — запротестовал Марлен, страдая от едкого ощущения безысходности. — Неужели не понятно?
— А ты за принцип держишься? — Суховерх сделал лукаво-удивлённое лицо. — Металл тебя, выходит, совсем не интересует?
— Какой металл? — одержимо уставясь в какую-то точку на белой стене, переспросил Кондырев.
— Вот именно: какой? — Суховерх решительно перечеркнул реактор. — Чего вам требуется? Чугун? Вроде бы нет. Сталь? Тем паче. Неужели кричное железо? И куда вы с ним потом денетесь?
— Гениально, Лаврентич! В самый нерв! — Кондырев сорвал исчерканную синьку и дрожащими от нетерпения руками закрепил новую. — В том-то и беда, что мы с самого начала не знали, что нам действительно нужно. — Ломая грифель, он торопливо набросал поверх реактора малопонятный контур. — А нужен нам литейный чугун, причём такой, какого не получишь в домне! И вообще, ферросплавы специального качества. И мы их получим, потому что сумеем убрать всякую, как вы говорите, дрянь: и серу, и фосфор, и даже кремний. Понятно?
— И чего это ты накалякал, Василь Львович? — Суховерх, прищурившись, склонился к чертежу. — Не пойму.
— А если вот так? — Торжествующий Кондырев с той же порывистой небрежностью изобразил вертикальную проекцию: окружность с треугольником в центре.
— Никак, электропечь хочешь? — с весёлым удивлением спросил Суховерх. — Важно!
— В самую точку, Лаврентич! Электродуговую бесшахтную печь. Именно то, что нужно. Вы подали совершенно потрясающую идею.
— Я-то тут при чём? — Суховерх подчеркнуто отстранился. — Вам положено изобретать, вы и выдумывайте. Я разве что посоветовать могу по случаю.
— Ваш совет сделал погоду, — благодарно засмеялся Кондырев, увлечённо разрабатывая эскиз. — Электроды — это именно то, что надо. И как это я сразу не подумал? Ведь как нарочно вожусь с электрометаллургией!
— Объясните, в чём дело! — взмолился Марлен. — Я ничегошеньки не понимаю.
— Потом поймёте, — отмахнулся Василий Львович, хватаясь за ватманский лист. — Дайте сперва мне самому как следует разобраться… Значит, вихревую камеру оставляем как есть? — обернулся он к сталевару.
— Оставляй, коли нравится, — кивнул Суховерх с деланным безразличием. — Газы прямо в печку направишь?
— Конечно. Вместе с рудой. Мы несколько видоизменим схему. Теперь, когда у нас есть электродутовая печь, нам нечего цепляться за шпек.
— Он теперь как корове седло, — уточнил Александр Лаврентьевич. — Кому нужен шпек, когда идёт самая настоящая плавка? Похоже на дело.
— Что же остаётся от нашей установки? — растерянно пролепетал Марлен, уяснив смысл преобразований. — Одна идея?
— Разве этого так мало, когда остаётся неприкосновенной идея? — Кондырев, подобно живописцу, сделал шаг назад, чтобы полюбоваться содеянным. — Недурно получается! Как находите?
— Совсем другой подход. — Упрямо цепляясь за старое, Марлен уже понимал, что возврата к нему не будет. Только первоначальный принцип тот же.
— Вот и превосходно! — Василий Львович торжественно снял лист. — Сразу и передадите разработчикам. Надо ж и нам внести свою лепту в общее дело? Как, Марлен Борисович? У нас ведь творческое содружество? Теперь, я полагаю, у вас появятся добавочные стимулы, чтоб окончательно закрепиться на предприятии. Работу на стенде можно будет увязать с планом реконструкции электрометаллургического цеха… Если, конечно, директор не воспротивится.
— Чего ему противиться, Кузьмичу? — шевельнул могучим плечом Суховерх. — Разве он себе враг? — И добавил, любовно тронув усы: — А вы ничего, ребята, соображаете всё-таки. С вами работать можно, если как следует отстегать.
XXXIX
Устремлённые в завтра…
— А вам чего, собственно, надобно: новый процесс или же качественный металл? Я полагаю, металл вам нужен, а не процесс?
— Конечно, металл, Александр Лаврентьевич, — удручённо кивнул Малик. Опять приходилось начинать заново, и уже не хватало веры в успешный исход.
— Мета-алл, — раскатисто протянул Суховерх. — Тогда почему дурочку валяете? Я сразу приметил, что у вас в самой основе гнильцо заложено. Словно нарочно сговорились сделать как похуже, чтоб потом кто-то за вас отдувался, от мусора очищал. Или не так? Я сперва промолчал, дай, думаю пригляжусь как следует, может, тут премудрость какая скрывается, мне недоступная. Однако вижу нет никакой премудрости. А есть, вы уж простите меня за прямоту, неграмотность металлургическая и какая-то, как бы это вернее выразиться, опаска, что ли… Будто сами себя стреножили. Дескать, дойдём до сих, а далее ни-ни, чур нас.
— Опаска есть, — вздохнул Марлен, переглянувшись с Кондыревым. — Мы действительно сами себя ограничили, чтоб на первых порах не дразнить гусей.
— Ну и зря. — Суховерх приладил к кульману чертёж и обвёл карандашом вихревую камеру. — Сама идея, думается, не вредная, и здесь у вас полный порядок. Топливо разлагается, теряя летучие газы, они завихряются и в горячем виде сквозь эти щели врываются в рабочий объём.
— В реактор, — поправил Марлен.
— Один хрен, что рабочий объём, что реактор, — уступчиво согласился сталевар. — Потому как не годится. Не реактор тут нужен, а самая настоящая печь.
— Доменная, — снисходительно усмехнулся Кондырев. — Или прямо в мартен хотите?
— Можно и в мартен. Только дряни у вас слишком много. В мартене она не выгорит. Я бы свою печь, честно скажу, поберёг от такой плавки. Не мартен тут нужен, а, пожалуй, конвертор.
