– Давай посмотрим, что здесь. – Я хочу заглянуть в конверт.
– Его нужно отдать в лабораторию.
– Она знает, что Скарпетта – босс Филдинга, но не знает, что я – женщина. – Звучит нелепо, но не невероятно. – Но ведь достаточно открыть Интернет и вбить в строку поиска мое имя.
– Интернетом пользуются не все.
Я постоянно забываю, что в мире полно людей, абсолютно неискушенных в технических премудростях. В том числе и среди тех, у кого есть шофер и «бентли». Его задние огни становятся все меньше и меньше, они уже далеко впереди на неширокой двухполосной дороге. Для такой погоды «бентли» идет уж слишком быстро.
– Ты показал ему свое удостоверение? – спрашиваю я.
– А как ты думаешь?
Конечно, не показал.
– Значит, он так и не понял, что ты – не я.
– По крайней мере, по тому, что я делал и говорил, он этого понять не мог.
– Значит, миссис Донахью так и будет считать, что босс Филдинга – мужчина. Странно, что Джек, сообщив ей, где меня найти, не дал никаких дополнительных разъяснений и даже не сказал, что я – женщина. Пусть не прямо. Странно. Не знаю… – Я вовсе не уверена, что мы правильно все просчитали. Что-то здесь не складывается.
– Я и не думал, что у тебя столько сомнений насчет Филдинга. Хотя они все небезоснователны. – Бентон пытается вытянуть меня на откровенность. В нем снова проснулся агент ФБР. Давненько же я не видела его таким.
– Только не говори, что мне следовало понять его раньше. Пожалуйста, – с чувством прошу я. – Сегодня с меня довольно.
– Я говорю, что не думал…
– А у меня не было ничего, кроме смутных опасений и неясных подозрений. У меня не было достаточных оснований для чего-то большего, чем обычное беспокойство. – Говоря так, я прошу Бентона поделиться информацией, если она у него есть, и не вести себя как полицейский или практикующий психотерапевт. Не закрывайся, говорю я ему.
Но он уже закрылся и молчит. Смотрит прямо перед собой, сосредоточившись на дороге. Я же смотрю на него и вижу резкий профиль в тусклом свете приборной доски. Так у нас было и есть. Мы старательно обходим запретные темы. Мы исполняем ритуальные пляски вокруг секретов и тайн. Иногда лжем. Сначала мы еще и обманывали, потому что Бентон был женат. Мы оба умеем обманывать. Это не предмет для гордости, и я не хочу, чтобы так продолжалось в силу профессиональной необходимости. Особенно сейчас. Бентон ведет обычную игру, а мне нужна правда.
– Послушай, мы оба знаем, что он за человек. И да, я держалась в тени со времени открытия ЦСЭ. Я жила в вакууме и изо всех сил старалась держать руку на пульсе всех дел, работая по восемнадцать часов и зачастую не имея даже возможности поговорить с подчиненными по телефону. Я почти никого не видела, общалась большей частью через электронную почту. Да, мне ни при каких обстоятельствах не следовало оставлять Джека главным. Я приняла его обратно, а потом сама уехала из города, фактически подготовив то, что теперь и случилось. Ты сам сказал мне это, и ты не единственный.
– Ты ведь всегда отказывалась верить, что Джек – источник серьезных проблем. – Бентон говорит это таким тоном, что мне еще больше становится не по себе. – А он доставлял их и раньше. Иногда мы просто не желаем признавать правду из-за недостатка улик. Кей, ты уже давно необъективна, когда дело касается Филдинга. И я не уверен, что понимаю причины такого отношения.
– Ты прав. Мне и самой это не нравится. – Я откашливаюсь и немного успокаиваюсь. – Мне очень жаль.
– Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь разобраться во всем этом. – Он на мгновение отрывает взгляд от дороги. Шоссе заметено снегом, и мы на нем одни, прорываемся сквозь вьюжную тьму. «Бентли» уже не видно. – Я тебя не виню.
– Он постоянно ломает себе жизнь и прибегает ко мне за помощью.
– В том, что он ломает себе жизнь, твоей вины нет. Разве что ты не все мне рассказала. И вообще, что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата. Люди сами ломают себе судьбы и прекрасно справляются без посторонней помощи.
– Это не совсем так. Джек не виноват в том, что случилось с ним в детстве.
– Но и ты в этом тоже не виновата, – говорит Бентон таким тоном, словно ему о прошлом Филдинга известно больше, чем мне, словно он знает что-то еще, кроме того немногого, что я ему рассказала. Я никогда не давила на своих подчиненных, тем более на Филдинга. Зная о его детских трагедиях, я стараюсь избегать неприятных для него тем.
– Звучит, конечно, глупо, – добавляю я.
– Не глупо, нет. Просто это драма из разряда тех, что неизменно заканчиваются одинаково. Я никогда не понимал, почему ты так с ним носишься. У меня постоянно возникало чувство, будто что-то случилось. Что-то, о чем ты мне не сказала.
– Я рассказываю тебе все.
– Мы оба знаем, что это не так.
– Может, мне лучше ограничиться общением с мертвецами. – Я слышу нотку горечи в своем голосе. Обида просачивается через барьеры, которые я так старательно возводила едва ли не всю жизнь. Может быть, я просто разучилась жить без них. – С покойниками у меня никаких проблем не возникает.
– Не говори так, – едва слышно произносит Бентон.
Это все из-за усталости, убеждаю я себя. Из-за утреннего происшествия, когда мать погибшего чернокожего солдата накричала на меня по телефону, обругала и обвинила в том, что я следую не «золотому правилу»[20], а «правилу белых». Из-за разговора с Бриггсом. Возможно, именно он меня и подставил, потому что хочет убрать.
– Дурацкие стереотипы, – бормочет Бентон.
– А знаешь, в стереотипах есть очень любопытная черта: они обычно на чем-то основываются.
– Не говори так, – повторяет Бентон.
– Никаких проблем с Джеком больше не будет. Все скоро закончится, обещаю. Если только он не закончил все сам, просто-напросто бросив работу. Раньше с ним такое случалось. Мне придется его уволить.
