Валерий Пашуто
Александр Невский
В Переяславской отчине
Александр родился в Переяславле Залесском. При его прадеде Юрии Долгоруком этот город впервые упомянут в летописи, да, вероятно, тогда же и возведен. К тому времени, когда Ярослав Всеволодович, отец князя Александра, вступил в Переяславль как вассал и союзник великого князя Владимиро-Суздальской земли, она приобрела славу наиболее значительного княжества на Руси.
Земля эта больше Англии. Она простиралась от Нижнего Новгорода до Твери на Волге; до Гороховца, Можайска и Коломны — на юге; включала Устюг и Белоозеро на севере. Ее границы соприкасались с Рязанским, Черниговским, Смоленским княжествами и особенно широко с Новгородской боярской республикой. Через новгородские земли тянулась северная часть древнего Волжского торгового пути на Каспий, Кавказ и арабский Восток. Тремя глубокими клиньями вдавались владения влади-миро-суздальских князей в Новгородскую Русь. Эти клинья как бы свидетельствовали о притязаниях суздальских князей на — богатую боярскую соседку: на северное Подвинье, на Прионежье и на Торжок.
На востоке суздальская власть охватывала волжско-камские земли, где собиралась медовая дань и паслись княжеские табуны, с северных подвинских земель шли в княжую сокровищницу дорогие собольи и куньи меха... Простонародных мехов, вроде медвежьего, хватало и в своем краю.
Владимиро-суздальские князья зарились на всю Русь, что раскинулась от причерноморских степей до побережья Ледовитого океана, от Двины и Дуная до Волги, с огромным по тем временам населением в шесть миллионов человек.
Борьба не только за Новгород, а и за Киев, и связанные с ним земли Южной Руси составляла цель честолюбивых устремлений суздальских князей. Им противостояли князья черниговские и галицко-волынские. Правда, в Киеве, древней столице страны, по-прежнему сидел князь, там пребывал и митрополит, глава церкви. Но реальная власть была уже в руках местных князей, бояр, епископов, игуменов монастырей. Распри князей несли разорение крестьянству и городам. Они продолжались даже тогда, когда внешние враги угрожали Русской земле. Усобицы ослабляли военную мощь Руси и затруд няли борьбу народа за независимость.
О виновниках этих войн — князьях с глубокой горечью писал автор бессмертного «Слова о полку Игореве»:
Переяславское княжество в ту пору процветало. Власть князя Ярослава Всеволодовича распространялась на Дмитров, Тверь, Зубцов, Коснятин, Нерехту, Кашин и некоторые новоторжские и волоколамские волости.
Переяславль, укрепленный при Всеволоде, превратился из опорного пункта на новгородском пути в стольный город одного из девяти владимиро-суздальских княжеств. Он относился к числу красивейших городов не по обилию своих сооружений, а по той чуткой художественной гармонии, с которой суровая крепость — простая, ритмично прорезанная башнями стена — вписывалась в окрестный пейзаж: зелень холмов, водную гладь озера Клещино и реки Трубеж. Почти на два с половиной километра протянулось кольцо земляного вала. На широком шестиметровом гребне его высились рубленые стены с башнями над воротами. Это была одна из самых мощных крепостей на Руси. Вал был усилен рвом. Ров наполнен водой. Переяславцы, тесно связанные с владимирцами, имели «едино сердце» со стольным городом во всех спорах за единство Суздальского края. Они умели с выгодой торговать. Сюда приходили сотни новгородских, десятки смоленских и иных купцов.
Тридцатилетнего Ярослава (он родился в 1191 году) с детства судьба бросала по чужим княжествам. Это был человек, воспитанный в духе суздальского единодержавия своего отца Всеволода Большое Гнездо, чьи полки могли «Волгу веслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать». Темпераментный в осетинку-мать и решительный в отца Ярослав не был, однако, удачлив. Такое уж было время. Одиннадцати лет от роду, в 1202 году, он — князь Переяславля южного — участвовал в походе на половцев; вскоре отец женил его на половецкой хатуни — княжне, внучке недоброй славы хана Кончака. В пятнадцать лет он очертя голову промчался на конях полтысячи километров через всю Русь, чтобы занять галицкий стол, предложенный ему союзной Венгрией. Но опоздал — черниговский князь уже вступил в Галич, а Ярослав был изгнан из Переяславля. Участвуя в суздальско-чернигов-ской войне на юге, он штурмовал мятежный Пронск и княжил в непокорной Рязани. Рязанцы предали его, а Всеволод «за обиду» сына сжег их город.
После смерти отца овдовевший Ярослав правил в Переяславле Залесском как верный подручник своего старшего брата Юрия. Он вторично женился, на этот раз на Ростиславе, дочери знаменитого ратоборца — смоленско-торопецкого князя Мстислава Удалого. Но вскоре поссорился с тестем из-за Новгорода. Дело дошло до войны. в печально известной битве на реке Липице в 1216 году полки Мстислава разгромили суздальцев. Через сотни лет на поле этой брани нашли шлем Ярослава с надписью на нем: «Великий архистратиже господен Михаиле, помози рабу своему Феодору» (Федор — имя, полученное Ярославом при крещении). Но потеря шлема еще полбеды. Мстислав Удалой в гневе отобрал у зятя свою дочь. Тщетно Ярослав упрашивал тестя воротить любимую Ростиславу...
Таков был отец Александра.
Попрочнее устроившись в Переяславле, Ярослав вновь женился. Его женой стала Феодосия Игоревна — внучка вероломного князя Глеба Владимировича. Тот, решив укрепить свою власть в Рязанской земле, пошел на отчаянный шаг. Он собрал в 1218 году на совет семерых князей с боярами, а своим слугам тайно велел окружить их в шатре и перебить. Уцелевший от гибели Ингвар Игоревич занял рязанский стол; при этих обстоятельствах Ярослав сблизился с его сестрой Феодосией и женился на ней.
Вскоре у них родился первенец — Федор, а на следующий, 1220 год, другой сын — Александр.
В Переяславле и проходили первые годы детства Александра.
...Детство — это мир были и сказки. Русские былины учили верить во всепобеждающее мужество богатырей, сказки — в конечное торжество добра, в счастливый исход, а также в то, что и жар-птицу и живую воду не добыть без крестьянского сына Иванушки.