— Но это же подрывает сам принцип прямого восстановления большими молекулами! — запротестовал Марлен, страдая от едкого ощущения безысходности. — Неужели не понятно?
— А ты за принцип держишься? — Суховерх сделал лукаво-удивлённое лицо. — Металл тебя, выходит, совсем не интересует?
— Какой металл? — одержимо уставясь в какую-то точку на белой стене, переспросил Кондырев.
— Вот именно: какой? — Суховерх решительно перечеркнул реактор. — Чего вам требуется? Чугун? Вроде бы нет. Сталь? Тем паче. Неужели кричное железо? И куда вы с ним потом денетесь?
— Гениально, Лаврентич! В самый нерв! — Кондырев сорвал исчерканную синьку и дрожащими от нетерпения руками закрепил новую. — В том-то и беда, что мы с самого начала не знали, что нам действительно нужно. — Ломая грифель, он торопливо набросал поверх реактора малопонятный контур. — А нужен нам литейный чугун, причём такой, какого не получишь в домне! И вообще, ферросплавы специального качества. И мы их получим, потому что сумеем убрать всякую, как вы говорите, дрянь: и серу, и фосфор, и даже кремний. Понятно?
— И чего это ты накалякал, Василь Львович? — Суховерх, прищурившись, склонился к чертежу. — Не пойму.
— А если вот так? — Торжествующий Кондырев с той же порывистой небрежностью изобразил вертикальную проекцию: окружность с треугольником в центре.
— Никак, электропечь хочешь? — с весёлым удивлением спросил Суховерх. — Важно!
— В самую точку, Лаврентич! Электродуговую бесшахтную печь. Именно то, что нужно. Вы подали совершенно потрясающую идею.
— Я-то тут при чём? — Суховерх подчеркнуто отстранился. — Вам положено изобретать, вы и выдумывайте. Я разве что посоветовать могу по случаю.
— Ваш совет сделал погоду, — благодарно засмеялся Кондырев, увлечённо разрабатывая эскиз. — Электроды — это именно то, что надо. И как это я сразу не подумал? Ведь как нарочно вожусь с электрометаллургией!
— Объясните, в чём дело! — взмолился Марлен. — Я ничегошеньки не понимаю.
— Потом поймёте, — отмахнулся Василий Львович, хватаясь за ватманский лист. — Дайте сперва мне самому как следует разобраться… Значит, вихревую камеру оставляем как есть? — обернулся он к сталевару.
— Оставляй, коли нравится, — кивнул Суховерх с деланным безразличием. — Газы прямо в печку направишь?
— Конечно. Вместе с рудой. Мы несколько видоизменим схему. Теперь, когда у нас есть электродутовая печь, нам нечего цепляться за шпек.
— Он теперь как корове седло, — уточнил Александр Лаврентьевич. — Кому нужен шпек, когда идёт самая настоящая плавка? Похоже на дело.
— Что же остаётся от нашей установки? — растерянно пролепетал Марлен, уяснив смысл преобразований. — Одна идея?
— Разве этого так мало, когда остаётся неприкосновенной идея? — Кондырев, подобно живописцу, сделал шаг назад, чтобы полюбоваться содеянным. — Недурно получается! Как находите?
— Совсем другой подход. — Упрямо цепляясь за старое, Марлен уже понимал, что возврата к нему не будет. Только первоначальный принцип тот же.
— Вот и превосходно! — Василий Львович торжественно снял лист. — Сразу и передадите разработчикам. Надо ж и нам внести свою лепту в общее дело? Как, Марлен Борисович? У нас ведь творческое содружество? Теперь, я полагаю, у вас появятся добавочные стимулы, чтоб окончательно закрепиться на предприятии. Работу на стенде можно будет увязать с планом реконструкции электрометаллургического цеха… Если, конечно, директор не воспротивится.
— Чего ему противиться, Кузьмичу? — шевельнул могучим плечом Суховерх. — Разве он себе враг? — И добавил, любовно тронув усы: — А вы ничего, ребята, соображаете всё-таки. С вами работать можно, если как следует отстегать.
XXXIX
Впервые в жизни Кирилл увидел мираж. За отшлифованными ветром тяжёлыми барханами, поразительно похожими на приплюснутые пирамиды, открылась стеклянная гладь. Ясно различались голые деревья у берега, отражённые в глубине постепенно уходящие сваи и даже причаленные лодки. Призрачное озеро, отчётливо прорисованное в невозмутимой студеной дали, завораживало своей почти осязаемой неизменностью. Как ни петляла между песчаными холмами дорога, оно оставалось на том же месте, не приближаясь и не отступая за горизонт.
— Ты видишь? — обратился Кирилл к Лобсану Дугэрсурэну, насчитав после двух часов пути то же количество свай и лодок.
— Что? — не понял Лобсан, наклоняясь к оконцу.
— Вон там, — нерешительно указал Кирилл на примерещившийся водоём, послушно повторявший повороты машины.
— Так это мираж, — равнодушно взглянув, отвернулся Лобсан.
— Я понимаю, что мираж, но отчего такое поразительное постоянство? Едем-едем, и хоть бы чуточку сместилось.
— Это же не кино! — снисходительно заметил Дугэрсурэн. — Такая атмосфера. Очень сильная рефракция. Особенно здесь, в Чоноин-шорголга. Дорога сплошных миражей.
Как бы в подтверждение его слов, прямо на ходу вынырнул вполне реальный выветренный останец. Шофёр резко свернул — вездеход тряхнуло и повлекло по утрамбованной осыпи к остро накрененным базальтовым плитам, торчащим из-под припорошенного снеговой крупкой песка. Просвет между тёмно-красными с хмурым свинцовым глянцем скалами открылся в самый последний момент. Последовал очередной бросок, и вновь в раме окна возникла прежняя картина.
— Вот дороги я почему-то не приметил! — поморщился Кирилл, потирая ушибленное плечо.