– Он – не ты. Никогда не был и никогда не будет. И он не твой ребенок. – Бентон думает, что все вот так просто. Ох, если бы…
– Ему придется уйти, – повторяю я.
– Ему сорок шесть, а он так и не оправдал твоего доверия. Ты столько для него сделала…
– Все. Я с ним закончила.
– Боюсь, что так. Тебе придется его отпустить. – Тон у Бентона такой, словно решение уже принято, и мое мнение никого не интересует. – Не понимаю, из-за чего ты чувствуешь себя виноватой? – И в его голосе, и в выражении лица, и в поведении есть что-то, чему я не могу дать определение. – Из-за прошлого? Тех далеких дней, когда вы с ним только начинали это дело в Ричмонде? Почему ты его жалеешь?
– Извини, что создала так много проблем. – Я уклоняюсь от ответа. – Мне очень жаль, что я так всех подвела. Что не оказалась здесь в нужное время. Не могу даже выразить, как мне жаль. Ответственность за Джека лежит на мне, но больше я отвечать за него не намерена.
– Есть вещи, за которые ты не можешь нести ответственность. Вещи, которые случаются не по твоей вине. Я постоянно напоминаю об этом, но ты все равно упрямо считаешь себя виноватой, – говорит мой муж-психолог.
Я не собираюсь обсуждать, в чем виновата, а в чем нет, потому что не могу объяснить причину своей иррациональной верности Джеку Филдингу. После возвращения из Южной Африки именно он стал моей епитимьей, моим общественным долгом, наказанием, к которому я себя приговорила. Я возилась с ним, как будто отмаливала все прошлые грехи.
– Хочу взглянуть. И не беспокойся, я знаю, как обращаться с письмом, чтобы не оставить на нем следов и сохранить его как улику. Мне нужно посмотреть, что пишет миссис Донахью.
Осторожно, взяв за уголки, вытаскиваю конверт из кармана и вижу, что клапан аккуратно заклеен серой клейкой лентой, частично скрывающей адрес, написанный старинным шрифтом с засечками. Указанная в адресе улица находится в бостонском районе Бикон-Хилл, вблизи Паблик-Гарден и неподалеку от того места, где у Бентона был особняк, которым его семья владела на протяжении многих поколений. На лицевой стороне надпись «Доктору Кей Скарпетте, лично», сделанная перьевой ручкой. Я осторожно поворачиваю конверт, зная, как важно не дотрагиваться ни до чего, особенно до клейкой ленты, голыми пальцами. Такая лента – отличный источник для отпечатков пальцев, ДНК и микрочастиц. Латентные отпечатки на пористых поверхностях вроде бумаги можно выявить с помощью такого реагента, как нингидрин.
– Может, у тебя нож под рукой найдется. – Я кладу конверт на колени. – И мне придется воспользоваться твоими перчатками.
Бентон наклоняется и открывает бардачок, в котором обнаруживаются многолезвийный нож «лэзермен», фонарик и пачка салфеток. Из карманов пальто он достает пару кожаных перчаток, в которых мои руки тонут. Зато я не оставлю следов и ничего не испорчу. Видимость плохая, так что я не включаю лампочку для чтения дорожной карты, а подсвечиваю себе фонариком. Просовываю лезвие под клапан в уголке конверта, вскрываю и вытряхиваю два сложенных листка кремовой почтовой бумаги с водяными знаками, похожими на фамильный герб. В углу герб и тот же, что и на конверте, адрес. Текст полностью отпечатан на машинке, причем курсивом, чего я не видела, наверное, лет десять.
Читаю письмо вслух:
6
– Его нужно отдать в лабораторию.
– Она знает, что Скарпетта – босс Филдинга, но не знает, что я – женщина. – Звучит нелепо, но не невероятно. – Но ведь достаточно открыть Интернет и вбить в строку поиска мое имя.
– Интернетом пользуются не все.
Я постоянно забываю, что в мире полно людей, абсолютно неискушенных в технических премудростях. В том числе и среди тех, у кого есть шофер и «бентли». Его задние огни становятся все меньше и меньше, они уже далеко впереди на неширокой двухполосной дороге. Для такой погоды «бентли» идет уж слишком быстро.
– Ты показал ему свое удостоверение? – спрашиваю я.
– А как ты думаешь?
Конечно, не показал.
– Значит, он так и не понял, что ты – не я.
– По крайней мере, по тому, что я делал и говорил, он этого понять не мог.
– Значит, миссис Донахью так и будет считать, что босс Филдинга – мужчина. Странно, что Джек, сообщив ей, где меня найти, не дал никаких дополнительных разъяснений и даже не сказал, что я – женщина. Пусть не прямо. Странно. Не знаю… – Я вовсе не уверена, что мы правильно все просчитали. Что-то здесь не складывается.
– Я и не думал, что у тебя столько сомнений насчет Филдинга. Хотя они все небезоснователны. – Бентон пытается вытянуть меня на откровенность. В нем снова проснулся агент ФБР. Давненько же я не видела его таким.
– Только не говори, что мне следовало понять его раньше. Пожалуйста, – с чувством прошу я. – Сегодня с меня довольно.
– Я говорю, что не думал…
– А у меня не было ничего, кроме смутных опасений и неясных подозрений. У меня не было достаточных оснований для чего-то большего, чем обычное беспокойство. – Говоря так, я прошу Бентона поделиться информацией, если она у него есть, и не вести себя как полицейский или практикующий психотерапевт. Не закрывайся, говорю я ему.
Но он уже закрылся и молчит. Смотрит прямо перед собой, сосредоточившись на дороге. Я же смотрю на него и вижу резкий профиль в тусклом свете приборной доски. Так у нас было и есть. Мы старательно обходим запретные темы. Мы исполняем ритуальные пляски вокруг секретов и тайн. Иногда лжем. Сначала мы еще и обманывали, потому что Бентон был женат. Мы оба умеем обманывать. Это не предмет для гордости, и я не хочу, чтобы так продолжалось в силу профессиональной необходимости. Особенно сейчас. Бентон ведет обычную игру, а мне нужна правда.