В ту пору люди не признавали долгого детства и рано видели в сыновьях маленьких мужчин. Средневековые писатели и поэты обошли молчанием этот возраст своих современников.
Незаметно подошло время постригов. Совершил их епископ Симон — видный деятель тогдашнего духовного просвещения. Он — игумен Рождественского монастыря во Владимире, один из авторов «Печерского патерика» п представитель утонченной культуры владимиро-суздальской придворной среды.
Постриги — рыцарский обряд перехода княжича из детства в отрочество. Это всегда торжественное празднество, на которое съезжались княжеские дружинники.
Длилось оно неделями, и князь-отец щедро одаривал собравшихся ко двору вассалов.
Обряд постригов совершался в соборе. Переяславцы гордились Преображенским собором святого Спаса. Это был типично крепостной, простой храм для двора воеводы и прихожан-горожан. Его четырехстолпная квадратная белокаменная глыба несла на себе могучую главу. Он стоял «ак некий символ уверенности, спокойствия, силы. Но был храм примечателен и тем, что сам Юрий Долгорукий ч „исполни“ его „книгами и мощями святых дивно“.
В соборе маленького князя усадили на высокую подушку. Епископ Симон ножницами подрезал ребенку кудри, После заздравных молебствий будущего воина в присутствии двора и горожан перепоясали мечом и посадили на коня. Конь считался символом силы и мужественности. Когда хотели сказать, что человек болен, говорили: он не может даже «на конь всести». Не зря под угол строящегося дома клали череп коня, а верхняя часть фронтона именовалась «коньком».
Отныне княжич покидал женскую половину, хоромы своей матери княгини Феодосии, и передавался, как было заведено, на руки боярину-воспитателю — дядьке или кормильцу. Им стал Федор Данилович.
В Переяславле при княжеском дворе все жило духом единовластия времен Всеволода Большое Гнездо. Между тем место Руси в средневековом мире решительно менялось.
Приплывшие из Германии и Дании крестоносцы вторглись в Прибалтику, заняли Ригу, Колывань (Таллин), а в 1224 году и Юрьев (Тарту).
Из далекой Монголии империя Чингисхана отправила свои полчища на завоевание Сибири, Средней Азии, Кавказа. В причерноморской степи они сокрушили русских в 1223 году на реке Калке. Суздальский полк тогда чудом уцелел, не поспев к битве. Но ни Липица, ни даже Калка не поколебали веры суздальских князей в то, что именно птенцам Большого Гнезда предстоит бесконечно опекать столы Новгорода и Пскова, Смоленска и Киева, верховодить в Половецкой степи, оборонять Прибалтику.
...Будущее Александра было предопределено от рождения. Он князь, а значит, законовед и законодатель, воин и полководец, праведный христианин и защитник веры, ценитель узорочья искусств и щедрый покровитель его творцов, достойно прославлявших божью и княжую власть. Его воспитала сама придворная среда Переяславля и Владимира — блестящее воинство, приемы послов, одетых в диковинные наряды, кочевых ханов в высоких черных клобуках, булгар в розовых сферических шапках с широкими поперечными гребнями...
Весь этот блеск, все княжеские богатства созидались трудовым людом, который не имел доступа в княжеские хоромы.
Простой народ жил скудно. Русский пахарь-смерд своим трудом кормил и одевал страну. Он не был свободен. Князья, бояре и дворяне, епископы и монастыри владели его землей и отбирали у него в виде оброка большую часть плодов труда. Один с сошкой, а семеро с ложкой, — как говорилось в народе.
Бесправие, бедность, курная изба, убогая соха, постоянный страх перед неурожаем и голодом, разорение от войны — таков был удел крестьянина.
Обширные земельные угодья, дворы с челядью и под невольными холопами, каменные хоромы в городах, состязания витязей и торжественные богослужения, военные походы и пьяные пиры, суд и расправа с непокорными — вот быт и нравы тех, чье благополучие строилось на угнетении крестьянина.
Господствовал такой общественный строй, при котором «богат возглаголеть — вси молчат и вознесут его слово до облак, а убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть», — как писал Даниил Заточник, известный публицист того времени.
Подчас борьба угнетенных и неимущих против богатых прорывалась открытыми восстаниями: народ разорял дома воевод, тысяцких, судей в Киеве, Новгороде, Галиче, Владимире, Смоленске... Тогда феодалы оставляли свои междоусобные споры, распри и войны. Мечом княжой дружины, статьей государственного закона — «Русской Правды», крестом православной церкви убивали, карали, стращали простой народ, принуждая его к покорности.
...Сперва Александра учили читать и писать. На Наревской мостовой XIII века в Новгороде, где под вековыми напластованиями земли до наших дней сохранились водопроводы и мостовые, домницы и горны, сошники и мечи, шахматы и лыжи, азбуковники и игрушки и, что особенно примечательно, грамоты, писанные горожанами на бересте, археологи при раскопках обнаружили детский архив — горстку берестяных грамот, исписанных современником князя Александра — мальчиком Онфимом.
Онфим учил азбуку по алфавиту, вырезанному на маленькой можжевеловой дощечке — была своя дощечка и у Александра; Онфим выписывал буквы и слоги на старом днище берестяного туеса и учился ставить свою подпись: «Господи, помози рабу своему Онфиму» — то же, но на залитой воском дощечке, делал и княжич; Онфим писал формуляры деловых писем: «Поклон от Онфима къ Даниле» — княжичу эти формуляры не подходили.
Его учили более изысканным фразам и дидактическим нормам, вроде тех, что приводил в своем «Поучении» детям Владимир Мономах: «Еде и питью быть без шума великого, при старших молчать, мудрых слушать, старшим повиноваться, с равными себе и младшими в любви пребывать, без лукавого умысла беседуя, а побольше вдумываться; не неистовствовать словом, не осуждать речью, не много смеяться, стыдиться старших, с дурными женщинами не разговаривать, книзу глаза держать, а душу ввысь, избегать их; не уклоняться учить падких на власть, ни во что ставить всеобщее почитание» в надежде на воздаяние от бога.
Но к одному у них был общий интерес. Онфим не раз рисовал смешных человечков, а однажды изобразил воина-победителя, поражающего копьем врага, такое изображение было по душе и юному Александру, иначе оно не оказалось бы позднее на его личной печати.