— Тебе и не обязательно. Лишь бы Сандыг видел. А он знает своё дело, можешь не волноваться.
— Я не волнуюсь. Просто ушибся слегка.
— Лучше держись, — Лобсан показал на скобу. — Нам ещё долго кочевать.
Они выехали на одиннадцатую буровую сразу же после митинга, состоявшегося в самом центре. Местное начальство уговаривало остаться на праздник — всё же такое событие: первый газоконденсатный фонтан! — но Лобсан был непреклонен. Решение возобновить проходку одиннадцатой лишь с началом весны его никак не устраивало, и он решил заручиться поддержкой буровиков, которые переселились на зиму в соседний аймак.
— Поедешь с нами? — позвал он Кирилла, когда румяные круглолицые красавицы в нарядных халхасских одеждах пригласили гостей на концерт в Дом культуры.
Кириллу хотелось дождаться вестей из Москвы, да и праздник пропустить было жалко, но, зная, сколь многое зависит теперь от одиннадцатой, он согласился без колебаний. Из чисто мужской солидарности. Свою микроскопическую, но, как выяснилось, совсем нелишнюю лепту он уже внёс и ничем, кроме дружеского участия, не мог подкрепить упрямую убеждённость Дугэрсурэна в продуктивности тамошнего триаса. Само это слово, хоть и звучало заманчиво, было для него таким же туманным, как постоянно мелькающие в разговоре “кайнозой”, “мезозой” или “юра”. Он и не пытался разобраться в очерёдности этих, длившихся миллионы лет, геологических эр и периодов, закаменевших пластами доисторической жизни. Только верхний мел, откуда был поднят цилиндрик диатомового песчаника, прочно врубился в память.
Облик пустыни многократно менялся. Опушенная заиндевелой дымкой высушенного морозом дериса, она влекла и пугала немыслимым совершенством оттенков и форм. Базальтовые гряды сменялись иззубренными утёсами, утрамбованные в причудливой сетке трещин проплешины тонули в песчаных оранжевых лунках, изборождённых графитовыми завитками серповидных теней. Что-то странное происходило со зрением. Ближние предметы ускользали от взора в текучей расплывчатости, а удалённое поражало геометрической чёткостью очертаний. Но порой что-то сдвигалось и рушилось в лишённой воздуха перспективе и на передний план назойливо вылезали ничтожные, а то и вовсе не различимые нормальным глазом крупицы. Одноликие массы цвета как бы распадались на первозданные элементы, и весь ландшафт представал сотканным из отдельных точек полотном художника-пуантилиста. Каждая песчинка вырисовывалась отдельным кристалликом, вобравшим в себя и тени, и свет, и полную завершенность космоса.
Исчезало различие между большим и малым, между пылающим на горизонте горным кряжем и осколочком халцедона, выброшенным протектором на бубен глинистого такыра.
Всё, о чём ворожила пустыня, глухо стеная в ночи, мог рассказать любой камешек или жестяная колючка, впитавшая звёздный мороз. Только остановись на мгновение, возьми в руки, прислушайся сердцем.
Вездеход полз по бездорожью, ныряя, как в штормящем океане. Он один и перемещался в застывших волнах, над которыми зависли уснувшие руины заоблачных городищ.
— Не жалеешь, что с нами поехал? — спросил Лобсан.
— Я и мечтать не смел, что увижу такое. — Кирилл насилу оторвал привороженный взгляд от запыленного окна.
— Погоди, ещё не то будет!.. Только не надо смотреть так долго — голова заболит.
— И так перед глазами искры танцуют…
— Отдохни малость. Есть хочешь?
— Пожалуй.
Лобсан развязал узелок, в котором оказались сухие пенки и ломоть хлеба. В термосе плескался, исходя приманчивым паром, горячий чай.
— А как же Сандыг? — Стараясь не пролить, Кирилл наполнил прыгающие на откидном столике кружки.
— У него есть, не беспокойся. Обедать не скоро будем. — Дугэрсурэн провёл пальцем по карте. — Нам ещё ехать и ехать.
— Недаром говорят, что работа геолога — это одна нескончаемая дорога. Я бы вряд ли смог всю жизнь так, но пока мне нравится… У тебя есть жена, Лобсан?
— Не женился ещё. У нас знаешь как говорят? “Где любовь, там и забота”.
— А девушка?
— Девушка, конечно, есть. Как же иначе? — Лобсан засмеялся. — С девушками легко. Они сами выбирают себе парней. Наши женщины очень самостоятельные. Моя бабка всем домом командует. Дедушка её до сих пор боится.
— Ты тоже?
— Бабку? Конечно боюсь. Я её люблю, Кира. Кого любишь, того и боишься, слушаешь. Нет, мне ещё рано жениться. Счастье мужчины — беспредельная степь.
— Тоже народная мудрость?
— Не знаю, так дед говорит.
— Ещё знаешь какие-нибудь пословицы? Про любовь?
— Про любовь? — напрягся, вспоминая, Дугэрсурэн. — “Одна головня — не огонь, одинокий человек — не человек”. Нравится?
— Как же тогда степь, которая счастье мужчины? — улыбнулся Кирилл.
— Каждый его по-своему понимает, счастье. — Лобсан не поддержал шутки. — Мне ещё одна поговорка вспомнилась: “Плохо уложенная ноша — мученье для верблюда, большая любовь — мука для сердца”. Не желаю я такой любви. Пустая трата времени и сил. Я знать хочу, а не терзаться.
— Завидую тебе, Лобсан. Ты твёрдо усвоил, что тебе надо. Я ни от чего не могу отказаться.
За окнами быстро темнело. И вскоре одно лишь небо светилось над сплошной фиолетовой тенью, стушевавшей складки песчаных груд и ребра утесов.
— Будем ехать, пока Сандыг сможет, — сказал Лобсан. — Ночью далеко не уйдёшь. На фары в пустыне нельзя положиться. Совсем не тот свет. Сколько людей пропало только потому, что на фары надеялись.
