Страница:
– Уж лучше б тебе объясниться.
– Люси тебе побольше расскажет об этом спутниковом радио, но похоже, он вел наблюдение, шпионил, и, возможно, тот, у кого он сидел на хвосте, решил с ним расправиться. В общем, думаю, кто-то что-то с ним сделал, нанес рану, которую каким-то образом пропустили фельдшеры «скорой». Они констатируют смерть, запихивают тело в мешок, и уже там, во время перевозки, оно начинает кровоточить. Но это же труп! У него кровяное давление на нуле! Что это означает? Только одно: он был еще жив, когда его доставили в морг и поместили в наш чертов холодильник. Там сорок с лишним градусов[7], так что к утру он мог скончаться от переохлаждения. При условии, что он не умер еще раньше от потери крови.
– Если он получил рану, это должно было вызвать внешнее кровотечение, – отвечаю я. – Почему же он не истек кровью прямо на месте?
– Вот ты мне и скажи.
– Как долго «скорая» его осматривала?
– Минут пятнадцать-двадцать.
– Возможно, во время реанимационных процедур где-то пробили кровеносный сосуд? – вслух рассуждаю я. – Прижизненные и посмертные ранения, если они достаточно серьезные, могут вызвать значительное кровотечение. Быть может, сломали ребро, делая искусственное дыхание, и прокололи сосуд или артерию? Или же как-то пережали плевральную дренажную трубку, что и вызвало это кровотечение?
Но я знаю ответы на все эти вопросы. Марино не один десяток лет занимается расследованием убийств, и на этом деле собаку съел. Он не стал бы экспроприировать мою племянницу и ее вертолет и летать без предупреждения в Довер, будь у него логическое или хотя бы правдоподобное объяснение случившегося, да и Джек Филдинг, несомненно, способен разобраться в ранениях. Почему же он так со мной и не связался?
– Кембриджское пожарное депо находится всего в миле от Нортон’с-Вудс, и их бригада подоспела уже через пару минут, – произносит Марино.
Мы сидим в мини-вэне с выключенным двигателем. Уже почти стемнело, горизонт и небо сливаются друг с другом, и лишь на западе сохраняется слабый-слабый намек на дневной свет. Когда Филдинг утрясал неприятности сам, без меня? Да никогда. Всегда старается самоустраниться. Вечно его дерьмо должны убирать другие. Вот почему он так и не позвонил. Возможно, снова ушел с работы. Сколько раз он еще должен это сделать, прежде чем я перестану принимать его обратно?
– По заверению этих парней, он умер мгновенно, – добавляет Марино.
– Никто не может умереть мгновенно, если только тебя не разорвало на сотни кусочков самодельной бомбой, – отвечаю я. Ненавижу, когда Марино бросается такими вот безосновательными утверждениями. Умер мгновенно. Скончался внезапно. Был мертв прежде, чем коснулся земли. Двадцать лет твердит эти общие фразы, и не важно, что я столько же лет объясняю ему, что остановка сердца или дыхания является не причиной смерти, но симптомом умирания, а клиническая смерть фиксируется лишь через несколько минут. Она не случается сразу. Это непростой процесс. Я напоминаю ему об этом медицинском факте, потому что не знаю, что бы еще сказать.
– Ну, я передаю лишь то, что слышал, а по их словам, спасти его было уже нельзя, – отвечает Марино, словно фельдшеры «скорой» знают о смерти больше, чем я. – Этот парень ни на что не реагировал. Так указано в их журнале.
– Ты говорил с ними?
– С одним. Утром, по телефону. Ни пульса, ничего. Парень был мертв. Так, по крайней мере, сказал парамедик. Но что, по-твоему, он мог сказать – что они не были уверены, но отправили его в морг?
– И тогда ты объяснил ему, почему спрашиваешь об этом?
– Нет, черт возьми, я же не идиот! Иначе это все уже бы было на первой полосе «Глоуб». Это ж такая новость, что я мог бы сразу проситься обратно в полицию Нью-Йорка или на работу в «Вакенхат»,[8] вот только бы меня никуда не взяли.
– И какой процедуре ты последовал?
– Ничему я не стал на хрен следовать. Этим занялся Филдинг. Конечно, он сказал, что сделал все по правилам, мол, в кембриджской полиции его заверили, что там не было ничего подозрительного, обычная смерть по естественным причинам, чему имелось множество свидетелей. Филдинг распорядился перевезти тело в ЦСЭ, как только копы забрали пистолет и передали в лабораторию, чтобы мы могли выяснить, на кого он зарегистрирован. Рутинное дело, и не наша вина, если санитары облажались, сказал Филдинг, и знаешь, что я тебе на это отвечу? Не прокатит. Обвинят во всем нас. СМИ нас живьем сожрут и будут требовать вернуть все в Бостон. Как тебе такая перспектива?
Перед тем как ЦСЭ приступил этим летом к работе, офис судмедэкспертизы штата располагался в Бостоне, где погряз в политических и экономических проблемах и скандалах, о которых постоянно кричали в газетах и выпусках новостей. Тела погибших терялись, посылались не в те похоронные бюро или же кремировались без надлежащего осмотра, и по крайней мере в одном случае, когда ребенок, как подозревалось, умер вследствие жестокого обращения родителей, эксперт по ошибке протестировал не то глазное яблоко. Начальство то и дело менялось, и в итоге окружной офис пришлось закрыть из-за недостаточного финансирования. Но ничего такого, на что Марино намекает сейчас, в наш адрес сказано не было.
– Не хочу даже и думать ни о чем подобном. – Я открываю дверцу. – Уж лучше остановимся на фактах.
– Вот тут-то и проблема, так как пока вразумительных фактов у нас нет.
– И ты все это рассказал Бриггсу?
– Я сказал лишь то, что ему следует знать, – отрезал Марино.
– Так ты сказал ему то же, что и мне? – снова спрашиваю я.
– Примерно.
– Не нужно было этого делать. Что и кому говорить, решаю я. Мне решать, что ему следует знать. – Я сижу на пассажирском сиденье с открытой дверцей. Дует ветер, а я только что из душа и уже продрогла до костей. – Нельзя поднимать шум только потому, что я занята.
– Ну, ты была чертовски занята, вот я все ему и рассказал.