– Послушай, мы оба знаем, что он за человек. И да, я держалась в тени со времени открытия ЦСЭ. Я жила в вакууме и изо всех сил старалась держать руку на пульсе всех дел, работая по восемнадцать часов и зачастую не имея даже возможности поговорить с подчиненными по телефону. Я почти никого не видела, общалась большей частью через электронную почту. Да, мне ни при каких обстоятельствах не следовало оставлять Джека главным. Я приняла его обратно, а потом сама уехала из города, фактически подготовив то, что теперь и случилось. Ты сам сказал мне это, и ты не единственный.
– Ты ведь всегда отказывалась верить, что Джек – источник серьезных проблем. – Бентон говорит это таким тоном, что мне еще больше становится не по себе. – А он доставлял их и раньше. Иногда мы просто не желаем признавать правду из-за недостатка улик. Кей, ты уже давно необъективна, когда дело касается Филдинга. И я не уверен, что понимаю причины такого отношения.
– Ты прав. Мне и самой это не нравится. – Я откашливаюсь и немного успокаиваюсь. – Мне очень жаль.
– Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь разобраться во всем этом. – Он на мгновение отрывает взгляд от дороги. Шоссе заметено снегом, и мы на нем одни, прорываемся сквозь вьюжную тьму. «Бентли» уже не видно. – Я тебя не виню.
– Он постоянно ломает себе жизнь и прибегает ко мне за помощью.
– В том, что он ломает себе жизнь, твоей вины нет. Разве что ты не все мне рассказала. И вообще, что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата. Люди сами ломают себе судьбы и прекрасно справляются без посторонней помощи.
– Это не совсем так. Джек не виноват в том, что случилось с ним в детстве.
– Но и ты в этом тоже не виновата, – говорит Бентон таким тоном, словно ему о прошлом Филдинга известно больше, чем мне, словно он знает что-то еще, кроме того немногого, что я ему рассказала. Я никогда не давила на своих подчиненных, тем более на Филдинга. Зная о его детских трагедиях, я стараюсь избегать неприятных для него тем.
– Звучит, конечно, глупо, – добавляю я.
– Не глупо, нет. Просто это драма из разряда тех, что неизменно заканчиваются одинаково. Я никогда не понимал, почему ты так с ним носишься. У меня постоянно возникало чувство, будто что-то случилось. Что-то, о чем ты мне не сказала.
– Я рассказываю тебе все.
– Мы оба знаем, что это не так.
– Может, мне лучше ограничиться общением с мертвецами. – Я слышу нотку горечи в своем голосе. Обида просачивается через барьеры, которые я так старательно возводила едва ли не всю жизнь. Может быть, я просто разучилась жить без них. – С покойниками у меня никаких проблем не возникает.
– Не говори так, – едва слышно произносит Бентон.
Это все из-за усталости, убеждаю я себя. Из-за утреннего происшествия, когда мать погибшего чернокожего солдата накричала на меня по телефону, обругала и обвинила в том, что я следую не «золотому правилу»[20], а «правилу белых». Из-за разговора с Бриггсом. Возможно, именно он меня и подставил, потому что хочет убрать.
– Дурацкие стереотипы, – бормочет Бентон.
– А знаешь, в стереотипах есть очень любопытная черта: они обычно на чем-то основываются.
– Не говори так, – повторяет Бентон.
– Никаких проблем с Джеком больше не будет. Все скоро закончится, обещаю. Если только он не закончил все сам, просто-напросто бросив работу. Раньше с ним такое случалось. Мне придется его уволить.
– Он – не ты. Никогда не был и никогда не будет. И он не твой ребенок. – Бентон думает, что все вот так просто. Ох, если бы…
– Ему придется уйти, – повторяю я.
– Ему сорок шесть, а он так и не оправдал твоего доверия. Ты столько для него сделала…
– Все. Я с ним закончила.
– Боюсь, что так. Тебе придется его отпустить. – Тон у Бентона такой, словно решение уже принято, и мое мнение никого не интересует. – Не понимаю, из-за чего ты чувствуешь себя виноватой? – И в его голосе, и в выражении лица, и в поведении есть что-то, чему я не могу дать определение. – Из-за прошлого? Тех далеких дней, когда вы с ним только начинали это дело в Ричмонде? Почему ты его жалеешь?
– Извини, что создала так много проблем. – Я уклоняюсь от ответа. – Мне очень жаль, что я так всех подвела. Что не оказалась здесь в нужное время. Не могу даже выразить, как мне жаль. Ответственность за Джека лежит на мне, но больше я отвечать за него не намерена.
– Есть вещи, за которые ты не можешь нести ответственность. Вещи, которые случаются не по твоей вине. Я постоянно напоминаю об этом, но ты все равно упрямо считаешь себя виноватой, – говорит мой муж-психолог.
Я не собираюсь обсуждать, в чем виновата, а в чем нет, потому что не могу объяснить причину своей иррациональной верности Джеку Филдингу. После возвращения из Южной Африки именно он стал моей епитимьей, моим общественным долгом, наказанием, к которому я себя приговорила. Я возилась с ним, как будто отмаливала все прошлые грехи.
– Хочу взглянуть. И не беспокойся, я знаю, как обращаться с письмом, чтобы не оставить на нем следов и сохранить его как улику. Мне нужно посмотреть, что пишет миссис Донахью.
Осторожно, взяв за уголки, вытаскиваю конверт из кармана и вижу, что клапан аккуратно заклеен серой клейкой лентой, частично скрывающей адрес, написанный старинным шрифтом с засечками. Указанная в адресе улица находится в бостонском районе Бикон-Хилл, вблизи Паблик-Гарден и неподалеку от того места, где у Бентона был особняк, которым его семья владела на протяжении многих поколений. На лицевой стороне надпись «Доктору Кей Скарпетте, лично», сделанная перьевой ручкой. Я осторожно поворачиваю конверт, зная, как важно не дотрагиваться ни до чего, особенно до клейкой ленты, голыми пальцами. Такая лента – отличный источник для отпечатков пальцев, ДНК и микрочастиц. Латентные отпечатки на пористых поверхностях вроде бумаги можно выявить с помощью такого реагента, как нингидрин.