Если Онфим читал по простой, затертой от употребления учебной псалтири, то к услугам Александра были прекрасные рукописи с хитроумными заставками, рисунками, писанными киноварью и золотом, небесно-голубой бирюзовой краской.
Главной книгой была, конечно, Библия. Александр знал ее хорошо, а много позже свободно пересказывал и Цитировал. Поразительна была и летопись — история «в лицах», украшенная такими картинками, что разбегались глаза, на них глядя.
Знакомили княжича и со всемирной историей по переводам византийских хроник. Читал он и знаменитую «Александрию» — роман III века о подвигах Александра Македонского. На Руси в его время обреталось около 85 тысяч одних только церковных книг. Читали ему и книги духовные, и местный «Переяславский летописец». История изначальной Руси и повествование о твердом и победном правлении суздальских князей западали в душу: ведь и по всему краю — ив Переяславле, и в Суздале, и во Владимире — высились архитектурные памятники дедова величия, воспетые летописцами.
Княжич изучал прошлое всех земель Руси, чтобы здраво судить о месте своей отчины в стране, да и о роли Руси в Европии, Азии и Африкии — других континентов тогда еще не знали.
Куда легче было понять разнообразие стран света, чем постичь место Земли во вселенной.
В книгах об этом писалось разное. По «Книге Эноха» над землей семь небес, на которых сосредоточены и стихии, и планеты, и силы тьмы, и ангелы, и на седьмом небе, совсем далеко — бог. А Косьма Индикоплов, другой ученый авторитет, учил, что земля плоская, а края ее в виде гор уходят в двойное небо.
Сложны были науки. И меры, и цифры. Цифра — та же буква, но с титлом-знаком, стоящим над ней. Совсем непросто было с дробями, которые выражались словесно: «пол-трети» — 1/6, «пол-полтрети» — 1/12, «пол-втора» — 17г (отсюда позднее — полтора). Мерили на сажени, локти, пяди... Сажень существовала мерная — между большими пальцами раскинутых рук, а была и косая — от земли до конца поднятой вверх руки. Человек был мерой всех вещей. Люди были разные, и меры тоже. Города и князья устанавливали средние меры, но и городов и княжений было немало. Их локти, пяди и версты не совпадали, их деньги — серебряные гривны имели разный вес *. Постигал Александр и право — «Русскую Правду», когда присутствовал на боярском совете и в княжеском суде.
Ярослав сумел собрать при своем дворе незаурядных писателей; созданное ими позволяет судить о духовной среде, окружавшей юного князя.
Здесь творил Даниил Заточник — автор «Моления» — сборника горьких и едких афоризмов, посвященного Ярославу Всеволодовичу. Заточник — символический образ тревожного и скорбного времени, мизантроп, стоящий на распутье «аки древо при пути» — «мнози бо посекают его и на огонь мечют». Неудачник, опустившийся дворянин, он изверился в людях — «не ими другу веры, не надейся на брата». Рн напоминает о прежней службе и просит князя не забыть: «Егда веселишися многими яствами, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пьеши сладко питие, а мене помяни теплу воду пиюща от места незавет-рена; егда лежиши на мягких постелех под собольими одеяла, а мене помяни под единым платом лежаща и зимою умирающа».
Боярство богатеет, теснит и князя; «Конь тучен, яко враг храпит на господина своего; тако боярин богат и силен умышляет на князя зло». Лучше бы мне, обращался Даниил к князю, «нога своя видети в лапте в дому твоем, нежеле в сафьяновом сапоге в боярстем дворе». Безысходное противоречие между убожеством и богатством вдруг устрашающе обнажилось перед ним, и он взывает к князю: «Кому Переяславль, а мне Гореславль», «кому Боголюбово, а мне горе лютое», «кому Белоозеро, а мне черней смолы...» Ему везде плохо. Такие мысли тревожили сознание Александра, настораживали юного князя.
Образованные деятели церковного просвещения на Руси йидели смысл бытия в телесной и духовной чистоте, которые достигались дисциплиной жизни и молитвы. Ярослав же Всеволодович и его окружение смотрели на мир свободнее, шире. Чистота — это хорошо для «простцев», для люда, а не для князей. Князь-книжник это нечто другое; это не тот, кто переписывает книги и ропит их, а тот, кто вникает в сокровища книжной премудрости, ищет в них ответ на вопросы христианской мысли, жизненной сложности своего чувства.
Александр рос в среде, где не поощрялось всевластие Церкви. «Не зри внешняя моя, но возри внутренняя моя», — писал Заточник. «Род» и «естество» человека сложны, он не имеет врожденных свойств: «да не глаголем», — писалось в учительной литературе, — что этот «естеством благ», а тот «естеством зол». И «благий» бывает зол, и злой может «быти благ». Полных праведников не бывает: «Несть праведна, иже не имать ничтоже согрешения, и несть грешна, иже не имать ничто же блага». В душе человека три силы — разум, чувства, воля, в ней борется «правда» с «неправдой», и не все ведающие истину ее творят.
Ценность человека определяется его «нравом» и «деяниями», а «благородным» его делают «душевные добро-деяния», «помыслы» и «свершенное житие», особенно же «любовь, смирение, покорение, братолюбие».
В среде образованных самопознание ценилось: «Испытай себе болына, нежели ближьних», тем и себе пользу принесешь и ближним. Или: «Иже смотрит сам себе со испытаньем, то уподобен наставник есть душе своей». Может и грех быть во благо — важны побуждения, которыми поступки вызваны. Словом, это была гибкая мораль политиков.
Александр рано научился ценить и книжное слово церкви, и смелость суждений и действий князя. Ярослав всеми правдами и неправдами пополнял книгохранилище. И когда ростовский епископ Кирилл, богатейший человек — и деньгами, и имуществом, и книгами, — однажды встал на пути, пытаясь столкнуть его с великим князем, Ярослав на княжеском совете добился осуждения и заточения злокозненного святого отца, и среди прочего прибрал к рукам его библиотеку. Это было драгоценное собрание, судя по чудом уцелевшим экземплярам. Пергаменные рукописи, богато украшенные орнаментом и миниатюрами, имеют необычайно крупный, монументальный формат. На первом листе «Слова Ипполита» изображен князь-храмоздатель в русских одеждах с церковью в левой руке. Фигура помещена на синем фоне, в одеждах и нимбе — золото.