Я выхожу из мини-вэна и пытаюсь убедить себя, что рассказаное Марино не может быть правдой. Кембриджские санитары никогда бы не допустили такой чудовищной ошибки, и я стараюсь придумать объяснение тому, почему смертельная рана не кровоточила на месте происшествия, а потом вдруг тело стало истекать кровью; прикидываю, за какое время и даже по какой причине человек может умереть в холодильной камере морга. Я совершенно сбита с толку. Никакой зацепки нет, и больше всего меня беспокоит он, этот молодой человек, доставленный к моей двери предположительно мертвым. Я так и вижу, как его накрывают простыней и опускают в пластиковый мешок, как застегивают мешок на молнию, и все это звучит эхом старых ужасов. Очнувшийся в гробу. Погребенный заживо. Ничего подобного у меня никогда не случалось, ни разу за всю карьеру. И я не знаю ни одного реального случая.
– По крайней мере, ничто не указывает на то, что он пытался выбраться из мешка. – Марино пытается найти во всем этом хоть какой-то позитив. – Нет никаких свидетельств, что он в какой-то момент очнулся и запаниковал. Ну, сама понимаешь… Он не рвал молнию, не брыкался, ничего такого. Думаю, если б он пришел в себя и пытался выбраться, утром мы бы обнаружили его на лотке в какой-нибудь чудной позе или вовсе скатившимся. Если только, конечно, он там не задохнулся. А что, вполне мог, раз уж эти мешки герметичные. Пусть даже и протекают. Ты как-то показывала мне такой, который не протекает. Здесь другой случай. Капли крови на полу ведут от бокса к холодильнику.
– Почему бы нам не вернуться к этому позднее?
Час регистрации. На парковке – куча народу; мы направляемся к современному, но украшенному лепниной входу в отель, и могучий голос Марино звучит так, словно он говорит внутри какого-то амфитеатра.
– Сомневаюсь, что Филдинг что-то сделал, – все же добавляет Пит. – Сомневаюсь, что он вообще пальцем пошевелил. С самого утра ничего. Снова пропал без вести, как уже не раз бывало прежде. – Он открывает стеклянную входную дверь. – Не хватало только, чтоб нас из-за него прикрыли. Это будет что-то! Ты, черт возьми, делаешь ему одолжение, даешь работу после того, как он свалил с прежней, а он укладывает ЦСЭ, не дав даже встать на ноги.
В вестибюле, заставленном витринами с наградами и памятными вещицами, с удобными креслами и большим телевизором, стоит табличка, приветствующая гостей на родине «С-5 гэлакси» и «С-17 глоубмастер III». У стойки портье мужчина в тигрово-полосатой армейской боевой униформе покупает крем для бритья, воду и несколько маленьких бутылочек виски «Джонни Уокер». Я говорю консьержу, что покидаю отель раньше, чем планировала, и да, я конечно же не забуду вернуть ключи и прекрасно понимаю, что с меня все равно возьмут оплату в размере тридцати восьми долларов, даже если я не останусь на ночь.
– Как там говорится? – продолжает Марино. – Ни одно благодеяние не остается безнаказанным.
– Давай постараемся обойтись без лишнего негатива.
– Мы с тобой оба отказались от хороших должностей в Нью-Йорке, закрыли контору в Уотертауне и вот с чем остались.
Я молчу.
– Чертовски надеюсь, что нас не погонят взашей, – вздыхает Марино.
Я не отвечаю, потому что услышала уже достаточно. Миновав бизнес-центр и торговые аппараты, мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, и только тогда он сообщает, что Люси не ждет нас в вертолете на гражданском терминале. Она в моей комнате. Упаковывает мои вещи, перебирает их, делает свои выводы, опустошает мою гардеробную, мои ящики, отключает лэптоп, принтер и беспроводной роутер. Марино тянул до последнего, поскольку прекрасно знал, что в данных обстоятельствах это только разозлит меня еще больше, и не важно, что Люси – компьютерный гений, бывшая сотрудница правоохранительных органов и моя племянница, которую я воспитала, как свою собственную дочь.
М-да… Обстоятельства действительно крайне необычные, и меня успокаивает, что Марино здесь, а Люси в моей комнате, что они прилетели за мной. Нужно вернуться домой и все проверить. Проследовав по длинному, устланному темно-красным ковром холлу, мы проходим мимо балкона с репродукциями в колониальном стиле и электронным массажным креслом, заботливо поставленным для релаксации утомленных пилотов. Я вставляю магнитный ключ-карту в замок и задаюсь вопросом: кто же впустил Люси в мой номер, потом снова думаю о Бриггсе и Си-эн-эн. Теперь о появлении на телевидении не может быть и речи. Что, если репортеры уже пронюхали о случившемся в Кембридже? Нет, я бы уже знала. И Марино бы знал. Мой администратор, Брайс, тоже знал бы об этом и тотчас же сообщил бы мне. Ничего, все будет в порядке.
Люси сидит на аккуратно заправленной кровати, застегивая на молнию мою косметичку, и я распознаю свежий цитрусовый запах ее шампуня, когда обнимаю ее и чувствую, как сильно по ней соскучилась. Черный летный костюм оттеняет дерзкие зеленые глаза и короткие розово-золотистые волосы, подчеркивает резкие черты и худобу, словно напоминая, какая она по-особенному сногсшибательная – с этой ее мальчишеской, но женственной фигурой, атлетической, но с упругой грудью, и такая напряженная, будто готова вот-вот броситься в бой. Игривая или вежливая, моя племянница всегда выглядит несколько устрашающе, из-за чего у нее мало друзей, может, и вовсе ни одного, за исключением разве что Марино, а любовницы долго не задерживаются. Вот и с Джейми, похоже, все кончено, хотя вслух я подозрения на этот счет не высказывала. Ничего не спрашивала, но на байку Люси о том, что она перебралась из Нью-Йорка в Бостон по финансовым причинам, не купилась. Даже если ее компьютерная компания дышала на ладан – во что я лично не верю, – на Манхэттене ей платили больше, чем сейчас в ЦСЭ, где она получает сущие гроши. Моя племянница работает на меня исключительно ради общественного блага. Деньги ей не нужны.
– Что там у нас со спутниковым радио? – Я внимательно смотрю на нее, пытаясь интерпретировать поступающие сигналы, всегда слабые и озадачивающие.
В пузырьке стучат таблетки; Люси решает проверить, много ли осталось адвила, и, сочтя, что недостаточно, отправляет баночку в мусорное ведро.
– Погода установилась, и мне бы хотелось убраться отсюда поскорее. – Она снимает колпачок с баночки зантака и встряхивает его. – Поговорим в полете, мне понадобится твоя помощь. Придется много маневрировать, нас ждет снег и ледяной дождь. Если вылетим в течение часа, около десяти будем дома.