– Может, у тебя нож под рукой найдется. – Я кладу конверт на колени. – И мне придется воспользоваться твоими перчатками.
Бентон наклоняется и открывает бардачок, в котором обнаруживаются многолезвийный нож «лэзермен», фонарик и пачка салфеток. Из карманов пальто он достает пару кожаных перчаток, в которых мои руки тонут. Зато я не оставлю следов и ничего не испорчу. Видимость плохая, так что я не включаю лампочку для чтения дорожной карты, а подсвечиваю себе фонариком. Просовываю лезвие под клапан в уголке конверта, вскрываю и вытряхиваю два сложенных листка кремовой почтовой бумаги с водяными знаками, похожими на фамильный герб. В углу герб и тот же, что и на конверте, адрес. Текст полностью отпечатан на машинке, причем курсивом, чего я не видела, наверное, лет десять.
Читаю письмо вслух:
Дорогая доктор Скарпетта.
Надеюсь, вы извините меня за это обращение, которое может показаться неуместным и дерзким жестом с моей стороны. Но я мать, а отчаяние толкает на крайние меры.
Мой сын Джонни сознался в преступлении, которое, я знаю, не совершал, да и не мог бы совершить. Не стану отрицать, что в последнее время у него возникли определенные трудности, заставившие нас прибегнуть к лечению. Да, это так, но никогда прежде каких-либо серьезных проблем в его поведении отмечено не было. Ничего подобного не случилось и тогда, когда он пятнадцатилетним подростком, запуганным и одиноким, попал в Гарвард. Даже в тот период, наиболее, казалось бы, благоприятный для нервного срыва – впервые вдали от дома, не имея достаточного опыта в общении с незнакомыми людьми, не зная, как обзавестись друзьями, – с ним ничего не произошло. Он учился на удивление хорошо, вплоть до последнего осеннего семестра старшего курса, когда его личность подверглась опасным изменениям. Но он никого не убивал!
Доктор Бентон Уэсли, консультант ФБР и сотрудник Медицинского центра Маклина, хорошо знаком с прошлым моего сына и теми возрастными трудностями, пройти через которые ему пришлось. Возможно, он согласится обсудить эти детали с вами, поскольку, как мне представляется, совершенно не расположен обсуждать их с вашим помощником, доктором Филдингом. У Джонни длинная и сложная история, и мне очень хотелось бы, чтобы вы выслушали ее. Достаточно сказать, что в понедельник его поместили в госпиталь на том основании, что сочли потенциально опасным для самого себя. Он не причинил никому никакого вреда, не было даже намека на то, что он может это сделать. И вдруг, как гром среди ясного неба, мой сын сам признается в столь жестоком и ужасном преступлении и тотчас же переводится в палату для невменяемых. Я спрашиваю вас, как возможно, что власти так поспешно поверили его нелепому и полному противоречий рассказу?
Я должна поговорить с вами, доктор Скарпетта. Мне известно, что ваша служба выполняла вскрытие того малыша, который умер в Салеме. Полагаю, имеет смысл обратиться к мнению независимого эксперта. Конечно, вы знаете о выводе, к которому пришел доктор Филдинг, – убийца заранее все продумал, тщательно спланировал хладнокровную казнь, которая явилась обрядом посвящения в культ Сатаны. Это чудовищное преступление абсолютно несовместимо с тем, что мой сын мог бы сделать по отношению к кому бы то ни было. Кроме того, он никогда не имел ничего общего с культами любого толка. Возмутительно само предположение, что пристрастие к книгам и фильмам, в которых присутствуют ужасы или сверхъестественные явления, а также темы насилия, могло подтолкнуть его к «импульсивным действиям».
Джонни страдает синдромом Аспергера. Он блестяще одарен в отдельных областях и полностью несведущ в других. У него весьма твердые привычки и распорядок, которого он неизменно и твердо придерживается. 30 января в период между завтраком и ланчем он находился в «Бисквите» вместе с близким ему человеком, необычайно одаренной аспиранткой по имени Дона Кинкейд. У них вошло в обычай проводить там каждое субботнее утро с десяти утра до часа дня. Таким образом, он никак не мог оказаться в Салеме в полдень, когда там был убит ребенок.
У Джонни есть поразительная способность запоминать и воспроизводить самые незначительные детали, и для меня совершенно ясно, что его признание есть повторение того, что ему рассказали, и того, что он сам услышал в новостях. Он, кажется, и в самом деле верит в свою виновность (по причине, которую я не могу понять) и даже заявляет, что та «колотая рана» на его левой кисти является результатом осечки пневматического молотка, который он использовал против мальчика, но это выдумка. Джонни сам нанес себе эту рану, проколов руку кухонным ножом, и этот факт стал одной из причин, по которым мы отправили его в Медицинский центр Маклина. Мой сын, как мне представляется, твердо решил понести суровое наказание за преступление, которого не совершал. При настоящем положении вещей он достигнет желаемого.
Ниже приведены номера телефонов, по которым со мной можно связаться. Я надеюсь на ваше сострадание и скорый ответ на мое письмо.
С искренним уважением,
Эрика Донахью.
6
Я убираю в конверт плотные листы почтовой бумаги и оборачиваю письмо салфетками из бардачка, чтобы по возможности уберечь его от повреждений в кармашке сумочки. Если я научилась чему-то, так это тому, что утерянного не воротишь. Испачкать или потерять потенциальную улику – то же самое, что разбить древнее сокровище археологической лопаткой.
– Похоже, она не знает, что мы с тобой женаты. – Вдоль дороги трепещут под ветром деревья, кружатся снежные вихри.
– Может быть, и не знает.
– А ее сын?
– Ни тебя, ни свою личную жизнь я с пациентами не обсуждаю.
Пытаюсь сообразить, как могло случиться, что Эрика Донахью не сказала своему шоферу самое главное: человек, которому он должен передать письмо, – невысокая блондинка, а не представительный мужчина с серебристыми волосами.