Сандыг остановился посреди каменистого плато. Ровные кубических очертаний глыбы плоскими уступами лепились к смутно темневшему отрогу, как сакли в ущелье. Разбросанные по равнине буйными содроганиями коры, они торчали стоймя или подпирали друг друга под острым углом, словно обрушенные надгробья. В рассеянном звёздном свете далеко было видно. Прямо по ходу машины пролегла чертой кромешного мрака то ли расщелина, то ли длинная тень от исполинского саркофага, окружённого частоколом покосившихся призм. Скорее всего она и заставила Сандыга нажать на тормоза. Продвигаться дальше показалось опасно. Изредка выветренные скалы издавали сухой оглушительный треск, летевший сквозь ледяное безмолвие пугающим дробным раскатом. Более гиблого места и вообразить было трудно. Геометрическая безупречность фигур стократно усиливала гнетущее впечатление унизительной беспомощности перед вселенской катастрофой, постичь и измерить которую едва ли мог человеческий разум.
По крайней мере, так ощущал Кирилл, когда он вышагивал возле вездехода, энергичными взмахами и приседаниями разгоняя застывшую кровь.
Справа под россыпью Млечного Пути вырисовывались неприступные башни крепости, в которой могли бы жить великаны. Но ни в крепость, ни в громоздящиеся ступенчатыми ярусами дома войти было никак невозможно. Ни окон, ни лазов в отвесном граните, вздыбленном над заваленными щебнем хаммадами и языками песков.
Одно оставалось: забраться в уютный кузов, экономно включив обогрев, и растянуться на жестких сиденьях до утра.
— Тавтай нойрсоорой, — пожелал Кирилл всем спокойной ночи, старательно выговаривая слова, и забылся неглубоким тревожным сном, когда настороженный мозг, скользя сквозь разорванные видения, не забывает о холоде и неудобстве.
Лобсан растолкал его на рассвете. В замороженных окошках едва серело. Ныли суставы и безумно хотелось спать.
— Почему так рано? — Кирилл с трудом разлепил веки, плохо соображая, где он и что с ним.
— Пора вставать. Скоро увидишь.
Позавтракав всухомятку — в термосе едва набралось по полкружке на брата, — они повыпрыгивали на заиндевелую землю. Камни вокруг дымились тончайшим матовым серебрением. И тишина стояла такая, что поскрипывание шагов отдавалось в ушах протяжным эхо. Сумерки таяли незаметно, и небо было ещё совсем холодным, когда в таинственных недрах циклопической цитадели нестерпимой колючей звездой вспыхнуло волшебное зеркало. Не успел Кирилл оправиться от изумления, как загорелось в другом месте, потом в третьем, и пошли взрываться, как по пороховому шнуру, подожжённые окна. Ещё не окрасился зарёй горизонт, а лучезарная пляска охватила всю каменную громаду. Расплавленная пурпурным сиянием, она сквозила дымчатой лёгкостью пылающих облаков. Стало светло, как в июньский полдень. Воздух наполнился мелодичным звоном, который переплавлялся в свет, словно сталкивались в полёте, опадая чудесным дождём, мириады золотистых иголок. Но не успела истаять небесная мелодия, как ущелья отозвались гневным рокотом, переходящим в оглушительный рёв. Раскалённые скалы заплясали в неверном мелькании кипящего воздуха и обрушились в бездонный провал, развёрзшийся за выщербленным гребнем стены. Вдоль небосклона лихорадочно заметались тени. Полыхнуло зелёным, потом призрачно-голубым, как при электросварке, и над землёй прокатилась волна победного грома. Почва под ногами содрогнулась до самых глубин и ощутимо завибрировала в унисон грохочущей цветомузыке. С каждым аккордом неузнаваемо преображался мир.
Кирилл опомнился, когда солнечный шар легко оторвался от зубчатой каймы, всплыв над скальной грядой, пылавшей вишневым накалом остывающего железа. Вспышки погасли. Стена, оказавшаяся отвесным склоном гранитного щита, вновь обрела свою непроницаемую сплошность. Нежно окрасились в красно-оранжевые цвета зари угрюмые башни.
— Что это было? — прошептал он, испытывая счастливое головокружение.
— Баин-Дзак! — засмеялся, приседая и хлопая по коленям, Сандыг. — Баин-Дзак!
— Пылающие Скалы, — перевёл Дугэрсурэн. — Такие только у нас есть, больше нигде в мире. Тоже ведь геологическое чудо!
— И так бывает всегда? — спросил потрясённый Кирилл, всё оглядываясь через плечо на пламенеющие утесы.
— Всегда. Летом ещё красивее.
— Тоже рефракция? Миражи?
— Всего понемногу. Но главное, конечно же, в скалах. Они сложены из особых пород, прозрачных в тонком слое и гладких, как кристалл. Давай подъедем, сам поглядишь.
— Нет, — Кирилл жадно вдохнул воздух, словно выныривая из глубины. — Не хочу портить очарования.
— Знание ничего не может испортить, — убеждённо возразил Лобсан. — А впрочем, как хочешь… Будем двигаться дальше?
Кирилл кивнул и повернулся, чтобы в последний раз увидеть чудесную панораму.
— Онгоц note 5 ! — услышал он за спиной радостный возглас Сандыга.
В небе, где совсем недавно звенели золотые дожди, отчётливо гудел мотор.
— Вертолёт! — сказал Лобсан, найдя быстро приближающуюся точку. — Вон там… Хотел бы я знать, кто к нам сюда пожаловал? — усмехнулся он, когда стрекочущий кузнечик завис над вездеходом и начал медленно опускаться. — Только начальства на мою голову не хватало.
— Баин-Дзак! — повторил Кирилл. — Пылающие скалы…
1984
— Ты видишь? — обратился Кирилл к Лобсану Дугэрсурэну, насчитав после двух часов пути то же количество свай и лодок.