Еще богаче «Учительное евангелие» Константина Болгарского: на миниатюре царь Борис на золотом фоне, в роскошном византийском одеянии, украшенном золотом, жемчугом, драгоценными каменьями. Словом, роскошь, представительность, как и во всем, что возводилось, рисовалось, сочинялось по воле суздальских князей.
Восхваление самовластия перемежалось с тревогой о горестных последствиях его ослабления. Именно при переяславском дворе возникло и «Слово о погибели Русской земли».
В «Слове» настойчиво выражена идея владимиро-суздальского единодержавия, когда «отселе» (от Переяславля) до союзной ему Венгрии, до Чехии — Польши — Германии и Литвы, до Карелии и «Дышючего моря» (Ледовитого океана), наконец, до Волги «то все покорено было богом „христианскому народу“ Руси и его защитникам — от Мономаха до великого Всеволода. И только потому, что со времен Ярослава Мудрого приключилась беда христианам — одолели их распри, что терзают и ослабляют Русь, обречена она на конечную погибель.
В раннем детстве, да и потом, во время неоднократных и длительных наездов в Переяславль, у Александра было время изучить и полюбить свой край.
Писание, житие, икона, собор — все это ступени не столько познания мира сего, сколько спасения неизбежно грешной души своей. Знание ограничено, божественная премудрость — безгранична. И искусство служит человеку не ради него самого, а ради бога — так учили отцы церкви.
Княжич постиг писание, знал жития, понимал смысл икон. Наконец пришло время поездки в столицу, и тогда близ устья Нерли, у порога земли Владимирской, он прочитал архитектурное предисловие художественной истории родины. И эти первые встречи с прекрасным навеки врезались в его память и чувства.
Храм Покрова посвящен празднику, который своевольный Андрей Боголюбский ввел здесь без одобрения митрополита. Этот сказочный храм, невесомый, летучий, как и его отражение в зеркале реки, поразил Александра своим отличием от воинственной красоты и грозной, тяжелой неподвижности храма времен Юрия Долгорукого, стоящего в Переяславле. Мудрая простота, немногосложное резное убранство фасадов церкви: в центре — пророчествующий царь Давид, по сторонам львы, с ними рядом — голуби, маски девушек. Храм высился на гладкой белокаменной площадке, словно дар небес каждому державшему путь во Владимир.
Гордый и прекрасный Владимир открылся перед Александром. С Юрьевской дороги княжич увидел его со всеми семью воротами и пятикупольным Успенским собором, что высился в юго-западном углу Среднего города — старой, еще мономаховой, крепости. Золотые. Торговые и Ивановские ворота делили город на три части. Его главная улица растянулась на тысячи шагов вдоль Клязьмы до белокаменной арки Серебряных ворот, сливаясь с дорогой на Боголюбово и Суздаль.
И все же не Успенский, а пышно убранный резным камнем Дмитровский собор должен был привлечь внимание Александра. Могучая мужественная слаженность и пропорциональность присущи ему. Колончатый пояс и выше его резьба по фасаду, с боков — листы свинца, на куполе — золоченая медь. Резьба здесь словно ткань. Зодчие связали собор с княжеским двором двухэтажным дворцом с вышкой, с башней, стоящей рядом.
В резьбе господствуют светские мотивы: царски-величественный Александр Македонский держит маленьких львов, здесь и скульптурный портрет Всеволода с пятью сыновьями, среди которых был и. отец Ярослав. На престоле Всеволод в княжеском одеянии: плащ-корзно с застежкой-фибулой на правом плече, из-под плаща видна длинная одежда — кафтан, по подолу обшитый каймой, на рукавах — вышитые обшлага и наручи выше локтя — также кайма вышивки и налокотники. Ниже припадающие фигурки — мальчики-княжичи, одетые, как и сам Александр, в короткие, до колен, кафтанчики, украшенные так же, как и кафтан Всеволода.
В лучах солнца город с золотыми куполами соборов л десятков церквей рисовался как сказка. Новый город Владимир-на-Клязьме был задуман и осуществлен лестными князьями как своего рода архитектурный вызов древнему Киеву-на-Днепре.
Вызывающая пышность убранства города была во вкусе дворянских нуворишей богатейшего двора: «Любим злато и берем имение, любим храмы светлы и домы украшены...», — писал древний проповедник, обличая роскошь аристократии, изодетой в браслеты-наручи с резьбой, перегородчатой эмалью, ожерелья из крупных бус и медальонов, трехбусенных серег...
Храмы не только силой проповеди, торжеством молебствия несли слово божье, слово смирения и повиновения в народ. Они и своей роскошной живописью, этой библией для неграмотных, способной «малыми линиями и красками» передавать зрителю «должайшие истории», своими огромными размерами, невиданным материалом, строгой организованностью — громадой форм должны были порождать чувство подавленности и благоговения в тех, кто ютился в полуземлянках окрестных сел, на деревянных улицах Ветчаной части города, толпился H,I торгу в поисках случайного заработка.
Хорошо было, сидя в хоромах за стенами Детинца, почитывать распространенный на Руси «Стоглавец Геннадия»: «Когда ты сидишь зимой в теплой храмине, безбоязненно обнажившись, вздохни, вспомни об убогих, как сгибаются они, скорчившись над малым огнем, страдая от дыма и согревая только руки, когда плечи и все тело замерзает». Вздохнуть не трудно...
При тогдашнем воспитании сильные характеры складывались в княжеской среде очень рано. Остроконтрастные впечатления, вызванные участием с детских лет в походах в разные, порой очень несхожие по жизненному укладу земли Руси и ее соседей, зрелища кровавых битв, пожарищ, горе частых разлук и ранних утрат — все эти переживания развивали потребность познавать, вырабатывали наблюдательность, усиливали способность обобщения. Словом, ускоряли формирование личности широко мыслящего, чуждого горемычной замкнутости мелких князьков общерусского радетеля.
Земля эта больше Англии. Она простиралась от Нижнего Новгорода до Твери на Волге; до Гороховца, Можайска и Коломны — на юге; включала Устюг и Белоозеро на севере. Ее границы соприкасались с Рязанским, Черниговским, Смоленским княжествами и особенно широко с Новгородской боярской республикой. Через новгородские земли тянулась северная часть древнего Волжского торгового пути на Каспий, Кавказ и арабский Восток. Тремя глубокими клиньями вдавались владения влади-миро-суздальских князей в Новгородскую Русь. Эти клинья как бы свидетельствовали о притязаниях суздальских князей на — богатую боярскую соседку: на северное Подвинье, на Прионежье и на Торжок.
На востоке суздальская власть охватывала волжско-камские земли, где собиралась медовая дань и паслись княжеские табуны, с северных подвинских земель шли в княжую сокровищницу дорогие собольи и куньи меха... Простонародных мехов, вроде медвежьего, хватало и в своем краю.
Владимиро-суздальские князья зарились на всю Русь, что раскинулась от причерноморских степей до побережья Ледовитого океана, от Двины и Дуная до Волги, с огромным по тем временам населением в шесть миллионов человек.
Борьба не только за Новгород, а и за Киев, и связанные с ним земли Южной Руси составляла цель честолюбивых устремлений суздальских князей. Им противостояли князья черниговские и галицко-волынские. Правда, в Киеве, древней столице страны, по-прежнему сидел князь, там пребывал и митрополит, глава церкви. Но реальная власть была уже в руках местных князей, бояр, епископов, игуменов монастырей. Распри князей несли разорение крестьянству и городам. Они продолжались даже тогда, когда внешние враги угрожали Русской земле. Усобицы ослабляли военную мощь Руси и затруд няли борьбу народа за независимость.
О виновниках этих войн — князьях с глубокой горечью писал автор бессмертного «Слова о полку Игореве»:
Столицей суздальских князей был город Владимир-на-Клязьме. Здесь проживал великий князь, которому должны были повиноваться другие менее богатые князья этой земли. Всего в ней насчитывалось тогда девять княжений.
Рекоста бо брат брату:
«Се мое, а то мое же».
И начяша князи про малое
«се великое» молвити,
а сами на себе крамолу ковати,
а погании со всех стран прихождаху с победами
на землю Рускую.
Переяславское княжество в ту пору процветало. Власть князя Ярослава Всеволодовича распространялась на Дмитров, Тверь, Зубцов, Коснятин, Нерехту, Кашин и некоторые новоторжские и волоколамские волости.
Переяславль, укрепленный при Всеволоде, превратился из опорного пункта на новгородском пути в стольный город одного из девяти владимиро-суздальских княжеств. Он относился к числу красивейших городов не по обилию своих сооружений, а по той чуткой художественной гармонии, с которой суровая крепость — простая, ритмично прорезанная башнями стена — вписывалась в окрестный пейзаж: зелень холмов, водную гладь озера Клещино и реки Трубеж. Почти на два с половиной километра протянулось кольцо земляного вала. На широком шестиметровом гребне его высились рубленые стены с башнями над воротами. Это была одна из самых мощных крепостей на Руси. Вал был усилен рвом. Ров наполнен водой. Переяславцы, тесно связанные с владимирцами, имели «едино сердце» со стольным городом во всех спорах за единство Суздальского края. Они умели с выгодой торговать. Сюда приходили сотни новгородских, десятки смоленских и иных купцов.
Тридцатилетнего Ярослава (он родился в 1191 году) с детства судьба бросала по чужим княжествам. Это был человек, воспитанный в духе суздальского единодержавия своего отца Всеволода Большое Гнездо, чьи полки могли «Волгу веслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать». Темпераментный в осетинку-мать и решительный в отца Ярослав не был, однако, удачлив. Такое уж было время. Одиннадцати лет от роду, в 1202 году, он — князь Переяславля южного — участвовал в походе на половцев; вскоре отец женил его на половецкой хатуни — княжне, внучке недоброй славы хана Кончака. В пятнадцать лет он очертя голову промчался на конях полтысячи километров через всю Русь, чтобы занять галицкий стол, предложенный ему союзной Венгрией. Но опоздал — черниговский князь уже вступил в Галич, а Ярослав был изгнан из Переяславля. Участвуя в суздальско-чернигов-ской войне на юге, он штурмовал мятежный Пронск и княжил в непокорной Рязани. Рязанцы предали его, а Всеволод «за обиду» сына сжег их город.
После смерти отца овдовевший Ярослав правил в Переяславле Залесском как верный подручник своего старшего брата Юрия. Он вторично женился, на этот раз на Ростиславе, дочери знаменитого ратоборца — смоленско-торопецкого князя Мстислава Удалого. Но вскоре поссорился с тестем из-за Новгорода. Дело дошло до войны. в печально известной битве на реке Липице в 1216 году полки Мстислава разгромили суздальцев. Через сотни лет на поле этой брани нашли шлем Ярослава с надписью на нем: «Великий архистратиже господен Михаиле, помози рабу своему Феодору» (Федор — имя, полученное Ярославом при крещении). Но потеря шлема еще полбеды. Мстислав Удалой в гневе отобрал у зятя свою дочь. Тщетно Ярослав упрашивал тестя воротить любимую Ростиславу...
Таков был отец Александра.
Попрочнее устроившись в Переяславле, Ярослав вновь женился. Его женой стала Феодосия Игоревна — внучка вероломного князя Глеба Владимировича. Тот, решив укрепить свою власть в Рязанской земле, пошел на отчаянный шаг. Он собрал в 1218 году на совет семерых князей с боярами, а своим слугам тайно велел окружить их в шатре и перебить. Уцелевший от гибели Ингвар Игоревич занял рязанский стол; при этих обстоятельствах Ярослав сблизился с его сестрой Феодосией и женился на ней.
Вскоре у них родился первенец — Федор, а на следующий, 1220 год, другой сын — Александр.
В Переяславле и проходили первые годы детства Александра.
...Детство — это мир были и сказки. Русские былины учили верить во всепобеждающее мужество богатырей, сказки — в конечное торжество добра, в счастливый исход, а также в то, что и жар-птицу и живую воду не добыть без крестьянского сына Иванушки.
В ту пору люди не признавали долгого детства и рано видели в сыновьях маленьких мужчин. Средневековые писатели и поэты обошли молчанием этот возраст своих современников.