– Она пользуется печатной машинкой, – продолжаю рассуждать я, – и, скорее всего, печатает сама. Если человек собственноручно надписывает конверт, он вряд ли доверит кому-то напечатать письмо. Если у нее машинка, то в Интернет она, вероятно, не выходит. Почтовая бумага с водяными знаками, перьевая авторучка, курсив – все это указывает на человека очень аккуратного, педантичного, возможно пуриста, со своими устоявшимися порядками и привычками.
– Она – музыкант, – сообщает Бентон. – Пианистка. Исполняет классическую музыку. Не разделяет увлечения хай-теком со стороны остальных членов семьи. Муж – физик-ядерщик. Старший сын – инженер в Лэнгли. Джонни, как она здесь написала, действительно невероятно талантлив. Отличный математик. Но ее письмо не может ему помочь. Лучше бы она его и не писала.
– Ты, кажется, заинтересовался им.
– Не люблю, когда все списывают на таких, как Джонни. Только потому, что он отличается от других и ведет себя не так, как остальные, его уже делают виноватым.
– Нисколько не сомневаюсь, что прокурору в Эссексе такое твое заявление не понравится. – Именно прокурор, как мне представляется, и попросил Бентона провести эвалюацию психологического состояния Джонни Донахью, но Бентон ведет себя не как консультант и определенно не как представитель службы окружного прокурора.
– Вводящие в заблуждение заявления, уклонение от зрительного контакта, ложные признания. Подросток с синдромом Аспергера и его бесконечная изоляция и поиски друзей. Такие люди обычно крайне внушаемы.
– Но зачем кому-то внушать Джонни, чтобы он взял на себя вину за жестокое преступление?
– Все, что требуется в таком случае, – это ненавязчивый намек на нечто подозрительное. Например, указание на странное совпадение: смотри, ты кричал, что поедешь в Салем, а потом там убили мальчика. Или: ты точно поранил руку, когда сунул ее в ящик и укололся о столовый нож, или это случилось как-то иначе, и ты уже не помнишь? Люди видят, что Джонни виноват, а потом и сам Джонни видит, что он виноват. Его подводят сказать именно то, что, как ему кажется, хотят услышать люди, и поверить в то, чему, как ему кажется, они хотят верить. Он не понимает последствий такого поведения. Люди с синдромом Аспергера, особенно тинейджеры, согласно статистике, составляют самую большую группу невиновных, арестованных и осужденных за преступления.
Снежинки вдруг становятся большими, похожими на подхваченные ветром белые лепестки кизила. Бентон легонько придавливает педаль тормоза.
– Может, стоит съехать на обочину. – Дороги не видно, и свет фар теряется в окружающем нас белом вихре.
– Просто какой-то погодный бластер. – Он наклоняется вперед, всматривается в даль, а внедорожник вздрагивает под сердитыми наскоками ветра. – Думаю, самое лучшее – поскорее выбраться отсюда.
– Или остановиться.
– Я вижу, на какой мы полосе. Впереди – никого. – Бентон смотрит в зеркало. – И сзади тоже.
– Надеюсь, ты прав. Я не только о снеге. Здесь все какое-то зловещее, словно нас окружают враждебные силы, словно нас предупреждают о чем-то.
– Напрасно она это сделала. Поступок эмоциональный, и, конечно, миссис Донахью руководствовалась самыми лучшими намерениями, но получилось не очень благоразумно. Пользы от письма не будет. И ты ей лучше не звони.
– Письмо придется показать полиции. Или, по крайней мере, рассказать о нем – пусть сами решают, что с ним делать.
– Она только усугубила ситуацию. – Послушать Бентона – это он все решает. – Не вмешивайся, не звони ей.
– Что такого плохого она сделала? Попыталась повлиять на медэксперта? – спрашиваю я.
– В письме есть несколько некорректных ключевых пунктов. Джонни не читает ужастики и, насколько мне известно, не ходит на такие фильмы. Эта деталь ему не поможет. Далее. Марка Бишопа убили не сразу после полудня, а где-то ближе к четырем. Миссис Донахью, похоже, не вполне понимает значение своих показаний, желая помочь сыну.
Ветер вдруг стихает, и пурга прекращается так же внезапно, как и началась.
Мелкие и колючие, как песок, снежинки кружат над дорогой и собираются в сугробики на обочине.
– Джонни действительно был в «Бисквите» с подругой, как здесь и сказано, – продолжает Бентон, – но, по его словам, не до часа, а до двух. Судя по всему, они бывали там нередко, но какого-то строгого графика не придерживались, то есть не сидели там каждую субботу ровно с десяти до часу.
«Бисквит» находится на Вашингтон-стрит, минутах в пятнадцати от нашего дома в Кембридже. До моей командировки мы с Бентоном ходили по субботам в это небольшое кафе. Там меню было написано мелом на доске и стояли деревянные скамейки. Интересно, пересекались ли мы с Джонни и его подругой?
– Что говорит его подруга? Когда они ушли из кафе?
– Она утверждает, что поднялась из-за стола около часа пополудни и ушла, потому что он вел себя странно и уходить с ней отказался. Согласно данным ею показаниям, Джонни говорил, что собирается поехать в Салем – узнать свою судьбу, и, когда она выходила из кафе, он все еще оставался за столиком.
Значит, Бентон уже познакомился с показаниями, взятыми полицией, или, по крайней мере, знает, что говорил свидетель. Интересно. Его роль не в том, чтобы определять виновность или невиновность, но в том, чтобы решить, говорит ли пациент правду или симулирует и способен ли предстать перед судом.
– Человеку с синдромом Аспергера трудно понять концепцию предсказания по картам или чему-то подобному, – говорит Бентон, и чем больше он говорит, тем больше я запутываюсь.
Бентон ведет себя так, словно он детектив, и мы работаем вместе, но, когда речь заходит о Джеке Филдинге, начинает скрытничать. Это не случайно. Мой муж редко проговаривается, даже если со стороны может показаться, что дело обстоит именно так. Когда Бентон думает, что я должна получить информацию, сообщить которую напрямую невозможно, он устраивает так, чтобы я сама ее вычислила. Если же мой муж решает, что мне лучше ничего не знать, помощи от него ждать не стоит. Вот так мы и живем. Могу сказать одно: скучно с ним не бывает.