Моя первая мысль – о Нортон’с-Вудс. Нужно все осмотреть заново, но к тому времени, когда я туда доберусь, там все завалит снегом.
– Жаль. Могли бы как следует изучить место преступления.
– Утром я просил кембриджскую полицию вернуться туда. – Взгляд Марино блуждает по моему номеру, словно это он нуждается в осмотре. – Ничего не нашли.
– Они интересовались, зачем тебе это понадобилось?
– Я сказал, что у нас возникли вопросы. Сослался на «глок». Серийный номер спилен. Кажется, об этом я тебе не сказал, – добавляет он, оглядываясь кругом, смотрит на что угодно, только не на меня.
– Баллистики обработают его кислотой, может, удастся восстановить. Если ничего не выйдет, проведем полномасштабную сканирующую электронную микроскопию, – решаю я. – Если хоть что-то осталось, мы это найдем. И я попрошу Джека съездить в Нортон’с-Вудс и снова все осмотреть.
– Отлично. Уверен, он сразу же и побежит, – язвительно усмехается Марино.
– Может, ему удастся все сфотографировать прежде, чем пойдет снег, – добавляю я. – Или кому-то еще. Любому, до кого дозвонимся…
– Пустая трата времени, – обрывает меня Марино. – Ни одного из нас там вчера не было. Где в точности это случилось, мы не знаем – только то, что возле какого-то дерева и зеленой скамьи. Так что об этом можешь забыть – как-никак, деревьев и зеленых скамеек там целых шесть акров.
– А фотографии? – спрашиваю я.
Люси, вывалив все на кровать, продолжает перебирать содержимое аптечки – мази, анальгетики, антациды, витамины, пипетки и дезинфицирующие средства.
– Полиция должна была там все сфотографировать.
– Жду, детектив должен доставить. Тот парень, что побывал на месте преступления. Это он утром принес пистолет. Лестер Лоу, проще говоря – Лес Лоу, более известный как Лоулесс[9]. Так же и отца его звали, и деда. Кембриджские копы с родословной до самого «Мейфлауэра»[10]. Я никогда прежде с ним не пересекался.
– Ну вот теперь, думаю, все. – Люси встает с кровати. – Возможно, ты захочешь проверить, что я ничего не упустила, – обращается она ко мне.
Корзины для мусора переполнены, мои сумки упакованы и выстроены в ряд у стены, дверцы встроенного шкафа для одежды распахнуты настежь, внутри лишь пустые вешалки. Компьютерное оборудование, распечатки, газетные статьи и книги уже исчезли со стола, ничего нет и в корзине для грязной одежды, в ванной и комоде. Я открываю маленький холодильник; он тоже пуст – выметен начисто. Пока Марино выносит вещи, набираю на айфоне номер Бриггса. Смотрю на трехэтажное оштукатуренное здание на противоположной стороне парковки, на большое зеркальное окно в середине третьего этажа. Прошлым вечером я была в том номере с ним и другими коллегами, смотрела футбол, и жизнь казалась прекрасной. Мы произносили тосты за новоорлеанских «Святых» и за себя, пили за Пентагон и за его Агентство перспективных исследований, АПИ, благодаря которому в Довере стало возможным проводить виртуальную аутопсию, а теперь появился еще и ЦСЭ. Миссия выполнена, работа сделана на «отлично», есть повод отметить – и вот теперь такая история, словно того вечера и не было, словно все это мне приснилось.
Я глубоко вздыхаю и нажимаю на клавишу вызова. Бриггс определенно не обрадуется. В его гостиной мерцает экран висящего на стене телевизора с плоским экраном… он проходит мимо окна, в форменной одежде зелено-рыжеватого оттенка с воротником-стойкой, которую обычно носит, когда находится не в морге или не на месте происшествия. Я вижу, как он берет телефон, возвращается к большому окну, встает у него и смотрит прямо на меня. Пусть и разделенные парковкой, мы – я и главный медэксперт Вооруженных сил – стоим лицом к лицу, словно между нами намечается некое противостояние.
– Полковник, – мрачно приветствует меня Бриггс.
– Только что узнала. И заверяю вас, я об этом позабочусь, будем в вертолете в течение часа.
– Вы знаете, как я всегда говорю, – звучит в трубке его глубокий, властный голос, и я пытаюсь определить степень его плохого настроения и понять, что он намерен делать. – На все есть ответ. Весь вопрос в том, как найти его наилучшим способом. Должным и надлежащим способом. – Он спокоен. Осторожен. И очень серьезен. – Мы займемся этим как-нибудь в другой раз, – добавляет он.
Он имеет в виду запланированный итоговый брифинг. Уверена, он также имеет в виду и Си-эн-эн. Мне интересно: что же такого сказал ему Марино? Что он ему сказал?
– Согласна, Джон. Все следует отменить.
– Уже сделано.
– Ну и отлично, – говорю я сухо. Не хочу, чтобы появившееся у меня чувство надвигающейся опасности передалось и Бриггсу, но понимаю, что провести его не удастся. Уже не удалось. – Первым же делом постараюсь определить, верна ли доложенная информация. Потому что не понимаю, как все это могло случиться.
– Но сейчас не самое лучшее время для полета. Это ясно и без Рокмана.
Рокман – пресс-секретарь. Бриггсу нет нужды говорить с ним потому, что он уже это сделал. Я в этом уверена.
– Понимаю.
– Поразительное совпадение. Будь я параноиком, решил бы, что кто-то спланировал некий затейливый саботаж.
– Исходя из того, что мне рассказали, не могу представить, как такое вообще возможно.
– Я же сказал тебе про параноика, – отвечает Бриггс. Оттуда, где я стою, хорошо виден его силуэт, но не выражение лица. Впрочем, мне и не нужно рассматривать его лицо. Он не улыбается. Его серые глаза холодны как сталь.
– Либо совпадение, Джон, либо нет, – говорю я. – Основной принцип уголовного расследования. Либо одно, либо другое.
– Давай обойдемся без банальщины.
– И в мыслях не было.
– Если в этот проклятый холодильник положили живого человека, ничего хуже и быть не может, – категорически заявляет он.
– Но мы пока не знаем…
– Чертовски неприятная ситуация. – Звучит это так, словно все, что мы построили за последние несколько лет, катится в пропасть.
– Мы пока не знаем, все ли из того, что мне сообщили, соответствует действительности… – вновь начинаю я.