— Что? — не понял Лобсан, наклоняясь к оконцу.
— Вон там, — нерешительно указал Кирилл на примерещившийся водоём, послушно повторявший повороты машины.
— Так это мираж, — равнодушно взглянув, отвернулся Лобсан.
— Я понимаю, что мираж, но отчего такое поразительное постоянство? Едем-едем, и хоть бы чуточку сместилось.
— Это же не кино! — снисходительно заметил Дугэрсурэн. — Такая атмосфера. Очень сильная рефракция. Особенно здесь, в Чоноин-шорголга. Дорога сплошных миражей.
Как бы в подтверждение его слов, прямо на ходу вынырнул вполне реальный выветренный останец. Шофёр резко свернул — вездеход тряхнуло и повлекло по утрамбованной осыпи к остро накрененным базальтовым плитам, торчащим из-под припорошенного снеговой крупкой песка. Просвет между тёмно-красными с хмурым свинцовым глянцем скалами открылся в самый последний момент. Последовал очередной бросок, и вновь в раме окна возникла прежняя картина.
— Вот дороги я почему-то не приметил! — поморщился Кирилл, потирая ушибленное плечо.
— Тебе и не обязательно. Лишь бы Сандыг видел. А он знает своё дело, можешь не волноваться.
— Я не волнуюсь. Просто ушибся слегка.
— Лучше держись, — Лобсан показал на скобу. — Нам ещё долго кочевать.
Они выехали на одиннадцатую буровую сразу же после митинга, состоявшегося в самом центре. Местное начальство уговаривало остаться на праздник — всё же такое событие: первый газоконденсатный фонтан! — но Лобсан был непреклонен. Решение возобновить проходку одиннадцатой лишь с началом весны его никак не устраивало, и он решил заручиться поддержкой буровиков, которые переселились на зиму в соседний аймак.
— Поедешь с нами? — позвал он Кирилла, когда румяные круглолицые красавицы в нарядных халхасских одеждах пригласили гостей на концерт в Дом культуры.
Кириллу хотелось дождаться вестей из Москвы, да и праздник пропустить было жалко, но, зная, сколь многое зависит теперь от одиннадцатой, он согласился без колебаний. Из чисто мужской солидарности. Свою микроскопическую, но, как выяснилось, совсем нелишнюю лепту он уже внёс и ничем, кроме дружеского участия, не мог подкрепить упрямую убеждённость Дугэрсурэна в продуктивности тамошнего триаса. Само это слово, хоть и звучало заманчиво, было для него таким же туманным, как постоянно мелькающие в разговоре “кайнозой”, “мезозой” или “юра”. Он и не пытался разобраться в очерёдности этих, длившихся миллионы лет, геологических эр и периодов, закаменевших пластами доисторической жизни. Только верхний мел, откуда был поднят цилиндрик диатомового песчаника, прочно врубился в память.
Облик пустыни многократно менялся. Опушенная заиндевелой дымкой высушенного морозом дериса, она влекла и пугала немыслимым совершенством оттенков и форм. Базальтовые гряды сменялись иззубренными утёсами, утрамбованные в причудливой сетке трещин проплешины тонули в песчаных оранжевых лунках, изборождённых графитовыми завитками серповидных теней. Что-то странное происходило со зрением. Ближние предметы ускользали от взора в текучей расплывчатости, а удалённое поражало геометрической чёткостью очертаний. Но порой что-то сдвигалось и рушилось в лишённой воздуха перспективе и на передний план назойливо вылезали ничтожные, а то и вовсе не различимые нормальным глазом крупицы. Одноликие массы цвета как бы распадались на первозданные элементы, и весь ландшафт представал сотканным из отдельных точек полотном художника-пуантилиста. Каждая песчинка вырисовывалась отдельным кристалликом, вобравшим в себя и тени, и свет, и полную завершенность космоса.
Исчезало различие между большим и малым, между пылающим на горизонте горным кряжем и осколочком халцедона, выброшенным протектором на бубен глинистого такыра.
Всё, о чём ворожила пустыня, глухо стеная в ночи, мог рассказать любой камешек или жестяная колючка, впитавшая звёздный мороз. Только остановись на мгновение, возьми в руки, прислушайся сердцем.
Вездеход полз по бездорожью, ныряя, как в штормящем океане. Он один и перемещался в застывших волнах, над которыми зависли уснувшие руины заоблачных городищ.
— Не жалеешь, что с нами поехал? — спросил Лобсан.
— Я и мечтать не смел, что увижу такое. — Кирилл насилу оторвал привороженный взгляд от запыленного окна.
— Погоди, ещё не то будет!.. Только не надо смотреть так долго — голова заболит.
— И так перед глазами искры танцуют…
— Отдохни малость. Есть хочешь?
— Пожалуй.
Лобсан развязал узелок, в котором оказались сухие пенки и ломоть хлеба. В термосе плескался, исходя приманчивым паром, горячий чай.
— А как же Сандыг? — Стараясь не пролить, Кирилл наполнил прыгающие на откидном столике кружки.
— У него есть, не беспокойся. Обедать не скоро будем. — Дугэрсурэн провёл пальцем по карте. — Нам ещё ехать и ехать.
— Недаром говорят, что работа геолога — это одна нескончаемая дорога. Я бы вряд ли смог всю жизнь так, но пока мне нравится… У тебя есть жена, Лобсан?
— Не женился ещё. У нас знаешь как говорят? “Где любовь, там и забота”.
— А девушка?
— Девушка, конечно, есть. Как же иначе? — Лобсан засмеялся. — С девушками легко. Они сами выбирают себе парней. Наши женщины очень самостоятельные. Моя бабка всем домом командует. Дедушка её до сих пор боится.
— Ты тоже?
— Бабку? Конечно боюсь. Я её люблю, Кира. Кого любишь, того и боишься, слушаешь. Нет, мне ещё рано жениться. Счастье мужчины — беспредельная степь.