– Джонни не способен мыслить абстрактно, он не понимает метафор. Он очень конкретен, – продолжает Бентон.
– А что другие посетители? Кто-то из них может подтвердить показания его подруги или заявление самого Джонни?
– Ничего более определенного они не говорят, в основном подтверждают, что Джонни Донахью и Дона Кинкейд были в кафе в субботу утром, – говорит Бентон. Не помню, чтобы видела его таким обеспокоенным после эвалюации. – Были ли такие субботние встречи чем-то вроде еженедельного ритуала, никто сказать не может. Следует помнить, что к тому времени, как Джонни выступил с признанием, прошло несколько дней. Остается только удивляться, какая у людей паршивая память и как они потом начинают не вспоминать, а гадать.
– Значит, у тебя нет сейчас ничего, кроме того, что говорит Джонни. А теперь еще есть письмо его матери. – Я повторяю то, что уже слышала. – Он утверждает, что ушел из «Бисквита» в два часа, и, следовательно, ему могло не хватить времени, чтобы добраться до Салема и совершить убийство около четырех. А вот его мать утверждает, что Джонни ушел в час, а значит, и времени у него на час больше.
– Как я уже сказал, пользы от ее письма никакого. Наоборот, оно лишь усугубляет ситуацию для Джонни. До сих пор поколебать его признание можно было лишь одним способом: показать слабость временного графика. Но дополнительный час многое меняет не в его пользу.
Я мысленно рисую картину: около часа дня Джонни поднимается из-за столика в «Бисквите» и отправляется в Салем. В зависимости от обстоятельств – плотности движения, времени отбытия из Кембриджа или Сомервилла и выезда на I-95, – он мог оказаться у дома Бишопов, в историческом районе города, к двум или половине третьего.
– У него есть машина? – спрашиваю я.
– Джонни не водит автомобиль.
– Такси? Поезд? Паром в это время года не ходит, и садиться пришлось бы в Бостоне. Но ты прав. Без машины времени на дорогу ушло бы больше. Час многое решает для человека, которому нужно найти транспорт.
– Я только не понимаю, откуда она это взяла. Может быть, он ей сказал. Может быть, Джонни снова изменил показания. Прежде он утверждал, что вышел из «Бисквита» около двух, но теперь поменял время на час, добавив важнейшую деталь, потому что считает, будто кто-то так хочет. Странно. И в высшей степени необычно.
– Ты же был с ним всего лишь утром.
– Я не из тех, кто стал бы заставлять его менять показания.
Бентон имеет в виду, что деталь эта новая, и он не верит, будто Джонни изменил свою первоначальную версию относительно времени ухода из кафе. Похоже, миссис Донахью просто ошиблась. Я пытаюсь представить, как такое могло случиться, и чувствую – здесь что-то не так.
– А как он вообще попал в Салем?
– На такси или поездом, но свидетельств у нас нет. Его не видели, никаких билетов не найдено, как нет никаких указаний на то, что Джонни был в Салеме или как-то связан с семьей Бишоп. Ничего, кроме признания. – Бентон бросает взгляд в зеркало заднего вида. – Важно вот что. Его версия в точности совпадает с тем, что говорится в новостях, и детали он меняет соответственно. В этой части письмо миссис Донахью верно отражает сложившуюся ситуацию. Джонни повторяет детали как попугай. Повторяет за кем-то, кто предлагает сценарий или информацию. Другими словами, он следует за тем, кто его ведет. Суггестивность, податливость к манипулированию, поведение, способное в некоторых своих проявлениях вызвать подозрение, – это все признаки синдрома Аспергера. – Снова взгляд в окно. – И еще дотошное внимание к деталям, к мелочам. Кого-то такое может поразить. Взять хотя бы вопрос со временем. Джонни всегда утверждал, что ушел из «Бисквита» в два. Точнее, в три минуты третьего. Спроси, что он делал в такое-то время, и он распишет буквально по секундам.
– Но почему же Джонни изменил показания?
– На мой взгляд, он их не менял.
– То есть Джонни посчитал, что будет лучше назвать более раннее время. Что в таком случае люди охотнее поверят в то, что Марка Бишопа убил именно он.
– Вопрос не в том, что он хочет, чтобы люди ему поверили. Вопрос в том, что он верит в это сам. Верит не потому, что помнит, а потому, что не помнит и полагается на предложенный ему кем-то вариант.
– Но кем? Джонни признался в убийстве еще до того, как попал под подозрение и был допрошен. Значит, к ложному признанию его подтолкнула не полиция.
– Он не помнит. Убежден, что перенес диссоциативный эпизод после того, как вышел из «Бисквита» в два часа, добрался каким-то образом в Салем, убил из пневмомолотка мальчика…
– Он не убивал, – перебиваю я. – Могу заверить с полной гарантией. Джонни не убивал Марка из пневматического молотка. Его никто так не убивал.
Некоторое время Бентон молчит и только смотрит перед собой на снежинки, бьющиеся в ветровое стекло с таким звуком, словно кто-то бросал в него песок.
– Мне лично ясно, что миссис Донахью неверно истолковала мнение Джека Филдинга. – Я говорю с полной убежденностью в своей правоте, хотя в глубине души испытываю немалое беспокойство. Как мне поступить с ней? Воспользоваться советом Бентона и не звонить? Поручить моему помощнику по административной части, Брайсу, связаться с ней и передать – с соответствующими извинениями, – что я не вправе обсуждать ни дело Марка Бишопа, ни какое-либо другое. Важно, чтобы Брайс произвел нужное впечатление. Нельзя, чтобы миссис Донахью подумала, будто я слишком занята, будто меня не тронуло ее горе. Мне снова вспоминается утренний разговор с матерью рядового первого класса Гэбриэла, которая сказала мне так много неприятного.
– Похоже, она не знает, что мы с тобой женаты. – Вдоль дороги трепещут под ветром деревья, кружатся снежные вихри.
– Может быть, и не знает.
– А ее сын?
– Ни тебя, ни свою личную жизнь я с пациентами не обсуждаю.