– Думаю, будет лучше, если мы перевезем тело сюда, – вновь обрывает меня Бриггс. – ЛИВС[11] может поработать над установлением личности. Рокман позаботится о том, чтобы ситуация оставалась под контролем. Здесь у нас есть все необходимое.
Вот так номер! Бриггс хочет выслать самолет в Ханском-Филд, на базу ВВС, приписанную к ЦСЭ. Хочет, чтобы лаборатория идентификации Вооруженных сил и, вероятно, другие военные лаборатории и кто-то другой, но уже не я, занялись выяснением всех обстоятельств случившегося. Он не уверен в моей компетентности. Он мне не доверяет.
– Нам неизвестно, идет ли речь о федеральной юрисдикции, – напоминаю я. – Разве что вы знаете нечто такое, чего не знаю я.
– Послушайте. Я пытаюсь найти наилучший для всех вовлеченных в эту историю выход. – Бриггс смотрит на меня через парковку – руки заложены за спину, ноги слегка расставлены. – Полагаю, мы можем направить в Ханском С-17. Тело будет здесь уже к полуночи. ЦСЭ – тоже морг, где занимаются тем же, что и в других моргах.
– Морги этим не занимаются. Их назначение не в том, чтобы принимать тела, а потом отправлять их куда-либо еще для аутопсии и лабораторного анализа. ЦСЭ никогда не рассматривался как место для предварительного осмотра, после которого в Довере за дело берутся эксперты. Меня назначали туда не для этого, и не на это Кембриджу были выделены тридцать миллионов долларов.
– Вам просто следует остаться в Довере, Кей, а мы доставим тело сюда.
– Прошу вас воздержаться от какого-либо вмешательства, Джон. Пока что это дело находится в юрисдикции главного медэксперта Массачусетса. Пожалуйста, не ставьте мои права под сомнение.
Длинная пауза, затем не столько вопрос, сколько утверждение:
– Вы действительно хотите взять на себя всю ответственность.
– Ответственность в любом случае лежит на мне, хочу я этого или нет.
– Я пытаюсь защитить вас. Пытался.
– Не надо. – Дело, конечно, не в этом. Он просто в меня не верит.
– Могу выделить вам в помощники капитана Аваллон. По-моему, не такая уж и плохая идея.
Не могу поверить, что он предлагает такое.
– В этом нет необходимости, – уверенно отвечаю я. – ЦСЭ и сам со всем справится.
– Что ж, мое дело предложить. Чтобы потом разговоров лишних не было.
Каких разговоров? Странно, но мне вдруг кажется, что на линии или где-то поблизости есть кто-то еще. Бриггс по-прежнему стоит у окна. Я не могу определить, один он в комнате или нет.
– Что бы вы ни решили, – говорит он, – давить не стану. Позвоните, как только что-то узнаете. Если потребуется, можете даже меня разбудить. – Он не говорит «до свидания», «удачи» или «как приятно было с вами работать эти полгода».
2
– Люси тебе побольше расскажет об этом спутниковом радио, но похоже, он вел наблюдение, шпионил, и, возможно, тот, у кого он сидел на хвосте, решил с ним расправиться. В общем, думаю, кто-то что-то с ним сделал, нанес рану, которую каким-то образом пропустили фельдшеры «скорой». Они констатируют смерть, запихивают тело в мешок, и уже там, во время перевозки, оно начинает кровоточить. Но это же труп! У него кровяное давление на нуле! Что это означает? Только одно: он был еще жив, когда его доставили в морг и поместили в наш чертов холодильник. Там сорок с лишним градусов[7], так что к утру он мог скончаться от переохлаждения. При условии, что он не умер еще раньше от потери крови.
– Если он получил рану, это должно было вызвать внешнее кровотечение, – отвечаю я. – Почему же он не истек кровью прямо на месте?
– Вот ты мне и скажи.
– Как долго «скорая» его осматривала?
– Минут пятнадцать-двадцать.
– Возможно, во время реанимационных процедур где-то пробили кровеносный сосуд? – вслух рассуждаю я. – Прижизненные и посмертные ранения, если они достаточно серьезные, могут вызвать значительное кровотечение. Быть может, сломали ребро, делая искусственное дыхание, и прокололи сосуд или артерию? Или же как-то пережали плевральную дренажную трубку, что и вызвало это кровотечение?
Но я знаю ответы на все эти вопросы. Марино не один десяток лет занимается расследованием убийств, и на этом деле собаку съел. Он не стал бы экспроприировать мою племянницу и ее вертолет и летать без предупреждения в Довер, будь у него логическое или хотя бы правдоподобное объяснение случившегося, да и Джек Филдинг, несомненно, способен разобраться в ранениях. Почему же он так со мной и не связался?
– Кембриджское пожарное депо находится всего в миле от Нортон’с-Вудс, и их бригада подоспела уже через пару минут, – произносит Марино.
Мы сидим в мини-вэне с выключенным двигателем. Уже почти стемнело, горизонт и небо сливаются друг с другом, и лишь на западе сохраняется слабый-слабый намек на дневной свет. Когда Филдинг утрясал неприятности сам, без меня? Да никогда. Всегда старается самоустраниться. Вечно его дерьмо должны убирать другие. Вот почему он так и не позвонил. Возможно, снова ушел с работы. Сколько раз он еще должен это сделать, прежде чем я перестану принимать его обратно?
– По заверению этих парней, он умер мгновенно, – добавляет Марино.
– Никто не может умереть мгновенно, если только тебя не разорвало на сотни кусочков самодельной бомбой, – отвечаю я. Ненавижу, когда Марино бросается такими вот безосновательными утверждениями. Умер мгновенно. Скончался внезапно. Был мертв прежде, чем коснулся земли. Двадцать лет твердит эти общие фразы, и не важно, что я столько же лет объясняю ему, что остановка сердца или дыхания является не причиной смерти, но симптомом умирания, а клиническая смерть фиксируется лишь через несколько минут. Она не случается сразу. Это непростой процесс. Я напоминаю ему об этом медицинском факте, потому что не знаю, что бы еще сказать.
– Ну, я передаю лишь то, что слышал, а по их словам, спасти его было уже нельзя, – отвечает Марино, словно фельдшеры «скорой» знают о смерти больше, чем я. – Этот парень ни на что не реагировал. Так указано в их журнале.
– Ты говорил с ними?
– С одним. Утром, по телефону. Ни пульса, ничего. Парень был мертв. Так, по крайней мере, сказал парамедик. Но что, по-твоему, он мог сказать – что они не были уверены, но отправили его в морг?
– И тогда ты объяснил ему, почему спрашиваешь об этом?
– Нет, черт возьми, я же не идиот! Иначе это все уже бы было на первой полосе «Глоуб». Это ж такая новость, что я мог бы сразу проситься обратно в полицию Нью-Йорка или на работу в «Вакенхат»,[8] вот только бы меня никуда не взяли.
– И какой процедуре ты последовал?
– Ничему я не стал на хрен следовать. Этим занялся Филдинг. Конечно, он сказал, что сделал все по правилам, мол, в кембриджской полиции его заверили, что там не было ничего подозрительного, обычная смерть по естественным причинам, чему имелось множество свидетелей. Филдинг распорядился перевезти тело в ЦСЭ, как только копы забрали пистолет и передали в лабораторию, чтобы мы могли выяснить, на кого он зарегистрирован. Рутинное дело, и не наша вина, если санитары облажались, сказал Филдинг, и знаешь, что я тебе на это отвечу? Не прокатит. Обвинят во всем нас. СМИ нас живьем сожрут и будут требовать вернуть все в Бостон. Как тебе такая перспектива?
Перед тем как ЦСЭ приступил этим летом к работе, офис судмедэкспертизы штата располагался в Бостоне, где погряз в политических и экономических проблемах и скандалах, о которых постоянно кричали в газетах и выпусках новостей. Тела погибших терялись, посылались не в те похоронные бюро или же кремировались без надлежащего осмотра, и по крайней мере в одном случае, когда ребенок, как подозревалось, умер вследствие жестокого обращения родителей, эксперт по ошибке протестировал не то глазное яблоко. Начальство то и дело менялось, и в итоге окружной офис пришлось закрыть из-за недостаточного финансирования. Но ничего такого, на что Марино намекает сейчас, в наш адрес сказано не было.
– Не хочу даже и думать ни о чем подобном. – Я открываю дверцу. – Уж лучше остановимся на фактах.
– Вот тут-то и проблема, так как пока вразумительных фактов у нас нет.
– И ты все это рассказал Бриггсу?
– Я сказал лишь то, что ему следует знать, – отрезал Марино.
– Так ты сказал ему то же, что и мне? – снова спрашиваю я.
– Примерно.
– Не нужно было этого делать. Что и кому говорить, решаю я. Мне решать, что ему следует знать. – Я сижу на пассажирском сиденье с открытой дверцей. Дует ветер, а я только что из душа и уже продрогла до костей. – Нельзя поднимать шум только потому, что я занята.
– Ну, ты была чертовски занята, вот я все ему и рассказал.
Я выхожу из мини-вэна и пытаюсь убедить себя, что рассказаное Марино не может быть правдой. Кембриджские санитары никогда бы не допустили такой чудовищной ошибки, и я стараюсь придумать объяснение тому, почему смертельная рана не кровоточила на месте происшествия, а потом вдруг тело стало истекать кровью; прикидываю, за какое время и даже по какой причине человек может умереть в холодильной камере морга. Я совершенно сбита с толку. Никакой зацепки нет, и больше всего меня беспокоит он, этот молодой человек, доставленный к моей двери предположительно мертвым. Я так и вижу, как его накрывают простыней и опускают в пластиковый мешок, как застегивают мешок на молнию, и все это звучит эхом старых ужасов. Очнувшийся в гробу. Погребенный заживо. Ничего подобного у меня никогда не случалось, ни разу за всю карьеру. И я не знаю ни одного реального случая.
– По крайней мере, ничто не указывает на то, что он пытался выбраться из мешка. – Марино пытается найти во всем этом хоть какой-то позитив. – Нет никаких свидетельств, что он в какой-то момент очнулся и запаниковал. Ну, сама понимаешь… Он не рвал молнию, не брыкался, ничего такого. Думаю, если б он пришел в себя и пытался выбраться, утром мы бы обнаружили его на лотке в какой-нибудь чудной позе или вовсе скатившимся. Если только, конечно, он там не задохнулся. А что, вполне мог, раз уж эти мешки герметичные. Пусть даже и протекают. Ты как-то показывала мне такой, который не протекает. Здесь другой случай. Капли крови на полу ведут от бокса к холодильнику.
– Почему бы нам не вернуться к этому позднее?
Час регистрации. На парковке – куча народу; мы направляемся к современному, но украшенному лепниной входу в отель, и могучий голос Марино звучит так, словно он говорит внутри какого-то амфитеатра.
– Сомневаюсь, что Филдинг что-то сделал, – все же добавляет Пит. – Сомневаюсь, что он вообще пальцем пошевелил. С самого утра ничего. Снова пропал без вести, как уже не раз бывало прежде. – Он открывает стеклянную входную дверь. – Не хватало только, чтоб нас из-за него прикрыли. Это будет что-то! Ты, черт возьми, делаешь ему одолжение, даешь работу после того, как он свалил с прежней, а он укладывает ЦСЭ, не дав даже встать на ноги.
В вестибюле, заставленном витринами с наградами и памятными вещицами, с удобными креслами и большим телевизором, стоит табличка, приветствующая гостей на родине «С-5 гэлакси» и «С-17 глоубмастер III». У стойки портье мужчина в тигрово-полосатой армейской боевой униформе покупает крем для бритья, воду и несколько маленьких бутылочек виски «Джонни Уокер». Я говорю консьержу, что покидаю отель раньше, чем планировала, и да, я конечно же не забуду вернуть ключи и прекрасно понимаю, что с меня все равно возьмут оплату в размере тридцати восьми долларов, даже если я не останусь на ночь.
– Как там говорится? – продолжает Марино. – Ни одно благодеяние не остается безнаказанным.
– Давай постараемся обойтись без лишнего негатива.
– Мы с тобой оба отказались от хороших должностей в Нью-Йорке, закрыли контору в Уотертауне и вот с чем остались.
Я молчу.
– Чертовски надеюсь, что нас не погонят взашей, – вздыхает Марино.
Я не отвечаю, потому что услышала уже достаточно. Миновав бизнес-центр и торговые аппараты, мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, и только тогда он сообщает, что Люси не ждет нас в вертолете на гражданском терминале. Она в моей комнате. Упаковывает мои вещи, перебирает их, делает свои выводы, опустошает мою гардеробную, мои ящики, отключает лэптоп, принтер и беспроводной роутер. Марино тянул до последнего, поскольку прекрасно знал, что в данных обстоятельствах это только разозлит меня еще больше, и не важно, что Люси – компьютерный гений, бывшая сотрудница правоохранительных органов и моя племянница, которую я воспитала, как свою собственную дочь.
М-да… Обстоятельства действительно крайне необычные, и меня успокаивает, что Марино здесь, а Люси в моей комнате, что они прилетели за мной. Нужно вернуться домой и все проверить. Проследовав по длинному, устланному темно-красным ковром холлу, мы проходим мимо балкона с репродукциями в колониальном стиле и электронным массажным креслом, заботливо поставленным для релаксации утомленных пилотов. Я вставляю магнитный ключ-карту в замок и задаюсь вопросом: кто же впустил Люси в мой номер, потом снова думаю о Бриггсе и Си-эн-эн. Теперь о появлении на телевидении не может быть и речи. Что, если репортеры уже пронюхали о случившемся в Кембридже? Нет, я бы уже знала. И Марино бы знал. Мой администратор, Брайс, тоже знал бы об этом и тотчас же сообщил бы мне. Ничего, все будет в порядке.
Люси сидит на аккуратно заправленной кровати, застегивая на молнию мою косметичку, и я распознаю свежий цитрусовый запах ее шампуня, когда обнимаю ее и чувствую, как сильно по ней соскучилась. Черный летный костюм оттеняет дерзкие зеленые глаза и короткие розово-золотистые волосы, подчеркивает резкие черты и худобу, словно напоминая, какая она по-особенному сногсшибательная – с этой ее мальчишеской, но женственной фигурой, атлетической, но с упругой грудью, и такая напряженная, будто готова вот-вот броситься в бой. Игривая или вежливая, моя племянница всегда выглядит несколько устрашающе, из-за чего у нее мало друзей, может, и вовсе ни одного, за исключением разве что Марино, а любовницы долго не задерживаются. Вот и с Джейми, похоже, все кончено, хотя вслух я подозрения на этот счет не высказывала. Ничего не спрашивала, но на байку Люси о том, что она перебралась из Нью-Йорка в Бостон по финансовым причинам, не купилась. Даже если ее компьютерная компания дышала на ладан – во что я лично не верю, – на Манхэттене ей платили больше, чем сейчас в ЦСЭ, где она получает сущие гроши. Моя племянница работает на меня исключительно ради общественного блага. Деньги ей не нужны.
– Что там у нас со спутниковым радио? – Я внимательно смотрю на нее, пытаясь интерпретировать поступающие сигналы, всегда слабые и озадачивающие.
В пузырьке стучат таблетки; Люси решает проверить, много ли осталось адвила, и, сочтя, что недостаточно, отправляет баночку в мусорное ведро.
– Погода установилась, и мне бы хотелось убраться отсюда поскорее. – Она снимает колпачок с баночки зантака и встряхивает его. – Поговорим в полете, мне понадобится твоя помощь. Придется много маневрировать, нас ждет снег и ледяной дождь. Если вылетим в течение часа, около десяти будем дома.
Моя первая мысль – о Нортон’с-Вудс. Нужно все осмотреть заново, но к тому времени, когда я туда доберусь, там все завалит снегом.
– Жаль. Могли бы как следует изучить место преступления.
– Утром я просил кембриджскую полицию вернуться туда. – Взгляд Марино блуждает по моему номеру, словно это он нуждается в осмотре. – Ничего не нашли.
– Они интересовались, зачем тебе это понадобилось?
– Я сказал, что у нас возникли вопросы. Сослался на «глок». Серийный номер спилен. Кажется, об этом я тебе не сказал, – добавляет он, оглядываясь кругом, смотрит на что угодно, только не на меня.
– Баллистики обработают его кислотой, может, удастся восстановить. Если ничего не выйдет, проведем полномасштабную сканирующую электронную микроскопию, – решаю я. – Если хоть что-то осталось, мы это найдем. И я попрошу Джека съездить в Нортон’с-Вудс и снова все осмотреть.
– Отлично. Уверен, он сразу же и побежит, – язвительно усмехается Марино.
– Может, ему удастся все сфотографировать прежде, чем пойдет снег, – добавляю я. – Или кому-то еще. Любому, до кого дозвонимся…
– Пустая трата времени, – обрывает меня Марино. – Ни одного из нас там вчера не было. Где в точности это случилось, мы не знаем – только то, что возле какого-то дерева и зеленой скамьи. Так что об этом можешь забыть – как-никак, деревьев и зеленых скамеек там целых шесть акров.
– А фотографии? – спрашиваю я.
Люси, вывалив все на кровать, продолжает перебирать содержимое аптечки – мази, анальгетики, антациды, витамины, пипетки и дезинфицирующие средства.
– Полиция должна была там все сфотографировать.
– Жду, детектив должен доставить. Тот парень, что побывал на месте преступления. Это он утром принес пистолет. Лестер Лоу, проще говоря – Лес Лоу, более известный как Лоулесс[9]. Так же и отца его звали, и деда. Кембриджские копы с родословной до самого «Мейфлауэра»[10]. Я никогда прежде с ним не пересекался.
– Ну вот теперь, думаю, все. – Люси встает с кровати. – Возможно, ты захочешь проверить, что я ничего не упустила, – обращается она ко мне.
Корзины для мусора переполнены, мои сумки упакованы и выстроены в ряд у стены, дверцы встроенного шкафа для одежды распахнуты настежь, внутри лишь пустые вешалки. Компьютерное оборудование, распечатки, газетные статьи и книги уже исчезли со стола, ничего нет и в корзине для грязной одежды, в ванной и комоде. Я открываю маленький холодильник; он тоже пуст – выметен начисто. Пока Марино выносит вещи, набираю на айфоне номер Бриггса. Смотрю на трехэтажное оштукатуренное здание на противоположной стороне парковки, на большое зеркальное окно в середине третьего этажа. Прошлым вечером я была в том номере с ним и другими коллегами, смотрела футбол, и жизнь казалась прекрасной. Мы произносили тосты за новоорлеанских «Святых» и за себя, пили за Пентагон и за его Агентство перспективных исследований, АПИ, благодаря которому в Довере стало возможным проводить виртуальную аутопсию, а теперь появился еще и ЦСЭ. Миссия выполнена, работа сделана на «отлично», есть повод отметить – и вот теперь такая история, словно того вечера и не было, словно все это мне приснилось.
Я глубоко вздыхаю и нажимаю на клавишу вызова. Бриггс определенно не обрадуется. В его гостиной мерцает экран висящего на стене телевизора с плоским экраном… он проходит мимо окна, в форменной одежде зелено-рыжеватого оттенка с воротником-стойкой, которую обычно носит, когда находится не в морге или не на месте происшествия. Я вижу, как он берет телефон, возвращается к большому окну, встает у него и смотрит прямо на меня. Пусть и разделенные парковкой, мы – я и главный медэксперт Вооруженных сил – стоим лицом к лицу, словно между нами намечается некое противостояние.
– Полковник, – мрачно приветствует меня Бриггс.
– Только что узнала. И заверяю вас, я об этом позабочусь, будем в вертолете в течение часа.
– Вы знаете, как я всегда говорю, – звучит в трубке его глубокий, властный голос, и я пытаюсь определить степень его плохого настроения и понять, что он намерен делать. – На все есть ответ. Весь вопрос в том, как найти его наилучшим способом. Должным и надлежащим способом. – Он спокоен. Осторожен. И очень серьезен. – Мы займемся этим как-нибудь в другой раз, – добавляет он.
Он имеет в виду запланированный итоговый брифинг. Уверена, он также имеет в виду и Си-эн-эн. Мне интересно: что же такого сказал ему Марино? Что он ему сказал?
– Согласна, Джон. Все следует отменить.
– Уже сделано.
– Ну и отлично, – говорю я сухо. Не хочу, чтобы появившееся у меня чувство надвигающейся опасности передалось и Бриггсу, но понимаю, что провести его не удастся. Уже не удалось. – Первым же делом постараюсь определить, верна ли доложенная информация. Потому что не понимаю, как все это могло случиться.
– Но сейчас не самое лучшее время для полета. Это ясно и без Рокмана.
Рокман – пресс-секретарь. Бриггсу нет нужды говорить с ним потому, что он уже это сделал. Я в этом уверена.
– Понимаю.
– Поразительное совпадение. Будь я параноиком, решил бы, что кто-то спланировал некий затейливый саботаж.
– Исходя из того, что мне рассказали, не могу представить, как такое вообще возможно.
– Я же сказал тебе про параноика, – отвечает Бриггс. Оттуда, где я стою, хорошо виден его силуэт, но не выражение лица. Впрочем, мне и не нужно рассматривать его лицо. Он не улыбается. Его серые глаза холодны как сталь.
– Либо совпадение, Джон, либо нет, – говорю я. – Основной принцип уголовного расследования. Либо одно, либо другое.
– Давай обойдемся без банальщины.
– И в мыслях не было.
– Если в этот проклятый холодильник положили живого человека, ничего хуже и быть не может, – категорически заявляет он.
– Но мы пока не знаем…
– Чертовски неприятная ситуация. – Звучит это так, словно все, что мы построили за последние несколько лет, катится в пропасть.
– Мы пока не знаем, все ли из того, что мне сообщили, соответствует действительности… – вновь начинаю я.
– Думаю, будет лучше, если мы перевезем тело сюда, – вновь обрывает меня Бриггс. – ЛИВС[11] может поработать над установлением личности. Рокман позаботится о том, чтобы ситуация оставалась под контролем. Здесь у нас есть все необходимое.
Вот так номер! Бриггс хочет выслать самолет в Ханском-Филд, на базу ВВС, приписанную к ЦСЭ. Хочет, чтобы лаборатория идентификации Вооруженных сил и, вероятно, другие военные лаборатории и кто-то другой, но уже не я, занялись выяснением всех обстоятельств случившегося. Он не уверен в моей компетентности. Он мне не доверяет.
– Нам неизвестно, идет ли речь о федеральной юрисдикции, – напоминаю я. – Разве что вы знаете нечто такое, чего не знаю я.
– Послушайте. Я пытаюсь найти наилучший для всех вовлеченных в эту историю выход. – Бриггс смотрит на меня через парковку – руки заложены за спину, ноги слегка расставлены. – Полагаю, мы можем направить в Ханском С-17. Тело будет здесь уже к полуночи. ЦСЭ – тоже морг, где занимаются тем же, что и в других моргах.
– Морги этим не занимаются. Их назначение не в том, чтобы принимать тела, а потом отправлять их куда-либо еще для аутопсии и лабораторного анализа. ЦСЭ никогда не рассматривался как место для предварительного осмотра, после которого в Довере за дело берутся эксперты. Меня назначали туда не для этого, и не на это Кембриджу были выделены тридцать миллионов долларов.
– Вам просто следует остаться в Довере, Кей, а мы доставим тело сюда.
– Прошу вас воздержаться от какого-либо вмешательства, Джон. Пока что это дело находится в юрисдикции главного медэксперта Массачусетса. Пожалуйста, не ставьте мои права под сомнение.
Длинная пауза, затем не столько вопрос, сколько утверждение:
– Вы действительно хотите взять на себя всю ответственность.
– Ответственность в любом случае лежит на мне, хочу я этого или нет.
– Я пытаюсь защитить вас. Пытался.
– Не надо. – Дело, конечно, не в этом. Он просто в меня не верит.
– Могу выделить вам в помощники капитана Аваллон. По-моему, не такая уж и плохая идея.
Не могу поверить, что он предлагает такое.
– В этом нет необходимости, – уверенно отвечаю я. – ЦСЭ и сам со всем справится.
– Что ж, мое дело предложить. Чтобы потом разговоров лишних не было.
Каких разговоров? Странно, но мне вдруг кажется, что на линии или где-то поблизости есть кто-то еще. Бриггс по-прежнему стоит у окна. Я не могу определить, один он в комнате или нет.
– Что бы вы ни решили, – говорит он, – давить не стану. Позвоните, как только что-то узнаете. Если потребуется, можете даже меня разбудить. – Он не говорит «до свидания», «удачи» или «как приятно было с вами работать эти полгода».
2
Люси и Марино ушли. С моими чемоданами, рюкзаками и коробками. В комнате пустота. Как будто меня здесь и не было вовсе. Мне одиноко. Такой одинокой я не чувствовала себя давно, много-много лет, может быть, даже десятилетий.
Я осматриваюсь в последний раз, проверяю, не забыла ли что, прохожу взглядом от микроволновки к небольшому холодильнику и кофеварке, дальше, к окнам с видом на парковочную стоянку и апартаменты Бриггса – у него горит свет – и черному небу над пустынным полем для гольфа. Тучи заслоняют слегка вытянутую луну, и она то вспыхивает, то гаснет, словно сигнальный фонарь, как будто сообщает о том, что уже надвигается, и что мне нужно то ли остановиться, то ли идти дальше. Звезд не видно совсем. Меня беспокоит, что погода быстро портится и что перемена связана с южным ветром, тем самым, который приносит большие самолеты с их скорбным грузом. Надо бы поторопиться, но меня останавливает зеркало в ванной и женское отражение в нем. Я смотрю на себя в холодном искусственном свете лампы. Кто ты теперь? Кто ты на самом деле, Кей?
Голубые глаза и короткие светлые волосы, четкая форма лица и фигуры – не так уж и изменились, остались практически прежними, что не столь и мало, учитывая возраст. Я хорошо сохранилась, хотя и работала в окружении стен из бетона и стали, в помещениях без окон и солнечного света. Сыграла свою роль и генетика, врожденное стремление к успеху в семье с трагической историей в духе опер Верди. Наш род происходит из крепкого североитальянского племени, у нас резко выраженные черты, светлые волосы и кожа, хорошо развитый мышечный и костный скелет, стойко переносящий и лишения, и излишества, которые у большинства людей никак со мной не ассоциируются. Но и пагубные наклонности тоже присутствуют: страсть к еде, спиртному, ко всему тому, чего жаждет, даже себе во вред, плоть. Меня влечет красота, мне присущи глубокие чувства, но и некоторые отклонения тоже. Я могу быть жесткой, неуступчивой и невосприимчивой. Неприступной и безжалостной – я научилась быть такой. Наверное, эти качества необходимы. Они не свойственны моей натуре и даже чужды, как и всем в нашей ветреной, трагической семье. Насчет остального я не вполне уверена.
Мои предки работали и на земле, и на железной дороге, но в последние годы моя мать, занявшись генеалогическими изысканиями, добавила к этому списку художников, философов, мучеников и бог знает кого еще. Если верить ей, то я – потомок тех ремесленников, что построили алтарь и хоры, а также выложили мозаику в базилике Святого Марка и оформили фресками потолок в Кьеза дель Анджело Сан-Рафаэле. В моем прошлом вдруг обнаружились священники и монахи, а совсем недавно – уж и не знаю, на каком основании, – выяснилось, что я еще и одной крови с художником Караваджо, которому приписывалось убийство. Более того, по версии моей матери, мы даже связаны неким неясным образом с математиком и астрономом Джордано Бруно, сожженным на костре за ересь во времена римской инквизиции.
Моя мать все еще живет в своем маленьком домике в Майами и не оставляет попыток найти объяснение моему феномену. Я, насколько ей известно, единственный в нашем роду врач, и она не понимает, почему мой выбор пал на пациентов, которые уже мертвы. Ни ей, ни моей единственной сестре, Дороти, наверное, и в голову не приходит, что на меня наложили отпечаток ужасы детства, когда мне пришлось ухаживать за рано заболевшим отцом, и тот факт, что в двенадцать лет я уже стала хозяйкой дома. По своему чутью и подготовке я – эксперт в делах насилия и смерти. Я воюю со страданиями и болью. Но так выходит, что на меня всегда возлагают ответственность и вину. С этим никогда проблем не возникает.
Я осматриваюсь в последний раз, проверяю, не забыла ли что, прохожу взглядом от микроволновки к небольшому холодильнику и кофеварке, дальше, к окнам с видом на парковочную стоянку и апартаменты Бриггса – у него горит свет – и черному небу над пустынным полем для гольфа. Тучи заслоняют слегка вытянутую луну, и она то вспыхивает, то гаснет, словно сигнальный фонарь, как будто сообщает о том, что уже надвигается, и что мне нужно то ли остановиться, то ли идти дальше. Звезд не видно совсем. Меня беспокоит, что погода быстро портится и что перемена связана с южным ветром, тем самым, который приносит большие самолеты с их скорбным грузом. Надо бы поторопиться, но меня останавливает зеркало в ванной и женское отражение в нем. Я смотрю на себя в холодном искусственном свете лампы. Кто ты теперь? Кто ты на самом деле, Кей?
Голубые глаза и короткие светлые волосы, четкая форма лица и фигуры – не так уж и изменились, остались практически прежними, что не столь и мало, учитывая возраст. Я хорошо сохранилась, хотя и работала в окружении стен из бетона и стали, в помещениях без окон и солнечного света. Сыграла свою роль и генетика, врожденное стремление к успеху в семье с трагической историей в духе опер Верди. Наш род происходит из крепкого североитальянского племени, у нас резко выраженные черты, светлые волосы и кожа, хорошо развитый мышечный и костный скелет, стойко переносящий и лишения, и излишества, которые у большинства людей никак со мной не ассоциируются. Но и пагубные наклонности тоже присутствуют: страсть к еде, спиртному, ко всему тому, чего жаждет, даже себе во вред, плоть. Меня влечет красота, мне присущи глубокие чувства, но и некоторые отклонения тоже. Я могу быть жесткой, неуступчивой и невосприимчивой. Неприступной и безжалостной – я научилась быть такой. Наверное, эти качества необходимы. Они не свойственны моей натуре и даже чужды, как и всем в нашей ветреной, трагической семье. Насчет остального я не вполне уверена.
Мои предки работали и на земле, и на железной дороге, но в последние годы моя мать, занявшись генеалогическими изысканиями, добавила к этому списку художников, философов, мучеников и бог знает кого еще. Если верить ей, то я – потомок тех ремесленников, что построили алтарь и хоры, а также выложили мозаику в базилике Святого Марка и оформили фресками потолок в Кьеза дель Анджело Сан-Рафаэле. В моем прошлом вдруг обнаружились священники и монахи, а совсем недавно – уж и не знаю, на каком основании, – выяснилось, что я еще и одной крови с художником Караваджо, которому приписывалось убийство. Более того, по версии моей матери, мы даже связаны неким неясным образом с математиком и астрономом Джордано Бруно, сожженным на костре за ересь во времена римской инквизиции.
Моя мать все еще живет в своем маленьком домике в Майами и не оставляет попыток найти объяснение моему феномену. Я, насколько ей известно, единственный в нашем роду врач, и она не понимает, почему мой выбор пал на пациентов, которые уже мертвы. Ни ей, ни моей единственной сестре, Дороти, наверное, и в голову не приходит, что на меня наложили отпечаток ужасы детства, когда мне пришлось ухаживать за рано заболевшим отцом, и тот факт, что в двенадцать лет я уже стала хозяйкой дома. По своему чутью и подготовке я – эксперт в делах насилия и смерти. Я воюю со страданиями и болью. Но так выходит, что на меня всегда возлагают ответственность и вину. С этим никогда проблем не возникает.