— Тоже народная мудрость?
— Не знаю, так дед говорит.
— Ещё знаешь какие-нибудь пословицы? Про любовь?
— Про любовь? — напрягся, вспоминая, Дугэрсурэн. — “Одна головня — не огонь, одинокий человек — не человек”. Нравится?
— Как же тогда степь, которая счастье мужчины? — улыбнулся Кирилл.
— Каждый его по-своему понимает, счастье. — Лобсан не поддержал шутки. — Мне ещё одна поговорка вспомнилась: “Плохо уложенная ноша — мученье для верблюда, большая любовь — мука для сердца”. Не желаю я такой любви. Пустая трата времени и сил. Я знать хочу, а не терзаться.
— Завидую тебе, Лобсан. Ты твёрдо усвоил, что тебе надо. Я ни от чего не могу отказаться.
За окнами быстро темнело. И вскоре одно лишь небо светилось над сплошной фиолетовой тенью, стушевавшей складки песчаных груд и ребра утесов.
— Будем ехать, пока Сандыг сможет, — сказал Лобсан. — Ночью далеко не уйдёшь. На фары в пустыне нельзя положиться. Совсем не тот свет. Сколько людей пропало только потому, что на фары надеялись.
Сандыг остановился посреди каменистого плато. Ровные кубических очертаний глыбы плоскими уступами лепились к смутно темневшему отрогу, как сакли в ущелье. Разбросанные по равнине буйными содроганиями коры, они торчали стоймя или подпирали друг друга под острым углом, словно обрушенные надгробья. В рассеянном звёздном свете далеко было видно. Прямо по ходу машины пролегла чертой кромешного мрака то ли расщелина, то ли длинная тень от исполинского саркофага, окружённого частоколом покосившихся призм. Скорее всего она и заставила Сандыга нажать на тормоза. Продвигаться дальше показалось опасно. Изредка выветренные скалы издавали сухой оглушительный треск, летевший сквозь ледяное безмолвие пугающим дробным раскатом. Более гиблого места и вообразить было трудно. Геометрическая безупречность фигур стократно усиливала гнетущее впечатление унизительной беспомощности перед вселенской катастрофой, постичь и измерить которую едва ли мог человеческий разум.
По крайней мере, так ощущал Кирилл, когда он вышагивал возле вездехода, энергичными взмахами и приседаниями разгоняя застывшую кровь.
Справа под россыпью Млечного Пути вырисовывались неприступные башни крепости, в которой могли бы жить великаны. Но ни в крепость, ни в громоздящиеся ступенчатыми ярусами дома войти было никак невозможно. Ни окон, ни лазов в отвесном граните, вздыбленном над заваленными щебнем хаммадами и языками песков.
Одно оставалось: забраться в уютный кузов, экономно включив обогрев, и растянуться на жестких сиденьях до утра.
— Тавтай нойрсоорой, — пожелал Кирилл всем спокойной ночи, старательно выговаривая слова, и забылся неглубоким тревожным сном, когда настороженный мозг, скользя сквозь разорванные видения, не забывает о холоде и неудобстве.
Лобсан растолкал его на рассвете. В замороженных окошках едва серело. Ныли суставы и безумно хотелось спать.
— Почему так рано? — Кирилл с трудом разлепил веки, плохо соображая, где он и что с ним.
— Пора вставать. Скоро увидишь.
Позавтракав всухомятку — в термосе едва набралось по полкружке на брата, — они повыпрыгивали на заиндевелую землю. Камни вокруг дымились тончайшим матовым серебрением. И тишина стояла такая, что поскрипывание шагов отдавалось в ушах протяжным эхо. Сумерки таяли незаметно, и небо было ещё совсем холодным, когда в таинственных недрах циклопической цитадели нестерпимой колючей звездой вспыхнуло волшебное зеркало. Не успел Кирилл оправиться от изумления, как загорелось в другом месте, потом в третьем, и пошли взрываться, как по пороховому шнуру, подожжённые окна. Ещё не окрасился зарёй горизонт, а лучезарная пляска охватила всю каменную громаду. Расплавленная пурпурным сиянием, она сквозила дымчатой лёгкостью пылающих облаков. Стало светло, как в июньский полдень. Воздух наполнился мелодичным звоном, который переплавлялся в свет, словно сталкивались в полёте, опадая чудесным дождём, мириады золотистых иголок. Но не успела истаять небесная мелодия, как ущелья отозвались гневным рокотом, переходящим в оглушительный рёв. Раскалённые скалы заплясали в неверном мелькании кипящего воздуха и обрушились в бездонный провал, развёрзшийся за выщербленным гребнем стены. Вдоль небосклона лихорадочно заметались тени. Полыхнуло зелёным, потом призрачно-голубым, как при электросварке, и над землёй прокатилась волна победного грома. Почва под ногами содрогнулась до самых глубин и ощутимо завибрировала в унисон грохочущей цветомузыке. С каждым аккордом неузнаваемо преображался мир.
Кирилл опомнился, когда солнечный шар легко оторвался от зубчатой каймы, всплыв над скальной грядой, пылавшей вишневым накалом остывающего железа. Вспышки погасли. Стена, оказавшаяся отвесным склоном гранитного щита, вновь обрела свою непроницаемую сплошность. Нежно окрасились в красно-оранжевые цвета зари угрюмые башни.
— Что это было? — прошептал он, испытывая счастливое головокружение.
— Баин-Дзак! — засмеялся, приседая и хлопая по коленям, Сандыг. — Баин-Дзак!
— Пылающие Скалы, — перевёл Дугэрсурэн. — Такие только у нас есть, больше нигде в мире. Тоже ведь геологическое чудо!
— И так бывает всегда? — спросил потрясённый Кирилл, всё оглядываясь через плечо на пламенеющие утесы.
— Всегда. Летом ещё красивее.
— Тоже рефракция? Миражи?
— Всего понемногу. Но главное, конечно же, в скалах. Они сложены из особых пород, прозрачных в тонком слое и гладких, как кристалл. Давай подъедем, сам поглядишь.
— Нет, — Кирилл жадно вдохнул воздух, словно выныривая из глубины. — Не хочу портить очарования.
— Знание ничего не может испортить, — убеждённо возразил Лобсан. — А впрочем, как хочешь… Будем двигаться дальше?
Кирилл кивнул и повернулся, чтобы в последний раз увидеть чудесную панораму.
— Онгоц note 5 ! — услышал он за спиной радостный возглас Сандыга.
В небе, где совсем недавно звенели золотые дожди, отчётливо гудел мотор.
— Вертолёт! — сказал Лобсан, найдя быстро приближающуюся точку. — Вон там… Хотел бы я знать, кто к нам сюда пожаловал? — усмехнулся он, когда стрекочущий кузнечик завис над вездеходом и начал медленно опускаться. — Только начальства на мою голову не хватало.
— Баин-Дзак! — повторил Кирилл. — Пылающие скалы…
1984
Устремлённые в завтра…
Произведения Еремея Парнова пользуются доброй славой как в нашей стране, так и за её пределами. Написанные в различных жанрах, они привлекают читателя оригинальностью замысла, новаторством формы и прежде всего сугубой своей актуальностью. Это в равной мере относится и к научной фантастике, и к исторической прозе, и к темпераментной публицистике писателя.
Роман “Пылающие скалы” посвящён проблемам современной науки, непосредственно связанной с производственной деятельностью. В фокусе исследования оказываются фундаментальные разработки, относящиеся к различным областям естествознания. Однако в романе между ними устанавливаются причинно обусловленные связи, соединяющие их в некую целостность. Здесь проявились не только свойственные автору зоркая наблюдательность и мастерство в развитии остросюжетного повествования, но и объективные особенности современного научного поиска.
В самом деле, наука сегодняшнего дня обнаруживает как тенденцию к расслоению на всё большее число направлений, так и стремление к слиянию различных, подчас весьма удаленных друг от друга областей знания. Отсюда великое множество разного рода “промежуточных” отраслей, отличающихся особой, только им присущей спецификой. Примером тому могут служить хорошо известные своим вкладом в сокровищницу знаний и практического опыта химическая физика и физическая химия.
Отсюда и характерность, я бы даже сказал типическая обусловленность, ключевых ситуаций в романе.
Его герои: химики, металлурги, геологи, океанологи, биологи моря — обнаруживают причастность друг к другу не только сюжетно, но и в силу объективно присущей современному естествознанию разветвленности.
Убедительно очерченный автором облик молодого исследователя Кирилла Ланского даёт как бы образное воплощение этой крайне любопытной и никем пока в художественной литературе не отмеченной тенденции. Разрабатывая принципиально новый способ восстановления металлов, Ланской именно потому так легко и органично осваивается с новой для него сферой геохимии нефти и газа, что созрели предпосылки для бурного внедрения точного знания в самые различные области производства. Отсюда и конечный успех дерзновенного замысла.
Вообще, какой бы стороны научного Поиска мы ни коснулись, перед нами неизбежно встает дилемма: углублённая специализация, с одной стороны, и необходимость овладения смежными дисциплинами — с другой. За примерами далеко ходить не приходится. Чисто геологическую задачу изысканий газа в пустыне Гоби оказалось возможным разрешить лишь с помощью смелой гипотезы из области химии. И в этом смысле образ Лебедевой, химика-органика, успешно работающего в нефтегазовой геологии, тоже очень типичен. В романе он получился ярким, полнокровным и художественно убедительным, что, разумеется, достигнуто специфическими средствами литературы. Столь же покоряюще обаятелен и портрет другой женщины-исследовательницы — Светланы Руновой. Как специалист по низшим растениям, в частности диатомеям, она уже в силу специфики своей отрасли вынуждена работать на стыке биологии и геологии. Наука о живом в данном случае становится своеобразным ключом к тайнам мёртвых геологических пластов, путеводной нитью в прошлое нашей планеты.
Примерно по такой, разумеется упрощенной, модели осуществляется стыковка научных дисциплин. Что же касается соединения судеб, то здесь, разумеется, действуют совсем иные законы, понятные читателю и без комментариев специалиста. Еремей Парнов мастерски строит фабулу, раскрывает сложную психологию своих героев, прослеживает самые глубинные движения человеческой души. Мне приходилось писать рецензию на его замечательную повесть о великом узбекском астрономе Улугбеке, я хорошо помню художественные очерки писателя о современных учёных — преобразователях пустыни, опубликованные в “Правде” и “Коммунисте”. Е. Парнову свойственно органичное и профессионально точное проникновение в исследуемую проблему. Иначе, наверное, не может и быть. Без высокого профессионализма нельзя достичь успехов ни в науке, ни в художественном творчестве.
Пески и камни пустынь, бескрайние просторы океана, индустриальные комплексы, научные лаборатории, биостанции и даже далёкие коралловые острова — всё это знакомо и близко автору, что называется, досконально. Более того, в романе “Пылающие скалы” писатель и учёный составляют неразрывное целое. Дело в том, что Е. Парнов, помимо широко известной литературной деятельности, внёс оригинальный вклад и в науку, причём именно в те разделы её, которые так убедительно обрисованы в романе: геохимию нефти и газа, физическую химию процессов восстановления металлов. На его научном счету солидные монографии, десятки статей и изобретений.
Отсюда такое свободное владение материалом, что, безусловно, почувствует и оценит читатель, такое редкое по глубине и тонкости проникновение в психологию героев.
Актуальность романа “Пылающие скалы” конечно же не исчерпывается его проблематикой. Сделав тончайший срез с глубоко разветвлённой картины, автор сумел вскрыть примечательные пласты сегодняшней жизни, советской науки, устремлённой в завтра. Читатель может непосредственно убедиться, насколько окрепла в наши дни её органичная связь с практикой: безотходное, экологически замкнутое производство, Продовольственная программа, вклад в которую вносит и биология моря, разработка глубинных месторождений океана и земли.
Властные приметы той преобразующей нови, которая вошла в жизнь нашего общества вместе с последними партийными решениями, даны писателем с реалистической точностью. Здесь и бригадный подряд, и недавно принятый Закон о трудовых коллективах, и творческое содружество учёных и производственников по внедрению новинок научной мысли в индустрию.
Не осталась за гранью повествования и великая интернациональная миссия советских людей. На примере поисков монгольского газа читатель воочию увидит широту и многообразие интернациональных связей, всепокоряющее могущество братской солидарности стран социализма.
Академик А. С. Садыков
Роман “Пылающие скалы” посвящён проблемам современной науки, непосредственно связанной с производственной деятельностью. В фокусе исследования оказываются фундаментальные разработки, относящиеся к различным областям естествознания. Однако в романе между ними устанавливаются причинно обусловленные связи, соединяющие их в некую целостность. Здесь проявились не только свойственные автору зоркая наблюдательность и мастерство в развитии остросюжетного повествования, но и объективные особенности современного научного поиска.
В самом деле, наука сегодняшнего дня обнаруживает как тенденцию к расслоению на всё большее число направлений, так и стремление к слиянию различных, подчас весьма удаленных друг от друга областей знания. Отсюда великое множество разного рода “промежуточных” отраслей, отличающихся особой, только им присущей спецификой. Примером тому могут служить хорошо известные своим вкладом в сокровищницу знаний и практического опыта химическая физика и физическая химия.
Отсюда и характерность, я бы даже сказал типическая обусловленность, ключевых ситуаций в романе.
Его герои: химики, металлурги, геологи, океанологи, биологи моря — обнаруживают причастность друг к другу не только сюжетно, но и в силу объективно присущей современному естествознанию разветвленности.
Убедительно очерченный автором облик молодого исследователя Кирилла Ланского даёт как бы образное воплощение этой крайне любопытной и никем пока в художественной литературе не отмеченной тенденции. Разрабатывая принципиально новый способ восстановления металлов, Ланской именно потому так легко и органично осваивается с новой для него сферой геохимии нефти и газа, что созрели предпосылки для бурного внедрения точного знания в самые различные области производства. Отсюда и конечный успех дерзновенного замысла.
Вообще, какой бы стороны научного Поиска мы ни коснулись, перед нами неизбежно встает дилемма: углублённая специализация, с одной стороны, и необходимость овладения смежными дисциплинами — с другой. За примерами далеко ходить не приходится. Чисто геологическую задачу изысканий газа в пустыне Гоби оказалось возможным разрешить лишь с помощью смелой гипотезы из области химии. И в этом смысле образ Лебедевой, химика-органика, успешно работающего в нефтегазовой геологии, тоже очень типичен. В романе он получился ярким, полнокровным и художественно убедительным, что, разумеется, достигнуто специфическими средствами литературы. Столь же покоряюще обаятелен и портрет другой женщины-исследовательницы — Светланы Руновой. Как специалист по низшим растениям, в частности диатомеям, она уже в силу специфики своей отрасли вынуждена работать на стыке биологии и геологии. Наука о живом в данном случае становится своеобразным ключом к тайнам мёртвых геологических пластов, путеводной нитью в прошлое нашей планеты.
Примерно по такой, разумеется упрощенной, модели осуществляется стыковка научных дисциплин. Что же касается соединения судеб, то здесь, разумеется, действуют совсем иные законы, понятные читателю и без комментариев специалиста. Еремей Парнов мастерски строит фабулу, раскрывает сложную психологию своих героев, прослеживает самые глубинные движения человеческой души. Мне приходилось писать рецензию на его замечательную повесть о великом узбекском астрономе Улугбеке, я хорошо помню художественные очерки писателя о современных учёных — преобразователях пустыни, опубликованные в “Правде” и “Коммунисте”. Е. Парнову свойственно органичное и профессионально точное проникновение в исследуемую проблему. Иначе, наверное, не может и быть. Без высокого профессионализма нельзя достичь успехов ни в науке, ни в художественном творчестве.
Пески и камни пустынь, бескрайние просторы океана, индустриальные комплексы, научные лаборатории, биостанции и даже далёкие коралловые острова — всё это знакомо и близко автору, что называется, досконально. Более того, в романе “Пылающие скалы” писатель и учёный составляют неразрывное целое. Дело в том, что Е. Парнов, помимо широко известной литературной деятельности, внёс оригинальный вклад и в науку, причём именно в те разделы её, которые так убедительно обрисованы в романе: геохимию нефти и газа, физическую химию процессов восстановления металлов. На его научном счету солидные монографии, десятки статей и изобретений.
Отсюда такое свободное владение материалом, что, безусловно, почувствует и оценит читатель, такое редкое по глубине и тонкости проникновение в психологию героев.
Актуальность романа “Пылающие скалы” конечно же не исчерпывается его проблематикой. Сделав тончайший срез с глубоко разветвлённой картины, автор сумел вскрыть примечательные пласты сегодняшней жизни, советской науки, устремлённой в завтра. Читатель может непосредственно убедиться, насколько окрепла в наши дни её органичная связь с практикой: безотходное, экологически замкнутое производство, Продовольственная программа, вклад в которую вносит и биология моря, разработка глубинных месторождений океана и земли.
Властные приметы той преобразующей нови, которая вошла в жизнь нашего общества вместе с последними партийными решениями, даны писателем с реалистической точностью. Здесь и бригадный подряд, и недавно принятый Закон о трудовых коллективах, и творческое содружество учёных и производственников по внедрению новинок научной мысли в индустрию.
Не осталась за гранью повествования и великая интернациональная миссия советских людей. На примере поисков монгольского газа читатель воочию увидит широту и многообразие интернациональных связей, всепокоряющее могущество братской солидарности стран социализма.
Академик А. С. Садыков