Пытаюсь сообразить, как могло случиться, что Эрика Донахью не сказала своему шоферу самое главное: человек, которому он должен передать письмо, – невысокая блондинка, а не представительный мужчина с серебристыми волосами.
– Она пользуется печатной машинкой, – продолжаю рассуждать я, – и, скорее всего, печатает сама. Если человек собственноручно надписывает конверт, он вряд ли доверит кому-то напечатать письмо. Если у нее машинка, то в Интернет она, вероятно, не выходит. Почтовая бумага с водяными знаками, перьевая авторучка, курсив – все это указывает на человека очень аккуратного, педантичного, возможно пуриста, со своими устоявшимися порядками и привычками.
– Она – музыкант, – сообщает Бентон. – Пианистка. Исполняет классическую музыку. Не разделяет увлечения хай-теком со стороны остальных членов семьи. Муж – физик-ядерщик. Старший сын – инженер в Лэнгли. Джонни, как она здесь написала, действительно невероятно талантлив. Отличный математик. Но ее письмо не может ему помочь. Лучше бы она его и не писала.
– Ты, кажется, заинтересовался им.
– Не люблю, когда все списывают на таких, как Джонни. Только потому, что он отличается от других и ведет себя не так, как остальные, его уже делают виноватым.
– Нисколько не сомневаюсь, что прокурору в Эссексе такое твое заявление не понравится. – Именно прокурор, как мне представляется, и попросил Бентона провести эвалюацию психологического состояния Джонни Донахью, но Бентон ведет себя не как консультант и определенно не как представитель службы окружного прокурора.
– Вводящие в заблуждение заявления, уклонение от зрительного контакта, ложные признания. Подросток с синдромом Аспергера и его бесконечная изоляция и поиски друзей. Такие люди обычно крайне внушаемы.
– Но зачем кому-то внушать Джонни, чтобы он взял на себя вину за жестокое преступление?
– Все, что требуется в таком случае, – это ненавязчивый намек на нечто подозрительное. Например, указание на странное совпадение: смотри, ты кричал, что поедешь в Салем, а потом там убили мальчика. Или: ты точно поранил руку, когда сунул ее в ящик и укололся о столовый нож, или это случилось как-то иначе, и ты уже не помнишь? Люди видят, что Джонни виноват, а потом и сам Джонни видит, что он виноват. Его подводят сказать именно то, что, как ему кажется, хотят услышать люди, и поверить в то, чему, как ему кажется, они хотят верить. Он не понимает последствий такого поведения. Люди с синдромом Аспергера, особенно тинейджеры, согласно статистике, составляют самую большую группу невиновных, арестованных и осужденных за преступления.
Снежинки вдруг становятся большими, похожими на подхваченные ветром белые лепестки кизила. Бентон легонько придавливает педаль тормоза.
– Может, стоит съехать на обочину. – Дороги не видно, и свет фар теряется в окружающем нас белом вихре.
– Просто какой-то погодный бластер. – Он наклоняется вперед, всматривается в даль, а внедорожник вздрагивает под сердитыми наскоками ветра. – Думаю, самое лучшее – поскорее выбраться отсюда.
– Или остановиться.
– Я вижу, на какой мы полосе. Впереди – никого. – Бентон смотрит в зеркало. – И сзади тоже.
– Надеюсь, ты прав. Я не только о снеге. Здесь все какое-то зловещее, словно нас окружают враждебные силы, словно нас предупреждают о чем-то.
– Напрасно она это сделала. Поступок эмоциональный, и, конечно, миссис Донахью руководствовалась самыми лучшими намерениями, но получилось не очень благоразумно. Пользы от письма не будет. И ты ей лучше не звони.
– Письмо придется показать полиции. Или, по крайней мере, рассказать о нем – пусть сами решают, что с ним делать.
– Она только усугубила ситуацию. – Послушать Бентона – это он все решает. – Не вмешивайся, не звони ей.
– Что такого плохого она сделала? Попыталась повлиять на медэксперта? – спрашиваю я.
– В письме есть несколько некорректных ключевых пунктов. Джонни не читает ужастики и, насколько мне известно, не ходит на такие фильмы. Эта деталь ему не поможет. Далее. Марка Бишопа убили не сразу после полудня, а где-то ближе к четырем. Миссис Донахью, похоже, не вполне понимает значение своих показаний, желая помочь сыну.
Ветер вдруг стихает, и пурга прекращается так же внезапно, как и началась.
Мелкие и колючие, как песок, снежинки кружат над дорогой и собираются в сугробики на обочине.
– Джонни действительно был в «Бисквите» с подругой, как здесь и сказано, – продолжает Бентон, – но, по его словам, не до часа, а до двух. Судя по всему, они бывали там нередко, но какого-то строгого графика не придерживались, то есть не сидели там каждую субботу ровно с десяти до часу.
«Бисквит» находится на Вашингтон-стрит, минутах в пятнадцати от нашего дома в Кембридже. До моей командировки мы с Бентоном ходили по субботам в это небольшое кафе. Там меню было написано мелом на доске и стояли деревянные скамейки. Интересно, пересекались ли мы с Джонни и его подругой?
– Что говорит его подруга? Когда они ушли из кафе?
– Она утверждает, что поднялась из-за стола около часа пополудни и ушла, потому что он вел себя странно и уходить с ней отказался. Согласно данным ею показаниям, Джонни говорил, что собирается поехать в Салем – узнать свою судьбу, и, когда она выходила из кафе, он все еще оставался за столиком.
Значит, Бентон уже познакомился с показаниями, взятыми полицией, или, по крайней мере, знает, что говорил свидетель. Интересно. Его роль не в том, чтобы определять виновность или невиновность, но в том, чтобы решить, говорит ли пациент правду или симулирует и способен ли предстать перед судом.
– Человеку с синдромом Аспергера трудно понять концепцию предсказания по картам или чему-то подобному, – говорит Бентон, и чем больше он говорит, тем больше я запутываюсь.