Незаметно подошло время постригов. Совершил их епископ Симон — видный деятель тогдашнего духовного просвещения. Он — игумен Рождественского монастыря во Владимире, один из авторов «Печерского патерика» п представитель утонченной культуры владимиро-суздальской придворной среды.
Постриги — рыцарский обряд перехода княжича из детства в отрочество. Это всегда торжественное празднество, на которое съезжались княжеские дружинники.
Длилось оно неделями, и князь-отец щедро одаривал собравшихся ко двору вассалов.
Обряд постригов совершался в соборе. Переяславцы гордились Преображенским собором святого Спаса. Это был типично крепостной, простой храм для двора воеводы и прихожан-горожан. Его четырехстолпная квадратная белокаменная глыба несла на себе могучую главу. Он стоял «ак некий символ уверенности, спокойствия, силы. Но был храм примечателен и тем, что сам Юрий Долгорукий ч „исполни“ его „книгами и мощями святых дивно“.
В соборе маленького князя усадили на высокую подушку. Епископ Симон ножницами подрезал ребенку кудри, После заздравных молебствий будущего воина в присутствии двора и горожан перепоясали мечом и посадили на коня. Конь считался символом силы и мужественности. Когда хотели сказать, что человек болен, говорили: он не может даже «на конь всести». Не зря под угол строящегося дома клали череп коня, а верхняя часть фронтона именовалась «коньком».
Отныне княжич покидал женскую половину, хоромы своей матери княгини Феодосии, и передавался, как было заведено, на руки боярину-воспитателю — дядьке или кормильцу. Им стал Федор Данилович.
В Переяславле при княжеском дворе все жило духом единовластия времен Всеволода Большое Гнездо. Между тем место Руси в средневековом мире решительно менялось.
Приплывшие из Германии и Дании крестоносцы вторглись в Прибалтику, заняли Ригу, Колывань (Таллин), а в 1224 году и Юрьев (Тарту).
Из далекой Монголии империя Чингисхана отправила свои полчища на завоевание Сибири, Средней Азии, Кавказа. В причерноморской степи они сокрушили русских в 1223 году на реке Калке. Суздальский полк тогда чудом уцелел, не поспев к битве. Но ни Липица, ни даже Калка не поколебали веры суздальских князей в то, что именно птенцам Большого Гнезда предстоит бесконечно опекать столы Новгорода и Пскова, Смоленска и Киева, верховодить в Половецкой степи, оборонять Прибалтику.
...Будущее Александра было предопределено от рождения. Он князь, а значит, законовед и законодатель, воин и полководец, праведный христианин и защитник веры, ценитель узорочья искусств и щедрый покровитель его творцов, достойно прославлявших божью и княжую власть. Его воспитала сама придворная среда Переяславля и Владимира — блестящее воинство, приемы послов, одетых в диковинные наряды, кочевых ханов в высоких черных клобуках, булгар в розовых сферических шапках с широкими поперечными гребнями...
Весь этот блеск, все княжеские богатства созидались трудовым людом, который не имел доступа в княжеские хоромы.
Простой народ жил скудно. Русский пахарь-смерд своим трудом кормил и одевал страну. Он не был свободен. Князья, бояре и дворяне, епископы и монастыри владели его землей и отбирали у него в виде оброка большую часть плодов труда. Один с сошкой, а семеро с ложкой, — как говорилось в народе.
Бесправие, бедность, курная изба, убогая соха, постоянный страх перед неурожаем и голодом, разорение от войны — таков был удел крестьянина.
Обширные земельные угодья, дворы с челядью и под невольными холопами, каменные хоромы в городах, состязания витязей и торжественные богослужения, военные походы и пьяные пиры, суд и расправа с непокорными — вот быт и нравы тех, чье благополучие строилось на угнетении крестьянина.
Господствовал такой общественный строй, при котором «богат возглаголеть — вси молчат и вознесут его слово до облак, а убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть», — как писал Даниил Заточник, известный публицист того времени.
Подчас борьба угнетенных и неимущих против богатых прорывалась открытыми восстаниями: народ разорял дома воевод, тысяцких, судей в Киеве, Новгороде, Галиче, Владимире, Смоленске... Тогда феодалы оставляли свои междоусобные споры, распри и войны. Мечом княжой дружины, статьей государственного закона — «Русской Правды», крестом православной церкви убивали, карали, стращали простой народ, принуждая его к покорности.
...Сперва Александра учили читать и писать. На Наревской мостовой XIII века в Новгороде, где под вековыми напластованиями земли до наших дней сохранились водопроводы и мостовые, домницы и горны, сошники и мечи, шахматы и лыжи, азбуковники и игрушки и, что особенно примечательно, грамоты, писанные горожанами на бересте, археологи при раскопках обнаружили детский архив — горстку берестяных грамот, исписанных современником князя Александра — мальчиком Онфимом.
Онфим учил азбуку по алфавиту, вырезанному на маленькой можжевеловой дощечке — была своя дощечка и у Александра; Онфим выписывал буквы и слоги на старом днище берестяного туеса и учился ставить свою подпись: «Господи, помози рабу своему Онфиму» — то же, но на залитой воском дощечке, делал и княжич; Онфим писал формуляры деловых писем: «Поклон от Онфима къ Даниле» — княжичу эти формуляры не подходили.
Его учили более изысканным фразам и дидактическим нормам, вроде тех, что приводил в своем «Поучении» детям Владимир Мономах: «Еде и питью быть без шума великого, при старших молчать, мудрых слушать, старшим повиноваться, с равными себе и младшими в любви пребывать, без лукавого умысла беседуя, а побольше вдумываться; не неистовствовать словом, не осуждать речью, не много смеяться, стыдиться старших, с дурными женщинами не разговаривать, книзу глаза держать, а душу ввысь, избегать их; не уклоняться учить падких на власть, ни во что ставить всеобщее почитание» в надежде на воздаяние от бога.
Но к одному у них был общий интерес. Онфим не раз рисовал смешных человечков, а однажды изобразил воина-победителя, поражающего копьем врага, такое изображение было по душе и юному Александру, иначе оно не оказалось бы позднее на его личной печати.
Если Онфим читал по простой, затертой от употребления учебной псалтири, то к услугам Александра были прекрасные рукописи с хитроумными заставками, рисунками, писанными киноварью и золотом, небесно-голубой бирюзовой краской.
Главной книгой была, конечно, Библия. Александр знал ее хорошо, а много позже свободно пересказывал и Цитировал. Поразительна была и летопись — история «в лицах», украшенная такими картинками, что разбегались глаза, на них глядя.
Знакомили княжича и со всемирной историей по переводам византийских хроник. Читал он и знаменитую «Александрию» — роман III века о подвигах Александра Македонского. На Руси в его время обреталось около 85 тысяч одних только церковных книг. Читали ему и книги духовные, и местный «Переяславский летописец». История изначальной Руси и повествование о твердом и победном правлении суздальских князей западали в душу: ведь и по всему краю — ив Переяславле, и в Суздале, и во Владимире — высились архитектурные памятники дедова величия, воспетые летописцами.
Княжич изучал прошлое всех земель Руси, чтобы здраво судить о месте своей отчины в стране, да и о роли Руси в Европии, Азии и Африкии — других континентов тогда еще не знали.
Куда легче было понять разнообразие стран света, чем постичь место Земли во вселенной.
В книгах об этом писалось разное. По «Книге Эноха» над землей семь небес, на которых сосредоточены и стихии, и планеты, и силы тьмы, и ангелы, и на седьмом небе, совсем далеко — бог. А Косьма Индикоплов, другой ученый авторитет, учил, что земля плоская, а края ее в виде гор уходят в двойное небо.
Сложны были науки. И меры, и цифры. Цифра — та же буква, но с титлом-знаком, стоящим над ней. Совсем непросто было с дробями, которые выражались словесно: «пол-трети» — 1/6, «пол-полтрети» — 1/12, «пол-втора» — 17г (отсюда позднее — полтора). Мерили на сажени, локти, пяди... Сажень существовала мерная — между большими пальцами раскинутых рук, а была и косая — от земли до конца поднятой вверх руки. Человек был мерой всех вещей. Люди были разные, и меры тоже. Города и князья устанавливали средние меры, но и городов и княжений было немало. Их локти, пяди и версты не совпадали, их деньги — серебряные гривны имели разный вес *. Постигал Александр и право — «Русскую Правду», когда присутствовал на боярском совете и в княжеском суде.
Ярослав сумел собрать при своем дворе незаурядных писателей; созданное ими позволяет судить о духовной среде, окружавшей юного князя.
Здесь творил Даниил Заточник — автор «Моления» — сборника горьких и едких афоризмов, посвященного Ярославу Всеволодовичу. Заточник — символический образ тревожного и скорбного времени, мизантроп, стоящий на распутье «аки древо при пути» — «мнози бо посекают его и на огонь мечют». Неудачник, опустившийся дворянин, он изверился в людях — «не ими другу веры, не надейся на брата». Рн напоминает о прежней службе и просит князя не забыть: «Егда веселишися многими яствами, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пьеши сладко питие, а мене помяни теплу воду пиюща от места незавет-рена; егда лежиши на мягких постелех под собольими одеяла, а мене помяни под единым платом лежаща и зимою умирающа».
Боярство богатеет, теснит и князя; «Конь тучен, яко враг храпит на господина своего; тако боярин богат и силен умышляет на князя зло». Лучше бы мне, обращался Даниил к князю, «нога своя видети в лапте в дому твоем, нежеле в сафьяновом сапоге в боярстем дворе». Безысходное противоречие между убожеством и богатством вдруг устрашающе обнажилось перед ним, и он взывает к князю: «Кому Переяславль, а мне Гореславль», «кому Боголюбово, а мне горе лютое», «кому Белоозеро, а мне черней смолы...» Ему везде плохо. Такие мысли тревожили сознание Александра, настораживали юного князя.
Образованные деятели церковного просвещения на Руси йидели смысл бытия в телесной и духовной чистоте, которые достигались дисциплиной жизни и молитвы. Ярослав же Всеволодович и его окружение смотрели на мир свободнее, шире. Чистота — это хорошо для «простцев», для люда, а не для князей. Князь-книжник это нечто другое; это не тот, кто переписывает книги и ропит их, а тот, кто вникает в сокровища книжной премудрости, ищет в них ответ на вопросы христианской мысли, жизненной сложности своего чувства.
Александр рос в среде, где не поощрялось всевластие Церкви. «Не зри внешняя моя, но возри внутренняя моя», — писал Заточник. «Род» и «естество» человека сложны, он не имеет врожденных свойств: «да не глаголем», — писалось в учительной литературе, — что этот «естеством благ», а тот «естеством зол». И «благий» бывает зол, и злой может «быти благ». Полных праведников не бывает: «Несть праведна, иже не имать ничтоже согрешения, и несть грешна, иже не имать ничто же блага». В душе человека три силы — разум, чувства, воля, в ней борется «правда» с «неправдой», и не все ведающие истину ее творят.
Ценность человека определяется его «нравом» и «деяниями», а «благородным» его делают «душевные добро-деяния», «помыслы» и «свершенное житие», особенно же «любовь, смирение, покорение, братолюбие».
В среде образованных самопознание ценилось: «Испытай себе болына, нежели ближьних», тем и себе пользу принесешь и ближним. Или: «Иже смотрит сам себе со испытаньем, то уподобен наставник есть душе своей». Может и грех быть во благо — важны побуждения, которыми поступки вызваны. Словом, это была гибкая мораль политиков.
Александр рано научился ценить и книжное слово церкви, и смелость суждений и действий князя. Ярослав всеми правдами и неправдами пополнял книгохранилище. И когда ростовский епископ Кирилл, богатейший человек — и деньгами, и имуществом, и книгами, — однажды встал на пути, пытаясь столкнуть его с великим князем, Ярослав на княжеском совете добился осуждения и заточения злокозненного святого отца, и среди прочего прибрал к рукам его библиотеку. Это было драгоценное собрание, судя по чудом уцелевшим экземплярам. Пергаменные рукописи, богато украшенные орнаментом и миниатюрами, имеют необычайно крупный, монументальный формат. На первом листе «Слова Ипполита» изображен князь-храмоздатель в русских одеждах с церковью в левой руке. Фигура помещена на синем фоне, в одеждах и нимбе — золото.
Еще богаче «Учительное евангелие» Константина Болгарского: на миниатюре царь Борис на золотом фоне, в роскошном византийском одеянии, украшенном золотом, жемчугом, драгоценными каменьями. Словом, роскошь, представительность, как и во всем, что возводилось, рисовалось, сочинялось по воле суздальских князей.
Восхваление самовластия перемежалось с тревогой о горестных последствиях его ослабления. Именно при переяславском дворе возникло и «Слово о погибели Русской земли».
В еврепейской литературе той поры лишь Петрарка (XIV в.) в сонете «К Италии...» поднялся до подобного прославления родины.
О светло светлая и украсно украшена земля Руськая!
И многими красотами удивлена еси;
озеры многыми,
удивлена еси реками и кладезьми месточестьными,
горами крутыми,
холми высокими,
дубравами частыми,
польми дивными,
зверьми разноличьными,
птицами бещислеными,
городы великими, селы дивными,
винограды обительными,
домы церковьными,
и князьми грозными,
бояры честными,
вельможами многами —
всего еси испольнена земля Руськая...
В «Слове» настойчиво выражена идея владимиро-суздальского единодержавия, когда «отселе» (от Переяславля) до союзной ему Венгрии, до Чехии — Польши — Германии и Литвы, до Карелии и «Дышючего моря» (Ледовитого океана), наконец, до Волги «то все покорено было богом „христианскому народу“ Руси и его защитникам — от Мономаха до великого Всеволода. И только потому, что со времен Ярослава Мудрого приключилась беда христианам — одолели их распри, что терзают и ослабляют Русь, обречена она на конечную погибель.
В раннем детстве, да и потом, во время неоднократных и длительных наездов в Переяславль, у Александра было время изучить и полюбить свой край.
Писание, житие, икона, собор — все это ступени не столько познания мира сего, сколько спасения неизбежно грешной души своей. Знание ограничено, божественная премудрость — безгранична. И искусство служит человеку не ради него самого, а ради бога — так учили отцы церкви.
Княжич постиг писание, знал жития, понимал смысл икон. Наконец пришло время поездки в столицу, и тогда близ устья Нерли, у порога земли Владимирской, он прочитал архитектурное предисловие художественной истории родины. И эти первые встречи с прекрасным навеки врезались в его память и чувства.
Храм Покрова посвящен празднику, который своевольный Андрей Боголюбский ввел здесь без одобрения митрополита. Этот сказочный храм, невесомый, летучий, как и его отражение в зеркале реки, поразил Александра своим отличием от воинственной красоты и грозной, тяжелой неподвижности храма времен Юрия Долгорукого, стоящего в Переяславле. Мудрая простота, немногосложное резное убранство фасадов церкви: в центре — пророчествующий царь Давид, по сторонам львы, с ними рядом — голуби, маски девушек. Храм высился на гладкой белокаменной площадке, словно дар небес каждому державшему путь во Владимир.
Гордый и прекрасный Владимир открылся перед Александром. С Юрьевской дороги княжич увидел его со всеми семью воротами и пятикупольным Успенским собором, что высился в юго-западном углу Среднего города — старой, еще мономаховой, крепости. Золотые. Торговые и Ивановские ворота делили город на три части. Его главная улица растянулась на тысячи шагов вдоль Клязьмы до белокаменной арки Серебряных ворот, сливаясь с дорогой на Боголюбово и Суздаль.
И все же не Успенский, а пышно убранный резным камнем Дмитровский собор должен был привлечь внимание Александра. Могучая мужественная слаженность и пропорциональность присущи ему. Колончатый пояс и выше его резьба по фасаду, с боков — листы свинца, на куполе — золоченая медь. Резьба здесь словно ткань. Зодчие связали собор с княжеским двором двухэтажным дворцом с вышкой, с башней, стоящей рядом.
В резьбе господствуют светские мотивы: царски-величественный Александр Македонский держит маленьких львов, здесь и скульптурный портрет Всеволода с пятью сыновьями, среди которых был и. отец Ярослав. На престоле Всеволод в княжеском одеянии: плащ-корзно с застежкой-фибулой на правом плече, из-под плаща видна длинная одежда — кафтан, по подолу обшитый каймой, на рукавах — вышитые обшлага и наручи выше локтя — также кайма вышивки и налокотники. Ниже припадающие фигурки — мальчики-княжичи, одетые, как и сам Александр, в короткие, до колен, кафтанчики, украшенные так же, как и кафтан Всеволода.
В лучах солнца город с золотыми куполами соборов л десятков церквей рисовался как сказка. Новый город Владимир-на-Клязьме был задуман и осуществлен лестными князьями как своего рода архитектурный вызов древнему Киеву-на-Днепре.
Вызывающая пышность убранства города была во вкусе дворянских нуворишей богатейшего двора: «Любим злато и берем имение, любим храмы светлы и домы украшены...», — писал древний проповедник, обличая роскошь аристократии, изодетой в браслеты-наручи с резьбой, перегородчатой эмалью, ожерелья из крупных бус и медальонов, трехбусенных серег...
Храмы не только силой проповеди, торжеством молебствия несли слово божье, слово смирения и повиновения в народ. Они и своей роскошной живописью, этой библией для неграмотных, способной «малыми линиями и красками» передавать зрителю «должайшие истории», своими огромными размерами, невиданным материалом, строгой организованностью — громадой форм должны были порождать чувство подавленности и благоговения в тех, кто ютился в полуземлянках окрестных сел, на деревянных улицах Ветчаной части города, толпился H,I торгу в поисках случайного заработка.
Хорошо было, сидя в хоромах за стенами Детинца, почитывать распространенный на Руси «Стоглавец Геннадия»: «Когда ты сидишь зимой в теплой храмине, безбоязненно обнажившись, вздохни, вспомни об убогих, как сгибаются они, скорчившись над малым огнем, страдая от дыма и согревая только руки, когда плечи и все тело замерзает». Вздохнуть не трудно...
При тогдашнем воспитании сильные характеры складывались в княжеской среде очень рано. Остроконтрастные впечатления, вызванные участием с детских лет в походах в разные, порой очень несхожие по жизненному укладу земли Руси и ее соседей, зрелища кровавых битв, пожарищ, горе частых разлук и ранних утрат — все эти переживания развивали потребность познавать, вырабатывали наблюдательность, усиливали способность обобщения. Словом, ускоряли формирование личности широко мыслящего, чуждого горемычной замкнутости мелких князьков общерусского радетеля.