Бентон ведет себя так, словно он детектив, и мы работаем вместе, но, когда речь заходит о Джеке Филдинге, начинает скрытничать. Это не случайно. Мой муж редко проговаривается, даже если со стороны может показаться, что дело обстоит именно так. Когда Бентон думает, что я должна получить информацию, сообщить которую напрямую невозможно, он устраивает так, чтобы я сама ее вычислила. Если же мой муж решает, что мне лучше ничего не знать, помощи от него ждать не стоит. Вот так мы и живем. Могу сказать одно: скучно с ним не бывает.
– Джонни не способен мыслить абстрактно, он не понимает метафор. Он очень конкретен, – продолжает Бентон.
– А что другие посетители? Кто-то из них может подтвердить показания его подруги или заявление самого Джонни?
– Ничего более определенного они не говорят, в основном подтверждают, что Джонни Донахью и Дона Кинкейд были в кафе в субботу утром, – говорит Бентон. Не помню, чтобы видела его таким обеспокоенным после эвалюации. – Были ли такие субботние встречи чем-то вроде еженедельного ритуала, никто сказать не может. Следует помнить, что к тому времени, как Джонни выступил с признанием, прошло несколько дней. Остается только удивляться, какая у людей паршивая память и как они потом начинают не вспоминать, а гадать.
– Значит, у тебя нет сейчас ничего, кроме того, что говорит Джонни. А теперь еще есть письмо его матери. – Я повторяю то, что уже слышала. – Он утверждает, что ушел из «Бисквита» в два часа, и, следовательно, ему могло не хватить времени, чтобы добраться до Салема и совершить убийство около четырех. А вот его мать утверждает, что Джонни ушел в час, а значит, и времени у него на час больше.
– Как я уже сказал, пользы от ее письма никакого. Наоборот, оно лишь усугубляет ситуацию для Джонни. До сих пор поколебать его признание можно было лишь одним способом: показать слабость временного графика. Но дополнительный час многое меняет не в его пользу.
Я мысленно рисую картину: около часа дня Джонни поднимается из-за столика в «Бисквите» и отправляется в Салем. В зависимости от обстоятельств – плотности движения, времени отбытия из Кембриджа или Сомервилла и выезда на I-95, – он мог оказаться у дома Бишопов, в историческом районе города, к двум или половине третьего.
– У него есть машина? – спрашиваю я.
– Джонни не водит автомобиль.
– Такси? Поезд? Паром в это время года не ходит, и садиться пришлось бы в Бостоне. Но ты прав. Без машины времени на дорогу ушло бы больше. Час многое решает для человека, которому нужно найти транспорт.
– Я только не понимаю, откуда она это взяла. Может быть, он ей сказал. Может быть, Джонни снова изменил показания. Прежде он утверждал, что вышел из «Бисквита» около двух, но теперь поменял время на час, добавив важнейшую деталь, потому что считает, будто кто-то так хочет. Странно. И в высшей степени необычно.
– Ты же был с ним всего лишь утром.
– Я не из тех, кто стал бы заставлять его менять показания.
Бентон имеет в виду, что деталь эта новая, и он не верит, будто Джонни изменил свою первоначальную версию относительно времени ухода из кафе. Похоже, миссис Донахью просто ошиблась. Я пытаюсь представить, как такое могло случиться, и чувствую – здесь что-то не так.
– А как он вообще попал в Салем?
– На такси или поездом, но свидетельств у нас нет. Его не видели, никаких билетов не найдено, как нет никаких указаний на то, что Джонни был в Салеме или как-то связан с семьей Бишоп. Ничего, кроме признания. – Бентон бросает взгляд в зеркало заднего вида. – Важно вот что. Его версия в точности совпадает с тем, что говорится в новостях, и детали он меняет соответственно. В этой части письмо миссис Донахью верно отражает сложившуюся ситуацию. Джонни повторяет детали как попугай. Повторяет за кем-то, кто предлагает сценарий или информацию. Другими словами, он следует за тем, кто его ведет. Суггестивность, податливость к манипулированию, поведение, способное в некоторых своих проявлениях вызвать подозрение, – это все признаки синдрома Аспергера. – Снова взгляд в окно. – И еще дотошное внимание к деталям, к мелочам. Кого-то такое может поразить. Взять хотя бы вопрос со временем. Джонни всегда утверждал, что ушел из «Бисквита» в два. Точнее, в три минуты третьего. Спроси, что он делал в такое-то время, и он распишет буквально по секундам.
– Но почему же Джонни изменил показания?
– На мой взгляд, он их не менял.
– То есть Джонни посчитал, что будет лучше назвать более раннее время. Что в таком случае люди охотнее поверят в то, что Марка Бишопа убил именно он.
– Вопрос не в том, что он хочет, чтобы люди ему поверили. Вопрос в том, что он верит в это сам. Верит не потому, что помнит, а потому, что не помнит и полагается на предложенный ему кем-то вариант.
– Но кем? Джонни признался в убийстве еще до того, как попал под подозрение и был допрошен. Значит, к ложному признанию его подтолкнула не полиция.
– Он не помнит. Убежден, что перенес диссоциативный эпизод после того, как вышел из «Бисквита» в два часа, добрался каким-то образом в Салем, убил из пневмомолотка мальчика…
– Он не убивал, – перебиваю я. – Могу заверить с полной гарантией. Джонни не убивал Марка из пневматического молотка. Его никто так не убивал.
Некоторое время Бентон молчит и только смотрит перед собой на снежинки, бьющиеся в ветровое стекло с таким звуком, словно кто-то бросал в него песок.
– Мне лично ясно, что миссис Донахью неверно истолковала мнение Джека Филдинга. – Я говорю с полной убежденностью в своей правоте, хотя в глубине души испытываю немалое беспокойство. Как мне поступить с ней? Воспользоваться советом Бентона и не звонить? Поручить моему помощнику по административной части, Брайсу, связаться с ней и передать – с соответствующими извинениями, – что я не вправе обсуждать ни дело Марка Бишопа, ни какое-либо другое. Важно, чтобы Брайс произвел нужное впечатление. Нельзя, чтобы миссис Донахью подумала, будто я слишком занята, будто меня не тронуло ее горе. Мне снова вспоминается утренний разговор с матерью рядового первого класса Гэбриэла, которая сказала мне так много неприятного.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента